Хаггард Генри Райдер. Принцесса Баальбека

   – Сэр Годвин, я пришел попросить у вас прощения. Когда я послал вас навестить мертвую женщину, которая справедливо пострадала за свое преступление, я поступил недостойно властителя народа. Но мое сердце было полно горечи против нее и против вас, и имам вложил в мои ум шутку, которая стоила ему глаза и почти стоила жизни усталому и печальному человеку. Я все сказал.
   – Благодарю вас, султан; вы всегда были благородны, – ответил Годвин.
   – Вы это говорите, а между тем относительно вас и многих ваших я совершал поступки, которые вряд ли можно назвать благородными, – сказал Саладин. – Но меня влекла судьба, судьба и сновидение. Скажите, сэр Годвин, справедливо ли то, что рассказывают в нашем лагере, а именно, будто перед Гаттинской битвой вам явилось видение и что вы уговаривали вождей франков не двигаться против меня?
   – Да, это правда, – ответил Годвин, и он рассказал сущность своего сна и все остальное.
   – Глупые слепцы, которые не захотели услышать голоса истины, сказанной им чистыми устами пророка! – прошептал Саладин. – Ну, что же: они поплатились за это, а выиграли я и моя вера! Удивляетесь ли вы после этого, рыцарь Годвин, что я также верю моему видению, нарисовавшему передо мной лицо моей племянницы, принцессы Баальбека?
   – Не удивляюсь, – ответил Годвин.
   – Удивляетесь ли вы, что я обезумел от бешенства, узнав наконец, что отважная женщина перехитрила меня, моих шпионов и часовых как раз после того, как я пощадил ваши жизни? Удивляетесь ли вы, что я все еще полой гнева, думая, что у меня из рук отняли великую возможность?
   – Не удивляюсь, султан, но я, видевший видение, говорю с вами, тоже созерцавшим видение, говорю, как пророк с пророком. Вам дарована возможность исполнить это видение. Подумайте, Салахеддин; принцесса Розамунда в Иерусалиме! Судьба привела ее в святой город, чтобы вы пощадили его ради нее, таким путём покончили кровопролитие и спасли бесконечное число жизней.
   – Ни за что! – вскрикнул Саладин. – Они отказались от моего милосердия, и я поклялся стереть их всех с лица земли, мужчин, женщин и детей, отомстив всей этой нечистой, неверующей толпе.
   – Разве не чиста Розамунда, что вы хотите отомстить ей? Принесет ли ее смерть вам мир? Если Иерусалим истребят огнем и мечом, она тоже погибнет.
   – Я прикажу спасти ее, чтобы лично судить ее за преступление, – мрачно сказал султан.
   – Как спасти ее, когда взявшие город приступом опьянеют от убийства? Ведь она будет в толпе остальных женщин,
   – Тогда, – ответил султан, топая ногой, – ее выкупят или увезут из Иерусалима раньше начала убийства.
   – Я думаю, этого не случится, пока в Иерусалиме Вульф, который защищает ее, – спокойно сказал Годвин.
   – А я говорю, что так должно быть и что так будет, – произнес султан.
   И, не говоря больше ни слова, Саладин вышел из палатки с встревоженным лицом.
   В Иерусалиме царило отчаяние; тысячи и десятки тысяч женщин и детей теснились в святом городе: мужья и отцы многих погибли при Гаттине или в других местах. У людей, способных носить оружие, не было предводителей, а потому Вульф вскоре сделался начальником отряда.
   Сначала Саладин решил начать атаку между воротами святого Стефана и Давидовыми, но здесь поднимались укрепленные башни – Пизанова и башня Банкреда, – и защитники города делали из них вылазки и постоянно отбивали штурмы сарацин.
   Тогда султан перевел свою армию на восток и разбил лагерь близ долины потока Кедрона. Когда христиане увидели это, им представилось, что он снимает осаду: во всех церквах они пели благодарственные молитвы. Но на следующее утро белые одежды воинов султана показались на востоке, и защитники Иерусалима поняли, что их гибель близка.
