Страница:
Тянется, дергает рукой. Какая хорошая мордашка.
– Антон, не тяни так руку. Я вижу, что ты хочешь ответить. Антон скажет нам, кто вышел на площадь.
Счастливый Антон вскакивает, заливается румянцем и отчеканивает:
– Бес-тужевы!
Я чуть не бросилась его целовать.
В классе меня встретила Наталья. Она была погружена в чтение мемуаров Наполеона. Я бросилась к ней, все еще дрожащая и бесконечно усталая. Трудно все-таки публично исповедоваться.
Наталья оторвала глаза от книги и задумчиво сказала в пространство:
– Бертье.
– Что – Бертье?
– Бертье.
– Кто это?
– Неважно. Просто вспомнила.
Я потерлась о ее плечо лбом и сказала:
– Ната-алья… Кожа…
– Мадлен, у меня гениальная идея, – внезапно сказала Наталья. – Отсядь ко мне на истории, потолкуем.
– «Идет! – сказал Финдлей», – сказала я.
Если жил на свете самый законченный тип невежественной бездарности, то он получил классическое воплощение в нашем историке. Он очень молод, Серега. У него большие серые глаза навыкате, костлявое лицо, редкие, всегда сальные светлые волосы… и паучьи пальцы. Брр. Говорит он вкрадчиво.
– …Ленин доказал о том… – донеслось до меня однажды.
Я злобно сказала:
– Ленин не мог доказывать «о том». Он был грамотный человек.
– Кстати, Лена! – сказал Серега и пошел ко мне, разрывая на ходу нитки, которые мы натянули между партами, чтобы затруднить его передвижение по классу. – Вы опять читаете на уроке?
Я закрыла книгу – мемуары Талейрана с прекрасной вступительной статьей академика Тарле – и посмотрела прямо в его оловянные глаза.
– Вот вы встаньте и объясните нам о том, какие объективные предпосылки того, что Маркс встал на путь марксизма?
Я громко сказала:
– А на какой еще путь, по-вашему, мог встать Маркс?
Серега покраснел, резко повернулся и пошел к доске.
Журнал Мадлен Челлини: «…Мысли – это единственное неприкосновенное достояние; заставить меня на уроке думать об уроке – невозможно. Потому так легко уйти в себя и мечтать – чтоб наконец оставили в покое и дали вернуться к книгам, портретам…»
На истории мы с Натальей ушли в себя и принялись деятельно обсуждать гениальную идею. Идея состояла в том, что мы напишем роман и выдадим его за сочинение Керка Монро.
– Эта дура Хатковская клюнет! – объявила Наталья и воодушевленно стукнула кулаком по Наполеону.
«Если в вигвам воина Сиу войдет девушка с кожей, подобной Лунному Цветку, то вместе с ней в племя войдут беды и неудачи…» Таково предсказание.
Главного злодея мы единодушно окрестили противным гнусавым именем Эдуард. Фамилия Эдуарда (чье толстое сытое лицо выражало брезгливое отвращение и самодовольство) – Ле Пулен – принадлежит звукооператору какого-то французского фильма, который я недавно смотрела. Имя милой дочери противного Эдуарда выбрала Наталья.
– Ксант, – сказала она твердо. – Только Ксант, Мадлен.
В романе присутствует героический вождь Разящее Копье, описание внешности которого принадлежит перу Натальи: «Стройная, прекрасно сложенная фигура молодого индейца говорила о ловкости и дикой, природной грации, которой обладают животные и люди, живущие на диких просторах, а широкие плечи вождя обличали в нем недюжинную силу».
Конечно же, он женился на Ксант, и индейцы назвали ее Лунным Цветком.
Имелся также благородный мустангер, безответно и жертвенно влюбленный в Лунный Цветок. Его звали Сид Жемэ. Имя «Сид» было дано ему в честь героя «Повести о двух городах» Диккенса, а Жемэ, кажется, какая-то парфюмерная фирма.
Бледнолицые герои нашего творения – не испанцы и не англичане, а французы. В этом сказались наши бонапартовские увлечения. Даже Разящее Копье в состоянии произнести изысканную тираду на чистейшем французском языке, чем потрясает не только Ксант, но и меня.
Развязка романа предельно кровава. Кожина умоляла оставить в живых хоть кого-нибудь, но я была непреклонна в стремлении уложить на месте всех.
Эдуард подбивает простодушного Сида навестить Ксант в ее вигваме. Сида хватают и изъявляют желание напоить его кровью Духов Ночи, но ему удается бежать. В измене обвиняют Лунный Цветок как самую бледнолицую из всего племени. Спасая ее от смерти на костре, вождь Разящее Копье убивает ее своей стрелой, обводит всех невидящим взглядом и глухо спрашивает: «Будете ли вы теперь оспаривать у меня эту женщину?» Нет, никто теперь не оспаривает у него эту женщину. Разящее Копье приводит тело Ксант папе Эдуарду. Эдуард выпускает в него все шесть пуль своего шестизарядного кольта. Тогда Сид Жемэ прозревает и выпускает, в свою очередь, шесть пуль своего шестизарядного кольта в Эдуарда. Но и последнего оставшегося в живых героя мы не пощадили. В заключительных строках романа сообщалось, что Сид Жемэ сражался в войсках Наполеона и погиб в битве при Ватерлоо, проявив немалую храбрость.
