Страница:
– Встаньте, – сказал сэр Эндрю, – и дайте мне взглянуть на вас.
Братья поднялись и остановились рядом, освещенные пылающим камином, потому что свет солнца скудно проходил сквозь узкие окна.
– Молодцы, молодцы, – сказал старый рыцарь. – Вы похожи друг на друга, как два зернышка пшеницы из одного колоса. Оба ростом в шесть футов, оба широкоплечие, хотя Вульф выше и сильнее. У обоих светлые, волнистые волосы, только там, где тебя ранил меч, Годвин, виднеется белая прядь. У Годвина серые грезящие глаза, у Вульфа синие, блестящие, как мечи. Ах, Вульф, у твоего дедушки были такие же глаза, и мне рассказывали, что в тот день, когда при взятии Иерусалима он соскочил с башни на стену, сарацинам не понравился свет, сверкавший в них. Не любил этого блеска и я, его сын, когда он бывало сердился. Вы оба молодцы; но сэр Вульф более воинственен, а сэр Годвин более мягок. Ну, скажите, что должно больше нравиться даме?
– Это зависит от женщины, – ответил Годвин, и в его глазах сразу появилось мечтательное выражение.
– Это мы постараемся узнать до наступления ночи, если вы позволите нам, – прибавил Вульф, – хотя у меня мало надежды на успех.
– Да, да, перед нами загадка. И я не завидую той, которой придется отвечать на нее, потому что разрешение вопроса может смутить девичий ум. Когда она выскажется, никто не будет знать, выбрала ли она то, что даст ей мир душевный. Не лучше ли мне запретить им задать эту загадку? – прибавил он, как бы говоря с собой.
И старик задумался, братья вздрогнули, им показалось, что ему хочется отказать им.
Наконец сэр Эндрю снова поднял голову и сказал:
– Нет, пусть будет, как желает Господь, держащий грядущее в своих руках. Племянники, вы хорошие, верные рыцари, и каждый из вас может прекрасно охранять ее, а ей нужна охрана, вы – сыновья моего единственного брата, которому я обещал заботиться о вас, главное же – я люблю вас обоих одинаково сильно, а потому пусть будет по-вашему; идите, попытайтесь получить счастье из рук моей дочери Розамунды, как вы согласились сделать это. Пусть первым идет Годвин, потом ты, Вульф. Нет, не благодарите меня. Идите же скорее. Мои часы сочтены, и я хочу узнать, как она решит эту задачу.
Братья поклонились и вышли из солара. В дверях холла Вульф остановился и сказал:
– Розамунда в церкви. Иди за ней и… О, я хотел бы пожелать тебе счастья, но прости, Годвин, не могу… Боюсь, что край тени земной любви, о которой ты говорил, уже касается моего сердца, леденит его.
– Тени нет, – ответил Годвин, – повсюду свет и теперь, и в будущем, как мы поклялись в том.
Было три часа пополудни; снежные облака затемняли последний серый свет декабрьского дня, когда Годвин, желая удлинить путь, шел через луг Стипльской церкви. В ее дверях он встретил двух служанок, которые вышли на паперть со щетками в руках, неся корзину, полную остатков еды и всякого сора. Молодой человек спросил у них, в церкви ли еще леди Розамунда, и они ответили с поклоном:
– Да, сэр Годвин, леди Розамунда приказала нам попросить вас прийти за нею и, когда она окончит молиться перед алтарем, проводить ее в Холль.
«Кто знает, – подумал Годвин, – провожу ли я ее от алтаря в Холль или останусь один в церкви?»
И все-таки ему показалось хорошим признаком, что Розамунда попросила его прийти, хотя другие, может быть, придали бы другое значение этой просьбе.
Годвин вошел в церковь; он осторожно ступал по тростнику, которым был усеян пол средней церковной части, и при свете неугасимой лампады увидел Розамунду; она стояла перед небольшой ракой, ее грациозная головка склонилась на руки, и она горячо молилась. «О чем? – подумал он. – О чем?»
Она не слышала ничего, и, подойдя к алтарю, д'Арси остановился в терпеливом ожидании. Наконец Розамунда глубоко вздохнула, поднялась с колен и повернулась к нему; при свете лампады он увидел на ее лице следы слез. Может быть, и она говорила с приором Джоном, который был также и ее духовником. Кто знает? По крайней мере, взглянув на Годвина, как статуя, стоявшего перед ней, она вздрогнула, и с ее губ сорвались слова:
– О, как скоро! – Но, овладев собой, она прибавила: – Как скоро вы пришли по моей просьбе, кузен.
– Я встретил служанок у дверей, – сказал он.
– Как хорошо, что вы пришли, – продолжала Розамунда. – Но, право, после того дня на моле мне страшно пройти хотя бы расстояние полета стрелы с одними женщинами, с вами же я чувствую себя в безопасности.
– Со мной или с Вульфом?
– Да, и с Вульфом, – повторила она, – то есть когда он не говорит о войнах или приключениях в далеких странах.
Они подошли к порталу церкви и увидели, что на землю падают большие хлопья снега.
– Останемся здесь с минуту, – сказал Годвин. – Это только проходящее облако.
И они остановились в полутьме, и несколько времени никто из них не говорил; наконец Годвин сказал:
– Розамунда, двоюродная моя сестра и леди, я пришел, чтобы задать вам один вопрос, но прежде (почему я говорю это, вы поймете потом) я обязан попросить вас ответить мне на него не раньше, чем через сутки.
– Это легко обещать, Годвин. Но что это за удивительный вопрос, на который нельзя ответить?
– Вопрос короток и прост. Согласитесь ли вы быть моей женой, Розамунда?
Она отшатнулась к стенке портика.
– Мой отец…
– Розамунда, я говорю с его позволения.
– Могу ли я ответить, раз вы сами запретили мне говорить?
– Только до завтрашнего дня. Тем не менее прошу вас выслушать меня, Розамунда. Я ваш двоюродный брат, и мы росли вместе; ведь за исключением того времени, когда я был на войне в Шотландии, мы никогда не расставались. Поэтому мы хорошо знаем друг друга, так хорошо, как обыкновенно не знают люди, не соединенные браком. Поэтому также для вас не тайна, что я всегда любил вас, сначала как брат любит сестру, теперь же как жених любит невесту.
– Нет, Годвин, я этого не знала, напротив, я всегда думала, что ваше сердце совсем в другом месте.
– В другом месте? Какая же дама…
– Нет, я думала, что оно приковано не к даме, а к вашим мечтам.
– Мечтам? Мечтам о чем?
– Я не знаю этого. Может быть, о том, что не связано с землей, о том, что выше бедной девушки.
– До известной степени вы правы, кузина, потому что я не только люблю земную девушку, но и ее дух. Да, вы моя мечта, поистине мечта, символ всего благородного, высокого, чистого. В вас и через вас, Розамунда, я поклоняюсь небу, которое надеюсь разделить с вами.