   Многие желали сдаться султану, и между их партией и защитниками, поклявшимися лучше умереть, чем отдать город, происходили ожесточенные споры. Наконец решили послать посольство к султану; Саладин принял его в присутствии своих эмиров и советников. Он спросил, чего желают христиане, и парламентеры ответили, что они пришли, чтобы обсудить условия. Он ответил так:
   – В Иерусалиме живет одна знатная девица, моя племянница, которая между нами носит имя принцессы Баальбеской, а у христиан называется Розамундой д'Арси. Она бежала от меня вместе с рыцарем сэром Вульфом д'Арси, который, как я видел, храбро дерется в числе ваших воинов. Выдайте ее мне, чтобы я мог поступить с нею, как она того заслуживает, тогда поговорим снова. До тех пор мне нечего больше сказать вам.
   Большинство членов посольства не знало о Розамунде: двое или трое сказали, что они слышали о ней, но не знают, где она скрылась.
   – Тогда вернитесь и отыщите ее, – сказал султан и отпустил их.
   Посланные вернулись обратно и сказали совету города, чего желает Саладин.
   – По крайней мере, в этом отношении, – вскрикнул Гераклий-патриарх, – нетрудно исполнить желание Саладина. Пусть отыщут его племянницу и выдадут ее. Где она?
   Один из советников объявил, что об этом знает рыцарь Вульф д'Арси, с которым она приехала в город, что отбил атаку сарацин. Вульф спросил, что им угодно.
   – Мы желаем узнать, сэр Вульф – сказал патриарх, – куда вы скрыли даму, известную под именем принцесса Баальбекской, которую вы увели от султана? Это очень важно для меня и для всех других, потому что Саладин не хочет разговаривать с нами, пока мы не выдадим ее.
   – Значит, совет предлагает насильно передать христианку в руки сарацин? – сурово спросил Вульф.
   – Мы обязаны сделать это, – ответил Гераклий. – Кроме того, она из их племени.
   – Нет, – ответил Вульф. – Саладин украл ее из Англии, и с тех пор она все время пытается бежать.
   – Не будем терять времени, – нетерпеливо крикнул патриарх, – как бы то ни было, Саладин требует ее, и к Саладину она должна отправиться. Итак, без дальнейших рассуждений скажите, где она, сэр Вульф.
   – Сами отыщите ее, – с бешенством ответил д'Арси. – А если это вам не удастся, пошлите вместо нее одну из тех женщин, с которыми вы пируете.
   В совете послышался ропот, но скорее ропот удивления при виде его смелости, чем негодования; Гераклий был человек неправедный и дурной.
   – Опасный человек, – сказал патриарх, – очень опасный. Я предлагаю заключить его в тюрьму.
   – Да, – ответил Балиан Ибелинский, – очень опасный человек – для своих врагов. Я видел, как во время Гаттинской битвы он и его брат пробились через толпу сарацин; видел его и в проломе стены. Хорошо, если бы у нас было побольше таких «опасных» людей.
   – Но он оскорбил меня! – крикнул патриарх.
   – Сказать правду не значит оскорблять, – многозначительно заметил Балиан, – и во всяком случае, это ваше личное дело, ради которого мы не можем лишиться одного из предводителей…
   Его прервал вошедший горожанин, который сказал, что Розамунду нашли, что она сделалась послушницей в общине монахинь Святого Креста.
   – Теперь дело нравится мне еще меньше, – продолжал Балиан, – потому что, взяв ее оттуда, мы совершим святотатство.
   – Его святейшество Гераклий дает нам отпущение, – сказал чей-то насмешливый голос.
   Поднялся один из старшин, член партии мира, и заметил, что с Розамундой нечего особенно церемониться, так как султан не захочет слушать их, пока упомянутую даму не выдадут ему на суд, тем более что, будучи его племянницей, она, вероятно, не пострадает; но что, во всяком случае, пусть лучше пострадает одна, чем все.