Этот обильно политый кровью сюжет мы разбили на главы и по жребию разделили между собой работу. Первая строка нашего гениального творения – «Бескрайни прерии Техаса» – не уступит по емкости и лаконичности началу «Анны Карениной», романа популярного писателя Льва Толстого. В нашем классе «Рок» имел ошеломляющий успех. Три экземпляра из четырех зачитали почти сразу.
У меня, как у многих наших дев, имелся так называемый «откровенник» – толстая тетрадка, обклеенная картинками и исписанная «откровениями». Каждая оставила свои высказывания по разным вопросам нашего бытия. Вот одно из свидетельств популярности Керка Монро в нашем классе:
«…Я люблю разговаривать по телефону, танцевать, отдыхать, читать Керка Монро, Стендаля, Дюма, Шекспира… Перечитываю я их редко, но иногда заглядываю в них, т. к. эти книги (многие из них) – исторические. А мне больше всего нравится период 1700–1800 во Франции».
– Владимир Ильич Ленин определил о том, какие основные признаки империализма как высшей стадии капитализма, – вкрадчиво говорит Серега.
– А-а! А если вы убили старушку-процентщицу и спрятали? Да! А теперь она там разлагается.
– Труп врага всегда пахнет хорошо, – изрек кто-то.
– Убивец! – прохрипел Митька Теплов.
Серега привел директрису. Он стоял, скрестив руки на груди, и таращился, что означало у него строгость, а директриса говорила очень эмоциональную речь:
– Какие нежные! Немедленно на урок! Дома, небось, у вас все эти запахи родные! Это все ваши испарения!
Нас загнали в класс. Мы уселись и стали дышать через платочки. Самый грязный платок был у Митяйчика.
Когда мы поутихли, Серега вытаращился и замогильным голосом сказал:
– Итак, сегодня у нас – загнивание капитализма. Чем, во-первых, характеризуется загнивание капитализма?
Я сказала:
– Ну, во-первых, запахом…
Вся эта безобразная история произошла из-за гриппа. По причине отсутствия в школе младших классов, коих в наличии имеется шесть, молоко, оным классам предназначенное, в больших количествах стало доставаться нам, девятому и десятому. Мы просто плавали в молоке. Из темных углов то и дело доносились звуки взрывов – там местные хулиганы звучно прихлопывали ногами пустые пакеты.
Дабы затруднить Сереге писание на доске объективных предпосылок и исторических значений, кто-то догадался протереть доску молоком. Молоко скисло, и по классу распространилась вонища.
Нашего физика зовут Константин Федорович Коркин. Это могучий старик с величавой осанкой, в белом парусиновом костюме и с палкой в руках. Он слеп на правый глаз и глух на левое ухо. Идет сорок девятый в его практике учебный год. Я решительно ничего не понимаю из того, что он говорит, потому что с физикой у меня дело швах. Я в состоянии лишь наблюдать, как Коркин любовно оглаживает какой-то прибор, а потом начинает щелкать выключателями. По экрану прибора бежит зеленая искра. Она подпрыгивает, дергается и, добежав до конца, снова выскакивает. Коркин ликует:
– Ать-тя-тя-тя-тя! Ать-тя-тя-тя-тя! Какая мощА! Уть-тю-тю! Какая мощА через цепь пошла! А? Моща какая!
Хатковская шепчет мне:
– Рацию налаживает…
Она почему-то убеждена, что Коркин – резидент.
– Мадлен! Если Коркин заложит нас своим боссам, нам всем труба.
– Брось, Хатковская! – говорю я. – У нас есть Санино Ванини и его Калашниковы. Он их мастерски разбирает и собирает.
– Все равно, труба. Какой пассаж!
Коркин завесил все стены гигантскими плакатами по физике. Над доской висят два лозунга:
– …И вот врубИшь, понимаешь ли, такое в сесть – и ать-тя-тя! МузЫка, тут тебе, понимаешь ли, речА, пенИо…
Коркинские лекции я записываю слово в слово, потому что Коркин не признает современных учебников и излагает материал принципиально по-своему. Я всегда стараюсь отвечать ему с глухого уха… или на худой конец со слепого глаза.
Но Коркина не так-то легко провести.
– Кожина, сама работку-то писала, сама писала, говорю, работку, сама?
Кожина, с робкой надеждой:
– Сама, Константин Федорович.
– И ни с кого не списывала, Кожина, ни с кого, понимаешь ли, не передирала, не перекатывала, ни с кого?
– Нет, Константин Федорович.
– Ну ладно, – с облегчением говорит Коркин. – Я тебе два шара поставил. Держи работку. А? – вдруг взревывает Коркин. – Два, говорю, шара поставил, влепил, понимаешь ли… А вот Хатковской… Где у нас Хатковская?
Хатковская орет, давясь от смеха:
– Я здесь, Константин Федорович!
– Ага. А вот Хатковской мы троечку зацарапали, крупнокалиберную в журнальчик зацарапали. Что надо сказать, Хатковская?
