Хаецкая Елена Владимировна. Монристы (полная версия)

 
   В день майских ид Anno Domini MCMXXXCIX (15 мая 1979)
 
   Подписано: Мадлен Челлини, Димулео Димулей

Протоколы

   Иск от Димулео
   Слушали:
   1. Обезьяна
   2. Дурак
   3. Противный
   Постановили:
   1.
   2.
   3.
 
   Иск от Мадлен
   Видели:
   1. Мадлен раскатали катком
   2. Мадлен повесили
   Слышали:
   1. Мат-мат-мат
   2. Мерзкое существо
   3. Ядрена…
   Постановили:

Расписка

   Мы, Димулео Димулей, обязуемся не портить линейки и не воровать их впредь.
   Подписуюсь: Д.Д.

Рассказы Димулео

1.

7 > 999.999

 
   Растеряв все свои легионы по кабакам и увеселительным заведениям, великий Димулео оказался лицом к лицу с 999 999 Сергеями Ивановичами и одной Прошкой, имея в распоряжении трех легионеров и трех лучников, а также легионную маркитантку. Под покровом ночи маленький отряд под предводительством великого полководца зашел в тыл залегшим вдоль земляного вала 999 999 Сергеям Ивановичам и одной Прошке. О великий Димулео! Напрягшиеся во тьме Сергеи Ивановичи и Прошка услышали у себя в тылу команду:
   – Пять тысяч налево, пять – направо, легион – за мной!
   Три стрелка выпустили во мрак три стрелы, три воина лязгнули мечами, маркитантка завопила: «Наших бьют!» Но Сергеям Ивановичам, сущим дьяволам в драках при дневном свете, три стрелы показалис тремя сверкнувшими молниями, три лязгнувших меча – глухим топотом мчащейся в атаку конницы, а вопли и дикий вой маркитантки напомнили 999 999 Сергеям Ивановичам и одной Прошке зов духов ночи. Огромное воинство дрогнуло, кто-то с воодушевлением труса крикнул: «Нас предали!» Тысячи глоток подхватили: «Нас предали! Бежим!»
   Так семью воинами были обращены в бегство 999 999 Сергеев Ивановичей. Одна Прошка была захвачена в плен… Это был последний рассвет бедной Прошки. Ее прекрасная худая шея была зажата в позорный ошейник, треугольный предмет тихо опустился на привязанное к деревянному каркасу тело… Раздался отвратительный хруст… Четыре бесформенных окровавленных обрубка дернулись в последний раз… Воля Димулео священна!
 
   Дитрих фон Шлиппенбах, рыцарь
   247 год до н.э. Александрия – Карфаген – ТАСС

2.

   По самой земле полоснул огонь выстрела – значит, Прошка упала. Короткий шум борьбы, визг и дикий вопль: «Пощадите! Поща-и-и…» Глухой звук удара, тихий стон… Все было кончено. Прошка лежала, скорчившись, на земле, глаза словно остекленели, крови натекла целая лужа, в мертвой руке зажато горлышко разбитой бутылки. Утренний ветер шевелил слипшиеся седые волосы.
   Светало…

Монризм – романтизм эпохи НТР

   Литература – это я.

Керк Монро

Введение
Монризм и его непреходящее значение

   Настало время, когда монристская литература начала выходить массовыми тиражами. Настало время, когда возникла настоятельная необходимость в серьезной работе об этом столь распространенном литературном явлении.
   Прежде всего поясним сам термин «монризм».
   В 1980 году, спасаясь от школьной скуки, мы начали сочинять романы, а заодно сочинили и их автора – гениального писателя Керка Монро. Романами Монро зачитывался весь класс. Впоследствии, перечитывая многие книги, мы с удивлением обнаружили, что их писал либо сам Керк Монро, либо его верные ученики. Стиль Монро, его мировоззрение просачиваются на страницы произведений Майн Рида, Сабатини, Жюля Верна. И тогда мы поняли, что монризм – это явление. Мы начали исследовать его. Настоящая работа представляет собой очередной этап этих исследований. Думается, монризм – это бездонный колодец, из которого можно черпать всю жизнь.
   Вот пример типично монристского произведения:

   «Сюжет пьесы был в высшей степени интересен. Неизвестно было, в каком веке, среди какого народа и в какой стране он развертывался и, может быть, благодаря этому он был еще восхитительнее, так как за неимением предварительных сведений ни у кого не было ни проблеска догадки, что из всего этого получится.
   Некий изгнанник что-то и где-то совершил и с большим успехом и вернулся домой с триумфом при возгласах и звуках скрипок, дабы приветствовать свою жену – леди с мужским складом ума, очень много говорившую о костях своего отца, которые, по-видимому, остались непогребенными то ли по своеобразной причуде самого старого джентельмена, то ли вследствие предосудительной небрежности его родственников – это осталось невыясненным. Жена изгнанника находилась в каких-то отношениях с патриархом, жившим очень далеко в замке, а этот патриарх был отцом многих из действующих лиц, но он хорошенько не знал, кого именно, и не был уверен, тех ли он воспитал в своем замке или не тех. Он склонился к последнему и, находясь в замешательстве, развлек себя банкетом, во время коего некто в плаще сказал: «Берегись!», но никто (кроме зрителей) не знал, что этот некто и был сам изгнанник, который явился сюда по невыясненным причинам, но, может быть, с целью стащить ложки.
   Были также приятные маленькие сюрпризы в виде любовных диалогов между Удрученным Пленником и мисс Снивелличчи и между Комическим Воином и мисс Бравасса; кроме того, у м-ра Ленвила было несколько очень трагических сцен в темноте во время его кровожадных экспериментов, потерпевших неудачу благодаря ловкости и смелости Комического Воина… и неустрашимости мисс Снивелличчи, которая надела трико и в таком виде отправилась в темницу к своему возлюбленному, неся корзиночку с закусками и потайной фонарь.
   Наконец обнаружилось, что патриарх и был тем самым человеком, который так неуважительно обошелся с костями тестя изгнанника, и по этой причине жена изгнанника отправилась в замок патриарха, чтобы убить его, и пробралась в темную комнату, где после долгих блужданий в потемках все сцепились друг с другом и вдобавок принимали одного за другого, что вызвало величайшее смятение, а также пистолетные выстрелы, потерю жизни и зажженные факелы. После этого вперед выступил патриарх и, заметив с многозначительным видом, что теперь он знает все о своих детях и сообщит им это, когда они вернутся, заявил, что не может быть более благоприятного случая для сочетания браком молодых людей. Затем он соединил их руки с полного согласия неутомимого пажа, который (будучи кроме этих троих единственным оставшимся в живых) указал своей шапочкой на небеса, а правой рукой на землю, тем самым призывая благословение и давая знак опустить занавес, что и было сделано при дружных рукоплесканиях».

(«Жизнь и приключения Николаса Никльби»)

   Диккенс относится к этой пьесе с иронией, вполне понятной, ибо это естественное отношение реалиста к монризму. Я бы назвала это отношение отношением первичной литературы к литературе вторичной. Диккенс – отличный писатель и без монризма. Как только его герой попадает в типично монристские обстоятельства, Диккенс начинает иронизировать и тем самым увиливает от монризма.
   Но отвлечемся от иронии, сопровождающей изложение сюжета пьесы. Она – произведение чистейшей воды монризма. Она второсортна, это явно не «Гамлет», но заслуживает ли она того, чтобы быть отвергнутой? Следует ли вычеркнуть ее из жизни только за то, что она второсортна?
   НИКОГДА.
   Она содержит возвышенные и благородные мысли, в ней действуют отважные и обаятельные люди. Ничему дурному она не учит. Напротив, она учит самым замечательным идеям, которые вырабатывались на протяжении веков.
   Может быть, она так нелепа, что воздействует на зрителей в обратном смысле? Тоже нет. Она с триумфом шла в Портсмуте:

   «Но когда появился Николас в своей блестящей сцене с м-с Кромльс, какие были рукоплескания! Когда м-с Кромльс (которая была его недостойной матерью) насмехалась над ним и называла его «самонадеянным мальчишкой», а он отказал ей в повиновении, какая была буря аплодисментов! Когда он поссорился с другим джентельменом из-за молодой леди и, достав ящик с пистолетами, сказал, что если его соперник – джентельмен, то он будет драться с ним здесь, в этой гостиной, пока мебель не оросится кровью одного из них, а может быть, и обоих, как слились в едином оглушительном возгласе ложи, партер и галерка! Когда он бранил свою мать за то, что она не хотела вернуть достояние молодой леди, а та, смягчившись, побудила и его смягчиться, упасть на одно колено и просить ее благословения, как рыдали леди в зрительном зале! Когда он спрятался в темноте за занавесом, а злой родственник тыкал острой шпагой всюду, но только не туда, где ясно были видны его ноги, какой трепет неудержимого страха пробежал по залу!»

   Иными словами, пьеса воздействовала на публику именно так, как было задумано автором. В данном случае мы имеем дело с настоящим произведением искусства, поскольку оно полностью выполняет свою задачу.
   В своей «Поэтике» Аристотель неоднократно говорит о сострадании и страхе как главных переживаниях зрителей трагедии. При этом страх может быть вызван при условии, что трагический герой не слишком сильно отличается за зрителя, ибо страх – это переживание за подобного себе. Сострадание же может быть вызвано лишь к герою, страдающему незаслуженно. Поэт в трагедии доставляет зрителям удовольствие «от сострадания и страха через подражание им». Посредством сострадания и страха трагедия очищает страсти. Это действие трагедии на зрителей характеризуется как катарсис (очищение). Трагическое встряхивает душу и мощным потоком эмоций смывает то, что пряталось в подсознании. С помощью этого внешнего раздражителя мусор на дне души пережигается.
   Справляется ли с этой задачей пьеса, которую вышучивает Диккенс? Справляется, и много лучше, чем иные трагедии.
   Поэтому говорить, что монризм не должен иметь прав на существование только вследствие того, что он является вторичной литературой, более чем необоснованно.
   Итак, мы бегло очертили причины, почему монризм заслуживает того, чтобы о нем говорить. Приступаем к истории монризма, его происхождению, истокам и сущности.

Глава первая
Монризм – дитя европейского романтизма

   «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!»

   Эти слова Мармеладова могут служить эпиграфом к рассуждению о социальных причинах возникновения монризма. От среды, которая «заела», геолог удирает в тайгу, биолог на Белое море, журналист – в редакцию, а тот, кому некуда идти, – в книги. Монризм – это мир несчастного человека, которому некуда удрать от действительности, кроме как в книги. Уход от мира будничного, серого, нудного, в мир опьяняющей красоты, сильных чувств, смелых людей – вот что такое монризм.
   Может быть, именно здесь яснее всего видно, чьим сыном является монризм.
   Конечно же, романтизма.
   Романтизм завоевал европейскую культуру в конце XVIII – начале XIX века. Романтики были свидетелями значительных исторических событий, начиная с Революции и кончая утверждением Луи-Филиппа, которого изображали на карикатурах в виде груши и мешка с деньгами. Идеалы 1789 года рухнули. Стоило ли приносить столько жертв ради того, чтобы сытые наконец смогли диктовать голодным, не таясь и не лицемеря! История словно убыстряет шаги. Ее движение становится заметным. Поэтому романтики так часто пишут исторические романы. Они ПОЧУВСТВОВАЛИ историю. Они начали трогать ее руками. То общество, в котором они жили, было им глубоко отвратительно. Поэтому романтический герой всегда в конфликте с обществом. Он одинок, замкнут в себе, он горд, и на щите его написан девиз: «Не снисхожу».

   «Когда вам будут говорить: это – романтизм, вы спросите: что такое романтизм? – и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) – слово, смысла которого никто не знает.
   Когда же окончательно убедитесь, что НЕ знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
   – Романтизм – это душа».

