– Ну, давайте, – распорядилась девушка.
– Что?
– Меня предупреждали о том, что вы глупы! – заплакала Изабелла. – Но оказалось, что вы еще глупее… Боже мой, как мне не повезло! У Сибиллы муж хитрый, он знает, как обращаться с женщинами, а вы… вы просто…
– Сушеная рыба, – подсказал Онфруа.
– Может быть!
Он осторожно поцеловал ее. Она тотчас раскрыла глаза и осторожно улыбнулась.
– Ну, смотрите же! – угрожающе произнесла она и погрозила ему кулачком. – Не вздумайте оплошать!
***
Аскалон и Яффа принадлежали принцессе Сибилле Анжуйской – они были ее приданым.
– Он не решился бы отобрать у меня Аскалон, – сказала Сибилла мужу, когда Болдуин уже ушел и все страхи, связанные с его появлением, стали казаться напрасными. – Мы здесь дома. И ордена вас поддерживают.
– Кроме ордена Монжуа, – добавил Ги. – Того самого, которому вы с вашим первым мужем подарили в Аскалоне четыре башни.
Сибилла вздохнула.
– Расскажите о вашем первом муже, – вдруг попросил Ги.
Сибилла посмотрела на Лузиньяна искоса и устроилась у его ног, положив голову ему на колени.
– Это был здоровенный мужчина. Похожий на одну из аскалонских башен. Огромный. Когда я впервые увидела его, – задумчиво проговорила она, – мне было пятнадцать лет, и я подумала: "Сколько превосходно зажаренных поросят и отлично пропеченных гусей с яблоками, должно быть, пошло на то, чтобы построить эдакую человеческую громадину!" Я была очень хозяйственная девочка, мой сеньор, и чрезвычайно гордилась тем, что у меня есть два города. Старый коннетабль Онфруа, дед нынешнего Онфруа, – он всегда рассказывал мне о доходах, которые я должна получить от таких-то и таких-то земель, так что я отлично разбиралась в этих вещах.
– Он понравился вам? – спросил Ги.
Сибилла повернула голову и посмотрела на мужа искоса.
– Какой ответ пришелся бы вам по вкусу?
– Не знаю…
– В таком случае – да, пожалуй, понравился. Уверенный в себе, в людях, в окружающем мире. Боже мой, как он растерялся, когда у него началась лихорадка! Сперва он просто не поверил в то, что мог столь бесславно захворать. О, какое предательство! Удар в спину! Целыми днями лежал и плакал.
– Вам было жаль его? – продолжал расспрашивать Ги.
Сибилла шевельнулась у него на коленях.
– Конечно! Ведь это был мой мужчина. Но если уж говорить совсем честно, то я была занята своей беременностью. А мой бедный супруг все жаловался и боялся. Знаете, у него был такой жар, что его слезы обжигали мне ладони и вскипали прямо на его скулах…
– Не может быть, – сказал Ги.
Сибилла двинула красивой длинной бровью.
– Поверьте мне… Я росла рядом с братом, который болел куда страшнее, чем этот мой огромный, хорошо кормленый муж. А мой брат, насколько я знала, никогда не жаловался. Поэтому меня очень удивило малодушие моего первого мужа. Нет, я почти не жалела его. Он сам превосходно справлялся с этой задачей и скорбел о своем здоровье с утра до вечера. А потом однажды меня разбудили сразу после рассвета и сказали, что мой муж умер. Он был очень обижен. До самой своей смерти он считал, что с ним поступили несправедливо…
Ги наклонился и поцеловал ее волосы.
– Вы другой, – продолжала Сибилла. – Гилельм не умел встречать неудачи. А вы – умеете. Поэтому ни одна из них не сломит вас.
– Пока вы со мной – да, – шепнул он прямо ей в ухо.
Темный, армянский глаз, выглядывающий из-под пряди, загорелся дьявольским огнем, быстрые сильные пальцы Сибиллы пробежали по телу ее мужа и остановились на его плечах.
