Тилли (со стоном): Ох, твою мать… Ох, мать твою…
Бабка (перепуганно и полузадушенно): Спаси Нинурта, доченька! Благослови Мардук, внученька!..
Очнулись, друг друга руками ощупали, кое-как, друг за друга и за стену хватаясь (перила-то на лестнице давно обвалились), поднялись на ноги.
И сказала Тилли бабке:
– Черт с тобой, бабусь… Идем.
Бабка поначалу словно ошалела от свалившегося на нее счастья. Бродила из комнаты в кухню, руками стены трогала, подоконники гладила, будто те живые. Все не верила, что крышу над головой обрела, пусть на время. С голодухи две буханки хлеба умяла, не заметив, что в кастрюле похлебка сварена. После, немного освоившись, урон девицам по недомыслию своему нанесла – сжевала две заготовки "продукции", взяв их из корзины под столом. А как узнала от мягкосердечной Элси, что наделала, с перепугу на колени рухнула и взвыла тоненько, головой о ножку стола биясь. Но тут уж и Элси перепугалась: а ну как помрет сейчас бабка от переживаний! Взялась старушку поднимать; та тяжелой оказалась, костлявой, да еще сопротивлялась. Желаю, мол, по полной программе прощение вымолить и все тут.
Так сражались: Элси старуху тащит, едва от ноши непосильной не заваливаясь, старуха отлягивается и громко причитает.
И тут в дверь позвонили.
Элси бабку боговбоязненную выронила, через ноги ее переступила, сама едва не споткнулась. Дверь поскорей отворила.
– Входи, что на пороге стоять, – сказала тому, кто в темноте перед нею замаячил. За знакомца одного приняла. Тот через порог переступил, под лампочкой остановился, и только тогда поняла Элси, что ошиблась она. Незнакомый был тот человек, ни разу не виданый – ни в доме этом, густо населенном, ни вообще в Мармеладном Колодце.
– Ой, – вымолвила Элси смущенно.
Молодой человек имел под копной русых кудрей лицо открытое, веселое, рот улыбчивый, глаза светлые. И весь был он светел и ладен на вид, а в горстях держал малую пичугу.
– Гляди-ка, – сказал он, обращаясь к Элси, – что залетело ко мне на рассвете в окно.
И ладони раскрыл. Птица никуда не улетала, спокойно сидела между его пальцев, работой не изувеченных, чистых. Неприметная с виду, серая. А в клюве держала она длинный золотой волос.
Элси слегка покраснела, но в полумраке прихожей этого видно не было.
– Ищу красавицу с золотыми косами, – сказал молодой человек. И глаза его светлые затуманились, будто кто в керосиновой лампе фитиль прикрутил. – Кто она, та девушка, у которой такие дивные волосы?
– Почем мне знать, – прошептала Элси. А у самой сердце у самого горла запрыгало, вот-вот в рот выскочит, о нёбо стукнется.
– Где-то здесь она живет, в Мармеладном Колодце, – продолжал юноша. – Я точно это знаю. Смотри. – Провел осторожно пальцем по перьям серой пичуги, а после к самому элсиному носу поднес.
Та слегка отпрянула, поморгала, на пришельца диковинного уставилась.
– Мармелад, – пояснил он, облизывая палец. – Эх, найти бы мне ту дивную деву!.. Взял бы за руку ее, к себе привлек, а если бы снизошла – назвал бы женою.
– А у тебя есть где жить? – спросила Элси. – Или так, разговоры? Пока медовый месяц – рай в шалаше, а после вписался к жене и все разговоры на том кончились?
Молодой человек слегка покраснел.
– Так тебе знакома та девушка?
Растерянная, стояла перед ним Элси. Красный халат до пят чуть по швам не лопается на могучих телесах. Волосы под косынку убраны, поскольку работать она собиралась. Руки от работы распухли, тяжелыми стали, будто сами мармеладом налились.
А бабка, оказывается, весь разговор этот слышала и давно уже смекнула, что к чему. Не найти Элси себе жениха богатого, понимала бабка. Послала бы вздорная и капризная Нана ей хоть какого женишка, хоть самого завалященького. Это Лэсси, красавица, себе найдет. Это Тилли, стерва, себе отыщет. А Элси будет сидеть рыхлой и тихой, доделывая за другими начатую работу, и ждать – не залетит ли счастье в оконце вместе с пичугой.