(Марина Цветаева)

   В начале XIX в. возникает совершенно новая, очень своеобразная культура. Романтизм проявляется не только в литературе, не только в науках, но и в поведении людей.
   Ю.М.Лотман пишет: «Отношение различных типов искусства и поведения человека строится по-разному. Если оправданием реалистического сюжета служит утверждение, что именно так ведут себя люди в действительности, а классицизм полагает, что таким образом люди должны себя вести в идеальном мире, то романтизм предписывал читателю поведение, в том числе и бытовое… Если реалистическое произведение подражает действительности, то в случае с романтизмом сама действительность спешила подражать литературе… В романтическом произведении новый тип человеческого поведения зарождается на страницах текста и оттуда переносится в жизнь».
   Далее Лотман приводит такой пример. «Известен подвиг жен декабристов, его поистине историческое значение для духовной истории русского общества… Поступок декабристок был актом протеста и вызовом. Но в сфере подражания он неизбежно опирался на определенный психологический стереотип».
   Он приводит отрывок из записок Басаргина: «Помню, что однажды я читал как-то моей жене только что тогда вышедшую поэму Рылеева «Войнаровский» и при этом невольно задумался о своей будущности. «О чем ты думаешь? – спросила меня она. «Может быть, меня ожидает ссылка», – сказал я. «Ну что же, я тоже поеду утешить тебя, разделить твою участь. Ведь это не может разлучить нас, так об чем же думать?»
   Басаргина внезапно скончалась в августе 1825 года, не дожив до ареста мужа, и ей не удалось делом подтвердить свои слова. Но другие женщины сделали это.

   «Дело, однако, не в личной судьбе Басаргиной, а в том, что именно поэзия Рылеева поставила подвиг женщины, следующей за мужем в ссылку, в один ряд с другими проявлениями гражданской добродетели. В думе «Наталия Долгорукова» и поэме «Войнаровский» был создан стереотип поведения женщины-героини:

 
Забыла я родной свой град,
Богатство, почести и знатность,
Чтоб с ним делить Сибири хлад
И испытать судьбы превратность.»
 

   Для нас важно здесь одно: романтизм был в начале XIX в. тем языком, которым говорили и думали, который был для всех понятен, который определял и речь, и манеры, и общий стиль поведения.
   Я хочу привести три отрывка из писем. Эти письма были написаны примерно в одно и то же время совершенно различными людьми, не знакомыми друг с другом. Посмотрите, насколько ПОХОЖЕ они писали.
   «Если бы я даже мог рассказать здесь о той, которая заставляет меня вздыхать, разве нашел бы я в этом истинное счастье? Один взгляд опьянял бы меня, одно слово приводило бы в восторг, но черные змеи недоверия очень скоро превратили бы восторг любви в тревогу и сомнения…»

   Это писал А.Чичерин, юноша-офицер Семеновского полка, героически погибший в 1813 году.

   «Места, где я был, все населены чувашами, черемисами и татарами… Низшие начальники обращаются с ними как с животными, совершенно забывая, что это такие же люди, как они сами, и хотя невежественные и не столь просвещенные, но в основе своей гораздо чище и лучше, чем они, и вообще менее испорченные… И мне доставило удовольствие, что я успел облегчить этих бедных людей, избавив их от угнетателей… Это зрелище поистине весьма трогательное – видеть признательность, которую эти бедные люди мне выразили… Растроганный, я плакал теплыми слезами и благодарил Бога за то, что Он меня избрал орудием для облегчения участи этих несчастных бедняков… Ах, дорогие дети! Нет блаженства, которое равнялось бы счастию облегчить угнетенного!»

   А это писал московский почт-директор Иван Борисович Пестель своим сыновьям. Этот человек, снимая копии с некоторых частных писем, в 1790 году много помог в собирании материала, послужившего основанием для ареста просветителя Новикова, а впоследствии, самодержавно управляя Восточной Сибирью, грабил этот огромный край, не пропуская оттуда никаких жалоб.

   «Стоит грустить ради того, чтобы тебя утешали. Когда есть друзья, можно и страдая быть по-настоящему счастливым. Твое письмо, полное апостольской мягкости, меня немного успокоило. Но как изгладить следы той бури страстей, через которую я прошел? Как утешиться, когда за один месяц исчерпан до дна источник самого сладостного блаженства, отпущенного человеку, когда он выпит без радости и без надежды, когда знаешь, что он иссяк навсегда?
   И после этого проповедуют смирение! После этого требуют, чтобы страдающие были милосердны к миру. Милосердие? Никогда! Ненависть, только ненависть!»