– Вот что у вас на уме, жена! – сказал Ги, ухватив ее за бока, точно простушку на сеновале. – Я всегда знал, что нельзя доверять принцессе из Анжуйского дома!
– Да? – смеялась Сибилла. – Откуда вы это знали? Кто вам нашептал?
– Не скажу! – ответил Ги.
Они устроились прямо на полу, на свежем тростнике, который срезали несколько дней назад. Девочка Мария, любопытная, как зверек, выбралась на голоса родителей и остановилась возле головы матери. Сибилла заметила ее только после того, как цепкие пальцы ребенка больно дернули ее за волосы.
– Ай! – вскрикнула Сибилла.
А Ги схватил малышку и притянул к себе. Девочка тотчас принялась деловито лазать между отцом и матерью, исследуя их одежду, носы, пальцы и время от времени изрекая какие-то удивительные истины. Ги наблюдал за нею с нескрываемым восторгом, Сибилла – ревниво.
– Вы совсем не похожи на моего первого мужа, – сказала она, нарочно желая задеть Ги.
– Это потому, что я заранее знал, что покоряться женщине сладко.
Сибилла вдруг высвободилась, села на полу, пригладила волосы.
– Король сильно разгневан на вас и меня, – сказала она.
– Что он может сделать? – возразил Ги. – Он уже лишил меня регентства, но отобрать у меня жену не в силах даже король. Все прочее – несущественно.
***
Сеньор Родриго, магистр ордена Монжуа, встретился с Лузиньяном вечером того же дня. Родриго совершенно не походил на значительного, могущественного господина, о котором некогда рассказывал Гвибер своему другу Ги. Сеньор Родриго оказался невысокого роста, с виду даже как будто незначительный. Несмотря на то, что держался Родриго очень сдержанно, Ги угадывал в нем человека нервного, всегда готового встретить неприятность. Казалось, самый воздух вокруг магистра закипал от беспокойства.
Они обсуждали те самые четыре аскалонские башни, которые принадлежали ордену. Ги подтвердил дарение, сделанное его предшественником. Сеньор Родриго пытался было заговорить о том, что случилось бы, вздумай орден перейти на сторону Болдуина, но вовремя осекся и прикусил губу.
Ги де Лузиньян сказал:
– Ни я, ни вы никогда не посмеем сделать что-либо во вред королю. Мы обязаны чтить его священный сан. Вторая наша с вами забота – принцесса Сибилла, которую мы должны охранять и для которой обязаны сберечь Иерусалимский престол. А третья – наши с вами души, сеньор Родриго, и ради этого мы будем собирать земные деньги и выкупать на волю пленных, дабы они упрашивали Бога помиловать нас, поскольку спастись собственными силами ни вы, ни я не в состоянии…
Сеньор Родриго молча смотрел на молодого мужа Сибиллы, как будто оценивал его. Неожиданно магистр улыбнулся и сразу стал старым. По всему его строгому усталому лицу побежали морщинки, рот растянулся и обнаружил свою бескровность.
– Вы, конечно, правы, – произнес Родриго медленно, как будто тщательно пережевывая каждое слово. – Наш орден вряд ли когда-нибудь станет достаточно большим, потому что все, кто хочет соединить в себе рыцаря и святого, отправляются к тамплиерам и госпитальерам. Но мы и нашими слабыми силами будем защищать башни Аскалона от сарацин, а любые деньги, какие попадут к нам в руки, отдадим нашим врагам в обмен на пленных.
Он перестал улыбаться и посмотрел на Ги так пристально, что тот поневоле заподозрил магистра в каких-то тайных мыслях.