Хатковская, радостно:
– Спасибо, Константин Федорович!
Да, в школе весна. По нашему девчонскому классу бродят романы и «откровенники». «Мопра», «Графиню Рудольштадт», «Консуэло», «Индиану» Жоржа Занда, «Грозовой перевал» и непременную «Джен Эйр» сестер Бронте, «Замок Броуди» Кронина и некоторые другие, как сказал поэт, распухшие от слез книги зачитываются нами до дыр.
Наибольшим успехом пользуется роман «Мопра», потому что он весь, с первой до последней строки, описывает любовь Бернара к Эдмее, и вывод, сделанный Жоржем Зандом, проливает бальзам на наши сердца: «Идеалом любви является, безусловно, любовь до гроба…»
Надо сознаться, что мы под дикий хохот списали из «Мопра» длиннейшее любовное послание и подкинули его одному из наших немногих юношей по прозвищу Козел. Он вспотел, читая мелко исписанные листки, дышащие неподдельной страстью:
Там же, на последних листках, специально оставленных чистыми, тонким старинным почерком с завитками, фиолетовым пером написаны следующие стихи:
Под влиянием сентиментальных настроений, охвативших класс, родился новый шедевр монризма, проливший свет на личность Великого Монро. Мы написали дневник Керка. К сожалению, он безвозвратно утерян.
Дневник начали писать мы с Хатковской. Жизнь Великого полна трагизма. Бедняга влюбчив, как многие сильные натуры. Женщины влюбляют его в себя до безумия, а потом присылают ему в шляпной коробке коровьи рожки. Сколько фантазии, подогретой чтением Жоржа Занда, вложено было в этот дневник! Сколько умопомрачительных глупостей изложили мы самым высокопарным слогом! О, Керк поистине велик!
Основная интрига закрутилась, когда в писание включилась Кожина. Ей принадлежал проект симпатичного сына Монро (внебрачного, разумеется). Она писала мне «с дороги»:
Артур Монро, столь романтический герой, под именем Дика Беннета сбежал с каторги (куда угодил за пиратство) и сделался смертельным врагом своего отца. Великий Керк предпринял множество хитроумных попыток отправить Артура обратно на каторгу, но все они были тщетны. Даже сыщик Хортон (изобретение Хатковской) не помог. Бедняку Керка убило известие о том, что его злейший враг, неуловимый, остроумный, действительно симпатичный, оказался его собственным сыном. Это неопровержимо доказала пеленка с гербом Монро, в которую был завернут подкидыш и которая была подшита к делу Дика Беннета.
Последняя запись в дневнике гласила: «Я умер. Монро».
Дневник был сенсацией в нашем классе. Керк Монро стал живым человеком. Он был брюзглив, противно-влюбчив, консервативен, непроходимо туп и мстителен… Кроме того, он был явный графоман. Но черт побери, как он был велик! О, как он был велик!
Отныне мы почивали на лаврах и изредка развлекались писанием нучных статей о керкомонризме.
Керкомонризм и его историческая роль в развитии мирового кожизма
– Антон, не тяни так руку. Я вижу, что ты хочешь ответить. Антон скажет нам, кто вышел на площадь.
Счастливый Антон вскакивает, заливается румянцем и отчеканивает:
– Бес-тужевы!
Я чуть не бросилась его целовать.
В классе меня встретила Наталья. Она была погружена в чтение мемуаров Наполеона. Я бросилась к ней, все еще дрожащая и бесконечно усталая. Трудно все-таки публично исповедоваться.
Наталья оторвала глаза от книги и задумчиво сказала в пространство:
– Бертье.
– Что – Бертье?
– Бертье.
– Кто это?
– Неважно. Просто вспомнила.
Я потерлась о ее плечо лбом и сказала:
– Ната-алья… Кожа…
– Мадлен, у меня гениальная идея, – внезапно сказала Наталья. – Отсядь ко мне на истории, потолкуем.
– «Идет! – сказал Финдлей», – сказала я.
Если жил на свете самый законченный тип невежественной бездарности, то он получил классическое воплощение в нашем историке. Он очень молод, Серега. У него большие серые глаза навыкате, костлявое лицо, редкие, всегда сальные светлые волосы… и паучьи пальцы. Брр. Говорит он вкрадчиво.
– …Ленин доказал о том… – донеслось до меня однажды.
Я злобно сказала:
– Ленин не мог доказывать «о том». Он был грамотный человек.
– Кстати, Лена! – сказал Серега и пошел ко мне, разрывая на ходу нитки, которые мы натянули между партами, чтобы затруднить его передвижение по классу. – Вы опять читаете на уроке?
Я закрыла книгу – мемуары Талейрана с прекрасной вступительной статьей академика Тарле – и посмотрела прямо в его оловянные глаза.
– Вот вы встаньте и объясните нам о том, какие объективные предпосылки того, что Маркс встал на путь марксизма?
Я громко сказала:
– А на какой еще путь, по-вашему, мог встать Маркс?
Серега покраснел, резко повернулся и пошел к доске.
