Хоть повара у нас засранцы,
Но чтит уставы эскадрон,
И как затылок новобранца,
Клочками выстрижен газон.
Он курил и смотрел на дом.
Четыре комнаты анфиладой: у входа нянина, потом отцовский кабинет с ширмой, гостиная и, наконец, дедушкина. В дедушкиной был камин. Ахемен вдруг будто наяву ощутил на плечах тяжесть насквозь промокшей шубки – семилетний мальчик, не вылезавший из простуд. Опять играл в снегу. Опять опоздал к обеду. Опять он виноват.
Еле живой от усталости и голода – благословенная усталость и благословенный голод любимого дитяти в большой, строгой семье – он медленно тащится через всю анфиладу: мимо няни с застывшим укором на добром лице; мимо отца, отгороженного ширмой (отец за рабочим столом, отец весь день пишет труд по медицине, который потом осчастливит человечество); мимо матери, пьющей чай в гостиной (мать сердится, мать хмурит брови, но молчит) – в жарко натопленную дедушкину комнату. Ту самую, с геранью.
В груди тяжковато першит. Как бы не развился туберкулез. Этого все боятся. Кладут ему в сапожки толстые стельки. Ноги все равно мокрые.
И там, в дедушкиной комнате, последние силы оставляют мальчика. Он знает, что должен снять шубку и сапожки – сам. Няне недавно настрого запретили помогать. Мальчик должен поставить сапожки у камина, а шубку повесть рядом на специальном крючке. А потом он должен помыть руки.
Мальчик в тяжелой мокрой шубке бессильно сидит на полу у входа в комнату. Пергаментный немигающий дедушка строго глядит на него из кресла – ждет. Громко, весело трещит огонь в камине. И надо встать, снять шубку – самому… И нет сил. И мать пьет чай в гостиной и сердится за то, что он опоздал к обеду. И все они исступленно любят его.
И долго-долго еще, безмолвно сидят они так наедине с дедушкой…
Ахемен бросил окурок, повернулся к танку, махнул.
Пушка содрогнулась, извергая ярость. В воздухе мелькнуло распластанное тело кота. Почему-то это яснее всего и увиделось: белый кот с вывороченными внутренностями. Внутренности сизые, кровь почти ненатурально красная. Остальное как в тумане.
Дом безобразно просел. Там что-то непрерывно шевелилось и рушилось. Кто-то вышиб окно табуреткой, высунулся – исключительно бледный, с кровавой щекой – стал кричать, широко разевая рот.
Ахемен побежал к танку, держа ладони возле ушей. Вскочил на броню. Танк дернулся, дал задний ход, выбрался из окружения стриженых лип, развернулся, погнал по улице.
Впереди опять замелькали мигалки полицейских машин, провыла "скорая". Пакор свернул в переулок и завяз. Проклиная все на свете, дал задний ход, кое-как выбрался, смял молочную бочку (молочница так и осталась стоять на мостовой, разинув рот). Молоко потекло по асфальту, разливаясь густой белоснежной лужей. Пакор развернул танк, толкнув задницей стену близлежащего дома, и проехал по молоку.
Квартал.
Второй. Пока без жертв. Очень хорошо. Не людоеды же они, в конце концов, и не маньяки.
Зло-зло-зло-зло,
Нам с тобой не повезло…
А!.. Вот он. Изящный, затерянный в узких улицах Старого Вавилона храм Истарь Чадолюбивой.
– Рядовой сверхсрочной службы Ахемен!
– Я, господин старший сержант Пакор!
– Вдарить к чертовой матери по храму Истарь Чадолюбивой сорок шестым, блядь, калибром!..
– Есть, господин старший сержант Пакор!
И засмеялись – до икоты, до зевоты, до проступающих слез.
Маленький семиступенчатый зиккурат красного кирпича венчался тонким позолоченным шпилем. Вход окаймляла темно-синяя изразцовая полоса с узором выпкулых, как губы негра, цветов. Сейчас оба – и Пакор, и особенно Ахемен – как никогда остро чувствовали изумительную красоту этого строения, его соразмерность и гармонию. В совершенстве этих форм было что-то пронзительное, терзающее душу с изощренной нежностью.
