Наутро опять собрались все вместе – поглядеть на казнь.
И было, на что поглядеть.
Ордынцы городского палача призвали. Тот поначалу как бы смущался. Нешуточное дело – таких важных господ на казнь тащить.
А молодой десятник на лошади сидел, из-под шапки глядел, щурился да усмехался.
Вывели заключенных из темницы на яркий свет. Пьяный весенний снег чавкал под их ногами.
Построили арестантов в ряд. Велели разуться. Закопошились господа осужденные, дорогие ботинки начали с себя стаскивать. Один только Аткаль неподвижно стоял, с него давным-давно сняли, еще в тюрьме. Наконец закончили разуваться, снова выпрямились, замерли.
Положил палач руку на плечо Хаммаку, выдернул его из шеренги. Съежился Хаммаку под палачевой ладонью, покачнулся, подогнулись у него колени.
Никакой грубости в прикосновении палача не было. Так дотрагивается до пострадавшего санитар скорой помощи – умело, хватко.
Вывел Хаммаку за ворота, на Судебную площадь, что раскинулась под окнами тюрьмы. Зеваки уже толпились, гудели.
– Ведут, ведут!
Перед глазами у Хаммаку круги плавают, ничего не видит. Только в темноте безумия своего ощущает ладонь человека, который его ведет.
Остановились.
– Ложись, – сказал голос.
Мягко и властно. Так сам он, Хаммаку, в свое время девкам говорил.
И подчинился Хаммаку – как девки подчинялись.
Неудобно лежать было. Голова с деревянного основания скатывалась прямо в грязь. Палач поправил его руки, надавив, расправил ладони. А те все норовили сложиться в кулаки, съежиться, свернуться улиткой. Сверху еще одну планку положил, тщательно обвязал веревками.
– Гвозди где? – спросил у плотников.
Те возились, раздергивали ящики из-под стеклотары.
– Да не рассчитали мы чуть, не хватило гвоздей-то, – виновато сказал старший.
– Быстрей давайте, работы много, – распорядился палач.
Хаммаку закусил губы и заплакал.
Ничего он после не видел.
Ни того, как шел к месту казни, спотыкаясь и путаясь в мокрых белых подштанниках, Аткаль. Ни того, как катался по земле, визжал и отбивался господин Нидинта – еле утихомирили, здоров больно.
Только одно и пылало перед его глазами: рыжее мохнатое солнце. То ли Шамаш, Судья Неподкупный, то ли ордынец в своей шапке из лисьих хвостов.
А потом пришла к нему Нана. Старая-престарая, груди как бурдюки, лицо в морщинах. Только глаза лучистые, ясные.
Сказала Нана:
– Идем.
Повернулась и пошла. Шаг упругий, легкий; длинные волосы елозят между лопаток. Со спины вовсе не казалась Нана старухой.
– Куда ты, Нана? – закричал Хаммаку. И побежал за ней следом.
А она поднималась по крутому склону, все выше и выше. Тяжко идти в гору-то. Скрипел зубами Хаммаку, постанывал, кряхтел, но шел. Устал смертельно, но все равно шел.
Зачем, спрашивается, шел?
А затем, что эта Нана – нутром чуял – настоящая была. Не поддельная. Та, что из плена стараниями ордынцев воротилась.
На вершине холма остановилась Нана, взяла его за руку. И увидел он, что снова она молода и прекрасна. И тогда воспылал к ней Хаммаку страшной похотью, стал одежды рвать с нее и с себя, повалил на землю, придавил всем телом, закричал от наслаждения.
И пришла слабость.
Нана выбралась из-под него, волосы в косу собирать стала. Черными были они, пронизанными солнечным светом.
Бессильно глядел на нее Хаммаку, опустошенный усталостью. Приоткрыл рот, но только тихий стон вырвался на волю. Ни рукой ни ногой не мог пошевелить, как будто пригвоздило их к земле. Только одна отрада у него и осталась – смотреть, как одевается Нана, как вновь покрывается морщинами прекрасное ее лицо. Невыносимо притягательна была она даже в древности своей.
Чья-то тень упала на ее обнаженный живот, который еще не успела покрыть одеждами. И донесся до Хаммаку ненавистный голос молодого ордынца.
– Здравствуй, Нана, – сказал он. – Что это ты надумала?
– Я Нана, что хочу, то и делаю, – сказала богиня.
– Я тоже делаю, что хочу, – сказал ордынец.
Но имени своего не назвал.
И завязался между ними разговор.