– Мечта? Символ? Небеса? Разве такими блестящими одеждами можно украшать образ женщины? Право, когда обнаружится действительность, вы увидите, что мое лицо только череп в украшенной камнями маске, и возненавидите меня за обман, хотя не я обманула вас, а вы сами, Годвин. Только ангел может явиться в том образе, который рисует ваше воображение.
– Ваше лицо станет ликом ангела.
– Ангела? Почем вы знаете? Я наполовину восточного происхождения, и по временам во мне клокочет кровь. Мне тоже являются видения. Кажется, я люблю власть, прелести и восторги жизни, жизни, непохожей на нашу. Уверены ли вы, Годвин, что мое бедное лицо сделается ангельским ликом?
– Я хотел быть уверенным в чем-нибудь. Во всяком случае, я хотел бы подвергнуть себя и вас такому испытанию.
– Подумайте о вашей душе, Годвин. Она может поблекнуть. Этой опасности вы не решитесь подвергнуть себя ради меня. Правда?
Он задумался, потом ответил:
– Нет, ваша душа часть моей, и поэтому я не хотел бы подвергнуться опасности, Розамунда.
– Мне мил этот ответ, – сказала она. – Да, милее всего, что вы говорили раньше, потому что в нем звучала правда.
Вы вполне честный рыцарь, и я горжусь, очень горжусь вашей любовью, хотя, может быть, было бы лучше, если бы вы не полюбили меня.
И она слегка преклонила перед ним колено.
– Что бы ни случилось, перед лицом жизни или смерти, эти слова будут для меня счастьем, Розамунда.
Она порывисто схватила его за руку.
– Ах, что случится! Мне кажется, грядут великие события для вас и для меня. Вспомните, в моих жилах наполовину восточная кровь, а мы, дети Востока, чувствуем тень будущего раньше, чем оно налагает на нас свою руку и делается настоящим. Я боюсь того, что наступит, Годвин, повторяю, боюсь.
– Не бойтесь, Розамунда, зачем бояться? В руках Божьих лежит свиток наших жизней и Его намерений. Образы, которые мы видим, слова, которые мы угадываем, могут быть ужасны, но Тот, Кто начертал их, знает конец всего – знает, что этот конец – благо. Поэтому не бойтесь, читайте без смущения, не думая о завтрашнем дне.
Она с удивлением взглянула на него и спросила:
– Это речь жениха или святого в одежде брачной? Не знаю. И знаете ли вы сами? Но вы сказали, что любите меня, что хотели бы обвенчаться со мной, и я верю вам; знаю я также, что женщина, которая сделается женой Годвина, будет счастлива, потому что таких людей очень мало. Но мне запрещено отвечать до завтра. Хорошо же, я отвечу в свое время. До тех пор будьте тем, чем были прежде… Снег перестал падать, проводите меня до дому, мой двоюродный брат Годвин.
В темноте, среди холода они направились домой, окруженные стонущим ветром, и, не говоря ни слова, вошли в большую переднюю залу, где посредине в очаге горел огонь и пламя с шумом взвивалось к отверстию в крыше, через которое выходил дым. Приятно было смотреть на огонь после зимней ночи.
Перед очагом стоял Вульф, жизнерадостный, как всегда, и веселый, хотя брови его были нахмурены. При виде брата Годвин повернулся к большой двери и, пробыв несколько мгновений в свете, снова исчез в темноте. За ним затворилась тяжелая створка. Розамунда подошла к очагу.
– Вы, кажется, озябли, кузина? – сказал Вульф, всматриваясь ей в лицо. – Годвин слишком долго задержал вас в церкви, попросив молиться вместе с ним. Такая уж у него привычка!
Я сам страдал от нее. Присядьте же, согрейтесь.
Не говоря ни слова, Розамунда повиновалась и, распахнув свой меховой плащ, протянула руки к пламени, которое играло на ее смуглом красивом лице. Вульф оглянулся. В комнате не было никого; тогда он снова посмотрел на Розамунду.
– Я рад случаю поговорить с вами наедине, кузина, потому что мне нужно задать вам один вопрос. Но я должен попросить вас не отвечать мне на него, пока не пройдут двадцать четыре часа.
– Согласна, – сказала она. – Я уже дала одно такое обещание, пусть оно послужит для обоих. Теперь я жду вопроса.
– Ах, – весело произнес Вульф, – я рад, что Годвин пошел первый, так как это избавляет меня от необходимости говорить; ведь он говорит лучше, чем я.
– Не знаю, Вульф; во всяком случае, у вас больше слов, чем у него, – с легкой улыбкой заметила Розамунда.
– Может быть, и больше, только другого качества; вот что вы хотите сказать. Ну, к счастью, в настоящую минуту дело не касается слов.
– А чего же, Вульф?
– Сердец. Вашего сердца, и моего сердца, и, полагаю, сердца Годвина, если оно у него есть… То есть в этом смысле.
– Почему же можно думать, что у Годвина нет сердца?
– Почему? Ну, видите ли, теперь я ради себя должен умалять достоинства Годвина, а потому объявляю – хоть вы сами знаете это лучше, чем я, – что сердце Годвина похоже на сердце старого святого в хранилище реликвий в Стенгете, которое могло биться когда-то и, может быть, будет снова биться на небесах, но теперь мертво для всего земного.
Розамунда улыбнулась и подумала, что это мертвое сердце не особенно давно выказало признаки жизни; вслух же она сказала только:
– Если вам нечего больше сказать о сердце Годвина, я пойду почитать отцу, который ждет меня.
– Нет, нет, мне еще нужно сказать многое о моем собственном. – И Вульф внезапно сделался очень серьезен, так серьезен, что все его большое тело задрожало. Стараясь заговорить, он только бормотал что-то несвязное. Наконец его мысли вылились в потоке горячих слов:
– Я люблю вас, Розамунда, люблю! Я люблю все в вас и всегда любил, хотя и не знал этого до дня… до дня боя… И я всегда буду любить вас и прошу вас быть моей женой… Я знаю: я грубый воин с массой грехов, совсем не святой и не ученый, как Годвин… Но, клянусь, я буду всю жизнь вашим верным рыцарем, если святые даруют мне милость и силу, я совершу великие подвиги в вашу честь и буду хорошо охранять вас. О, что еще можно сказать?
– Ничего, Вульф, – ответила Розамунда, поднимая опущенные глаза. – Вы не хотели, чтобы я ответила вам, поэтому я только благодарю вас. Да, от всего сердца, хотя, право, мне грустно, что мы не можем больше быть братом и сестрой, как все эти долгие годы… Теперь уйдите.
– Нет, Розамунда, нет еще. Хотя вы ничего не можете говорить, вы могли бы знаком дать мне понять, что вы думаете…
Я так мучаюсь и должен страдать до завтрашнего дня. Например, вы могли бы позволить мне поцеловать вашу руку… Ведь в договоре не говорилось о поцелуях.