А там, внутри, в удушливом благовонном полумраке, на шелковых коврах числом семнадцать, сидит, в окружении плоских масляных ламп, черная женщина со страшными белыми глазами – Истарь. Ее полированное деревянное тело лоснится, на ее прямых плечах чуть увядает, источая резкий аромат, гирлянда пышных белых цветов.
Мать говорила, что богиня помогает послушным детям. Охраняет их, наставляет. Мать говорила, что богиня…
Снаряд влетел в стену, ломая изразцовые цветы.
– Сойдет, поехали.
И дальше двинулись.
***
Воздух над Вавилоном становился гуще, темнее, наливался синевой. В воздухе носились тревожные оперативные сообщения. Два дезертира угнали танк из одной из воинских частей, расположенных в окрестностях Вавилона. В их распоряжении имеется, по-видимому, неустановленный запас снарядов. Причины дезертирства не установлены.
Причиняя бессмысленные разрушения, они движутся к центру Вавилона. Сумма ущерба и число жертв сейчас устанавливаются.
На операцию по обезвреживанию брошен один из отрядов спецназначения. В воздух подняты вертолеты. В самое ближайшее время ситуация будет полностью взята под контроль.
***
Подобен тем, что шествуют по дороге Иштар у въезда в Великий Город, был и далекий предок Пакора, родич царский и соратник царей, – широкоплечий, с яростными темными очами разозленного быка. Носил бороду в мелких кольцах, и сапоги у него из кожи крокодиловой, а смуглые волосатые руки – в тяжелых золотых браслетах. Таким ушел из Вавилона в страну грязнобородых эламитов во главе большого войска, и пал тогда Элам. Пригнал Пакор верблюдов, груженых добычай: шелками и самоцветами, медом и мехом куницы. И рабов привел без счета. И поднес царю кубок хрустальный, прозрачным медом наполненный, и не тонули в меду обильные золотые кольца.
Руками пленных возвел Пакор-мар-бани величие рода своего и передал богатство и славу сыновьям. И от века к веку скудело изобилие и покрывалась пылью слава, так что ко временам деда нынешнего Пакора остался у семьи один лишь дом в центре Вавилона да еще имя их предка на воротах Иштар у въезда в город (только кто сейчас разбирает древнюю клинопись?).
Новая власть завершила разорение Пакоров. Не нужны новой власти спесивые мар-бани, соратники царей, видела она в древних родах опасность для себя. И после неосмотрительного мятежа мар-бани с радостью истребила то, что пощадили еще неумолимые годы. Реквизировали особняк Пакоров, последний из давнего достояния, а счета в банке заморозили…
Переселились в квартирку поскромнее, но прошлого не забывали. Однажды отец нарочно водил сына к старому их дому – показывал. Сын запоминал, сердился, супился, горечь копил. А потом провожали сына на войну в Элам, и мать слезу точила: вдруг через то вернется былая слава…
Отец нынешнего Пакора работал ветеринаром в дорогой частной клинике. В основном его вызывали к котам – для известной процедуры.
Перед операцией стерилизуют кипячением нитки, ножницы и скальпель. Концы пальцев смазывают настойкой йода. Кастрацию обычно производят два человека. Животное кладут набок. Помощник фиксирует животное. Операционное поле смазывают пятипроцентной настойкой йода.
Захватив мошонку большим и указательным пальцами левой руки, оперирующий оттягивает ее и семенник несколько к себе. В заднем верхнем конце мошонку рассекают вместе с общей влагалищной оболочкой и вылущивают семенник. Затем разрывают мошоночную связку. Семенной канатик перетягивают лигатурой. Затем ножницами отсекают семенник на расстоянии 2-3 миллиметров выше места перевязки. Таким же способом удаляют и второй семенник.
Ранки смазывают йодом или засыпают порошком белого стрептоцида.
Да, кстати, рот животного рекомендуется залепить скотчем, а на горло, на руки и раздвинутые предварительно ноги посадить по улыбчивому ассасину в черной одежде. И пусть оно мычит под скотчем и пучит глаза, сколько влезет. Терять сознание ему также никто не препятствует.
Потом животному можно показать кожаный мешочек и сказать, что яйца – там. А потом его отпускают в пустыню вместе с другими такими же скотами и долго ржут в спину, то и дело настигая на конях и снова исчезая.