– Почему ты предал смерти всех этих людей? – спросила Нана.
– Они виновны.
– Но одни виновны менее, чем другие.
Он рассмеялся.
– Какая разница, чья вина больше. Кто виноват, будет наказан.
– Разве не богам дано судить, кого казнить, а кого миловать?
– Эти люди судили друг друга, как будто они боги.
– Но и ты ведь не бог.
– Для них я бог, – сказал ордынец.
– Кто же бог для тебя?
– Тот, кто сумеет меня убить. А под солнцем в степи все мы одно и то же.
Потом вдруг насторожился он, вытянулся в седле, высматривая кого-то за спиной у Наны.
– Кто там идет?
Нана обернулась.
– Демоны из преисподней, – сказала она. – За мной пришли.
Засмеялся ордынец, тронул лошадь.
– Прощай, Нана! – крикнул он, спускаясь с холма.
Нана не ответила.
Адский голос заскрежетал совсем близко:
– Вот мы и встретились, Нана.
Хаммаку силился поднять голову, чтобы увидеть говорящего, но не мог.
– Пора платить долги, Нана.
Молчание. Только птицы кричат. Маленькие птички, оттаявшие после зимы.
– Так кого ты отдашь нам вместо себя, Нана?
В этот момент все же удалось Хаммаку повернуться на бок. Перед глазами встало прекрасное лицо женщины – не поймешь, молодой или старой. Вся она сиянием была окутана.
И протянув к Хаммаку сверкающие руки, крикнула Нана:
– Его хватайте, его!..
Хаммаку умер первым. Дольше остальных протянул хилый Аткаль.
Настало новое утро.
Поглядел ордынец, как перекладины с трупами укладывают на снег, как выдергивают гвозди, снимают веревки, как переваливают тела на телегу, чтобы отвезти за город и похоронить. И сказал плотникам:
– Скучно у вас, в городе.
СВЯЩЕННЫЙ ПОХОД
В этой кровавой сече пало двадцать тысяч сарацин; христианских же рыцарей шесть человек.
Г.Мишо. История крестовых походов
Ах, дитя. Что мы в этом мире? Всего лишь отрубленные головы, что катятся под напором ветра судьбы по пустынным пескам времени…
Аль Джахез. Поучения к Нарриман
Случилось все это на второе лето по окончании мятежа мар-бани, сотрясшего Великий Город.
Появился о ту пору в Вавилоне провозвестник. Новое нес с собой, неслыханное, и потому многие – одни из праздности, иные от пустого любопытства, другие же изголодавшися по слову провозвестническому, – собирались большими толпами и внимали. Собирались по большей части поначалу на рынке, где самые трущобы, с какими шесть могущественнейших вавилонских династий, о двенадцати царях каждая, боролись да так и не справились. После же демократия грянула, она и бороться не стала: на то и свобода, чтобы всяк в такой трущобе сидел, какая сердцу милее.
После же на площадях собираться стали, на главных улицах и даже перед Управительским дворцом.
Имя провозвестника было Савёл Мусорщик. Прежде, в пору плачевных заблуждений своих (так возвещал он во всеуслышанье, рыдая и в грудь себя колотя жилистым кулаком), носил имя Павел и входил в малую общину христиан-сострадальщиков. Гнездились они тогда против казнилища – отчасти потому, что больше там никто жить не хотел из-за тяжелого запаха и непрекращающегося вороньего гама; отчасти же для удобства. Так сподручнее было им собираться вместе для сострадалищ, сочувствилищ и коллективных сожалелищ, какие практиковались для развития души.
Но вот как-то раз постигло этого Савёла откровение. Довелось заснуть ему на куче мусора. Дивен и разнообразен был мусор тот и воистину пропитан духом всевозможной благодати. И всякая вещь, всякий отброс, попавший в благословенную ту кучу, взяла лучшее от вещей и отбросов своей породы: кости и обрывки шкур, веревки, клочья бумаги, ветхая одежда, черепки битой посуды, жестяные банки – словом, что перечислять. Неужто кучи мусорной не видали?
Высилась куча эта непосредственно за казнилищем, вечно оспариваемая между собою воронами, чайками и крысами.
Отчего на куче заснул? Стояла осень. На куче-то оно теплее, чем на голой земле. Да и небо, как ни крути, куда ближе.