   Таким путем он убедил многих; так что, в конце концов, все поднялись и пошли к монастырю Святого Креста; там патриарх потребовал, чтобы их впустили. Воспротивиться настоятельница не могла. Она приняла советников в столовой, спросив, что им угодно.
   – Дочь моя, – сказал патриарх, – у вас живет дама по имени Розамунда д'Арси, и с нею мы желаем поговорить. Где она?
   – Послушница Розамунда, – ответила аббатиса, – молится в церкви у святого алтаря.
   – Она освящена, – прошептал кто-то, но патриарх продолжал:
   – Скажите мне, дочь моя, она молится одна?
   – Ее молитвы охраняет один рыцарь, – послышался ответ.
   – Ага, как я и думал, он опередил нас. Дочь моя, вы не очень строги, раз позволяете рыцарям входить в вашу церковь. Проводите нас туда.
   – В теперешние тяжелые времена и благодаря опасностям, грозящим этой послушнице, я решилась нарушить дисциплину, – смело сказала настоятельница, но повиновалась.
   И вот они вошли в большое полутемное здание, день и ночь освещающееся лампадами. Там подле алтаря, как говорили, выстроенного на том самом месте, где Господь стоял в ожидании суда, они увидели коленопреклоненную белую фигуру, руки которой держались за камни святого алтаря. За оградой, тоже на коленях, стоял Вульф, неподвижный, как надгробная статуя. Он услышал шаги, поднялся, повернулся и обнажил свой большой меч.
   – Вложите меч в ножны, – приказал Гераклий.
   – Когда я сделался рыцарем, – ответил Вульф, – я поклялся защищать невинных и алтари Божий от осквернения, а потому не вложу меча в ножны.
   – Не обращайте на него внимания, – сказал кто-то, и Гераклий, остановясь в притворе, обратился к Розамунде.
   – Дочь моя, – крикнул он, – с горькой печалью пришли мы просить у вас великой жертвы: отдайте себя за народ, как наш Господь отдал Себя ради многих. Саладин требует, чтобы вас выдали ему, и, пока мы не передадим вашу особу в его руки, он не станет разговаривать с нами. Итак, мы просим вас, отойдите от алтаря.
   – Я подвергла мою жизнь опасности, и, кажется, другая женщина умерла, – ответила она, – ради того, чтобы я освободилась из-под власти мусульман. Я не отойду от алтаря и не вернусь к ним.
   – Тогда нам придется силой взять вас, – мрачно проговорил Гераклий, – потому что наше положение ужасно.
   – Как! – сказала она. – Вы, патриарх святого города, хотите вырвать меня из этого святилища, оттащить силой от этого святого алтаря? О, тогда действительно проклятие падет и на город, и на вас. Говорят, отсюда Господа нашего увели на страдание по приказанию неправедного судьи. Неужели и меня оторвут от места, освященного Его стонами?.. И в этих одеждах (и она указала на свое белое одеяние) бросят, как дар, нашим врагам, которые, может быть, предложат мне выбор между смертью и подчинением Корану? Если так, я с уверенностью скажу, что ваше приношение окажется тщетным, и ваши улицы покраснеют от крови тех, кто вырвал меня из святого убежища.
   Они стали совещаться, спорить, и большинство решило, что ее следует передать Саладину.
   – Идите добровольно, прошу вас, – сказал патриарх, – потому что силой мы не возьмем вас.
   – Только силой вы возьмете меня, – ответила Розамунда.
   Тогда настоятельница сказала:
   – Неужели вы совершите такое преступление? Говорю вам, оно не останется без наказания. Вместе с Розамундой я повторяю, – и она выпрямила свою высокую фигуру, – что вы заплатите за него вашей кровью, а может быть, также и кровью остальных! Вспомните мои слова, когда сарацины возьмут город и предадут мечу его жителей.