Пакор смотрел на дом, который отобрали у его семьи. Потом закрыл глаза.
Белоснежный особняк с большими квадратными колоннами. Два крылатых быка солидно отставляли ножку у парадного подъезда. Бородатый холуй в ливрее караулил дверь. Сверху красовалась зеленая вывеска: "HOTEL BABYLON-PALAIS". Два серебристых "Сарданапала", один приземистый гоночный "Неемия" и еще пяток менее престижных автомобилей парковались на платной автостоянке. Автостоянку охранял толстый парень в зеленке с автоматом на шее. Возле парня терлась такая же толстая овчарка.
Ахемен хищно раздувал тонкие ноздри. Черные точки зрачков то расширялись, то сужались, заметные в очень светлых глазах.
Овчарка, волоча на поводке охранника, рвалась к танку. По броне яростно застучали прикладом.
Ахемен надавил на педаль. Булькнул выстрел. Белые колонны мгновенно обрызгало красным. Дом чуть накренился.
Пакор приоткрыл рот. В углу его толстых губ скопилась горькая слюна. Он дрожал с головы до ног.
Дом Пакоров еще стоял – изуродованный, но живой. Добротно строили предки.
Ахемен несколько раз окликнул Пакора, но ответа не получил и по собственной инициативе произвел второй выстрел.
Теперь дом лежал в руинах. Добротные руины. Снарядов осталось два.
Вертолет настырно кружил над городом.
Пакор открыл глаза. Охранник тряс автоматом, овчарка исходила злобой. Пакор подал танк вперед так неожиданно, что ни человек, ни собака не успели отскочить. Пакор почти не заметил, как они исчезли под гусеницами. Смял, будто жестяные, машины на платной стоянке, мимолетно пожалев "Неемию" – красивая тачка.
Теперь Пакор был спокоен, собран. Развернулся, выбрался из аллеи.
– Куда теперь? – спросил Ахемен.
– К девочкам, – ответил Пакор. – Ты будешь трахаться, а я пить пиво и бескорыстно радоваться.
– Слушай, Пакор, а ты, наверное, ненавидишь женщин?
– За что? – удивился Пакор. – Они красивы… Эх, что бы еще такого разворотить хорошего?
– Ты знаешь, – задумчиво сказал Ахемен, – я не хочу к девочкам. Даже странно как-то.
– Действительно странно, – согласился Пакор.
И они опять расхохотались.
***
Начальник штаба округа, сиятельный Випстан, орал на командира Второй Урукской танковой дивизии многочтимого Санбула:
– Вы понимаете, что это значит?!!
Многочтимый Санбул топтал лаковыми сапогами пушистый ковер и ел глазами портрет главкома.
– Глядеть в глаза!! – надрывался сиятельный Випстан.
Многочтимый Санбул послушно перевел взгляд чуть ниже и уставился в сверкающие очки начальника штаба округа.
– Я вас спрашиваю!!
– Так точно! – ответил многочтимый Санбул. И высокородный.
Повисло молчание. Оба тяжело дышали. Потом начальник штаба пнул кресло, ушиб ногу и велел Санбулу садиться. Сам присел боком на край обшитого коленкором стола и покачал ногой в сапоге.
Сказать, собственно говоря, было нечего.
Да, двое военнослужащих сверхсрочной службы угнали танк. На глазах всей части. Один рядовой Ахемен, другой старший сержант Пакор. У Пакора мутное прошлое, две судимости, полугодовое пребывание в плену, однако проявленное между судимостями геройство позволяло надеяться… А рядовой Ахемен вообще ни в чем не замечен, кроме нескольких самоволок с посещением близлежащего борделя.
Доставили под конвоем свидетеля. Первогодок с оттопыренными ушами и заплывшим глазом угрюмо уставился на многочтимого Санбула. Ему тоже было нечего сказать. Да, он позволил танку выехать с территории части. Да, он велел остановиться. Танк снес КПП и… А кто мог знать? Никто не мог знать.
Свидетеля под конвоем увели.
Вертолет кружил над городом.
– Может, добровольца с зажигалкой? – спросил вдруг начальник штаба. – По старому, по доброму методу… Взять бутылку, налить в … мнэ-э… молотовского это коктейля и…
Оба посмотрели на дверь, за которой скрылся первогодок.