– Я ничего не знаю о договоре, Вульф, – строго ответила Розамунда, хотя улыбка првкралась в уголки ее губ. – Во всяком случае, я не могу позволить вам дотронуться до моей руки.
– Тогда я поцелую ваше платье. – И, схватив уголок ее плаща, Вульф прижал его к своим губам.
– Вы сильны, Вульф, я слаба и не могу вырвать своей одежды из ваших рук, однако скажу вам, что этот поступок нисколько не поможет вам.
Плащ упал из его пальцев.
– Простите. Я должен был помнить, что Годвин не зашел бы так далеко.
– Годвин, – сказала она, топнув ногой о пол, – дав обещание, держит его не только буквально, но и в душе.
– Думаю, что так. Видите ли, каково грешному человеку иметь братом и соперником святого. Нет, не сердитесь на меня, Розамунда, я не могу идти путями святых.
– Вам, Вульф, по крайней мере, незачем смеяться над тем, кто вступил на дорогу к совершенству.
– Я не насмехаюсь над ним. Я его люблю так же сильно… как вы. – И он пристально посмотрел ей в лицо.
Ее черты не изменились, потому что в сердце Розамунды крылась тайная сила и способность молчать, унаследованная ею от предков аравитян, которые могут накидывать непроницаемую маску на свои черты.
– Я рада, что вы любите его, Вульф. Постарайтесь же никогда не забывать о своей любви и долге.
– Так и будет, да, будет, даже если вы оттолкнете меня ради него.
– Какие честные слова. Я ждала их от вас, – мягко сказала она. – А теперь, дорогой Вульф, прощайте. Я устала…
– Завтра… – начал он.
– Да, – ответила она глубоким голосом. – Завтра я обязана говорить, а вы должны меня слушать.
Солнце снова совершило свой круговорот, снова время подошло к четырем часам пополудни. Два брата стояли подле огня, пылавшего в холле, и с сомнением смотрели друг на друга; такими же взглядами они обменивались в часы ночи, в течение которой ни один не смыкал глаз.
– Пора, – сказал наконец Вульф.
Годвин кивнул головой.
В это время по лесенке из солара сошла служанка, и д'Арси без слов поняли, зачем она приближается к ним.
– Кто? – спросил Вульф, Годвин только покачал головой.
– Сэр Эндрю приказал мне сказать, что он желает поговорить с вами обоими, – сказала служанка и ушла.
– Клянусь святыми, мне кажется, не избран ни тот, ни другой, – с отрывистым смехом произнес Вульф.
– Может быть, – сказал Годвин, – и, может быть, это будет лучше для всех нас.
– Не нахожу, – ответил Вульф, вслед за братом поднимаясь по ступенькам.
Они прошли по коридору и закрыли за собой дверь. Перед ними был сэр Эндрю: он сидел в своем высоком кресле перед камином. Подле него, положив руку на его плечо, стояла Розамунда. Годвин и Вульф заметили, что она была одета в свое нарядное платье, и у обоих в голове шевельнулась горькая мысль, что она надела роскошные уборы, желая показать им, как хороша девушка, которую они должны потерять. Подходя, молодые д'Арси поклонились сначала ей, а потом дяде; Розамунда, подняв опущенные глаза, слегка улыбнулась им в виде приветствия.
– Говори, Розамунда, – произнес ее отец. – Этих рыцарей мучит неизвестность, и они страдают…
– Теперь последний удар, – пробормотал Вульф.
– Двоюродные братья, – начала Розамунда низким спокойным голосом, точно отвечая заученный урок. – Я посоветовалась с отцом о том, что вы мне сказали вчера, с отцом и со своим собственным сердцем. Вы сделали мне большую честь, а я любила вас с детства, как сестра братьев. Не буду говорить много, скажу только, что, к сожалению, я ни одному из вас не могу дать того ответа, которого он желает.
– Действительно, решительный удар, – пробормотал Вульф. – Сквозь латы и кольчугу он попал прямо в сердце.
Годвин только побледнел больше прежнего и ничего не сказал.
Несколько мгновений стояла тишина, и старый рыцарь исподлобья смотрел на лица братьев, освещенные пламенем сальных свечей.
Наконец Годвин заговорил:
– Мы благодарим вас, кузина. Пойдем, Вульф, мы выслушали ответ.
– Не весь, – быстро перебила его Розамунда, и они снова вздохнули свободнее.
– Слушайте, – продолжала она. – Если угодно, я дам вам одно обещание, которое одобряет и мой отец. Ровно через два года, в этот же самый день, если мы все трое будем еще живы и ваши намерения не изменятся, я скажу вам имя моего избранника и тотчас же обвенчаюсь с ним, чтобы никто не страдал больше…
– А если один из нас умрет? – спросил Годвин.
– Тогда, – ответила Розамунда, – я выйду замуж за другого, если он не посрамит своего имени и не совершит нерыцарского поступка.
– Извините меня, – начал Вульф, но, подняв руку, она остановила его и сказала:
– Вы находите, что я говорю странные вещи, и, может быть, вы правы. Но ведь все странно, и я в большом затруднении. Помните: вопрос идет о всей моей жизни, и я могу желать, чтобы мне дали время обдумать свое решение. Ведь выбирать между такими двумя людьми, как вы, нелегко. Кроме того, мы все трое слишком молоды для брака. В течение двух лет я, может быть, узнаю, кто из вас наиболее достойный рыцарь. Итак, ни один из нас не значит для вас больше, чем другой? – прямо спросил Вульф. Розамунда вспыхнула, говоря:
– Я не отвечу на этот вопрос.
– И Вульф не должен был задавать его, – вставил Годвин. – Брат, я понял Розамунду. Ей трудно сделать выбор между нами, а если она в сердце, тайно, уже и знает имя избранника, то по доброте своей не хочет нам показать этого и тем огорчить одного из нас. Вот почему она говорит: идите, рыцари, совершайте подвиги, достойные такой дамы, как я, и, может быть, тот, кто сделает величайшее деяние, получит великую награду. Я считаю ее решение мудрым и справедливым и подчиняюсь ему. Оно даже радует меня, ибо дает нам возможность показать нашей дорогой кузине и всем нашим товарищам материал, из которого мы сделаны, и случай постараться затмить друг друга подвигами, которые мы, как и всегда, будем совершать рука об руку.
– Хорошие мысли, – произнес сэр Эндрю. – Ну, что скажешь ты, Вульф?
Чувствуя, что Розамунда наблюдает за ним из-под тени своих длинных ресниц, Вульф ответил:
– Небо видит, я тоже доволен. В течение двух лет мы оба можем пасть на войне, по крайней мере, в эти два года любовь к женщине не разделит нас. Дядя, прошу отпустить меня на службу к моему возлюбленному господину в Нормандию.