На самом деле магистр думал: "Удача и неудача имеют собственных избранников, и если иметь верный глаз, то можно заранее определить, к чему у человека наибольшая склонность. Монсеньор Гилельм предназначался для победы и потому умер от пустяковой болезни. Монсеньор Ги рожден для поражений – кто знает, не спасет ли этот человек наше бедное Королевство…"
***
Через несколько дней новый гонец доставил Сибилле послание от ее брата. С развернутым письмом в руках, оставив на щеках гонца два пылающих пятна от пощечин, Сибилла вбежала к мужу.
– Он отобрал у меня Яффу! Он вошел в Яффу с войсками! Он разместил там свои гарнизоны! Господь милосердный, Боже справедливый, когда же ты приберешь его к себе?
– Не надо так говорить, – сказал Ги, отбирая у нее письмо.
– Брат лишил меня приданого! – продолжала она. – Он посягнул на мое достояние! Он посмел наложить руку на Яффу! О, сеньор Ги, как мне теперь быть? Почему вы молчите? Соберите же войска, ступайте на Яффу, укоротите моего брата – ведь очевидно, что болезнь и страх смерти лишили его рассудка!
Ги смотрел, как она злится. В ярости Сибилла становилась страшной: глаза распахивались на пол-лица и начинали гореть, рот проваливался, нежный овал искажался и делался мятым.
– Вы похожи на своего брата, – сказал наконец Ги.
– Разумеется! – фыркнула она. – Ведь я – единоутробная сестра, а не единокровная, как Изабелла. И хорошо бы ему помнить об этом!
– Хорошо также и то, что вы не мужчина, моя госпожа, иначе вы непременно собрали бы войско и двинулись прямо на Иерусалим.
– А вы – не мужчина, коль скоро не собираетесь делать этого! – отрезала Сибилла.
Ги встал, осторожно взял ее за запястья. Она рванулась прочь, но, к большому удивлению принцессы, муж держал ее крепко.
– Пустите! – приказала Сибилла.
Ги не отвечал, просто смотрел ей в лицо и ждал, пока она успокоится. Но она продолжала шипеть и норовила ударить его коленом.
– За что вы сердитесь? – спросил наконец Ги.
– Я не сержусь! – сказала она, выдернула руки и убежала.
Ги задумчиво посмотрел ей в спину. Король занял Яффу. Что он предпримет дальше?
А в Яффе король собрал всех своих важнейших вассалов и объявил свою сестру Сибиллу и самого себя – бастардами, ублюдками, плодами незаконной связи короля Амори с его четвероюродной сестрой Агнессой, связи, которую осудила и разорвала Церковь.
– Сибилла не может наследовать трон! – сипел король, зная, что его очень внимательно слушают – так внимательно, что не требовалось видеть лиц. – Сибилла, как и я сам, – незаконное дитя! Господь поразил меня проказой для того, чтобы зримым знаком отметить позор нашего с ней рождения. Прежде, пока еще глаза служили мне, я видел иногда в зеркале мое лицо. Вы все видели это лицо. Безобразное лицо ублюдка, замыкающего собой целую вереницу греховодников – прелюбодеев, стяжателей, предателей. И если я унаследовал Королевство, то вовсе не от отца, а от дяди, от крестного, чье имя я ношу!
Сколько раз рассказывали мальчику Болдуину о том торжественном дне, когда его отец Амори – еще не король, еще только граф Аскалона и Яффы – пришел к своему господину и старшему брату и попросил того стать восприемником новорожденного племянника. Болдуин слышал об этом так часто, что постепенно ему начало казаться, будто он на самом деле помнит все увиденное и услышанное в тот день. В тот день, когда все те немолодые, сердитые сеньоры, которые нынче окружали короля, были еще невероятно молоды.
Дядя, высокий, с темными вьющимися волосами, с лучистым взором – каким он предстает на статуе в своей гробнице, – залитый светом в просторном, серовато-золотистом Храме, при Гробе, держит на руках ребенка. Почему король, такой красивый, отважный и любезный, не имел детей? Почему довольствовался детьми своего некрасивого брата?