Потом затрезвонил телефон внутренней связи. Танк Ур-812 обнаружен.
***
– Что бы ты стал делать, если бы по твоему городу катались два придурка на танке? – задумчиво спросил старший сержант Пакор рядового Ахемена.
Рядовой Ахемен ответил не задумываясь:
– Поджег бы танк.
Они стояли в подворотне, заглушив мотор. Вертолет кружил где-то совсем близко.
Пакор выбрался из танка. Ахемен – следом. Стояли, курили, подпирая грязную стену с криво намалеванным "пацификом" и странной надписью "ЛЮДИ, УЛЫБАЙТЕСЬ!". Вертолет отдалился, потом снова приблизился.
– Жрать охота, – проговорил Ахемен.
Пакор высунулся из подворотни, поглядел на скучные ряды окон доходного дома-колодца.
– В чем проблема? – сказал он, сочтя последнюю тему более актуальной. – Обожди, я сейчас.
– Стой!..
Ахемен ухватил его за жесткий рукав. Пакор высвободился.
– Я сейчас приду.
– Ублюдок, – сказал Ахемен, покачав головой.
Пакор неспешно прошел по опустевшему двору, открыл дверь в подъезд и скрылся в доме.
– Ублюдок, мать твою, – повторил Ахемен. Он остался один у танка и теперь ему было почему-то страшно. Вертолет опять улетел.
Ахемен прикрыл глаза и постарался ни о чем не думать. Время шло.
– На телеге не объедешь!.. – недовольно заскрипел совсем рядом старушечий голос.
– Что?! – Ахемен подскочил.
Маленькая старушка – чулки винтом, вечное пальто с намертво вылинявшим воротником, нелепая, не по сезону, панама с зелеными ромашками – шкандыбала с громадными сумками к подворотне. Она была очень недовольна тем, что тут стоял танк. Танк мешал ей пройти.
С ненавистью глянув на Ахемена, она протиснулась между танком и стеной и, покачивая головой на тонкой шее, направилась к дому. Ахемен ошалев глядел ей вслед.
А Пакор там, в доме, ничем таким особенным не занимался. Позвонил в дверь первой попавшейся квартиры, вежливо объяснил:
– Мадам, тысячу извинений. Мы военные преступники и дезертиры и очень хотим жрать.
Мадам, обтирая мокрые руки о халат, хмуро уставилась на него. Это была очень усталая, очень замордованная жизнью мадам. Из кухни рвались истомляющие душу запахи семейного обеда.
– Преступники? – переспросила мадам неодобрительно. – А что вы натворили?
– Угнали танк, разворотили пол-Вавилона, – охотно объяснил Пакор. – Правда, жрать очень хочется.
Мадам медленно оглядела румяную рожу Пакора, его крепкий живот, ноги сорок четвертого размера в высоких ботинках. Поджала губы.
– Ну, и сколько вас таких?..
– Двое.
Она явно не поверила ни одному его слову. "А город подумал – ученья идут…"
– Ладно. Подожди. Да не топчись тут, я полы мыла.
Пока она возилась на кухне, Пакор глазел, насколько позволяла прихожая, на тесную, полную вещей квартирку. Вон за той дверью, над которой болтаются гимнастические кольца, наверное, детская. А там – спальня. Она же гостиная. По телеэкрану, под салфеткой, прижатой уродливой фарфоровой собачкой, трепались и кобенились холеные бляди. "Я предпочитаю косметику от Забабы-Ани, поскольку она более тщательно ухаживает за моей кожей, проникая в эпидермис…" Он не видел, но догадывался, что в другом углу стоит пыльная стеклянная "горка", набитая треснувшими сувенирными чашками и мятыми фотографиями детей.
Весь этот убогий пронафталиненный уют показался вдруг Пакору таким недосягаемым, что зубы заныли.
– Держи.
Мадам вручила ему большую миску. На дно миски была постелена фольга – небось, дырявую выделила. Пакор проверил пальцами дно: точно, вон дырочка. В миске лежала горой картошка, облитая мясной подливой с кусками лука, а сбоку притулились два щедрых ломтя хлеба с дешевой колбасой.
– Еще попить, – обнаглев, попросил Пакор.