   – Я отпускаю вам грех, – крикнул патриарх, – если это грех.
   – Отпустите грех себе, – резко крикнул Вульф, – и знайте вот что: я только один человек, но у меня есть сила и искусство. Если вы постараетесь наложить руку на послушницу Розамунду, чтобы насильно увести ее к Саладину на смерть, как она сказала, раньше, чем умру я, многие из вас навеки закроют глаза.
   И, стоя перед алтарной решеткой, он поднял свой большой меч одной рукой, а другой взял щит с изображением черепа.
   Патриарх сердился и грозил. Некоторые закричали, что они принесут луки и застрелят Вульфа издали.
   – И, – сказала Розамунда, – к святотатству прибавят еще убийство? О, подумайте о том, что вы делаете, и вспомните, что все это напрасно! Ведь Саладин обещал нам только поговорить с вами, когда вы передадите меня в его руки; может быть, окажется, что вы без пользы совершили грех. Сжальтесь надо мною, идите своим путем, предоставив исход в руки Божий.
   – А ведь правда, – закричали многие. – Саладин-то ничего не обещал!
   Наконец Балиан, охранитель города, который пришел с другими в церковь и стоял вдалеке, слыша все происходившее, выступил вперед и сказал:
   – Господин патриарх, пусть так и будет, потому что ничего хорошего не выйдет для нас из этого преступления. Этот алтарь самый святой во всем Иерусалиме, неужели вы осмелитесь оторвать от него девушку, единственное преступление которой состоит в том, что она, христианка, бежала от сарацин, укравших ее? Неужели вы осмелитесь отдать ее в руки Саладина на смерть? Конечно, это был бы поступок трусов и навлек бы на нас судьбу трусов. Сэр Вульф, вложите меч в ножны и не бойтесь. Если в Иерусалиме может кто-нибудь пользоваться безопасностью – эта благородная дама в безопасности. Настоятельница, проводите ее в ее келью.
   – Нет, – с тонкой насмешкой ответила настоятельница, – не годится нам уйти отсюда раньше его святейшества.
   – Вам недолго придется ждать, – с бешенством крикнул Гераклий, – разве в такое время можно много думать об алтарях или слушать мольбы девушки, угрозы одинокого рыцаря или сомнения суеверного предводителя? Ну, хорошо, поступайте, как знаете, и жизнью расплачивайтесь за ваши поступки!
   Я же скажу, что, если бы Саладин потребовал выдачи даже половины благородных девушек этого города, это представляло бы невысокую цену за сохранение крови восьмидесяти тысяч!
   Все ушли, кроме Вульфа и настоятельницы. Монахиня подошла к Розамунде, обняла ее и сказала, что на время опасность миновала.
   – Да, мать моя, – ответила Розамунда со слезами, – но хорошо ли я поступила? Не следовало ли мне сдаться Саладину, если столько жизней зависит от этого? Может быть, он забыл бы о своей клятве и пощадил бы меня? Хотя в лучшем случае мне никогда не позволили бы снова освободиться. Кроме того, как грустно проститься навсегда со всем, что любишь. – И она посмотрела на Вульфа, который стоял в таком отдалении, что не мог ничего слышать.
   – Да, – сказала монахиня, – тяжело, и мы, постригшиеся, хорошо знаем это. Однако, дочь моя, вам еще не приходится сделать тяжелого выбора. Если Саладин скажет, что, когда ему передадут вас, он пощадит жизни всех граждан, вам придется принять решение.
   – Да, – повторила Розамунда, – придется.