И потому подкралась старуха к девушке, покуда та ресницами моргала и соображала, что бы парню такого наплести про красавицу с золотыми волосами. Подкралась, за косынку – хвать! И сдернула с головы.
Упала косынка на пол и исчезла. И хлынули золотые волосы, недавно только в серебряных сиклях отмытые, горьким запахом серебра пахнущие – ароматом балованных женщин, ночного разъезда у театра, губ, от муската терпких. Светло от этого золота стало в темной прихожей, будто огонь посреди квартиры развели. И ослеп молодой гость, а птица в его руках забилась.
Взял он Элси за ее липкие от мармелада руки, привлек к себе, в теплые губы поцеловал. Не выдержала Элси – сомлела. И слезы на глазах ее показались.
– Изольда, – сказал ей молодой человек. – Изольда Прекрасная, золотоволосая.
– Меня зовут Элси, – пролепетала бедная сиротка. – А ты кто, любовь моя нежданная? Как тебя зовут? Тристан?
– Тристан? – Он удивленно поглядел на нее и засмеялся. – Почему Тристан? Меня зовут Марк.
Так и стали жить-поживать, аванс проживать: три сестрички, три бедных сиротки – толстая безответная Элси, красавица Лэсси и на весь мир прогневанная Тилли; с ними бабушка-хлопотунья, понимающая в жизни больше иных-прочих (недаром за нее сам Нинурта вступился); а теперь еще и юноша по имени Марк.
Умножались и мармеладные члены на полке, где готовые изделия хранились. К Нефритовому Победителю со товарищи прибавились Соперник Этеменанки, Князь Света, Лоза Наслаждений и Услада Губ Моих и Рук.
Идет Нергал, владыка преисподней.
Идет Нергал, бедра кровью измазаны.
Идет Нергал, в руках мечи, на голове корона.
О! Идет Нергал, Нергал-убийца, красные звезды дрожат на небе…
– Бабуль, хватит про Нергала! – крикнула из кухни Элси, оторвавшись на миг от работы.
У бабушки-хлопотуньи открылась скверная привычка во время стирки или какой-либо иной домашней работы распевать во весь голос священные гимны.
Тысячу тысяч врагов убил я, Нергал.
Тысячу тысяч эламитов грязнобородых поверг я, Нергал.
К ногам твоим поверг, да возвеселится жестокое сердце твое, Нергал.
Кровью их напою тебя, Нергал.
Слюной их омою твои пыльные ноги, Нергал.
Печень их возложу на зубы твои, о Нергал…
Бабушка отжала постиранное (это были элсины джинсы, не стиравшиеся с момента приобретения) и полезла вешать их на веревку, натянутую над ванной. Она решительно взгромоздилась на табуретку и на миг перестала воспевать Нергала. Воспользовавшись паузой (когда старушка пела, она была глуха, как тетерев), Элси крикнула снова:
– Бабуль, хватит про Нергала!
– А? – отозвалась после краткого молчания старушка. – Про Нергала не нравится?
Она, кряхтя, слезла с табуретки и выглянула из ванной. Ее морщинистое лицо раскраснелось, очки с толстыми стеклами запотели.
– Зря, внуча. О-ох, зря… Грядут времена страшные, кровавые… Нутром чую. А нутро у меня, внуча, чуткое, девять детей выносило, как ты думаешь, милая моя…
Элси осторожно сняла ножом с заготовки лишнее. Снова принялась водить ручкой, заполировывая возникшую неровность.
– Нергал, – повторила она. – Хорошо, назову этого Нергал-Убийца.
И, отставив фаллос, залюбовалась.
Бабушка снова скрылась в ванной, откуда вскоре понеслось:
Откуда кровь на ногах твоих, Нергал?
Я топтал поверженных, вот откуда кровь.
Откуда кровь на бедрах твоих, Нергал?
Я насиловал девушек, вот откуда кровь.
Откуда кровь на руках твоих, Нергал?