– Пива купите, – срезала его мадам. И погнала, подталкивая в широкую спину: – Давай, давай. Наследил тут, теперь подтирай за тобой…
Пакор бросил последний взгляд на фарфоровую собачку и полез к выходу. Мадам тут же захлопнула за ним дверь.
Заслышав топот армейских ботинок, Ахемен встрепенулся.
– Полевая кухня прибыла, – объявил Пакор. – Валим отсюда, пока мадам не сообразила что к чему и не брякнула куда следует.
Ахемен забрался в танк, бережно принял через люк миску с картошкой.
Танк выскочил из подворотни, остановился, развернулся и погнал по улице.
Ахемен держал миску между колен, прикрывая сверху ладонью, чтобы ничего не выронить. Запах мясной подливы заглушал даже запах соляры, хотя, может быть, это ему только казалось.
– Давай вон туда, по улице и налево, – сказал он Пакору. – А теперь – под уклон, до рынка и там в крытую галерею.
Вертолет неожиданно нырнул совсем близко.
– Проклятье, – прошептал Ахемен.
– Фигня. Пожрать-то мы всяко успеем, – Пакор почему-то держался с дивным хладнокровием.
Они выскочили к крытой галерее, своротили последовательно все прилавки, превращая в кашу столы, стекла, нерастороптных продавцов, сумочки из крокодиловой кожи, фальшивый жемчуг, колготки-паутинки из Мисра, хрустальную посуду и прочий ненужный в их нынешней жизни хлам.
– Теперь держи налево и вон в ту подворотню, – сказал Ахемен беспокойно. – Быстро.
Они проскочили оживленный перекресток, смяв только наглого таксиста, и исчезли в подворотне.
– Хорошо, – сказал Ахемен с облегченным вздохом. – Тут проходные дворы на три квартала.
Пакор заглушил мотор. Они выбрались на броню и некоторое время безмолвно и жадно насыщались. Только насыщались. Иные функции организмом были, кажется, забыты. Они даже почти не дышали. Никогда прежде им не было так вкусно. Обычная картошка. Кстати, подмороженная – сладковатая. А подлива жидкая. И лук недотушен. А колбаса, в сущности, откровенная параша. И все равно было вкусно, ужасно вкусно.
Пить пока что не хотелось. Они выбросили пустую миску с мятой фольгой на дне, помочились в подворотне и вдруг почувствовали себя совершенно счастливыми.
***
Ну-ка, парень, стань слепым,
Ну-ка, парень, стань святым,
Высунь ноздри из дерьма,
А не то тебе тюрьма.
А в тюрьме по почкам бьют,
И стреляют, и плюют.
Ты зато теперь святой,
Хоть и маме не родной.
Как следует стемнеет еще нескоро – еще стражи через две. Когда танк Ур-812 вырвался за территорию ВЧ-3/917-Z, вечерело. Это батистовое выцветание весеннего дня растянулось почти на всю жизнь. А ведь будет еще ночь. Через две стражи посадят вертолет и наступит ночь. Можно будет заснуть. Утро еще очень нескоро.
Теленовости передавали: преступники полностью блокированы, и обезвреживание их – дело одной стражи, не более. До наступления темноты с ними будет покончено. Гражданским лицам не рекомендуется покидать жилища, особенно в центре города. Вместе с тем командование спецвойск особого назначения обращается ко всем жителям Великого Города с просьбой о содействии: сообщать о местонахождении кровавых убийц и разрушителей, которые сейчас затаились в одной из подворотен или арок. Сотрудничество с полицией и войсками спецназначения – залог успеха операции. Командование поделилось с горожанами также сверхсекретным планом поимки дезертиров: танк предполагается подбить из базуки. Любой гражданин должен быть готов открыть дверь представителям властей и позволить им произвести выстрел из окна. В противном случае будет применяться сила.
В эфире носились и другие диалоги.
– "Крыша", я "Асфальт". Ты их видишь?
– Прячутся, суки.
– Слушай, блядь, кончай жечь бензин-керосин. Берем до темноты.
– Прячутся, суки.
– "Крыша", тебя понял, мать твою. Найди их.
– "Асфальт", тебя понял.
– Так тебя и так, ублюдок!.. До темноты!..
