Сейчас Минни, которая меня знать не хотела, обижается, если я ей долго не звоню - как же так?! Родня мы или не родня?
С черными родственниками в Америке мне всегда было просто. К тому же мы дружили еще задолго до того, как появилась книга. И даже до того, как возникла идея книги "Душа в душу".
Почему я утверждаю, что понятие о душе у черных близко понятию у русских? Попробую объяснить.
В 1988 году сгорела газета "Московские новости". Надо было что-то делать, спасать газету. Егор Яковлев послал меня в Америку, надеясь, что тамошние магнаты поддержат свободную печать России. Когда я приехала, выяснилось, что магнаты вовсе не собираются спасать свободную печать - уж больно сложно все выходит по налогам. А так они бы, конечно, поддержали - если бы с этого им была бы хоть маленькая, но польза. И вот, хожу я, прошу, никто ни копейки не дает, дико стыдно пустой возвращаться на родину.
Как-то обмолвилась об этом своей родственнице. А в отличие от белых родственников, весьма состоятельных людей, мои родственники черные не сверхсостоятельны. Они сказали так:
- Лена, уж коли ты приехала, давай соберемся и посмотрим, что можно сделать.
Когда мы все собрались, встал один из моих кузенов и говорит:
- Лена приехала собирать деньги на свою газету. Может быть, не все знают, но она журналистка, а ее газету спалили враги.
Понятно, присутствующие весьма приблизительно знали, где расположена Москва, а уж тем более понятия не имели о "Московских новостях". Но на вполне определенный призыв "Лене надо помочь" достается шапка и пускается по рядам.
И, между прочим, собрали несколько тысяч долларов. Давали - кто сколько мог. Дети давали по два-три доллара, взрослые - по двадцать, пятьдесят, словом, кто сколько мог. Я вернулась в Москву такая счастливая.
Меня это поразило - почему они стали собирать средства на неведомую газету? Но среди черных родственников так принято, что если кто-то в беде, то ему надо помочь без разговоров о том, когда деньги вернутся.
Кстати, по похожей схеме была моментально распродана моя книга. Родственники сказали:
- Надо книгу продавать по церквям, потому что так ты ее не продашь. В магазине не купят, потому что книгу неудачно разместили.
Это и в самом деле было так - книгу поставили в отдел "Советские чтения", и она не особо бойко распродавалась, потому что не слишком много людей в Америке интересовались советской перестройкой.
И мои родственники приходили в церковь - притом они были вхожи в разные церкви - и говорили:
- Среди нас есть сестра из далекой России. Надо помочь продать ее книгу.
Священник объявлял прихожанам о книге. И те покупали - одну себе и десять в подарок. Так книга и разлетелась - моментально. Мне стали постоянно звонить:
- Когда придете выступить? Когда расскажете, что происходит в России?
Для них такое выступление - экзотика. Когда в черную церковь попадет русский? Да никогда. Этого не может быть по определению. Но тут такой человек приходит, - и рассказывает, что там творится. Конечно, они купят книгу, даже если читать ее не все станут.
Сначала книга вышла в твердом переплете, потом ее переиздали в бумажной, мягкой обложке. И даже перевели и переиздали в Японии. Во-первых, потому что в нашей семье японский родственник. Во-вторых, японцы всегда очень быстро реагируют на все новое, необычное. Для них это редкость - искать свои корни, потому как Япония, в общем, достаточно однородная нация. Но в Японии все больше появляется черных японцев из-за того, что там много американцев. Их этот процесс интересует, так что книга показалась им любопытной.
Выступала я после выхода книги очень много. В Нью-Джерси выступала даже во время выборной кампании. Вот что интересно: в городе - черный мэр, который баллотировался на новый срок, и там живет очень много евреев. Банк, поддерживающий мэра, и нанял меня выступать в рамках его кампании. Почему? Да потому что я с одной стороны - черная, с другой - еврейка. То есть они посчитали, что я идеально подхожу, чтобы рассказывать, как бы со стороны, что, мол, мы должны друг друга понимать, уважать, сосуществовать, пора уже сплотиться, обняться и прочее, прочее. Короче: ребята, давайте жить дружно!
Выступала я в различных фондах. Выступала и в доме для престарелых.
Из дома для престарелых позвонили, сказали, что заплатить не могут - денег нет, но их старушки видели меня по телевизору и так просят приехать! Ну, разве можно отказать? Приезжаю, смотрю - публика лет в среднем по девяносто. В чем душа держится - неизвестно.
Начинаю рассказывать - думала, что час говорю впустую: разве можно до них докричаться? И тут одна старушка решила задать вопрос:
- В тебе столько национальностей, а вот индейская кровь в тебе есть?