Тонкое полотно крестильной рубахи расшито кружевом. Ребенок, по обыкновению всех детей, громко орет над купелью, его могучий рев заполняет все пространство под куполом, по освященной воде бегает рябь и скачут редкие золотые искры от свечей, факелов и пробравшихся сюда полос пыльного света. Крестины – веселое дело. Повелительный крик ребенка звучит оглушающе.
Король дает ему свое имя и прибавляет:
– Такому прекрасному крестнику я подарю мое Королевство!
Спустя несколько лет церковные власти сумели настоять на разводе Амори с графиней Эдесской, матерью Сибиллы и Болдуина, поскольку между мужем и женой существовала недопустимо близкая степень родства. И Амори, ради укрепления столь нужного Королевству союза с Византией, взял себе другую супругу, привезенную из-за моря Марию Комнину, константинопольскую царевну…
– Никогда Сибилла не будет наследовать мой престол, – сказал король почти радостно. – Об этом позаботится другая наследница – Изабелла, законная дочь короля Амори. Я дал ей доброго мужа, благородного человека, рожденного в Святой Земле. Он сумеет защитить Изабеллу и Иерусалим.
Из Яффы король направился прямо к осажденному Краку. К тому времени, когда осада с Крака будет снята, Изабелла должна быть уже замужем.
По дороге к королевскому отряду присоединялись воины: в каждом фьефе король забирал столько, сколько причиталось за это земельное держание, так что на север явилась уже значительная армия.
Саладин несколько раз сердито огрызнулся и отошел. Он знал, что ему предстоит ждать, и готов был потратить на это ожидание еще несколько лет. Ждать, пока жив этот мальчишка, наделенный от Бога таинственной силой, подобно святому, перед которым отступает любой неприятель, обладающий телесностью или воздушный. Саладин был благоразумен и не спорил со святым. Он лишь злил его иногда, а заодно и присматривался к тем, кто займет место Прокаженного после его смерти. И ему очень нравилось то, что он видел.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КОРОНА
Глава девятая
КЛЮЧИ ОТ КОРОЛЕВСТВА
Незнакомый мальчик лежал в гробу, строго взирая на свою мать пустыми желтыми веками. Сибилла не решалась прикоснуться к нему: при жизни это дитя не дозволяло ей ласкать себя, и после смерти сына она не находила в себе смелости нарушить его запрет.
Кроме того, умерший мальчик был королем.
За тот год, что Сибилла не видела старшего сына, он изменился. Когда они расставались, он походил на своего отца, Гилельма, того самого, который был похож на башню: крепкий, с толстыми щеками, с большим подбородком, которому суждено при взрослении сделаться квадратным.
Не от того ли, что этот суровый маленький мальчик тосковал по своей нелюбимой матери, он начал изменяться, все больше и больше делаясь похожим на нее? Сибилла не могла бы ответить на этот вопрос. Она даже не решалась задать этот вопрос. Просто смотрела на лицо, которого прежде никогда не видела.
Точнее – нет, она видела его… Много лет назад, в детстве, когда ее младшему брату Болдуину было шесть. Тот же острый нос и те же тени на щеках, под выпирающими скулами. Сибилла думала, что давным-давно забыла, как выглядит ее брат. Но король как будто вернулся и снова предстал перед сестрой – на сей раз в облике ее сына.
Эти двое, дядя и племянник, ее брат и ее сын, сошли в могилу один за другим. В большой семье случаются времена, когда смерть разом забирает несколько человек, а оставшиеся какое-то время барахтаются в новых условиях, совершенно растерянные. Должно быть, есть некто, кого это забавляет.
Последним деянием умирающего короля Болдуина была коронация племянника – сына Сибиллы. Этого самого, который сейчас будет погребен у подножия Голгофы. Ребенка вызвали к дяде, и он явился в сопровождении маленькой суетливой свиты.