   Это письмо было написано Эваристом Галуа, необыкновенно талантливым человеком, математиком, республиканцем, в мужестве и искренности которого никто не сомневается.
   В статье, посвященной историческому жанру («Соперница времени») О.Чайковская пишет о книге Н.Я.Эйдельмана «Лунин»: «Я читала книгу давно и до сих пор помню, как удивили меня письма Лунина с их наивно-высокопарным слогом, странным под пером героя-декабриста…»
   Исторические лица, которые не умерли вместе со своим временем, кажутся нам современниками, и мы часто поражаемся слогу их писем, забывая о том, что в ту эпоху все говорили, писали и думали именно так.^[4] Тогда все эти слова еще не были истасканы бесчисленными «распухшими от слез» романами. Поэтому когда В.Гюго («Отверженные») пишет о своем герое: «О, какой ужас! Неужели судьба может быть так же жестока, как мыслящее существо, сделаться такой же чудовищной, как сердце человека?.. О чем бы он ни думал, он возвращался все к той же ужасной дилемме. Что делать? Великий Боже! Что делать? Буря, от которой он избавился с таким трудом, вновь забушевала в его груди. Его мысли начали путаться. Какое-то оцепенение охватывало его – черта, свойственная отчаянию», – он пишет это, страдая и сострадая всем сердцем. Для нас, воспитанных на иронии ХХ века, эти восклицательные знаки, эта патетика, эта буря чувств – все это признаки наивности и неумения писать. Для романтика же это привычный способ изъясняться. Мы только что видели, что именно так писали люди, не знакомые между собой, совершенно различные по характеру, возрасту, общественному положению, убеждениям и связанные только одним: эпохой.
   Но вот романтизм уходит в прошлое. Во второй половине XIX в. исчезает опора, которую романтизм имел в жизни. Еще пишутся романы, полные многоточий, восклицаний и страданий, но письма уже холоднее, спокойнее, реалистичнее.
   И тогда возникает «другой» романтизм – романтизм, потерявший почву под ногами, оторванный от жизни, романтизм ухода в другую жизнь. Это удел человека, которому досталось от жизни и который, вместо того, чтобы поднять бунт, уйти пешком по Руси, уехать в Сибирь, просто садится к столу и пишет роман, в котором действуют отважные, красивые люди, совершенно не похожие на автора.
   Иными словами, возникает монризм.

   «…Я уронил задумчивый взгляд на карту своего «Острова сокровищ», и средь придуманных лесов зашевелились герои моей будущей книги. Загорелые лица их и сверкающее оружие высовывались из самых неожиданных мест; они сновали туда и сюда, сражались и искали сокровище на нескольких квадратных дюймах плотной бумаги». – Так вспоминал незадолго до смерти Роберт Луис Стивенсон о рождении великого своего романа, шелест парусов которого осенял наше детство… Стивенсон поднял бунт на «эскадре» английской литературы, которая дрейфовала в стоячей воде натурализма. Снарядил в плавание «бриг», подняв над ним флаг неоромантизма. Нет, это был не тот романтизм начала века, чьи герои, скучающие супермены, воспаряли над средой, на пятачке эгоцентрических блаженных терзаний. Стивенсон… рисовал души героев самоотверженных и деятельных», – так писал о романе «Остров сокровищ» А.Ерохин в «Комсомольской правде», где несколько раз помещались большие статьи под рубрикой «вечная книга». Оставим в стороне и на совести автора рассуждения о скучающих суперменах (героях Байрона, Лермонтова и других романтиков начала XIX века). Нас интересует здесь одно: процесс появления на свет монристского произведения. От своей среды, достаточно косной, писатель уходит в мир игры, в мир «героев самоотверженных и деятельных».