Журнал Мадлен Челлини: «…Мысли – это единственное неприкосновенное достояние; заставить меня на уроке думать об уроке – невозможно. Потому так легко уйти в себя и мечтать – чтоб наконец оставили в покое и дали вернуться к книгам, портретам…»
На истории мы с Натальей ушли в себя и принялись деятельно обсуждать гениальную идею. Идея состояла в том, что мы напишем роман и выдадим его за сочинение Керка Монро.
– Эта дура Хатковская клюнет! – объявила Наталья и воодушевленно стукнула кулаком по Наполеону.
«И в порыве вдохновения он хлопнул ладонью по фолианту Иоанна Златоуста, под тяжестью которого прогибался стол.После уроков мы отправились к Неве и, сидя под дубом напротив домика Петра I, яростно спорили, сочиняя сюжет и героев будущего шедевра керкомонризма. Действие происходит, естественно, в Новом Свете. Сюжет указывает на наши несомненные симпатии к краснокожим, привитые еще в раннем детстве чтением произведений Фенимора Купера и Томаса Майн Рида, а также многократным просмотром фильмов про Виннету и Ульзану. шедевр наш назывался «Рок Огненных Стрел».
Д'Артаньян содрогнулся».
«Если в вигвам воина Сиу войдет девушка с кожей, подобной Лунному Цветку, то вместе с ней в племя войдут беды и неудачи…» Таково предсказание.
Главного злодея мы единодушно окрестили противным гнусавым именем Эдуард. Фамилия Эдуарда (чье толстое сытое лицо выражало брезгливое отвращение и самодовольство) – Ле Пулен – принадлежит звукооператору какого-то французского фильма, который я недавно смотрела. Имя милой дочери противного Эдуарда выбрала Наталья.
– Ксант, – сказала она твердо. – Только Ксант, Мадлен.
В романе присутствует героический вождь Разящее Копье, описание внешности которого принадлежит перу Натальи: «Стройная, прекрасно сложенная фигура молодого индейца говорила о ловкости и дикой, природной грации, которой обладают животные и люди, живущие на диких просторах, а широкие плечи вождя обличали в нем недюжинную силу».
Конечно же, он женился на Ксант, и индейцы назвали ее Лунным Цветком.
Имелся также благородный мустангер, безответно и жертвенно влюбленный в Лунный Цветок. Его звали Сид Жемэ. Имя «Сид» было дано ему в честь героя «Повести о двух городах» Диккенса, а Жемэ, кажется, какая-то парфюмерная фирма.
Бледнолицые герои нашего творения – не испанцы и не англичане, а французы. В этом сказались наши бонапартовские увлечения. Даже Разящее Копье в состоянии произнести изысканную тираду на чистейшем французском языке, чем потрясает не только Ксант, но и меня.
Развязка романа предельно кровава. Кожина умоляла оставить в живых хоть кого-нибудь, но я была непреклонна в стремлении уложить на месте всех.
Эдуард подбивает простодушного Сида навестить Ксант в ее вигваме. Сида хватают и изъявляют желание напоить его кровью Духов Ночи, но ему удается бежать. В измене обвиняют Лунный Цветок как самую бледнолицую из всего племени. Спасая ее от смерти на костре, вождь Разящее Копье убивает ее своей стрелой, обводит всех невидящим взглядом и глухо спрашивает: «Будете ли вы теперь оспаривать у меня эту женщину?» Нет, никто теперь не оспаривает у него эту женщину. Разящее Копье приводит тело Ксант папе Эдуарду. Эдуард выпускает в него все шесть пуль своего шестизарядного кольта. Тогда Сид Жемэ прозревает и выпускает, в свою очередь, шесть пуль своего шестизарядного кольта в Эдуарда. Но и последнего оставшегося в живых героя мы не пощадили. В заключительных строках романа сообщалось, что Сид Жемэ сражался в войсках Наполеона и погиб в битве при Ватерлоо, проявив немалую храбрость.
Этот обильно политый кровью сюжет мы разбили на главы и по жребию разделили между собой работу. Первая строка нашего гениального творения – «Бескрайни прерии Техаса» – не уступит по емкости и лаконичности началу «Анны Карениной», романа популярного писателя Льва Толстого. В нашем классе «Рок» имел ошеломляющий успех. Три экземпляра из четырех зачитали почти сразу.
У меня, как у многих наших дев, имелся так называемый «откровенник» – толстая тетрадка, обклеенная картинками и исписанная «откровениями». Каждая оставила свои высказывания по разным вопросам нашего бытия. Вот одно из свидетельств популярности Керка Монро в нашем классе:
«…Я люблю разговаривать по телефону, танцевать, отдыхать, читать Керка Монро, Стендаля, Дюма, Шекспира… Перечитываю я их редко, но иногда заглядываю в них, т. к. эти книги (многие из них) – исторические. А мне больше всего нравится период 1700–1800 во Франции».