Бесформенная, обмотанная тряпками, пахнущая незнакомыми благовониями туша ворочалась на троне и что-то сипела и хрипела, но маленького мальчика это не испугало и не смутило. Он стоял посреди большого зала и смотрел, почти не моргая, на то странное существо, которое распоряжалось сейчас его жизнью.
Под взглядом этого ребенка многие смущались. Он мало говорил, однако некоторым взрослым начинало казаться, будто ему открыты о них какие-то тайны. Должно быть, так оно и было на самом деле, потому что такое случается с детьми, которые рано умрут. Но сам мальчик имел о своей смерти весьма смутное представление, а взрослые о ней не догадывались.
Когда король замолчал, ребенок повелительно посмотрел на стоявшего рядом с троном орденского брата.
Брат Ренье сказал:
– Его величество король желает короновать тебя в Храме Гроба.
– Я согласен, – сказал мальчик.
И тогда вернулось и воплотилось то воспоминание, которое присвоил себе король Болдуин, слушая чудесную историю от старших: храм, дитя и обещание короля подарить ребенку Королевство.
Среди нарядного духовенства, окруженные друзьями – магистрами орденов, преданными вассалами, – стояли дядя и племянник, и в широких солнечных лучах, прорезавших воздушное пространство Храма, медленно шевелился дымок благовоний. Корона как будто плыла над головами, поддерживаемая двумя рослыми священнослужителями: облаченные в золотистые одежды, они как будто растворялись в воздухе, становились почти невидимыми.
Красивое, серьезное дитя смотрело на драгоценную вещь, которая воплощала в себе власть над самым священным местом на земле.
Громко звучал хор. Король сидел в особом высоком кресле, и крепкие руки брата Ренье, который скрывался за спинкой, держали его, не позволяя сползать набок. Это были надежные руки, им вполне можно было довериться.
Все потребные по сему случаю слова возглашал патриарх. Король только слушал – молчал и не шевелился.
А перед его слепыми глазами стояла картина, которой он никогда въяве не видел: красавец король Болдуин, третий этого имени, и льющийся отовсюду густой золотой свет, и шумная вода в купели, и младенец в бесконечно длинной шитой рубахе, гневно кричащий в руках патриарха… Звучный голос короля наполняет пространство Храма: "Такому прекрасному крестнику я подарю Королевство!"
– Я подарю тебе Королевство, – еле слышно шепчет король Болдуин, четвертый этого имени. – Такому прекрасному крестнику я подарю Королевство…
Ребенок как будто слышит его слова. Он поворачивает голову и долго смотрит на дядю. И тот, слепой, ощущает на себе этот взгляд, и мертвые губы на мертвом лице пытаются растянуться в улыбку.
***
Прокаженный король умер в марте 1185 года от Воплощения.
Первым о его смерти узнал брат Ренье: по тому, что в комнате затихло сиплое дыхание, и рука, обмотанная шелком, перестала вздрагивать под покрывалом.
Почти сразу же после этого к Болдуину явился граф Раймон Триполитанский. При виде его брат Ренье встал и, опустив голову, направился к выходу.
– Вы куда? – спросил его граф Раймон.
– Мое служение окончено, – ответил брат Ренье.
Он ушел, и о нем тут же забыли.
Раймон бросился к своему племяннику. Ему показалось, что тот еще дышит, но это был просто сквозняк. Граф сдернул покрывало с лицо умершего. Страшная маска глянула на него и вдруг прямо на глазах у Раймона начала изменяться. Безобразные толстые складки расправлялись – они никуда не исчезали, но переставали страдальчески морщиться и ложились достойно, правильными волнами набегая на лоб и голые веки.
Глядя в это лицо, трудно было представить себе, что оно принадлежало молодому человеку. Ничего от молодости не сохранилось в нем. Оно изменялось и изменялось и как будто отходило в вечность, в невозможные, отдаленнейшие века, туда, где солнце останавливалось над Иерихоном, и еще дальше – туда, где праведный Енох, носящий имя каинова отродья, плакал и обличал грехи всего мира.