Итак, сон сморил Савёла (тогда еще Павла). И было ему видение: будто бы воздвигалсь в небе гигантская мусорная куча, вроде той, на которую смиренно преклонил главу Савёл (в то время еще Павел, полный горестных заблуждений). И вдруг, как пригляделся провозвестник, стала она золотой горой о двенадцать ступеней. Впивалась в ослепительное зеленое небо, простершееся над спящим куда шире, чем обычно простирается небо над рожденным женщиной.
И понял Савел, что поднят высоко над землей. Устрашился он в душе своей и затрепетал.
И появилось на вершине золотой горы – а вернее башни – сияние. Будто бы некая золотая точка. И ступени были из золота, но то золото, что по ним нисходило, казалось еще более золотым. И сверкание было ослепительно, но то сверкание, что неуклонно к Савёлу приближалось, было нестерпимо.
И вот уже различает Савёл огромные ноги наподобие человеческих, обутые в сандалии. И видит перед собою могучую фигуру, сходную с человеческой, но нечеловеческого величия, с синей бородой и синими кудрями, раскиданными в дивном и продуманном беспорядке по широким плечам. Весь был в золото облачен, сверкающее и беспрерывно звенящее. И лазуриты впивались в золотые оправы его колец, браслетов и воротника.
– Я Бэл-Мардук! – грозно рекло явление.
Затрепетал Савёл. Язык прирос к гортани, как то и должно было случиться.
– Кто ты, ничтожный? – вопросило божество.
Но молчал Савёл, не в силах вымолвить ни слова. И снова сказало божество:
– Я Бэл-Мардук! Слушай меня, заблудшее создание. Встань с этой кучи мусора и да превратится она в золотую гору. Возглашай повсюду мою веру.
– Да как же я это сделаю, – пролепетал кое-как Савел, – коли не послушают меня.
– Вот тебе пророчество, – сказал Мардук. – Трижды луна войдет в пору беременности своей и разродится темнотой, и придет весть от грязнобородых эламитов. Страшной будет та весть, содрогнется от нее земля под ногами вашими. Но будет дана вам и надежда. И отыщется она в землях грязнобородых эламитов же. И тогда настанет ваша пора доказать мне свою любовь. Иди же и возглашай мою веру!
И с тем все пропало.
Очнулся Савел на куче мусора, ощущая как бы разбитость и вывернутость во всех своих членах. Кряхтя и охая, восстал на нетвердые ноги и побрел к своим собратьям. Но не стали слушать его собратья, а вместо того назвали идолопоклонником, смердящим псом, тварью мшелоимствующей и продажной, и камнями побить хотели.
Бежал от них, спотыкаясь, Савёл (ибо такое имя принять решил), и недолго гнались за ним, ибо не любили ходить в центральные улицы Вавилона.
И вот та вера, которую велел возглашать повсюду Бэл-Мардук, говорил затем провозвестник, и повсеместно проповедовал богатство, стяжание, непокорство и сытость телесной оболочки, как желудка, так и тех членов, что ниже желудка располагаются и столь же властно требуют себе пищи, хотя и иного несколько свойства.
Так говорил на улицах и площадях Вавилонских Савёл, и слушали его люди. Что до пророчества, то его сочли темным и мутным, а поскольку казалось оно также грозным, то вникать не желали. Наконец явились два дюжих гвардейца и под конвоем свели Савела в Оракул. Оракул допрашивал Савела по-разному, применил пытки дыбой, водой и огнем, но результатов не добился. Никакой информации о данной проблеме в компьютерной базе данных не содержалось, информационная сеть также была совершенно девственна по этой части, а пифия, когда ее попытались запустить и накачали наркотическими веществами свыше обычной дозы вдвое, сперва долго молчала, а после выпучила глаза, закричала хрипло и нечленораздельно и тут же, прямо на алтаре, испустила дух.
Савел же, хоть и истерзанный немало "умалением членов", на своем стоял твердо: так и так велел провозглашать ему Бэл-Мардук. И не пьян был, ваше превосходительство, вовсе не пьян, вот ни чуточки, у нас ведь в общине не пьют. А что когда брали пьян был, так – ну… из общины ушел. Ну, выпимши, так с кем не бывает. Но тогда – ни-ни, в рот не брал.
Сказал ему Верховный Жрец с досады, что, видать, нечто иное брал в рот этот Савел. Савел вникать не пожелал, только отвернулся обиженно.
Детектор лжи показывал что-то совсем уж несуразное: сплошную ровную линию. Точно покойника вопрошали. Столь бесстрастен был Савел.