Я убивал мужчин моими мечами, вот откуда кровь.
Откуда кровь в волосах твоих, Нергал?
Пить хотел, к водам рек наклонился, волосы в воду опустил, тысячи тысяч убитых мною по рекам тем плыли, вот откуда кровь.
Велик ты, Нергал!
Идет Нергал, за ним кровавый след.
Идет Нергал, перед ним трепет и смятение.
О! Идет Нергал!
– Идет Нергал, – повторила Элси. И вдруг ей стало не по себе. Даже поежилась. А вдруг и впрямь идет?
На кухне появилась Тилли. Заспанная, встрепанная. Сунулась в чайник, плеснула в первую попавшуюся чашку жидкого чая, с вечера оставшегося.
В первые дни житья у сироток бабушка пыталась было мыть посуду, но куда там! Сумасшедшее чаепитие на то и сумасшедшее, что никогда не прекращается, так что и перемыть все чашки никак невозможно. И не пытайся, бабушка, сказала ей Лэсси (та попробовала было Лэсси на свою сторону перетащить: "Эти-то, сестры твои, дуры пропащие, но ты-то…") Вычерпай ручей ложкой. Выпей море. Постигни замыслы богов. Но только не мой посуду в Мармеладном Колодце. И на небо показала, на звезды, что над колодцем скупо рассыпаны (на все скуден колодец и на звезды тоже).
– Что наверху, то и внизу, – сказала Лэсси. – Что на небе, то и на земле. А что мы имеем на небе?
Бабушка задрала голову, очки на звезды нацелила. Небесный Шляпа приподнял шляпу. Вселенская Чайная Соня звучно храпела в чайнике. И не надейся, Алиса, что тебе удастся перемыть здесь посуду или хотя бы навести порядок. Это же су-ма-сшед-шее чаепитие. Что наверху, то и внизу. Внизу даже, пожалуй что, даже поприличнее.
Увидев, что и звезды небесные девиц-нерях поддерживают, бабушка рукой махнула. Спорить с волей богов она привычки не имела. Но стирку все же затеяла неугомонная бабка. И заплатки, где надо, поставила.
– Ты что встала такую рань? – спросила Элси у Тилли, которая откровенно не выспалась и потому а) тормозила; б) пребывала в осатанении.
– Уснешь тут, когда гимны воспевают, – прошипела Тилли. Выпила чаю. Еще налила. Снова выпила. Поглядела на новый фаллос, об имени спросила. Услышав "Нергал", зашипела.
– Лэсси говорит, "харигата может быть грубым", – процитировала Элси. – Пусть этот будет грубым.
Тилли подсела за стол, повозила пальцем в чайной лужице. Элси торопливо отодвинула в сторону почти готовую работу.
– Не раствори мне "продукцию", – сказала она. – Из мармелада, чай, не из железа.
– Послушай, Элси, – сказала Тилли, внезапно забыв и о Нергале, и о том, что благодаря бабкиному пению не выспалась. – А ты с Марком…
Элси мгновенно ощетинилась.
– Что – я с Марком?
– Как он – ничего?..
Элси окрысилась:
– Ничего – был твой этот, как его… А Марк… он…
И в кротких глазах Элси проступили от обиды слезы.
Тилли сжала ее руку своими крепкими шершавыми пальцами.
– Я вовсе не хотела тебя обидеть, – сказала она. – Просто подумалось тут… А что, если вместо того, съеденного бабкой, новый сделать… В общем, увековечить… В мармеладе…
Элси вскочила, побагровела.
– Не смей! – крикнула она. – Все вы… вы по многу раз!.. У вас много!.. А у меня… раз в жизни… и то отнять норовите, сучки…
И понесла, понесла – тихая, нежная Элси, вечно грезившая, вечно бродившая сонной своей душой по неведомым мирам – да так понесла, что возрадовался в храме Эмешлам, что в городе Кута, Нергал, покровитель хамов и матершинников, а небесный Шляпа поскорей закрыл Чайную Соню крышкой, чтобы не слышала.