* * *
Мой друг Димулео решительно перестал наводнять класс карикатурами на ближних, оставив даже тему «Гибель Мадлен Челлини», которую он разрабатывал в течение двух лет с редким постоянством, и занялся журналистикой. По классу поползли статейки самого сенсационного содержания, выдержанные в крикливом стиле продажной и насквозь прогнившей буржуазной прессы.КРОВАВАЯ НАХОДКА В ЛЕСУ ФОНТЕБЛОВ городе бушует гонконгский грипп. Поэтому всех детей выгнали из школы, и они ликуя разлетелись в разные стороны, как воробьи из пирога. Учатся только девятый и десятый классы. В школе царит гулкая пустынность. Статьи Димулео навевают ужас. Мы сидим на уроке истории. Скучно. Серега рассказывает про загнивание империализма и крутит указку, втыкая ее себе в ладонь. Указка заботливо вымазана мелом. Однажды мы чуть не сорвали ему урок, украв эту указку, но Серега блестяще вышел из положения и после минутного замешательства воткнул себе в ладонь авторучку.
Господа! Вчера в лесу Фонтебло близ Парижской дороги некоей Федотье было выловлено из пруда тело. После тщательного осмотра тела судебными экспертами выяснилось, что данный предмет есть не что иное, как труп сотрудницы торгового дома «Мадлен и Ко» Христины Евгеньевны Хатковской. Кто убийца? Вот в чем вопрос! Господа, Х.Е.Хатковская имела детей. И вот – несчастье! О, бедные сиротки! Несчастные маленькие крошки! Господа, наша общественность осуждает подлых убийц, поднявших руку не только на Х.Е.Хатковскую лично, но и на честь всего департамента.
– Владимир Ильич Ленин определил о том, какие основные признаки империализма как высшей стадии капитализма, – вкрадчиво говорит Серега.
ДЕЙЛИ ТЕЛЕГРАф
Господа парижане! Что побудило вас прекратить прогулки в лесу Фонтебло? Причина этого – гнуснейшая статейка, напечатанная на страницах паршивенькой жалкой газетенки ЮПИ. Господа! Не верьте этим бредовым слухам! Вас надули! Х.Е.Хатковская жива, в чем вы сможете убедиться, увидев ее на своей загородной вилле в Виль Давре, 20.
ЮПИ – ФРАНС ПРЕССК середине первого урока в классе стало носиться какое-то странное предчувствие. К концу урока оно оформилось: з-запах! От доски, где стоял Серега, по всему классу ползла вонь. После перемены мы категорически отказались покинуть коридор. Мы вызывающе хохотали, и пустое здание отзывалось зловещим эхом.
Господа! Сегодня ночью на своей вилле в предместье Вилль Давр была злодейски убита Х.Е. Хатковская. Вот как описывает эти трагические события ее соседка: «Сидим, пьем чай! Вдруг дверь задрожала от страшных ударов. Христина пресекла эти хулиганские выходки весьма оригинально: выкатив в прихожую легкий пулемет, она дала длинную очередь через дверь… Посыпалась отбитая штукатурка, мягко упало тело. Зазвенело стекло – Христина выстрелила в окно. И тут началось: из дверей, из окон, из труб парового отопления, из щелей полезли усатые личности в полумасках. Христина не растерялась: ломая пальцы о чужие скулы, проламывая черепа свинчаткой, она защищала вход в комнату, где мирно посапывали ее дети. Я влезла под диван и наблюдала оттуда. Вдруг все услышали гул моторов. Это подходила к дому колонна тяжелых танков…»
– А-а! А если вы убили старушку-процентщицу и спрятали? Да! А теперь она там разлагается.
– Труп врага всегда пахнет хорошо, – изрек кто-то.
– Убивец! – прохрипел Митька Теплов.
Серега привел директрису. Он стоял, скрестив руки на груди, и таращился, что означало у него строгость, а директриса говорила очень эмоциональную речь:
– Какие нежные! Немедленно на урок! Дома, небось, у вас все эти запахи родные! Это все ваши испарения!
Нас загнали в класс. Мы уселись и стали дышать через платочки. Самый грязный платок был у Митяйчика.
Когда мы поутихли, Серега вытаращился и замогильным голосом сказал:
– Итак, сегодня у нас – загнивание капитализма. Чем, во-первых, характеризуется загнивание капитализма?
Я сказала:
– Ну, во-первых, запахом…
Вся эта безобразная история произошла из-за гриппа. По причине отсутствия в школе младших классов, коих в наличии имеется шесть, молоко, оным классам предназначенное, в больших количествах стало доставаться нам, девятому и десятому. Мы просто плавали в молоке. Из темных углов то и дело доносились звуки взрывов – там местные хулиганы звучно прихлопывали ногами пустые пакеты.
Дабы затруднить Сереге писание на доске объективных предпосылок и исторических значений, кто-то догадался протереть доску молоком. Молоко скисло, и по классу распространилась вонища.
* * *
Наступила весна. В классе радостные настроения. По стенам гуляют солнечные зайчики. Митяйчик занялся пиратством и направляет луч прямо в глаза отвечающему, чтобы тот не смог разглядеть плакат, который подняли с последней парты. На плакате крупно написана вожделенная формула.Нашего физика зовут Константин Федорович Коркин. Это могучий старик с величавой осанкой, в белом парусиновом костюме и с палкой в руках. Он слеп на правый глаз и глух на левое ухо. Идет сорок девятый в его практике учебный год. Я решительно ничего не понимаю из того, что он говорит, потому что с физикой у меня дело швах. Я в состоянии лишь наблюдать, как Коркин любовно оглаживает какой-то прибор, а потом начинает щелкать выключателями. По экрану прибора бежит зеленая искра. Она подпрыгивает, дергается и, добежав до конца, снова выскакивает. Коркин ликует:
– Ать-тя-тя-тя-тя! Ать-тя-тя-тя-тя! Какая мощА! Уть-тю-тю! Какая мощА через цепь пошла! А? Моща какая!