И Раймону вдруг показалось, что Болдуин добровольно взял на себя эту проказу – подобно тому, как древний пророк принял на себя оскверненное грехами имя, – чтобы остановить нечто страшное, наползающее на потомков короля Болдуина де Бурка.
Третьим, кто узнал о смерти короля, был Ги де Лузиньян.
Он проснулся в цитадели Аскалона, где они с Сибиллой скрывались от тех, кто пытался их разлучить. Их покои были полны тишины. Тишина исходила от спящей Сибиллы, в распущенных черных волосах которой таились все запахи, все шорохи цветущих садов, а если прислушаться, зарывшись в эту густую, пушистую копну, – то и влюбленный шепот.
Ги открыл глаза, потому что ему приснилась смерть короля.
Это был странный сон. Король лежал на своей постели, подобный не человеческому существу, но чему-то гораздо более странному и древнему, опасному и в то же время печальному. Слева от него сидел и плакал брат Ренье. Слезы у него были добрые, тяжелые; такими слезами возможно было бы смыть с лица умершего все лиловые пятна, испятнавшие его щеки, только ни Бог, ни брат Ренье, ни сам король этого не желали.
А справа стояла смерть. Ги в своем сне сразу узнал ее. И еще он понял, что она всегда находилась рядом с королем, и король хорошо знал о ее присутствии. Более того – о постоянной близости королевской смерти догадывался и сам Ги, хотя раньше он не понимал, что именно он чувствует в Иерусалиме.
Смерть наклонилась над Болдуином и поцеловала его в губы, а затем тихонько вышла, и на ее смутно очерченном, тающем в дымке сновидения лице играла таинственная улыбка – как у женщины, которая только что сменила возлюбленного.
Ги встал, пробрался в детские комнаты, где спали его дочери – Мария и Алиса. Два могучих младенца, разметавшись во сне, обнимались на широкой кровати. Одеяла, скомканные, побежденные в неравной битве, валялись у их ног. Мария обхватила Алису крепкой рукой – у этой девочки широкая ладонь, совсем не девичья, унаследованная от деда Гуго Лузиньяна. Алиса пристроила голову на плечо сестры. Алиса совсем крошка по сравнению с ней и все равно выглядит крепкой. И разговаривает басом, чем огорчает мать и очень смешит отца.
Две сказочные принцессы, две богатырши, любая из которых с мечом в руке сумеет отстоять Королевство.
Ги опустился на колени возле их кровати, сложил руки и стал молиться. Он хотел просить Пресвятую Деву спасти и оградить его детей от несчастливой участи и от греха, но не смог вымолвить ни слова. Ни одна мысль не шла ему на ум; одно только чувство горячей благодарности переполняло его, и он до самой глубины души ощущал себя счастливым.
Потом он встал и начал собирать одежду.
Сибилла проснулась от его отсутствия и босиком вышла к мужу.
– Чем это вы заняты? – спросила она шепотом. – Решили сбежать от меня?
– Ваш брат умер, – сказал Ги так уверенно, словно ему только что доложили об этом.
– Откуда вы знаете?
– Мне это приснилось.
Сибилла внимательно всмотрелась в лицо мужа, едва различимое в полумраке.
– Что вы хотите делать, мой господин?
– Я хочу поехать в Иерусалим, – сказал Ги. И добавил: – Простите меня.
– Граф Раймон – регент при новом короле, – прошептала Сибилла. – При моем мальчике.
– Вы теперь королева-мать, – сказал Ги, целуя ее в щеку.
Она высвободилась, тряхнула волосами.
– Для чего вы хотите ехать в Иерусалим? – спросила она. – Нового короля уже короновали, и сделали это без нас. Граф Раймон ненавидит вас. Он пытался вас убить и попытается сделать это снова.