Может, и впрямь был он покойником, ибо побывал там, куда смертных не допускают. Но тогда почему назад вернулся? Веру провозглашать и пророчества сеять?
Оракул беспокоился, не будет ли конкуренции со стороны этого Савела. Но Савел заверил их, что пророчествовать ему дано только о грязнобородых эламитах, да и сам он не все в этом своем пророчестве понимает.
И провозгласили Савела святым. Протезы ему сделали взамен раздробленных конечностей, пересадили кожу там, где ожоги были особенно безобразны, надавали таблеток от водянки. Что до дыбы, то она только кстати была, ибо исцелила Савела от давнего остеохондроза. И это сочли за новое доказательство святости его, ибо даже пребывание в застенке обратил на пользу свою.
Впрочем, насчет пыток, примененных к Савелу, предпочитали не распространяться. Вывели его за ворота здания Оракула, в новеньких, совершенно не скрипящих протезах, с пересаженной кожей, в белых, до земли, одеждах, благоухающего одеколоном и коньяком, толпе представили: святой.
И закричала толпа:
– Воистину, свят Савел!
И тотчас подняли на руки и понесли – а куда несли, сами не знали, просто от восторга.
И кричал Савел, на руках толпы восседая, будто древний царь первой или второй династии:
– Позорны нищие! Бесстыдны голодающие! Греховны нуждающиеся! Уйдите же от нас все, кто стоит ниже черты бедности или близко к черте бедности или на самой этой черте, ибо отрицаюсь вас во имя Мардука!
И ревела толпа, возглашая радость свою от этого провозвестия. Ибо всем по душе пришлась сия проповедь богатства, доселе в Вавилоне еще не слыханная.
И плыла незримо над распаленными головами огромная золотая гора.
Между тем минула третья беременность луны и когда разродилась она темнотой, из темноты этой вышла грозная весть. И встрепенулся Вавилон, как коснулась она ушей его: вот оно, обещанное! Вот оно, предреченное! Вот то, от чего содрогнулась земля под ступнями вавилонскими!
Навострил уши Вавилон, будто пес, дичь почуявший. Устремился всеми помышлениями своими в ту сторону, словно девица при звуке шагов нареченного. Руки простер, как ростовщик, увидевший пред собою серебряные сикли.
Объявился среди грязнобородых эламитов новый пророк. Имя ему было Нура, рода древнего, некогда известного и в хрониках неоднократно упоминаемого, но ныне совершенно захиревшего, о былой славе и не помнящего, мирно репой на базаре торгующего. Расправил он плечи, не желая больше терпеть иго ордынское, поднял оружие и с несколькими юными соратниками своими совершил дерзкое нападение на пятерых ордынцев, когда те по базару ходили и на даровщинку лакомились то изюмом, то творожком.
Зарубив их, срезал у всех головы и за волосы к поясу повесил. И в таком виде на крышу храма забрался, откуда призывать сограждан своих стал против ордынского ига подниматься.
И на богов рукой указывал: по их повелению сие страшное совершил.
Долго кричал Нура, и все больше народу стекалось к храму. Кровь из отрубленных голов ползла по пыльным босым ногам Нуры. Сказочно красив был Нура, длинные черные волосы заплетены в семнадцать косиц, а борода у него еще не выросла и потому не успела стать грязной.
Говорил Нура о том, что откровение ему было. Явился к нему Нергал Эламский (не тот, какому в Вавилоне поклоняются, а другой. В Хегаллу на родине Нуры, иному Нергалу поклоняются, отчего некогда распря между жрецами Элама и Вавилона воздвиглась великая, и взаимно объявили друг друга еретиками и злокозненными псами, что мочатся на священное древо богопочитания, не разбирая, на что поганую лапу задирают).
Будто бы взял его за руку Нергал Эламский, и нежной была та рука, точно ладонь младшей жены или дочери. И показал на Элам, под игом Орды изнемогающий. И велел поднять оружие и Орду истребить. А за то обещал всяческую помощь и поддержку и одним прикосновением наделил его, Нуру, решимостью сверхчеловеческой, проницательностью древнего старца и силой льва и быка вместе взятых, когда сплетаются те в единоборстве.
И сказал, что явился также ночью той еще четырем юношам, дабы все вместе начали священное дело.
И закричал народ, задирая грязные свои бороды вверх, к Нуре:
– Веди нас, Нура!
Такие вести отрывочно приходили в Вавилон. Великий Город внимал им в тяжком раздумьи, но ничего не предпринимал.