– Я прошу о том же, – сказал Годвин.
– Весной, весной, – поспешно ответил сэр Эндрю. – Тогда король Генрих двинет в бой свои силы. До тех же пор оставайтесь здесь. Кто знает, что еще случится. Может быть, ваши руки понадобятся нам, как это было недавно. Надеюсь, теперь я не услышу больше ничего о любви и браке, Словом, речей, которые смущают мой ум. Не скажу, чтобы все устроилось согласно моему желанию, но так хотела Розамунда, и этого достаточно для меня. Теперь, конечно, Розамунда, отпусти своих рыцарей; будьте все трое как братья и сестра, пока не окончится двухлетний срок; тогда оставшиеся в живых узнают разрешение загадки.
Розамунда вышла вперед и, не говоря ни слова, подала правую руку Годвину, а левую Вульфу, позволила им прижать губы к своим пальцам. Так на время окончилось сватовство двоих д'Арси.
IV. ПРОДАВЕЦ ВИНА
Братья поднялись и остановились рядом, освещенные пылающим камином, потому что свет солнца скудно проходил сквозь узкие окна.
– Молодцы, молодцы, – сказал старый рыцарь. – Вы похожи друг на друга, как два зернышка пшеницы из одного колоса. Оба ростом в шесть футов, оба широкоплечие, хотя Вульф выше и сильнее. У обоих светлые, волнистые волосы, только там, где тебя ранил меч, Годвин, виднеется белая прядь. У Годвина серые грезящие глаза, у Вульфа синие, блестящие, как мечи. Ах, Вульф, у твоего дедушки были такие же глаза, и мне рассказывали, что в тот день, когда при взятии Иерусалима он соскочил с башни на стену, сарацинам не понравился свет, сверкавший в них. Не любил этого блеска и я, его сын, когда он бывало сердился. Вы оба молодцы; но сэр Вульф более воинственен, а сэр Годвин более мягок. Ну, скажите, что должно больше нравиться даме?
– Это зависит от женщины, – ответил Годвин, и в его глазах сразу появилось мечтательное выражение.
– Это мы постараемся узнать до наступления ночи, если вы позволите нам, – прибавил Вульф, – хотя у меня мало надежды на успех.
– Да, да, перед нами загадка. И я не завидую той, которой придется отвечать на нее, потому что разрешение вопроса может смутить девичий ум. Когда она выскажется, никто не будет знать, выбрала ли она то, что даст ей мир душевный. Не лучше ли мне запретить им задать эту загадку? – прибавил он, как бы говоря с собой.
И старик задумался, братья вздрогнули, им показалось, что ему хочется отказать им.
Наконец сэр Эндрю снова поднял голову и сказал:
– Нет, пусть будет, как желает Господь, держащий грядущее в своих руках. Племянники, вы хорошие, верные рыцари, и каждый из вас может прекрасно охранять ее, а ей нужна охрана, вы – сыновья моего единственного брата, которому я обещал заботиться о вас, главное же – я люблю вас обоих одинаково сильно, а потому пусть будет по-вашему; идите, попытайтесь получить счастье из рук моей дочери Розамунды, как вы согласились сделать это. Пусть первым идет Годвин, потом ты, Вульф. Нет, не благодарите меня. Идите же скорее. Мои часы сочтены, и я хочу узнать, как она решит эту задачу.
Братья поклонились и вышли из солара. В дверях холла Вульф остановился и сказал:
– Розамунда в церкви. Иди за ней и… О, я хотел бы пожелать тебе счастья, но прости, Годвин, не могу… Боюсь, что край тени земной любви, о которой ты говорил, уже касается моего сердца, леденит его.
– Тени нет, – ответил Годвин, – повсюду свет и теперь, и в будущем, как мы поклялись в том.
Было три часа пополудни; снежные облака затемняли последний серый свет декабрьского дня, когда Годвин, желая удлинить путь, шел через луг Стипльской церкви. В ее дверях он встретил двух служанок, которые вышли на паперть со щетками в руках, неся корзину, полную остатков еды и всякого сора. Молодой человек спросил у них, в церкви ли еще леди Розамунда, и они ответили с поклоном:
– Да, сэр Годвин, леди Розамунда приказала нам попросить вас прийти за нею и, когда она окончит молиться перед алтарем, проводить ее в Холль.
«Кто знает, – подумал Годвин, – провожу ли я ее от алтаря в Холль или останусь один в церкви?»
И все-таки ему показалось хорошим признаком, что Розамунда попросила его прийти, хотя другие, может быть, придали бы другое значение этой просьбе.
Годвин вошел в церковь; он осторожно ступал по тростнику, которым был усеян пол средней церковной части, и при свете неугасимой лампады увидел Розамунду; она стояла перед небольшой ракой, ее грациозная головка склонилась на руки, и она горячо молилась. «О чем? – подумал он. – О чем?»
Она не слышала ничего, и, подойдя к алтарю, д'Арси остановился в терпеливом ожидании. Наконец Розамунда глубоко вздохнула, поднялась с колен и повернулась к нему; при свете лампады он увидел на ее лице следы слез. Может быть, и она говорила с приором Джоном, который был также и ее духовником. Кто знает? По крайней мере, взглянув на Годвина, как статуя, стоявшего перед ней, она вздрогнула, и с ее губ сорвались слова:
– О, как скоро! – Но, овладев собой, она прибавила: – Как скоро вы пришли по моей просьбе, кузен.
– Я встретил служанок у дверей, – сказал он.
– Как хорошо, что вы пришли, – продолжала Розамунда. – Но, право, после того дня на моле мне страшно пройти хотя бы расстояние полета стрелы с одними женщинами, с вами же я чувствую себя в безопасности.
– Со мной или с Вульфом?
– Да, и с Вульфом, – повторила она, – то есть когда он не говорит о войнах или приключениях в далеких странах.
Они подошли к порталу церкви и увидели, что на землю падают большие хлопья снега.
– Останемся здесь с минуту, – сказал Годвин. – Это только проходящее облако.
И они остановились в полутьме, и несколько времени никто из них не говорил; наконец Годвин сказал:
– Розамунда, двоюродная моя сестра и леди, я пришел, чтобы задать вам один вопрос, но прежде (почему я говорю это, вы поймете потом) я обязан попросить вас ответить мне на него не раньше, чем через сутки.
– Это легко обещать, Годвин. Но что это за удивительный вопрос, на который нельзя ответить?
– Вопрос короток и прост. Согласитесь ли вы быть моей женой, Розамунда?
Она отшатнулась к стенке портика.
– Мой отец…
– Розамунда, я говорю с его позволения.
– Могу ли я ответить, раз вы сами запретили мне говорить?