Хатковская шепчет мне:
– Рацию налаживает…
Она почему-то убеждена, что Коркин – резидент.
– Мадлен! Если Коркин заложит нас своим боссам, нам всем труба.
– Брось, Хатковская! – говорю я. – У нас есть Санино Ванини и его Калашниковы. Он их мастерски разбирает и собирает.
– Все равно, труба. Какой пассаж!
Коркин завесил все стены гигантскими плакатами по физике. Над доской висят два лозунга:
1. НАСТОЯЩЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ НАЧИНАЕТСЯ С САМООБРАЗОВАНИЯи
2. ЭЛЕКТРОН ТАК ЖЕ НЕИСЧЕРПАЕМ, КАК И АТОМ; ПРИРОДА БЕСКОНЕЧНА.Объяснения Коркина живы, увлекательны, непонятны и экзотичны:
– …И вот врубИшь, понимаешь ли, такое в сесть – и ать-тя-тя! МузЫка, тут тебе, понимаешь ли, речА, пенИо…
Коркинские лекции я записываю слово в слово, потому что Коркин не признает современных учебников и излагает материал принципиально по-своему. Я всегда стараюсь отвечать ему с глухого уха… или на худой конец со слепого глаза.
Но Коркина не так-то легко провести.
– Кожина, сама работку-то писала, сама писала, говорю, работку, сама?
Кожина, с робкой надеждой:
– Сама, Константин Федорович.
– И ни с кого не списывала, Кожина, ни с кого, понимаешь ли, не передирала, не перекатывала, ни с кого?
– Нет, Константин Федорович.
– Ну ладно, – с облегчением говорит Коркин. – Я тебе два шара поставил. Держи работку. А? – вдруг взревывает Коркин. – Два, говорю, шара поставил, влепил, понимаешь ли… А вот Хатковской… Где у нас Хатковская?
Хатковская орет, давясь от смеха:
– Я здесь, Константин Федорович!
– Ага. А вот Хатковской мы троечку зацарапали, крупнокалиберную в журнальчик зацарапали. Что надо сказать, Хатковская?
Хатковская, радостно:
– Спасибо, Константин Федорович!
Да, в школе весна. По нашему девчонскому классу бродят романы и «откровенники». «Мопра», «Графиню Рудольштадт», «Консуэло», «Индиану» Жоржа Занда, «Грозовой перевал» и непременную «Джен Эйр» сестер Бронте, «Замок Броуди» Кронина и некоторые другие, как сказал поэт, распухшие от слез книги зачитываются нами до дыр.
Наибольшим успехом пользуется роман «Мопра», потому что он весь, с первой до последней строки, описывает любовь Бернара к Эдмее, и вывод, сделанный Жоржем Зандом, проливает бальзам на наши сердца: «Идеалом любви является, безусловно, любовь до гроба…»
Надо сознаться, что мы под дикий хохот списали из «Мопра» длиннейшее любовное послание и подкинули его одному из наших немногих юношей по прозвищу Козел. Он вспотел, читая мелко исписанные листки, дышащие неподдельной страстью:
«Бывают ночи, когда я так мучаюсь, что дохожу до кошмаров; мне чудится, будто я вонзаю вам в сердце кинжал и, призвав на помощь зловещую магию, заставляю вас, умершего, любить меня так, как я люблю вас… Душа любовника – это гробница его возлюбленной, и в ней навсегда сохраняется нетленным ее образ… О небо! В каком, однако, беспорядке мои мысли!.. Я страдаю и даже не пытаюсь больше сбросить пяту, которой горделивый победитель попирает мою обессиленную грудь».Да, мы полны романтических грез. Откровенники наполняются нежными признаниями и стихами неизвестных авторов.
«Мадлен, дорогая, ты на века вошла в мое сердце. Желаю тебе через всю жизнь пронести ту детскую чистоту души, которая присуща тебе в настоящее время».
Года пройдут, состаримся мы сами,
От детских игр останется лишь след,
Но памятью о том, что были мы друзьями,
Пусть станет этот маленький куплет.
«Я ценю в парне силу, смелость, веселость, находчивость, гордость (но в меру), правдивость… Я ценю такого парня, который не верит сплетням о девушке, которая ему нравится. Это ведь обидно, если парень поверит сплетням, клевете и ходит злым на девушку. И уже нашел себе другую».
«Мадлен, я тебя очень люблю. Будь такой же милой и продолжай с Хатковской пить в подворотне».Душераздирающие стихи:
Стала сохнуть у парня нога,
Грустно смотрит на танцы калека,
Только вспомнит тайком иногда,
Что ударил ногой человека…
«По-моему, дружба – более прочнее, чем любовь. А если надо определеннее, то это просто человеческие чувства. Жизнь – игра. Играй без фальши, искренно. Люби людей и получишь в ответ их любовь».