Между тем в Эламе на удивление быстро истребили Орду. Нура был одновременно везде. Говорили, что в одно и то же время можно было видеть его в пяти местах сразу. Своими руками, кои потом лишь немногие лобызать осмеливались, бомбы подкладывал, запал поджигал, из автомата стрелял, пальцем своим светозарным на курок нажимать изволял. И друзья его, верные соратники, принявшие имя нуритов, так же поступали, вождю своему во всем подражая.
Все больше и больше их становилось в Эламе. И неуютно уже стало там Орде. Поначалу подавила несколько мятежей, а после отступилась. Собственно, Орда не любила там сидеть, где вдруг народ начинает за ножи хвататься, и уходила, благо много было на земле народов ленивых, жирных, сытых, каким бы на перине лежать и пузыри пускать и за счастье это готовы откупаться от ордынцев чистым серебром.
И ушла Орда из Элама, оставив там несколько сотен своих человек убитыми. Погибли и четверо соратников Нуры (они-то и перебили эти несколько сотен). Один Нура жив пребывал и невредим, ни один волос на голове его не обгорел. И стал Нура пророком и царем этой страны, и все становились перед ним на колени и склоняли головы. И когда обращал к кому-либо из них речь, почитали за великое благо выслушать ее. А следы от его босых ног (ибо никогда не носил ни сандалий, ни сапог, как заповедал ему Нергал Эламский) благоговейно собирали в мешочки и хранили как великую драгоценность. Столь велико было в народе эламском преклонение перед этим Нурой.
И вышли из безвестности и забвения друзья и родичи Нуры, что прежде репой торговали на базаре, а о великом не задумывались. Всех сделал султанами, вождями, полководцами, министрами, а кто совсем уж ни на что не годился – тех определил в сотники, дав, впрочем, каждому доброго советника из испытанных воинов.
И воссел на древний трон Нура, а верные люди окружали его повсюду. И обожал народ своего повелителя, ибо в одном лице предивным образом сочетал он сразу три свойства, быв в одно и то же время и владыкой, и полководцем, и пророком.
Слова, оброненные Нурой то здесь, то там, собирались столь же бережно, что и следы его ног, и все заносилось на скрижали. И вскоре сделали из тех скрижалей книгу и поднесли ее Нуре: прочти, о великий, и скажи, что думаешь.
Седмицу читал Нура и еще полседмицы. Морщил лоб, силясь вникнуть, какой смысл вложен был им в те или иные речения. Ибо одни несли на себе печать божественного гения, например, такие: "Дикую яблоню привей, чтобы после срывать с нее по осени золотые плоды" или: "От кислых яблок бывает понос, дети мои". Но отыскивались и вовсе несуразицы, например: "Достойно удивления, сколь громко ты рыгаешь", а то и просто: "Передайте мне хлеб, пожалуйста". Драгоценными, пожалуй, для юных могли оказаться поучения, такие как "Пользование вычислительной техникой греховно, хотя отказ от нее не ведет еще к праведности. Пример: ордынцы не пользовались вычислительной техникой, однако ж были изгнаны".
Долго думал Нура. После же велел оставить все написанное как есть, в первозданном виде. Тем же, кто писал, распорядился отрубить головы, чтобы после средоточия такой великой мудрости не марали умы свои более мелкими мыслями. И навек сохранились головы те в спирту, законсервированные искуснейшими лейб-медиками, двумя древними скрюченными старцами, что помнили еще прежнего, доордынского, царя.
Было же этих создателей Скрижалей Нуры семьдесят два. Воистину священное число, ибо за такое количество лет ось прецессии смещается на один градус и сменяются общественные устройства царств и самый климат. И столько дней дует иссушающий ветер из пустыни. Много можно найти вещей, какие любят соединиться в число "72".
И велел Нура всегда выносить эти головы на каждое заседание государственного совета. Так что все дела в Эламе вершились отныне в присутствии законсервированных голов, что глядели своими понимающими глазами сквозь стекло банок, и никто не мог солгать под их проницательным взором.
Такова была мудрость Нуры.
Слушали про то в Вавилоне, но ничего не делали. Пальцем шевельнуть не хотели. Только все более тяжким становилось раздумье на обоих берегах Евфрата. Однако ж дань ордынцам выплачивали аккуратно. Ордынцы же тоже насчет Нуры молчали. Будто и нет никакого Нуры.
А Савел бродил в грязном, ветхом уже белом одеянии, пропахший потом, пивом и одеколоном, и мрачно вещал о том, что близятся сроки. И богатство проповедовал, Мардуком завещанное.