– Я должен проводить вашего брата, – сказал Ги. – Видит Бог, я любил его. Для чего он приснился мне мертвым? Не приглашает ли он меня на свое погребение? Не желает ли помириться со мной после смерти?
– Мой брат и без примирения с нами был великим королем, – сердито сказала Сибилла. – Для чего вам ехать? Останьтесь!
Ги поцеловал жену в нос.
– Никому даже в голову не придет искать меня в Иерусалиме, госпожа моя. Не стоит печалиться и опасаться. Лучше помогите мне надеть кольчугу.
В простом платье, с грязными волосами, со старым мечом за спиной, Ги де Лузиньян приехал в Иерусалим в день погребения короля Болдуина. Шел дождь, улицы были полны народу. Бойко шла торговля съестным, и Ги купил и сжевал на ходу приторный пирог – просто для того, чтобы ощутить себя как можно более живым.
Ги сразу понял, что в самый Храм на погребение ему не пробиться: весь двор был полон знатных сеньоров, и для того, чтобы пройти сквозь их толпу, сеньору Ги потребовалось бы назвать свое имя. А этого делать не следовало.
И потому он кружил по улочкам вокруг Храма и все выискивал для себя лазейку. Следовало найти тамплиеров, которые всегда поддерживали его; они могли бы дать ему белый плащ с красным крестом и провести внутрь.
Но тут кто-то крепко схватил его за руку, и жаркий голос прошептал прямо в ухо Лузиньяну:
– Сеньор Ги! Ах, пресвятая Чаша, ну вот я вас и нашел!
Ги дернул руку и чуть отстранился. Перед ним стоял, приплясывая на месте, Гвибер – постаревший, серый и истасканный, но все с той же напряженной улыбкой и тревожными глазами.
– Я рад тебя видеть, Гвибер, – сказал Ги.
– Вы помните мое имя, сеньор Ги? – удивился Гвибер. – Ну, вот так радость для дурака! Вы закапывались в песок, сеньор Ги? Вам доводилось закапываться в песок?
– Нет, – сказал Ги вполне серьезно. – Скажи, Гвибер, ты можешь провести меня в Храм?
– В Храм? Для чего же вам это понадобилось? – Гвибер задумался. Брови задергались на его лбу, белое пигментное пятно на щеке вдруг покраснело, и Гвибер поскреб его ногтями. – Вы ведь помните, что это не проказа, мой господин? Просто пятно. Оно у меня с рождения. А вот проказа была у короля. Она его и убила… А! – Он вдруг перестал кривляться и посмотрел на Ги вполне осмысленно. – Вы хотели проститься с королем?
– Да, – сказал Ги просто.
– Я бы тоже этого хотел… Но я знаю способ.
– Я и не сомневался в том, что ты знаешь способ, – сказал Ги.
– Идем.
Гвибер снова схватил его за руку и потащил за собой. По дороге он несколько раз подбегал к разным людям и что-то шептал им на ухо; те морщились, отворачивались, но в конце концов кивали и провожали Гвибера и его спутника.
Внутри Храма они остановились. Там было очень душно. Горели тысячи свечей. Где-то очень далеко, впереди, находился гроб с телом короля. А все пространство между гробом и входом было занято людьми – прекрасными сеньорами в прекрасных одеждах. Возле самого гроба, недосягаемо далеко, находился мальчик-король, сын Сибиллы, но Ги не мог видеть его с того места, где находился.
Исключительно ловко ввинчиваясь в толпу, Гвибер пробирался все ближе к телу покойного короля, и Ги – вместе со своим спутником. Чтобы их не разлучили, Ги обхватил Гвибера за талию обеими руками. Лишь прикоснувшись к Гвиберу, Ги вдруг понял, что тот уже не молод. Определить возраст Гвибера по его лицу было невозможно, и руки у него оставались крепкими. Прожитые годы таились у Гвибера в утробе – в утробе, которая долго голодала, сносила жестокие побои и много раз сжималась от смертного страха.