   Осада продолжалась; один ужас следовал за другим. Пращи, не переставая, бросали камни; стрелы летели тучами, так что никто не мог стоять на коленях. Тысячи всадников Саладина теснились около ворот святого Стефана, а машины извергали огонь и метательные снаряды на осажденный город; сарацинские минеры подкапывались под укрепления, башни и стены. Солдаты-защитники не могли делать вылазок благодаря сарацинским сторожевым пикетам; не могли они и показываться, потому что тогда летели тысячи стрел; никто не был в состоянии заделывать проломы в рушащихся стенах. С каждым днем отчаяние увеличивалось; на каждой улице виднелись длинные процессии монахов с крестами; они пели покаянные псалмы и молитвы, а женщины, стоя в дверях, взывали– к милосердию Христа и прижимали к себе своих детей.
   Правитель Балиан созвал на совет рыцарей и сказал, что Иерусалим осужден на сдачу.
   – Тогда, – сказал один из предводителей, – сделаем вылазку и умрем посреди врагов.
   – И оставим детей и женщин на смерть и позор? – договорил Гераклий. – Лучше сдаться.
   – Нет, – ответил Балиан, – мы не сдадимся, пока жив Господь – надежда не угасла.
   – Господь был и в день Гаттина, но христиане потерпели поражение, – сказал Гераклий. Совет разошелся, не решив ничего.
   В этот день Балиан снова стоял перед Саладином, умоляя его пощадить город. Саладин подвел его к дверям своего шатра, показал на желтые знамена, которые развевались там и сям на стенах города, и на знамя, в ту самую минуту поднявшееся над проломом.
   – Почему должен я щадить то, что уже покорил, – спросил он, – то, что поклялся уничтожить? Когда я предлагал вам пощаду, вы отказались от нее. Зачем вы просите ее теперь?
   Балиан ответил слова, которые навсегда останутся в истории.
   – Вот почему, султан. Клянемся Богом: если нам суждено умереть, мы прежде всего убьем наших женщин и наших детей, чтобы вы не могли их взять в неволю. Мы сожжем город и все его богатства; мы измелем в муку святую скалу и превратим мечеть Эль Акса и другие священные здания в груды; мы перережем горла пяти тысячам последователей Пророка, которые находятся у нас у руках, и, наконец, каждый, способный носить оружие, бросится из города; мы будем биться, пока не падем. Таким образом, я думаю, дорого вам будет стоить Иерусалим! Султан посмотрел на него, погладил себе бороду и сказал: – Восемьдесят тысяч жизней, восемьдесят тысяч, не считая моих солдат, которых вы убьете. Великое убийство!.. И святой город будет уничтожен навсегда. Да, да! О такой резне раз приснился мне сон.
   Саладин замолк и задумался, склонив голову на грудь.

XI. СВЯТАЯ РОЗАМУНДА

   С того дня, как Годвин видел Саладина, его силы стали возрастать, и, когда здоровье вернулось к нему, он начал много размышлять. Он потерял Розамунду, Масуда умерла, и по временам ему хотелось тоже умереть. Что мог он сделать со своей жизнью, переполненной печалью, борьбой, кровопролитием? Вернуться в Англию, жить среди своих земель, ждать старости и смерти? Это не манило Годвина, он чувствовал, что, пока жив, должен работать.
   Раз он сидел, думая об этом и чувствую себя очень несчастным. В его палатку вошел старый епископ Эгберт и, заметив выражение его лица, спросил:
   – Что с вами, мой сын?
   – Вы хотите выслушать меня? – спросил Годвин.
   – Разве я не ваш духовник, имеющий право все знать? – сказал кроткий старик. – В чем дело?
   Годвин начал с самого начала и рассказал ему все: как он в детстве хотел сделаться служителем церкви; как старый приор Стенгетского аббатства нашел, что ему еще рано решать свою судьбу; как впоследствии любовь к Розамунде заставила его позабыть о религии; рассказал он также о сне, который привиделся ему, когда он лежал раненый после боя у бухты Смерти; об обетах, которые он и Вульф принесли перед посвящением в рыцари, о том, как он постепенно узнал, что Розамунда любит не его. Наконец, сказал и о Масуде, но о ней Эгберт, причащавший ее, знал уже.