– Только до завтрашнего дня. Тем не менее прошу вас выслушать меня, Розамунда. Я ваш двоюродный брат, и мы росли вместе; ведь за исключением того времени, когда я был на войне в Шотландии, мы никогда не расставались. Поэтому мы хорошо знаем друг друга, так хорошо, как обыкновенно не знают люди, не соединенные браком. Поэтому также для вас не тайна, что я всегда любил вас, сначала как брат любит сестру, теперь же как жених любит невесту.
– Нет, Годвин, я этого не знала, напротив, я всегда думала, что ваше сердце совсем в другом месте.
– В другом месте? Какая же дама…
– Нет, я думала, что оно приковано не к даме, а к вашим мечтам.
– Мечтам? Мечтам о чем?
– Я не знаю этого. Может быть, о том, что не связано с землей, о том, что выше бедной девушки.
– До известной степени вы правы, кузина, потому что я не только люблю земную девушку, но и ее дух. Да, вы моя мечта, поистине мечта, символ всего благородного, высокого, чистого. В вас и через вас, Розамунда, я поклоняюсь небу, которое надеюсь разделить с вами.
– Мечта? Символ? Небеса? Разве такими блестящими одеждами можно украшать образ женщины? Право, когда обнаружится действительность, вы увидите, что мое лицо только череп в украшенной камнями маске, и возненавидите меня за обман, хотя не я обманула вас, а вы сами, Годвин. Только ангел может явиться в том образе, который рисует ваше воображение.
– Ваше лицо станет ликом ангела.
– Ангела? Почем вы знаете? Я наполовину восточного происхождения, и по временам во мне клокочет кровь. Мне тоже являются видения. Кажется, я люблю власть, прелести и восторги жизни, жизни, непохожей на нашу. Уверены ли вы, Годвин, что мое бедное лицо сделается ангельским ликом?
– Я хотел быть уверенным в чем-нибудь. Во всяком случае, я хотел бы подвергнуть себя и вас такому испытанию.
– Подумайте о вашей душе, Годвин. Она может поблекнуть. Этой опасности вы не решитесь подвергнуть себя ради меня. Правда?
Он задумался, потом ответил:
– Нет, ваша душа часть моей, и поэтому я не хотел бы подвергнуться опасности, Розамунда.
– Мне мил этот ответ, – сказала она. – Да, милее всего, что вы говорили раньше, потому что в нем звучала правда.
Вы вполне честный рыцарь, и я горжусь, очень горжусь вашей любовью, хотя, может быть, было бы лучше, если бы вы не полюбили меня.
И она слегка преклонила перед ним колено.
– Что бы ни случилось, перед лицом жизни или смерти, эти слова будут для меня счастьем, Розамунда.
Она порывисто схватила его за руку.
– Ах, что случится! Мне кажется, грядут великие события для вас и для меня. Вспомните, в моих жилах наполовину восточная кровь, а мы, дети Востока, чувствуем тень будущего раньше, чем оно налагает на нас свою руку и делается настоящим. Я боюсь того, что наступит, Годвин, повторяю, боюсь.
– Не бойтесь, Розамунда, зачем бояться? В руках Божьих лежит свиток наших жизней и Его намерений. Образы, которые мы видим, слова, которые мы угадываем, могут быть ужасны, но Тот, Кто начертал их, знает конец всего – знает, что этот конец – благо. Поэтому не бойтесь, читайте без смущения, не думая о завтрашнем дне.
Она с удивлением взглянула на него и спросила:
– Это речь жениха или святого в одежде брачной? Не знаю. И знаете ли вы сами? Но вы сказали, что любите меня, что хотели бы обвенчаться со мной, и я верю вам; знаю я также, что женщина, которая сделается женой Годвина, будет счастлива, потому что таких людей очень мало. Но мне запрещено отвечать до завтра. Хорошо же, я отвечу в свое время. До тех пор будьте тем, чем были прежде… Снег перестал падать, проводите меня до дому, мой двоюродный брат Годвин.
В темноте, среди холода они направились домой, окруженные стонущим ветром, и, не говоря ни слова, вошли в большую переднюю залу, где посредине в очаге горел огонь и пламя с шумом взвивалось к отверстию в крыше, через которое выходил дым. Приятно было смотреть на огонь после зимней ночи.
Перед очагом стоял Вульф, жизнерадостный, как всегда, и веселый, хотя брови его были нахмурены. При виде брата Годвин повернулся к большой двери и, пробыв несколько мгновений в свете, снова исчез в темноте. За ним затворилась тяжелая створка. Розамунда подошла к очагу.
– Вы, кажется, озябли, кузина? – сказал Вульф, всматриваясь ей в лицо. – Годвин слишком долго задержал вас в церкви, попросив молиться вместе с ним. Такая уж у него привычка!
Я сам страдал от нее. Присядьте же, согрейтесь.
Не говоря ни слова, Розамунда повиновалась и, распахнув свой меховой плащ, протянула руки к пламени, которое играло на ее смуглом красивом лице. Вульф оглянулся. В комнате не было никого; тогда он снова посмотрел на Розамунду.
– Я рад случаю поговорить с вами наедине, кузина, потому что мне нужно задать вам один вопрос. Но я должен попросить вас не отвечать мне на него, пока не пройдут двадцать четыре часа.
– Согласна, – сказала она. – Я уже дала одно такое обещание, пусть оно послужит для обоих. Теперь я жду вопроса.
– Ах, – весело произнес Вульф, – я рад, что Годвин пошел первый, так как это избавляет меня от необходимости говорить; ведь он говорит лучше, чем я.
– Не знаю, Вульф; во всяком случае, у вас больше слов, чем у него, – с легкой улыбкой заметила Розамунда.
– Может быть, и больше, только другого качества; вот что вы хотите сказать. Ну, к счастью, в настоящую минуту дело не касается слов.
– А чего же, Вульф?
– Сердец. Вашего сердца, и моего сердца, и, полагаю, сердца Годвина, если оно у него есть… То есть в этом смысле.
– Почему же можно думать, что у Годвина нет сердца?
– Почему? Ну, видите ли, теперь я ради себя должен умалять достоинства Годвина, а потому объявляю – хоть вы сами знаете это лучше, чем я, – что сердце Годвина похоже на сердце старого святого в хранилище реликвий в Стенгете, которое могло биться когда-то и, может быть, будет снова биться на небесах, но теперь мертво для всего земного.
Розамунда улыбнулась и подумала, что это мертвое сердце не особенно давно выказало признаки жизни; вслух же она сказала только:
– Если вам нечего больше сказать о сердце Годвина, я пойду почитать отцу, который ждет меня.
– Нет, нет, мне еще нужно сказать многое о моем собственном. – И Вульф внезапно сделался очень серьезен, так серьезен, что все его большое тело задрожало. Стараясь заговорить, он только бормотал что-то несвязное. Наконец его мысли вылились в потоке горячих слов:
– Я люблю вас, Розамунда, люблю! Я люблю все в вас и всегда любил, хотя и не знал этого до дня… до дня боя… И я всегда буду любить вас и прошу вас быть моей женой… Я знаю: я грубый воин с массой грехов, совсем не святой и не ученый, как Годвин… Но, клянусь, я буду всю жизнь вашим верным рыцарем, если святые даруют мне милость и силу, я совершу великие подвиги в вашу честь и буду хорошо охранять вас. О, что еще можно сказать?