Тилли допила чай, извинилась перед возмущенно пыхтящей Элси и скрылась в комнате. Там царила тишина, нарушаемая лишь слабым сопением. Марк спал, разметавшись на матрасе – радовался, что толстая Элси, с которой ночевал, обнявшись, на одном матрасе, ушла, оставив ему одному просторное лежбище. Тилли осторожно сняла с него одеяло. Марк не пошевелился.
Рядом ожила Лэсси, которой Тилли нечаянно наступила на руку.
– Тишш… – зашипела Тилли.
Лэсси приподнялась на локте, чтобы лучше видеть, что еще задумала Тилли. Та, прикусив губу, осторожно расстегивала на Марке джинсы (чертова привычка спать в одежде!)
– Помоги мне, – шепнула она Лэсси.
Пока Тилли, обхватив Марка за талию, приподнимала его, Лэсси ловко сдернула с него джинсы. Марк застонал во сне и вдруг улыбнулся.
– Порядок, – пропыхтела Тилли. Еще осторожнее потянула трусы и едва не охнула в голос.
– Что? – с любопытством спросила Лэсси, вытягивая шею.
– Что? – восхищенно отозвалась Тилли. – Да это уже почти что КТО. Глянь сама.
Лэсси подползла поближе, сунула нос.
– Мамочка, – восхитилась она.
Тилли провела по дивному видению пальцами, желая получше изучить фактуру. Отпуская трусы и натягивая на улыбающегося во сне Марка джинсы, Тилли заметила подруге:
– Что ты хочешь… Мужик молодой, непорченый…
И, заботливо укрыв Марка одеялом, поцеловала его в щеку.
Не иссякал рог изобилия. Седмицу не иссякал, другую не иссякал, так что уж казаться стало, будто нет дна у него, будто бесконечен поток изливающихся из него благ: тут тебе и пряники печатные для девичьих зубов, и яблоки с виноградом для изнемогающих от любви, и селедка с водочкой для настоящих мужчин… чего только не было в роге том изобильном.
Третья седмица на исходе была, когда иссяк вдруг источник жизни.
Шарила Лэсси, по локоть руку засунув, в роге том неизобильном – пусто. Искала Элси, и так и эдак пальцами по рогу возя, – пусто. Тилли чуть сама в рог неизобильный залезла, – а ничего не поделаешь, все равно пусто. Бабка-хлопотунья расстроилась, рог перевернула, потрясла – одна монетка в четверть сикля выпала. И все.
Пошла Тилли, купила на монетку хлеба. Скучно стало на дне колодца. Отвыкли уже от мармелада, к плюшечкам привычка выработалась. Сидели за жидким чаем, пустой хлеб жевали, мрачно размышляли.
Наконец Лэсси сказала:
– Партия почти готова. Давайте, девки, поднажмем и к завтрему скинем продукцию.
И все на Тилли посмотрели (кроме Марка – спал безмятежно в комнате, пока на кухне совещание шло).
– Поднажать дело нехитрое, – сказала Тилли. – Как деньги с них вытрясти – вот вопрос.
("…Всерьез говорить о мятеже не приходится, – бубнило радио, еле слышно – выключить его до конца не удавалось, бабка говорит, сквозь розетку просачивается. – Недисциплинированные и разрозненные выступления сторонников мар-банийской оппозиции… Известно, что мар-бани, потомки знатнейших родов Вавилонии, обнищавшие вследствие полной несостоятельности в бизнесе, проявляя нетерпение… опираясь в своих выступлениях на сброд… безответственные обещания, щедро расточаемые лидерами мар-банийской оппозиции, привлекли на их сторону некоторое количество одураченных трудящихся… Храмы Вавилонии призывают…")
Тилли допила чай, встала, заранее трясясь от злости.
– Схожу-ка я в контору, – проговорила угрожающе. Кому грозила?
Да и кому страшна она, маленькая оборванная Тилли из Мармеладного Колодца? На те деньги, что в аванс взяла, даже туфель себе новых не купила.
Охранник в предбаннике офиса допросил ее весьма строго и придирчиво, больше от скуки, чем опасаясь диверсии. Пропустил, конечно. И, зевая, в портативный телевизор снова уставился на автогонки.
Знакомой дорогой прошла Тилли по холеному коридору, дверь полированную толкнула. А дверь и не поддалась. Заперта оказалась.