   Епископ слушал, не прерывая его. Когда он окончил, старик сказал:
   – А что же теперь?
   – Теперь, – ответил Годвин, – я ничего не знаю. Мне иногда кажется, что я слышу звуки моих шагов в монастырском дворе и мой голос, молящийся перед алтарем.
   432
   – Вы еще слишком молоды, чтобы говорить так, и, хотя Розамунда потеряна для вас, а Масуда умерла, на свете много других достойных женщин, – сказал Эгберт.
   – Не для меня, – возразил Годвин, покачав головой.
   – Тогда существуют рыцарские ордена, в которых вы можете занять высокое положение.
   Он опять покачал головой, сказав:
   – Сила тамплиеров и госпитальеров сломлена. Кроме того, я видел их в Иерусалиме и на поле битвы, и они мне не нравятся.
   Если они изменятся или я буду вынужден биться против неверных, я, может быть, присоединюсь к ним. Но дайте мне совет, что делать теперь?
   – О, сын мой, – сказал старый епископ, и его лицо засияло, – если Бог призывает вас, идите к Богу. Я покажу вам путь.
   – Да, я пойду к нему, – сказал Годвин, – и если только крест не призовет меня снова следовать за ним в войне, я постараюсь провести весь остаток жизни, служа Господу и людям. Мне кажется, отец мой, что для этого я и был рожден.
   Через три дня Годвин сделался священником, и его рукоположил епископ Эгберт. А в это время кругом его палатки воины Саладина, чувствуя близость падения Иерусалима, с торжеством кричали, что Магомет единый Пророк у Бога.
   Саладин поднял голову и посмотрел на Балиана.
   – Скажите мне, – сказал он, – что известно о принцессе Баальбекской, которую вы зовете Розамундой д'Арси? Ведь я сказал вам, что не буду говорить с вами о пощаде Иерусалима, пока мне не выдадут ее; чтобы я мог произвести над нею суд. А между тем я ее не вижу.
   – Господин, – ответил Балиан, – мы нашли ее в монастыре Святого Креста. Она была миропомазана подле алтаря, который мы считаем священным и недоступным, и отказалась идти.
   Саладин засмеялся:
   – А разве ваши воины не могут оторвать одну девушку от камня алтаря? Впрочем, может быть, рыцарь Вульф стоял перед нею с обнаженным мечом?
   – Да, стоял, – ответил Балиан. – Но мы думали не о нем, хотя, конечно, он убил бы некоторых из нас. Оторвав ее от алтаря, мы совершили бы ужасное преступление, которое, конечно, навлекло бы мщение Господне на нас и на город.
   – А что вы скажете о мести Салахеддина?
   – Как ни плохо нам, султан, мы все же боимся больше Бога, чем Саладина.
   – Да, сэр Балиан, но Салахеддин может оказаться мечом в руках Божиих.
   – И этот меч быстро пал бы на нас, если бы мы совершили этот грех.
   – Я думаю, что он скоро падет, – сказал Саладин, и опять замолчал, и опять стал гладить бороду.
   – Послушайте, – выговорил он наконец, – пусть принцесса, моя племянница, придет ко мне и попросит пощады городу; я думаю, что тогда я вам обещаю такие условия сдачи, за которые вы в тяжкую минуту поблагодарите меня.
   – Тогда нам надо осмелиться совершить великий грех и силой взять ее, – печально сказал Балиан, – но прежде убить рыцаря Вульфа, который не позволит ей идти, пока он жив.
   – Нет, Балиан, это огорчит меня, потому что, хотя он и христианин, рыцарь д'Арси мне по сердцу. Я сказал «пусть она придет ко мне», а не «приведите ее ко мне». Да, пусть придет по доброй воле, чтобы ответить мне за свой грех против меня, но пусть знает, что я ей ничего не обещаю, хотя в былые дни обещал многое и держал слово. Тогда она была принцесса Баальбека и пользовалась всеми правами, связанными с этим высоким положением; я ей поклялся, что не заставлю ее выйти замуж по моему выбору или изменить веру. Теперь я беру обратно клятвы, и если она придет, то придет как бежавшая невольница, поклонница креста, которой я предлагаю только или подчинение исламу, или позорную смерть.