– Ничего, Вульф, – ответила Розамунда, поднимая опущенные глаза. – Вы не хотели, чтобы я ответила вам, поэтому я только благодарю вас. Да, от всего сердца, хотя, право, мне грустно, что мы не можем больше быть братом и сестрой, как все эти долгие годы… Теперь уйдите.
– Нет, Розамунда, нет еще. Хотя вы ничего не можете говорить, вы могли бы знаком дать мне понять, что вы думаете…
Я так мучаюсь и должен страдать до завтрашнего дня. Например, вы могли бы позволить мне поцеловать вашу руку… Ведь в договоре не говорилось о поцелуях.
– Я ничего не знаю о договоре, Вульф, – строго ответила Розамунда, хотя улыбка првкралась в уголки ее губ. – Во всяком случае, я не могу позволить вам дотронуться до моей руки.
– Тогда я поцелую ваше платье. – И, схватив уголок ее плаща, Вульф прижал его к своим губам.
– Вы сильны, Вульф, я слаба и не могу вырвать своей одежды из ваших рук, однако скажу вам, что этот поступок нисколько не поможет вам.
Плащ упал из его пальцев.
– Простите. Я должен был помнить, что Годвин не зашел бы так далеко.
– Годвин, – сказала она, топнув ногой о пол, – дав обещание, держит его не только буквально, но и в душе.
– Думаю, что так. Видите ли, каково грешному человеку иметь братом и соперником святого. Нет, не сердитесь на меня, Розамунда, я не могу идти путями святых.
– Вам, Вульф, по крайней мере, незачем смеяться над тем, кто вступил на дорогу к совершенству.
– Я не насмехаюсь над ним. Я его люблю так же сильно… как вы. – И он пристально посмотрел ей в лицо.
Ее черты не изменились, потому что в сердце Розамунды крылась тайная сила и способность молчать, унаследованная ею от предков аравитян, которые могут накидывать непроницаемую маску на свои черты.
– Я рада, что вы любите его, Вульф. Постарайтесь же никогда не забывать о своей любви и долге.
– Так и будет, да, будет, даже если вы оттолкнете меня ради него.
– Какие честные слова. Я ждала их от вас, – мягко сказала она. – А теперь, дорогой Вульф, прощайте. Я устала…
– Завтра… – начал он.
– Да, – ответила она глубоким голосом. – Завтра я обязана говорить, а вы должны меня слушать.
Солнце снова совершило свой круговорот, снова время подошло к четырем часам пополудни. Два брата стояли подле огня, пылавшего в холле, и с сомнением смотрели друг на друга; такими же взглядами они обменивались в часы ночи, в течение которой ни один не смыкал глаз.
– Пора, – сказал наконец Вульф.
Годвин кивнул головой.
В это время по лесенке из солара сошла служанка, и д'Арси без слов поняли, зачем она приближается к ним.
– Кто? – спросил Вульф, Годвин только покачал головой.
– Сэр Эндрю приказал мне сказать, что он желает поговорить с вами обоими, – сказала служанка и ушла.
– Клянусь святыми, мне кажется, не избран ни тот, ни другой, – с отрывистым смехом произнес Вульф.
– Может быть, – сказал Годвин, – и, может быть, это будет лучше для всех нас.
– Не нахожу, – ответил Вульф, вслед за братом поднимаясь по ступенькам.
Они прошли по коридору и закрыли за собой дверь. Перед ними был сэр Эндрю: он сидел в своем высоком кресле перед камином. Подле него, положив руку на его плечо, стояла Розамунда. Годвин и Вульф заметили, что она была одета в свое нарядное платье, и у обоих в голове шевельнулась горькая мысль, что она надела роскошные уборы, желая показать им, как хороша девушка, которую они должны потерять. Подходя, молодые д'Арси поклонились сначала ей, а потом дяде; Розамунда, подняв опущенные глаза, слегка улыбнулась им в виде приветствия.
– Говори, Розамунда, – произнес ее отец. – Этих рыцарей мучит неизвестность, и они страдают…
– Теперь последний удар, – пробормотал Вульф.
– Двоюродные братья, – начала Розамунда низким спокойным голосом, точно отвечая заученный урок. – Я посоветовалась с отцом о том, что вы мне сказали вчера, с отцом и со своим собственным сердцем. Вы сделали мне большую честь, а я любила вас с детства, как сестра братьев. Не буду говорить много, скажу только, что, к сожалению, я ни одному из вас не могу дать того ответа, которого он желает.
– Действительно, решительный удар, – пробормотал Вульф. – Сквозь латы и кольчугу он попал прямо в сердце.
Годвин только побледнел больше прежнего и ничего не сказал.
Несколько мгновений стояла тишина, и старый рыцарь исподлобья смотрел на лица братьев, освещенные пламенем сальных свечей.
Наконец Годвин заговорил:
– Мы благодарим вас, кузина. Пойдем, Вульф, мы выслушали ответ.
– Не весь, – быстро перебила его Розамунда, и они снова вздохнули свободнее.
– Слушайте, – продолжала она. – Если угодно, я дам вам одно обещание, которое одобряет и мой отец. Ровно через два года, в этот же самый день, если мы все трое будем еще живы и ваши намерения не изменятся, я скажу вам имя моего избранника и тотчас же обвенчаюсь с ним, чтобы никто не страдал больше…
– А если один из нас умрет? – спросил Годвин.
– Тогда, – ответила Розамунда, – я выйду замуж за другого, если он не посрамит своего имени и не совершит нерыцарского поступка.
– Извините меня, – начал Вульф, но, подняв руку, она остановила его и сказала:
– Вы находите, что я говорю странные вещи, и, может быть, вы правы. Но ведь все странно, и я в большом затруднении. Помните: вопрос идет о всей моей жизни, и я могу желать, чтобы мне дали время обдумать свое решение. Ведь выбирать между такими двумя людьми, как вы, нелегко. Кроме того, мы все трое слишком молоды для брака. В течение двух лет я, может быть, узнаю, кто из вас наиболее достойный рыцарь. Итак, ни один из нас не значит для вас больше, чем другой? – прямо спросил Вульф. Розамунда вспыхнула, говоря:
– Я не отвечу на этот вопрос.