Рассвирепев, Тилли другую дверь толкнула. На нее удивленно девицы какие-то уставились, ресницами накладными взмахнув. Рты в помаде перламутровой, руки нежные с пальчиками тонкими.
Заговорили же так, будто химеры с карниза храмового ожили и каркать вздумали – визгливыми голосами, хуже, чем ножом по тарелке.
– В чем дело, девушка?
– Вам кого, девушка?
– Здесь бухгалтерия, девушка!
– Вас вызывали, девушка?
– К кому вы, девушка?
Тилли сказала:
– Верховного Холуя мне!
Запереглядывались прекрасные гарпии, плечами круглыми под кофточками кружевными пожимать принялись. И обидно так на Тилли коситься стали. А Тилли вдруг досада разобрала. Ка-ак топнет ногой, аж калькулятор на ближнем столе подскочил.
– Верховного Холуя мне, говорю!
Оскорбленно сказала одна из девиц:
– Нет его. На Канары к шефу уехал.
– По договору, завтра я сдаю ему партию.
– Партию чего? – раздраженно спросила та же девица (раз уж взялась переговоры вести с этой встрепанной выдрой, так донесет ношу эту тяжкую до конца; остальные же своими делами занялись: кто журнал листал, кто лениво пальцем в калькулятор тыкал, подсчитывая что-то, а кто за сигареткой потянулся).
– "Продукции", – сказала Тилли.
– Какой продукции? – тянула девица (скучала, как и тот охранник в предбаннике).
– Членов, – пояснила Тилли.
Девица слегка покраснела, подобралась.
– Каких?..
– Таких. Для секс-шопа.
Девица поразительно быстро взяла себя в руки.
– Не знаю, девушка. – Она порылась в каких-то бумажках. – На Канары уехал, ничего не оставил, никаких распоряжений.
– И денег не начислил? – спросила Тилли.
– Деньги начисляются здесь, в бухгалтерии, – сказала девица и зевнула слегка. – А Верховный Холуй лишь распоряжается. У фирмы сейчас вообще тяжелое положение, знаете ли, мы тоже нерегулярно зарплату получаем…
– Ясно, – сказала Тилли.
И, не попрощавшись, ушла.
В дом ворвалась молча. Полушубок сняла, на пол бросила – тот тихонечко уполз на свое место. Ушла в комнату, на матрас легла, в одеяло тощее зарылась. И заснула.
Никто спрашивать ее не стал. Элси за работу взялась, Лэсси, надев полушубок, ушла куда-то. Бабушка включила погромче радио, слушать стала, не понимая ни слова, как бранят оппозицию мар-бани, и отчего-то тревожно ей было. Голову набок склонила, губами шевеля, все про конец света и кровавые времена бормотала.
На общем совете решено было между бедными сиротками все-таки "продукцию" фирме сдать. Младшего Холуя найти, взять с него акт сдачи-приемки, а там видно будет.
– Скоро в городе, похоже, начнется, – заметил Марк (на совет был допущен без права решающего голоса, на правах консультанта, и слушал, стоя в дверях кухни).
– Что начнется? – спросила Лэсси.
А Элси только поглядела на любимого с обожанием.
Марк сказал серьезно:
– Мятеж. Мар-бани имеют сторонников в Вавилоне.
– А чего они хотят, эти мар-бани?
– Сами-то они хотят власти, чего еще. И денег, конечно.
– Так какая нам разница? – спросила Тилли. – Мало ли, кто нашу кровь пьет. Отсюда, из Колодца, и не видно.
– Пока власть берут, будут заново деньги делить, – пояснил Марк. – Может и на нашу долю…
Тилли погасила окурок скверных папирос, ядовитым дымом удушающих, и процедила в ясное лицо Марка:
– Мальчик. На нашу долю никогда ничего не выпадет. Наше можно только вырвать зубами. Чем я и собираюсь заняться в ближайшие два дня.
Марк покачал головой.
– Я не о наших деньгах, Тилли, не о заработанных. Я о мятеже.
– Не поняла, – заявила Тилли. – Ты что, хочешь в эти дела вмешаться?