   – Какая высокорожденная девушка согласится на такие условия? – с отчаянием спросил Балиан. – Я думаю, она скорее захочет умереть от своей руки, чем от руки вашего палача, так как, конечно, никогда не отречется от веры.
   – И осудит восемьдесят тысяч христиан? – сурово ответил Саладин. – Рыцарь Балиан, клянусь Аллахом и в последний раз, что, если моя племянница Розамунда не явится в мой лагерь добровольно, не принужденная никем, Иерусалим будет отдан на разграбление.
   – Значит, судьба святого города и всех его жителей зависит от благородства одной девушки? – нетвердым голосом произнес, Балиан.
   – Да, так мне открыло видение. Если ее душа достаточно высока, Иерусалим еще может быть спасен, если ее дух ниже, чем я думал, тогда святой город погибнет вместе с нею. Я все сказал, но с вами поедут мои гонцы и отвезут письмо, которое они должны собственноручно отдать моей племяннице, бывшей принцессе Баальбека. Пусть она или вернется с ними ко мне, или останется в городе. И тогда я пойму, что видел ложное видение, говорившее, будто мир и милосердие исходило из ее рук, и доведу эту войну до кровавого конца.
   Через час Балиан ехал к городу под охранной грамотой и вместе с гонцами Саладина и письмом, которое они должны были передать Розамунде.
   Стояла ночь; в освещенной лампадами церкви монахини Святого Креста, стоя на коленях, пели протяжную и торжественную песнь. От сердца пели они; смерть была так близко от них! И они молили Господа и милосердную Матерь Божию сжалиться над ними, спасти их и жителей несчастного города, в котором Он жил и страдал. Они знали, что конец близок, что стены готовы рухнуть, что защитники города истощены, что скоро-скоро лютые воины Саладина забегают по узким городским улицам. Их моление окончилось, настоятельница поднялась и обратилась к ним с речью. Она по-прежнему держалась гордо, но голос ее дрожал.
   – Дочери мои во Христе, – сказала она, – гибель стоит почти у наших дверей, и мы должны приготовить сердца наши! Если правители города исполнят обещанное, они пришлют сюда людей, чтобы обезглавить нас в последнюю минуту, и мы перейдем во славе в другой мир, чтобы жить во Господе. Но, может быть, они позабудут о нас немногих среди восьмидесяти тысяч душ, из которых нужно убить около пятидесяти тысяч душ женщин. Может быть также, их руки устанут или сами они падут раньше, чем доберутся до нашей святой обители! Что же мы сделаем тогда, дочери мои?
   Некоторые из монахинь прижались друг к другу и плакали от страха; некоторые молчали. Только Розамунда выпрямилась во весь рост и гордо сказала:
   – Мать моя, я недавно пришла к вам, но я видела Гаттинское кровопролитие и знаю судьбу женщин и детей в руках неверных, а потому позвольте мне говорить.
   – Говорите, – сказала настоятельница.
   – Вот что я советую, – продолжала Розамунда, – мой совет короток и ясен. Когда мы узнаем, что сарацины в городе, подожжем монастырь, станем на колени и погибнем так.
   – Хорошо сказано… Это лучше всего! – послышались голоса. Но настоятельница ответила с печальной улыбкой:
   – Благородный совет, которого можно было ожидать от высокорожденной. Однако его нельзя принять, потому что самоубийстве – смертный грех.
   – Будет мало разницы, – сказала Розамунда, – сожжем ли мы себя или протянем шеи под мечи друзей! Конечно, я не могу решать за других, но решаю за себя, так как я скорее совершу грех самоубийства, чем отдам себя в руки мусульман.