– И Вульф не должен был задавать его, – вставил Годвин. – Брат, я понял Розамунду. Ей трудно сделать выбор между нами, а если она в сердце, тайно, уже и знает имя избранника, то по доброте своей не хочет нам показать этого и тем огорчить одного из нас. Вот почему она говорит: идите, рыцари, совершайте подвиги, достойные такой дамы, как я, и, может быть, тот, кто сделает величайшее деяние, получит великую награду. Я считаю ее решение мудрым и справедливым и подчиняюсь ему. Оно даже радует меня, ибо дает нам возможность показать нашей дорогой кузине и всем нашим товарищам материал, из которого мы сделаны, и случай постараться затмить друг друга подвигами, которые мы, как и всегда, будем совершать рука об руку.
– Хорошие мысли, – произнес сэр Эндрю. – Ну, что скажешь ты, Вульф?
Чувствуя, что Розамунда наблюдает за ним из-под тени своих длинных ресниц, Вульф ответил:
– Небо видит, я тоже доволен. В течение двух лет мы оба можем пасть на войне, по крайней мере, в эти два года любовь к женщине не разделит нас. Дядя, прошу отпустить меня на службу к моему возлюбленному господину в Нормандию.
– Я прошу о том же, – сказал Годвин.
– Весной, весной, – поспешно ответил сэр Эндрю. – Тогда король Генрих двинет в бой свои силы. До тех же пор оставайтесь здесь. Кто знает, что еще случится. Может быть, ваши руки понадобятся нам, как это было недавно. Надеюсь, теперь я не услышу больше ничего о любви и браке, Словом, речей, которые смущают мой ум. Не скажу, чтобы все устроилось согласно моему желанию, но так хотела Розамунда, и этого достаточно для меня. Теперь, конечно, Розамунда, отпусти своих рыцарей; будьте все трое как братья и сестра, пока не окончится двухлетний срок; тогда оставшиеся в живых узнают разрешение загадки.
Розамунда вышла вперед и, не говоря ни слова, подала правую руку Годвину, а левую Вульфу, позволила им прижать губы к своим пальцам. Так на время окончилось сватовство двоих д'Арси.
IV. ПРОДАВЕЦ ВИНА
Братья вышли из солара. Теперь в их жизни явилась новая цель, которая вселяла в них стремление совершить великие подвиги и достигнуть желанного конца. И у них на сердце было веселее, чем утром; в обоих горела надежда, для обоих открывалась будущность…
Когда молодые рыцари спустились со ступеней, они увидели высокого человека, по-видимому, пилигрима, в низкой шляпе с полями, спереди загнутыми вверх, с пальмовым посохом в руке и с флягой для воды на веревочном поясе.
– Чего вы ищите, святой пилигрим? – спросил Годвин, подходя к нему. – Вы просите ночлега в доме дяди?
Паломник поклонился и, подняв на него свои темные, похожие на бисерины глаза, которые почему-то показались Годвину знакомыми, скромно ответил:
– Именно так, благородный рыцарь. Я прошу приюта для себя и моего мула, который стоит у порога. А также мне хотелось бы видеть сэра Эндрю д'Арси, мне нужно передать ему кое-что.
– Мул? – с удивлением спросил Вульф. – Я всегда думал, что пилигримы странствуют пешком.
– Это верно, сэр рыцарь, но со мною кладь. О, конечно, не мои собственные вещи – все мое достояние на мне. Нет, я везу ящик, в котором лежит что-то не известное мне.
Мне поручено передать его сэру Эндрю д'Арси, владельцу замка Стипль, а в случае смерти этого рыцаря – леди Розамунде, его дочери.
– Поручено? Кем? – спросил Вульф.
– Это, сэр, – сказал пилигрим с поклоном, – я скажу сэру Эндрю, который, как я слышал, еще жив. Позволите ли вы мне внести ящик, а если позволите, не поможет ли мне один из ваших слуг; он очень тяжел.
– Мы сами поможем вам, – сказал Годвин.
Они втроем прошли во двор и там при слабом свете звезд увидели красивого мула, которого держал один из стипльских конюхов; на спине животного виднелся длинный ящик, обшитый полотном. Пилигрим отвязал его, взялся за один его конец, а Вульф, приказавший конюху поставить мула в конюшню, поднял другой. Так они пошли в замок. Годвин двинулся впереди, чтобы предупредить дядю. Старик вышел из солара.
– Как вас зовут, пилигрим, и откуда этот ящик? – спросил он, пристально глядя на паломника.
– Мое имя, сэр Эндрю, – сказал тот с низким поклоном, – Никлас из Солсбери: кто же послал меня, я прошепчу вам на ухо.
Он наклонился к старому д'Арси и шепнул ему что-то. Сэр Эндрю отшатнулся, точно пронзенный стрелой.
– Как? – произнес он. – Вы, святой пилигрим, посланец… – И он внезапно умолк.
– Он держал меня в плену, – ответил паломник, – и человек, который никогда не нарушает данного слова, даровал мне жизнь (я был приговорен к смерти), с тем чтобы я отнес вам это и вернулся к нему с вашим… или с ее ответом.
И я поклялся исполнить его желание.
– С ответом? На что?
– Я ничего не знаю. Мне известно только, что в ящике лежит письмо, его содержание мне не сообщили; ведь я только гонец, давший клятву исполнить данное мне поручение. Откройте ящик, лорд… И если у вас есть что-нибудь съестное…
Я долго путешествовал…
Сэр Эндрю подошел к двери, позвал слуг, велел им накормить пилигрима и побыть с ним, пока он будет утолять голод. Потом сказал, чтобы Годвин и Вульф отнесли ящик в солар, захватив с собой молоток и долото. Братья исполнили его приказание и поставили свою ношу на дубовый стол.
– Откройте, – приказал старый д'Арси.
Братья распороли полотно; под ним оказался ящик из темного, незнакомого им дерева, окованный железом; им пришлось долго работать, прежде чем они подняли крышку. Наконец ее сняли; в ящике скрывалась шкатулка, сделанная из полированного черного дерева и запечатанная по краям странными печатями. На ней висел серебряный замок с серебряным же ключом.
– По крайней мере, видно, что ее не открывали, – заметил Вульф, осматривая целые печати, но сэр Эндрю только повторил:
– Откройте. Торопитесь. Годвин, возьми ключ… У меня руки дрожат от холода.
Ключ легко повернулся в замке; печати сломались: крышка откинулась на петлях, и в ту же минуту кодщата наполнилась тонким ароматом. Под крышкой лежал продолговатый кусок расшитой шелковой материи; поверх ткани виднелся пергамент.
Сэр Эндрю оборвал нитку, которая сдерживала свернутый в трубку пергамент, снял с него печать и расправил лист, покрытый странными буквами. В шкатулке лежал и другой сверток, без печати, написанный на норманнско-французском языке. В начале его стояла надпись: «Перевод письма на тот случай, если рыцарь сэр Эндрю д'Арси позабыл арабский язык или его дочь леди Розамунда не научилась владеть им».
Сэр Эндрю пробежал оба заглавия и заметил:
– Нет, я не позабыл арабского языка; пока была жива моя леди, мы почти всегда говорили с ней на ее родном наречии и передали наши знания Розамунде. Но уже темно… Ты, Годвин, ученый; прочти мне французское письмо. После можно будет сличить рукописи.