– Почему бы и нет? – дерзко ответил Марк.
– Потому что это грязное и гнусное дело, от которого нам нет никакой выгоды.
– Для того и хочу, чтобы была выгода и для нас тоже.
– Да вы, батенька, идеалист, – сказала Тилли.
А Элси встревожилась.
– Марк! Ты что, действительно хочешь драться?
Марк улыбнулся.
– Может быть.
– Хватит дурью маяться, – заявила Тилли. – Завтра отыскиваю Младшего Холуя, и если он…
…Младший Холуй был младше Верховного Холуя и намного менее хорошо воспитан. То есть, можно сказать, совершенно невоспитан. Разговаривать с ним было куда проще. Завидев Тилли, кивнул ей на стул, забыв поздороваться. Продукцию взял, осмотрел, оценил по достоинству, хмыкнув при виде той модели ("Спящий Тристан"), что была сделана тайком от Элси ее подругами-сиротками. Акт сдачи-приемки выписал сразу же, обещав поставить печать, как только вернется Верховный.
– А когда он вернется-то? – спросила Тилли.
– Скоро. У фирмы тяжелые времена.
– "Тяжелые времена", денег заплатить не можете, а сами до Канар и обратно катаетесь! – фыркнула Тилли.
– Это не нам с вами решать, – решительно заявил Младший Холуй. И убрал обе копии акта в ящик стола.
И наступило прежнее нищее житье. Работа закончилась; только и оставалось, что бесконечно пить чай, сменяясь на кухне: поутру Элси, уткнувшись в книжку; ближе к полудню Марк – выйдет, сонный и ласковый; Элси ему чаю нальет и последние крошки сахара даст с ложки слизать. Посидят, помолчат о том-другом. Марк любил радио слушать, все погромче делал. Элси того не понимала, что он радио послушать хочет, потому только голос повышала, чтобы радио заглушить и свою историю Марку рассказать – что во сне видела, с кем во сне встречалась. От голосов пробуждалась Лэсси, спросонок опухшая и не такая красивая, как вечером. Садилась на подоконник, выкуривала натощак несколько дешевых папирос, а после тоже за чашкой тянулась. Марк вставал и уходил куда-то – бродить, на птиц смотреть (где он только их в Вавилоне отыскивал!). А бедные сиротки, выключив радио, еще по чашечке выпивали. Последней, ближе к вечеру, Тилли поднималась. Элси уже уходила спать, а Тилли все сидела на кухне, курила и чай глотала. В окно глядела на звезды, думала и злобу на Верховного Холуя в себе лелеяла. Вот уж и Лэсси носом клевать начинала и с кухни бочком выбиралась, а Тилли все курила и злобилась.
Бабушка-хлопотунья с ними на кухне не сидела. Стеснялась.
Так и шло, день за днем, а Верховный Холуй все не давал о себе вести. Наконец Тилли освирепела и снова в офис отправилась.
Младший Холуй встретил ее неожиданно приветливо. Сказал, что изделия уже выполнены в упругой резине и продаются в фирменном магазине. Тилли, не слушая, спросила о деньгах. Когда остальные выплатят? И снова акт сдачи-приемки потребовала.
Младший Холуй сразу подкис и насчет положения фирмы буркнул. Но добавил – из расположения к Тилли, которое ощущал на самом деле, – что Верховный Холуй в конце недели возвращается в Вавилон. Так что имеет смысл позвонить и задать все эти вопросы непосредственно ему.
И ощутила вдруг Тилли, как ярость перестает жечь ее, ледяной становясь. Окурок сигаретки на пол бросила. Поднялась.
– Ладно, – промолвила, – его спрошу.
Младший Холуй выбросил ее из головы, как только с глаз скрылась. А Тилли Младшего Холуя из головы не выбросила. Шла и о нем думала.
И вдруг видит – идет Нергал. Ноги по бедра грязью забрызганы, черные волосы в сто двадцать кос заплетены, широким золотым обручем на лбу прихвачены, по плечам рассыпаны. В руках у Нергала два меча, как день горят. По великолепной спине пот струится, лоснится спина, играет – прекрасен Нергал.
В одной набедренной повязке был и вожделение будил и ужас.