– До связи, – мрачно сказала "Крыша" – плотного сложения мужик средних лет с перебитым носом. Он знал по жизни очень хорошие вещи: например, пулемет. Еще лучше – бомба. А лучше – какая-нибудь водородная. И никаких проблем. И города нет. Вообще ничего нет, и можно идти пить пиво.
Зло-зло-зло-зло
Всем ослам не повезло,
Всех ослов не повезли,
Взяли да не довезли.
Был лишь один герой,
Взяли и его долой,
Затоптали его в грязь
И ушли домой смеясь.
Дезертиры сидели где-то в подворотне. Или… Вот они!.. Они что, совсем придурки?..
***
Они вывели танк на набережную Евфрата, ближе к городской черте. Сидели на берегу, пили пепси-колу, курили. Гранитная облицовка здесь уже иссякла, берега были просто берегами – пологими, сейчас замусоренными, но кое-где уже с намеками на зацветающую мать-и-мачеху.
На той стороне Реки снесли старые дровяные склады, и сейчас там кипело строительство коттеджей. Впрочем, в данную минуту там ничего не кипело: вечер, все ушли к телевизору жрать.
Танк отдыхал рядом. Золотеющая в закатных лучах башня Этеменанки смотрела на них очень издалека, отстраненно и грустно.
– На хрена же мы это сделали? – вопросил Ахемен.
– Тебе что, не понравилось? – отозвался Пакор. В глубине души он хорошо знал: на хрена. И Ахемен тоже знал. А спрашивал просто так. Возможно, потому, что был моложе.
– Может, бросить танк, переодеться и уйти из города? – снова заговорил Ахемен. В его светлых глазах засела смертная тоска.
– А танк всяко придется бросать, – беспечно сказал Пакор. – Соляра тю-тю. Жаль, снарядов два осталось. Куда бы их употребить?
– В задницу, – сказал Ахемен. – Извращенным сексом.
Оба расхохотались. Пакор даже пукнул, не сдержавшись. Это насмешило их еще больше.
Потом они снова стали серьезными.
– Может, в храме убежища поискать? – спросил Ахемен.
Пакор пристально поглядел на обманчиво легкие, облитые жемчужным вечерним светом воды Евфрата.
– А ты этого хочешь? – спросил он наконец Ахемена.
– Чего?
– Сидеть в храме.
Ахемен подумал немного.
– Нет. Я в богов не верю.
– А я немного – в Нергала. Давай еще закурим, – предложил Пакор. – Жалко, столько сигарет остается…
Они снова закурили. Ахемен изловчился и осквернил воды реки пустой бутылкой из-под пепси.
***
Солдаты оказались рядом внезапно и сразу повсюду. Только что на набережной было пусто, а спустя несколько мгновений стало очень тесно. Даже двинуться некуда. Солдаты были свежие, от них вкусно пахло недавно стираным льняным полотном, чищеной кожей, машинным маслом. Они сноровисто повалили обоих на землю, обезвредили парой добрых ударов куда следует, потом приподняли и ткнули рылом в теплую броню танка.
***
По предварительным данным в результате преступных действий рядового Ахемена и старшего сержанта Пакора, дезертировавших сегодня из одной из воинских частей, расположенных недалеко от Вавилона, погибло восемнадцать человек; еще сорок два находятся в больнице с ранениями различной степени тяжести… Сумма нанесенного ущерба уточняется.
***
Броня танка была теплой, а дуло холодным. Дуло тыкалось в затылок. Вернее, в загривок. В тыкании дула было что-то медицинское – такое же металлическое и, в принципе, незлобивое. Абстрагированное.
Почему-то стало любопытно. Так же любопытно бывало иногда на приеме у лора, когда тот своим большим зеркальным оком исследовал красные недрища горла.
Пакор чувствовал плечом острый, вздрагивающий локоть Ахемена.
Непонятное охватило Пакора. Теплое, страшноватое. От чего почти невыносимо расширялась грудь. "Я люблю тебя", – подумал он, обращаясь незнамо к чему. ОНО услышало и дало отзыв. Я ТОЖЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПАКОР. Ну, конечно. Он едва не засмеялся.
И не стало ничего. И ни боли, ни страха, ни стыда в этом тоже не оказалось.