В эту минуту из своей комнаты вышла Розамунда и, увидев, что ее отец и двоюродные братья заняты каким-то странным делом, спросила:
– Вам угодно, чтобы я ушла, отец?
– Нет, дочь моя, – ответил сэр Эндрю. – Останься. Мне кажется, это дело касается тебя столько же, сколько и меня. Читай, Годвин.
И Годвин прочел:
– «Во имя Бога, милосердного и сострадательного, я Салахеддин Юсуп Ибн Эйюб, повелитель верных, приказываю написать письмо, которое, запечатав собственной рукой, направлю к франкскому лорду, сэру Эндрю д'Арси, супругу моей сестры от другой матери, Зобеиды, красивой и неверной, которой Аллах отомстил за ее грех. Если он тоже умер, то к его дочери, моей племяннице по праву крови, принцессе Сирии и Египта, которую англичане зовут леди Розой Мира.
Когда молодые рыцари спустились со ступеней, они увидели высокого человека, по-видимому, пилигрима, в низкой шляпе с полями, спереди загнутыми вверх, с пальмовым посохом в руке и с флягой для воды на веревочном поясе.
– Чего вы ищите, святой пилигрим? – спросил Годвин, подходя к нему. – Вы просите ночлега в доме дяди?
Паломник поклонился и, подняв на него свои темные, похожие на бисерины глаза, которые почему-то показались Годвину знакомыми, скромно ответил:
– Именно так, благородный рыцарь. Я прошу приюта для себя и моего мула, который стоит у порога. А также мне хотелось бы видеть сэра Эндрю д'Арси, мне нужно передать ему кое-что.
– Мул? – с удивлением спросил Вульф. – Я всегда думал, что пилигримы странствуют пешком.
– Это верно, сэр рыцарь, но со мною кладь. О, конечно, не мои собственные вещи – все мое достояние на мне. Нет, я везу ящик, в котором лежит что-то не известное мне.
Мне поручено передать его сэру Эндрю д'Арси, владельцу замка Стипль, а в случае смерти этого рыцаря – леди Розамунде, его дочери.
– Поручено? Кем? – спросил Вульф.
– Это, сэр, – сказал пилигрим с поклоном, – я скажу сэру Эндрю, который, как я слышал, еще жив. Позволите ли вы мне внести ящик, а если позволите, не поможет ли мне один из ваших слуг; он очень тяжел.
– Мы сами поможем вам, – сказал Годвин.
Они втроем прошли во двор и там при слабом свете звезд увидели красивого мула, которого держал один из стипльских конюхов; на спине животного виднелся длинный ящик, обшитый полотном. Пилигрим отвязал его, взялся за один его конец, а Вульф, приказавший конюху поставить мула в конюшню, поднял другой. Так они пошли в замок. Годвин двинулся впереди, чтобы предупредить дядю. Старик вышел из солара.
– Как вас зовут, пилигрим, и откуда этот ящик? – спросил он, пристально глядя на паломника.
– Мое имя, сэр Эндрю, – сказал тот с низким поклоном, – Никлас из Солсбери: кто же послал меня, я прошепчу вам на ухо.
Он наклонился к старому д'Арси и шепнул ему что-то. Сэр Эндрю отшатнулся, точно пронзенный стрелой.
– Как? – произнес он. – Вы, святой пилигрим, посланец… – И он внезапно умолк.
– Он держал меня в плену, – ответил паломник, – и человек, который никогда не нарушает данного слова, даровал мне жизнь (я был приговорен к смерти), с тем чтобы я отнес вам это и вернулся к нему с вашим… или с ее ответом.
И я поклялся исполнить его желание.
– С ответом? На что?
– Я ничего не знаю. Мне известно только, что в ящике лежит письмо, его содержание мне не сообщили; ведь я только гонец, давший клятву исполнить данное мне поручение. Откройте ящик, лорд… И если у вас есть что-нибудь съестное…
Я долго путешествовал…
Сэр Эндрю подошел к двери, позвал слуг, велел им накормить пилигрима и побыть с ним, пока он будет утолять голод. Потом сказал, чтобы Годвин и Вульф отнесли ящик в солар, захватив с собой молоток и долото. Братья исполнили его приказание и поставили свою ношу на дубовый стол.
– Откройте, – приказал старый д'Арси.
Братья распороли полотно; под ним оказался ящик из темного, незнакомого им дерева, окованный железом; им пришлось долго работать, прежде чем они подняли крышку. Наконец ее сняли; в ящике скрывалась шкатулка, сделанная из полированного черного дерева и запечатанная по краям странными печатями. На ней висел серебряный замок с серебряным же ключом.
– По крайней мере, видно, что ее не открывали, – заметил Вульф, осматривая целые печати, но сэр Эндрю только повторил:
– Откройте. Торопитесь. Годвин, возьми ключ… У меня руки дрожат от холода.
Ключ легко повернулся в замке; печати сломались: крышка откинулась на петлях, и в ту же минуту кодщата наполнилась тонким ароматом. Под крышкой лежал продолговатый кусок расшитой шелковой материи; поверх ткани виднелся пергамент.
Сэр Эндрю оборвал нитку, которая сдерживала свернутый в трубку пергамент, снял с него печать и расправил лист, покрытый странными буквами. В шкатулке лежал и другой сверток, без печати, написанный на норманнско-французском языке. В начале его стояла надпись: «Перевод письма на тот случай, если рыцарь сэр Эндрю д'Арси позабыл арабский язык или его дочь леди Розамунда не научилась владеть им».
Сэр Эндрю пробежал оба заглавия и заметил:
– Нет, я не позабыл арабского языка; пока была жива моя леди, мы почти всегда говорили с ней на ее родном наречии и передали наши знания Розамунде. Но уже темно… Ты, Годвин, ученый; прочти мне французское письмо. После можно будет сличить рукописи.
В эту минуту из своей комнаты вышла Розамунда и, увидев, что ее отец и двоюродные братья заняты каким-то странным делом, спросила:
– Вам угодно, чтобы я ушла, отец?
– Нет, дочь моя, – ответил сэр Эндрю. – Останься. Мне кажется, это дело касается тебя столько же, сколько и меня. Читай, Годвин.
И Годвин прочел:
– «Во имя Бога, милосердного и сострадательного, я Салахеддин Юсуп Ибн Эйюб, повелитель верных, приказываю написать письмо, которое, запечатав собственной рукой, направлю к франкскому лорду, сэру Эндрю д'Арси, супругу моей сестры от другой матери, Зобеиды, красивой и неверной, которой Аллах отомстил за ее грех. Если он тоже умер, то к его дочери, моей племяннице по праву крови, принцессе Сирии и Египта, которую англичане зовут леди Розой Мира.