Побежала Тилли следом за Нергалом, ибо только он один мог утолить голод ее, терзавший ее жестоко.
Догнала, руки его коснулась.
– Возьми меня с собой, Нергал!
Повернулся к ней Нергал. Борода у Нергала золотом выкрашена, в мелкие пряди завита. Увидел внизу, у ног своих босых, козявку маленькую, одинокую, маленьким своим смертным гневом переполненную. Спросил, будто ветром зловонным дохнул:
– Что тебе, дочь?
И ответила Тилли:
– Мне голодно, Нергал.
Повернулся Нергал и дальше по Вавилону пошел. И Тилли за ним следом побежала.
А кто еще Нергала видел? Да многие в Вавилоне видели, как идет Нергал, освобождение гневу их из тесных оков. И выходили, чтобы идти за Нергалом следом.
Так все больше и больше народу вслед кровавому богу шло, и скоро первая кровь полилась в Вавилоне. Как до богатых кварталов дошли, так и полилась. Для начала забегаловку, хрусталем сверкающую, где холуи файф-о-клокничали, разгромили и двух человек прибили разломанными стульями. Остальные разбежались, побросав радиотелефоны, мешочки с сиклями, девок длинноногих с волосами, в синий цвет крашеными. Деньги, понятное дело, прибрали, кто первый ухватил; радиотелефоны разбили, девок снасильничали и волосы им поотрезали тупыми столовыми ножами, в жирном соусе испачканными.
Понравилось.
Дальше пошли.
И пошли, и пошли!..
Тилли – та только до Мармеладного Колодца дошла. Ей ведь много не надо – быстро же утолил Нергал маленький смертный ее голод. Принесла с собой в Колодец еды в сумке, денег в горсти и пеструю шаль, в спешке подобранную.
Прочие в Колодце встретили Тилли тревогой. Тилли-то, покуда за Нергалом по городу шла, ничего толком не знала. А в Колодце знали, потому что радио слушали.
Марк сказал:
– Я же говорил, что начнется! Вот и началось.
Бабушка-хлопотунья заплакала:
– Быть крови большой!
Лэсси попросила:
– Покажи шаль-то!
А Элси только повздыхала и проговорила совсем тихонечко:
– Давайте пока что дома сидеть и не ходить никуда.
На это Марк заявил:
– Вот уж нет.
И из дома тотчас же ушел.
Тилли на стол выложила то, что в сумку ее поместилось: мяса кусок, хлеба две краюхи, конфет слипшихся – коньяк в шоколаде.
И сели ужинать.
Радио шелестело из розетки:
– …административным сооружениям нанесен большой урон… число жертв неизвестно…
Потом радио закашлялось, захрипело и мертво замолчало. Впервые за все то время, что жили девочки в Мармеладном Колодце, не издавало оно ни звука. И вдруг, точно прорвало – да так громко:
– Отныне власть в Вавилоне переходит в руки мар-бани, единственной политической силы, способной защитить права трудящихся и эскплуатируемых…
От этих слов всем почему-то тошно стало. А Тилли сказала ни с того ни с сего:
– Нергал пришел. – На подоконник пересела, закурила, выругала себя за то, что сигарет хороших не украла, пока магазин громила (ей больше нравилось зеркала бить). На звезды поглядела, ногой покачала. И добавила негромко: – Как красив он, Нергал.
Бабушка испугалась и из кухни тихонечко выбралась. Нинурте молиться ушла.
А три бедных сиротки до утра на кухне сидели, пока всю еду не съели. Звезды шли по красноватому небу друг за другом, поочередно в окно заглядывая. И зарево стояло над Вавилоном, будто Орда пришла и костры свои по всему горизонту запалила.
Третий день гуляет по Вавилону веселое пламя. Треск, грохот, звон разбитого стекла. В бесконечном этом карнавале, где смешались день и ночь, смерть и смех, растворился Марк. Ясный, светлый, ласковый Марк. И, вроде бы, не так уж долго любила его Элси, – ну что такого, пришел из никуда, ушел в никуда, всего-то и прожил с нею, может быть, месяц, – а все же тоска глодала ее, не пускала дома сидеть.