В Великом Городе разгромили несколько ночлежек и торжественно повесили нищих. Только двоих пощадили, поскольку те раскаялись и публично, в храме, перед статуей Бэла, дали клятву войти в сонмище богатых. Тогда только их отпустили.
После одного видели в канаве, почти голого, и признав за клятвопреступника, убили на месте.
Нура между тем становился все больше и больше, так что умаляться уже стали перед ним соседние мелкие царства. И под конец пошли все под руку Нуры.
В Оракуле вопрошали, но ничего не добились, только еще одну жрицу загубили. После этого свободный профсоюз объявил Оракулу протест, а четыре пифии подали заявление об уходе и разорвали контракты с Оракулом, отказавшись от всех компенсаций.
И тут грянул обещанный гром.
Весть пришла, как и ожидалось, из Элама. Нура хоть и объявил греховным пользование любой вычислительной техникой, однако ж телевидение очень уважал и каждый вечер появлялся на телеэкране. В Вавилоне мудрили недолго, на то и Великий Город, чтобы водились в нем мудрецы на любой выбор – и халдейские, и вавилонские, и ашшурские, словом, какие хочешь. На этот раз халдейские постарались, ибо великие мастера были на подобные дела, – установили частоту, на какой Нура вещал, и стали ловить передачи из Элама не хуже, чем из соседнего Ашшура. Фрагменты из этих передач записывали и после транслировали на весь Вавилон – глядите, сограждане, глядите, какому нечестию предаются грязнобородые эламиты, мать их ети!
Глядели, языками цокали, хвалу Бэл-Мардуку возносили за то, что в священном месте живут, а не на свалке этой – Эламе.
Даже община малая, что Савела из среды своей на беду свою исторгла, – и та языком цокала. Не одобряла. Впрочем, этой-то общине цокать недолго оставалось. Савел хоть и святым объявлен был, но не позабыл еще, как его тварью мшелоимствующей называли и камнями побить хотели. И потому натравил на эту общину своих верных последователей. Объявил бывых единоверцев своих злостными врагами нового учения, ибо те противно любым человеческим устремлениям продолжали упорно возглашать о благой доле бедности.
Настал наконец день, для общины плачевный, для Бэл-Мардука же веселый. В тот день старейшина читал свою впоследствии знаменитую проповедь "Об искушении диавольском посредством водопроводных коммуникаций" (она была вскоре после этого напечатана и расходилась немалыми тиражами, как среди званых, так и среди избранных, без разбору, а говорилось там о том, что диавол в силу прирожденной своей изворотливости искушает нас посредством поломок, протечек и засоров, вынуждая богохульствовать, поносить ближних своих и излишне заботиться о земном вследствие шумных ссор с соседями, возникающих после протечек.)
Слушали с интересом, как общинники, так и те гвардейцы, что арестовывать их явились. Как последнее слово отзвучало, так и повязали всех до единого и в застенки поволокли. Думали сперва в жертву Бэл-Мардуку принести и в брюхе золотого тельца изжарить, как обычно с подобным людом поступать было принято, но тут как раз вести из Элама ошеломляющие пришли, и о пленниках позабыли. Так и сгнили в подвалах, где было им в изобилии все, к чему они так стремились: и бедность, и голод, и жажда, и искушения посредством протечек, сырости, крыс, тараканов и хамства тюремщиков.
Между тем Нура все более и более дивно из Элама вещал. Многие в Вавилоне слова его на бумажку записывать стали, чтобы после поразмыслить над ними, ибо бессвязными на первый взгляд казались, а как призадумаешься… Не по себе делается.
И возгласил Нура, из телевизора ласковым своим, мутноватым взором глядя, что столицу в родной свой город Хегаллу переносит. Туда, где предки его издревле знаменитые, что ныне до последнего времени репой торговали, в былые времена возле трона стояли и на трон поглядывали. В связи с этим решено было царский дворец из руин восстанавливать.
После какой-то растрепанный эламит к телекамере выскочил, покрывало набекрень съехало, глаза в разные стороны расползаются, отчего вид у него был жуликоватый и даже лживый. Бородкой затряс, оставляя грязноватые полосы в объективе телекамеры, и залопотал что-то об археологических исследованиях. Мол, раскопки на этом месте ведутся вот уже два поколения, и недавно археологи откопали золотые скрижали, на которых прямым текстом предсказывается явление Нуры. Таблички, впрочем, по вавилонскому телевидению не показали.