   Можно вспомнить чудесный фильм «Великолепный», в котором главную роль исполняет Жан-Поль Бельмондо.
   Писатель сидит в своей комнате и пишет роман про великолепного Боба Сен-Клера, супермена, покорителя женщин и победителя злодеев. У писателя протекает водопровод, и наглый водопроводчик отказывается его чинить, потому что это – дело газовщика. После чего водопроводчик немедленно попадает на страницы романа в качестве мелкого злодея, и Боб с наслаждением убивает его. Главный враг Боба – издатель. Возлюбленная супергероя – девушка из соседней квартиры. Писатель не может отказать себе в удовольствии прошить автоматной очередью газовщика, который отказался чинить кран, сказав, что это – дело водопроводчика.
   Перед нами – монрист чистой воды.
   Чем же монризм отличается от романтизма?
   1. Он не имеет никакой опоры в жизни. Жизнь давно ушла в перед. В быту и общении тон задают реализм и модернизм. Совершенно иные слова составляют язык эпохи. Романтический способ говорить и жить выглядит смешным, детским и наивным.
   2. Романтизм – это серьезное литературное и общественное явление. Монризм – это «просто так». Романтизм первичен по отношению к монризму, подобно тому как Печорин – настоящий романтический герой – первичен по отношению к Грушницкому – карикатуре на романтического героя. Монризм – это вторичная литература, не сделавшая никаких принципиальных открытий.
   3. Романтики были сильными людьми, революционерами, общественными деятелями, они воздействовали на жизнь, их героям подражали многие (Рылеев, Байрон, Гюго…) Монристы – люди слабые, они не воздействуют на жизнь, а бегут от нее, и подражают им исключительно дети в возрасте от 10 до 14 лет.
   4. Романтик относится к своему творчеству как к настоящему делу, достойному уважения и внимания. Монрист, отлично сознавая, что его произведения второсортны, работает с некоторой ухмылкой. В.О.Ключевский говорил, что «тайна искусства писать – уметь быть первым читателем своего произведения». Читая свои произведения, монрист не может не ухмыльнуться. Ирония – вот что спасает его от глупости и самодовольства. Монрист слегка насмешлив. И все же он привязан к своим героям, он любит их и не писать не может.
   В 1922 году вышел замечательный роман Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада», несомненно, принадлежащий к литературе монризма, лучшим ее образцам.
   «В его душе боролись два чувства, – пишет Сабатини, – святая любовь, которую он в продолжение всех этих лет питал к ней, и жгучая ненависть, которая была сейчас в нем разбужена. Крайности сходятся и часто сливаются так, что их трудно различить. И сегодня вечером любовь и ненависть переплелись в его душе, превратившись в единую чудовищную страсть».
   Узнаете ли вы знакомый патетический стиль? Но кто в 1922 году говорил таким языком? Первичная литература переживала опыт мировой войны и революции, пытаясь запечатлеть все так, как было на самом деле. А монрист создает образ капитана Блада, не имеющий никакого отношения ни к войне, ни к революции. Конечно, если очень постараться, можно найти в романе изображение истинного лица капитализма в эпоху первоначального накопления, но все же, думается, не это в романе главное.
   Сейчас, когда прошло более шестидесяти лет, вполне уместно задать вопрос: что читают больше – «Огонь» Барбюса, «Цемент» Гладкова или «Одиссею капитана Блада»? Все-таки «Одиссею», начисто оторванную от актуальных проблем современности. Я совершенно не хочу умалять достоинств реалистической литературы. Просто на этом примере видно, что монристские произведения могут оказаться значительными. Хотя это и нетипично. В чем секрет? Думаю, в том, что потребность в романтизме бессмертна.
   Вот еще один пример. (Рассказываю со слов, по памяти). Группа людей оказалась надолго оторванной от цивилизации. Дела не было никакого, нужно было ждать вертолета. Люди просиживали часами у костра, сочиняя огромный приключенческий роман, совершенно неправдоподобный, полный неожиданных встреч, переодеваний, разоблачений, пиратов, похищенных красавиц, загадочных сокровищ, причем мнимые злодеи оказывались утерянными сыновьями и героями, а герои на поверку выходили злодеями, – словом, использован был весь монристский арсенал. Потом один из них обработал роман и издал его под заглавием «Наследник из Калькутты».^[5]