ПОДРУГЕ
Ты недавно встретила впервые
Взгляд его красивых карих глаз.
Может, они вовсе голубые,
Плохо ты тогда разобралась.
И глаза, и брови, и ресницы –
Все встает в воображении твоем.
В дневнике исписаны страницы,
Ну а в них – мечтаешь ты о нем.
«Единственный, на мой взгляд, достойный поэт – это Лермонтов. И, конечно, Пушкин. Остальные мне кажутся дармоедами».
Почерк Натальи Кожиной:
Я встретил розу, она цвела
И нежной прелести была полна.
Ласкать ту розу я был готов,
Но я боялся ее шипов.
И вот я снова в том саду,
Но больше розы не нахожу.
Сорвали розу, помяли цвет,
Шипов колючих уж больше нет.
О парни, парни! Вот мой совет:
Срывайте розы в семнадцать лет.
Шипов колючих не бойтесь вы,
А то останетесь без любви.
«Я охотно читаю Блока, Лермонтова, А.Рембо, Есенина. Любимое стихотворение:За «Императорским домом» следуют расписания занятий, старинные анекдоты и хитроумные загадки. Например: «Два бодаста, четыре ходаста, седьмой хлебестун». Если угадать кишка тонка, прочтите в конце календаря напечатанное вверх ногами «КОРОВА».(Это когда-то в виде песни орал Франсуа).
Без любимой без бутылки
Тяжесть чувствую в затылке.
Без любимого винца
Я похож на мертвеца.
Но когда я пьян мертвецки,
Веселюсь по-молодецки
И, гуляя во хмелю,
Бога истово хвалю.
Большую популярность приобретает календарь «Подруга», составленный г-жой Тимановой для институтов благородных девиц и изданный еще до первой русской революции. «Подруга» открывается «Российским императорским домом». От мелкого шрифта рябит в глазах: «Августейшая Родительница Государя Императора, Ея Императорское Величество Государыня Императрица Мария Федоровна, родилась в 1847 году, 14 ноября (тез. 22 июля), была в супружестве с Императором Александром III (в Бозе почил 20 октября 1894 года)…»
Там же, на последних листках, специально оставленных чистыми, тонким старинным почерком с завитками, фиолетовым пером написаны следующие стихи:
Как видно, три революции, лежащие между «Подругой» и «откровенниками», почти не коснулись девчонской лирики, призванной выразить всю нежность, которую они испытывают друг к другу.
Я смотрю на тебя – и невольно
В мою душу теснится тоска.
Мне за жизнь твою страшно и больно,
Так ты дивно теперь хороша.
И так хочется руки с мольбою
На головку твою положить,
Чтобы вечно хорошей такою
Бог помог нам тебя сохранить!
Под влиянием сентиментальных настроений, охвативших класс, родился новый шедевр монризма, проливший свет на личность Великого Монро. Мы написали дневник Керка. К сожалению, он безвозвратно утерян.
Дневник начали писать мы с Хатковской. Жизнь Великого полна трагизма. Бедняга влюбчив, как многие сильные натуры. Женщины влюбляют его в себя до безумия, а потом присылают ему в шляпной коробке коровьи рожки. Сколько фантазии, подогретой чтением Жоржа Занда, вложено было в этот дневник! Сколько умопомрачительных глупостей изложили мы самым высокопарным слогом! О, Керк поистине велик!
Основная интрига закрутилась, когда в писание включилась Кожина. Ей принадлежал проект симпатичного сына Монро (внебрачного, разумеется). Она писала мне «с дороги»:
«Мадлон, душа моя! Милое письмо твое я получила. Была в совершеннейшем восторге от дневников боготворимого мною Керка. С нетерпением жду продолжения. Знаешь, моя милая, завтра сбывается розовая мечта моего детства – я еду в Париж. Ах, Париж, Париж. Я отправляюсь туда с единственной целью – познакомиться с сыном блистательного Монро. На прошлой неделе в салоне я случайно слышала, как г-жа У. говорила г-же П., что бедный мальчик живет инкогнито, скрываясь под какой-то ужасной русской фамилией. Говорят, он еще очень молод и неопытен, и, больше того, ничего не знает о своем великом отце. Но я открою ему глаза!!! Ах, Мадлон, говорят, он красив…»Из Парижа я получила ошеломляющие известия об Артуре Монро:
«Сын Керка Монро родился 20 марта 1861 года в окрестностях Парижа. Его матерью была небезызвестная Аврора[3], которая столь часто упоминается в дневниках нашего милого, безвременно погибшего друга. Сам Керк считал своего сына «ошибкой своей юности» и не заботился о его судьбе. Мальчик был отдан на воспитание деревенскому священнику, у которого жил до 14 лет. В день своего 14-летия он сбежал от священника и, по ходившим в округе слухам, стал рулевым на маленькой пиратской фелуке. Он всю жизнь тянулся к приключениям, которые столь романтично описывал его отец.Эти письма, пахнущие романами Жоржа Занда, Дюма и Теофиля Готье, торжественно шествовали из натальиной подворотни в мою. То есть из Парижа в Милан.
Через два года он вновь появился в городке и произвел здесь фурор. Все женское население городка (не будем называть имен, Мадлен!) буквально падало от одного его взгляда… Одна влюбленная в него дама согласилась показать мне его миниатюрный портрет на медальоне. Мадлен, это чудо! Я попробую описать тебе его, хотя это почти невыполнимая задача. Представь себе юношу с фигурой скорее хрупкой, чем могучей, с удивительно пропорциональным сложением, но при этом обладающего необыкновенной силой. Черты его лица вряд ли можно назвать безукоризненно правильными, но они поражают какой-то скрытой гармонией. Лицо очень тонкое, нервное и определенно в нем есть нечто аристократическое. Волосы совершенно черные, спадающие длинными прядями на плечи, и высокий открытый лоб. Глаза очень темные, почти черные, даже с какой-то синевой. Вообще он, несмотря на свое несомненно дворянское происхождение, производит впечатление дикого, хотя и изящного существа, он гораздо больше кажется на своем месте в лесу или на палубе судна, чем на улице города. У меня все. Натали».
Артур Монро, столь романтический герой, под именем Дика Беннета сбежал с каторги (куда угодил за пиратство) и сделался смертельным врагом своего отца. Великий Керк предпринял множество хитроумных попыток отправить Артура обратно на каторгу, но все они были тщетны. Даже сыщик Хортон (изобретение Хатковской) не помог. Бедняку Керка убило известие о том, что его злейший враг, неуловимый, остроумный, действительно симпатичный, оказался его собственным сыном. Это неопровержимо доказала пеленка с гербом Монро, в которую был завернут подкидыш и которая была подшита к делу Дика Беннета.
Последняя запись в дневнике гласила: «Я умер. Монро».
Дневник был сенсацией в нашем классе. Керк Монро стал живым человеком. Он был брюзглив, противно-влюбчив, консервативен, непроходимо туп и мстителен… Кроме того, он был явный графоман. Но черт побери, как он был велик! О, как он был велик!
Отныне мы почивали на лаврах и изредка развлекались писанием нучных статей о керкомонризме.
Керкомонризм и его историческая роль в развитии мирового кожизма
В конце XVIII века в мировой литературе появилось новое течение – керкомонризм. Великий Керк, как называли своего обожаемого учителя монристы, заявил о себе гениальным романом-эпопеей «Перо фламинго». В ХХ веке керкомонризм принял такую уродливую форму, как кожизм. Кожизм возник в результате извращенного понимания идей Монро и на почве мемуаров Бонапарте…
– Мадлен, дорогая, о! О Мадлен! Давай немножко побеседуем. Обсудим положение в Папуа и Новой Гвинее. Слу-ушай, какие неграм оказывают привилегии! Стоит автобус, готовый отъехать. Вдруг несется во весь опор негр. Сверкая зубами. И автобус открывает двери. Шофер был сторонником аболиционистов. Мадлен, дорогая, как это пикантно! Это настоящее О!
И мы «немножко беседуем».
Манера Хатковской, развивая любую мысль, доводить ее до маразматического состояния, была основой всех ее монологов. 25 мая, в день освобождения Африки, мы с ней отправились поздравлять Наталью. Хатковская комментировала:
– Вот сейчас заявимся к Кожиной и скажем ей: «Кожина! У тебя есть что-нибудь вкусненькое?»
Мы шли из мороженицы, известной у нас под названием «У Максима»:
* * *
Иногда по вечерам мне звонит Хатковская. Она звонит как раз в тот момент, когда я режу сыр и колбасу с твердым намерением наконец поужинать. Но телефон рявкает требовательно и весело, и из трубки несется:– Мадлен, дорогая, о! О Мадлен! Давай немножко побеседуем. Обсудим положение в Папуа и Новой Гвинее. Слу-ушай, какие неграм оказывают привилегии! Стоит автобус, готовый отъехать. Вдруг несется во весь опор негр. Сверкая зубами. И автобус открывает двери. Шофер был сторонником аболиционистов. Мадлен, дорогая, как это пикантно! Это настоящее О!
И мы «немножко беседуем».
Манера Хатковской, развивая любую мысль, доводить ее до маразматического состояния, была основой всех ее монологов. 25 мая, в день освобождения Африки, мы с ней отправились поздравлять Наталью. Хатковская комментировала:
– Вот сейчас заявимся к Кожиной и скажем ей: «Кожина! У тебя есть что-нибудь вкусненькое?»
Мы шли из мороженицы, известной у нас под названием «У Максима»:
Пойду к Максиму я,«Максим» – это памятник Максиму Горькому, стоящий неподалеку. «У Максима» мы, как всегда, много ели и очень шумели. За соседним столиком двое мужчин, чуть не сталкиваясь носами, ели из одной вазочки и жарко спорили о чем-то приглушенными голосами. Хатковская, работая ложкой, как ковшом, ударно уничтожила свою порцию мороженого, откинулась назад и, мечтательно посмотрев на соседний столик, сказала:
Там ждут меня друзья.(«Веселая вдова»)