- Нет, разве что какие-нибудь пра-пра-корни...
- Очень хорошо. Вот, ты такая интересная, я подумала, может быть, ты выйдешь замуж за индейца? У меня есть правнук, вы будете идеальной парой.
И я поняла, что они все слушали и услышали, просто находятся в состоянии, когда трудно аде-кватно отреагировать.
В Бостоне меня ангажировало на неделю Министерство культуры. Просто закупили на корню - я должна была выступать по четыре раза в день. Выступала в самых различных школах, а один раз даже в детском саду. Перед детишками трех-четырех лет. Я удивлялась:
- А им-то - зачем?
Отвечают:
- Как зачем? Пусть уже в этом возрасте знают, что есть другие страны и другие люди и что даже в России живут люди разного цвета.
В школах я рассказывала немного о книге, о семейных корнях, но в основном безусловно - о России. Карту показывала, спрашивала, смогут ли найти Москву, и вообще - что знают о России. Им многое было интересно, любопытно. Спрашивали:
- Что русские дети читают?
- Про Тома Сойера читают.
- Здорово! И мы тоже - про Тома!
Познания о России и уровень образования вообще зависят в первую очередь от школы. В Нью-Йорке я была просто шокирована - была в такой фантастической школе! Каждый год эта школа назначает "главной" новую страну и весь учебный год изучает ее досконально. Если год России - дети смотрят фильмы только о России, читают Пушкина и Толстого. На уроках рисования раскрашивают чуть ли не яйца Фаберже. На следующий год - Франция. Затем - Греция. И, так как это час-тная школа, они могут себе позволить отправиться в изучаемую страну.
А бывают школы публичные, например, я была в такой в Лос-Анджелесе. При входе меня проверяли - нет ли с собой оружия. Там установлена система, как в аэропорту, которая звенит, если несешь с собой железо. Когда я выступала в классе, меня сопровождал директор. Разговаривая со мной, он все время смотрел по сторонам. Это, наверное, чтобы удар не пришелся в спину. У него уже выработался инстинкт - стоять все время спиной к стенке.
Рассказываю, а ребята на первой парте играют в карты. Я им сделала замечание. А директор мне говорит:
- Да что вы, с ума сошли, как же я их выгоню? Ведь они сейчас пойдут и натворят что-нибудь. Пусть уж лучше сидят здесь и мирно играют в карты. Вам что, жалко? Главное, ребенок на глазах.
Так что школы в Америке очень и очень разные. Публичные и частные. Есть публичные в дорогих районах. Поэтому несправедливо убеждение, что в Америке плохое школьное образование. Образование в Америке - разное.
Если в школах задавали в основном детские вопросы, то на выступлениях в черной аудитории первым вопросом было:
- А есть ли в России расизм?
Здесь, конечно, приходилось отвечать, что в России есть только бытовой расизм, а для расизма в американском представлении никогда не было и предпосылок, потому что там просто не было черных. А то, что иногда в России называют расизмом про отношения к людям "кавказской национальности", это афроамериканцам непонятно совсем. Какой же расизм - ведь это белые люди! Так почему же их не любят? Что значит - черненькие? Они ведь - белые. Американцы скорее поймут, если говорить об антисемитизме, а не о таком вот "убогом" расизме. Также черная аудитория не поймет, если говорить о сложных взаимоотношениях русских и украинцев. Они говорят:
- Религия - одна, язык - практически один, выглядят - одинаково. Да как они отличают друг друга? Как украинец отличит русского на улице? Нас-то - за километр видно!
Объясняю:
- По акценту, по фамилии и так далее.
- Глупость какая! Акцент ведь можно изменить!
Белую же аудиторию больше интересуют проблемы антисемитизма. Ведь многие американцы помогали евреям выехать из Советского Союза.
Выступала я и перед университетской публикой. Их не интересовали ни расизм, ни антисемитизм. Им нужны были перестройка, свобода слова, СНГ, Горбачев.
Каждую аудиторию интересовала Россия в приложении к их собственным проблемам. Например, феминисты спрашивали, есть ли власть у женщин, какие возможности для бизнес-вумен, почему у женщин ниже зарплата, чем у мужчин.
Книга вышла в 1992 году, а езжу я с выступлениями до сих пор. Интерес к России остается, он просто меняется - кочует от одной темы к другой.
Поездки и составляли основу моей американской жизни. Выступления, связанные с книгой, а также выступления с комедийным клубом одесситов, эмигрантами из Союза. На гастроли мы с одесситами ездили часто - прямо как бременские музыканты бороздили просторы Америки. Не пешком, конечно, - на микроавтобусе. Принимали нас везде очень тепло - много в Америке наших, много.
Конечно, я не актриса, но мне нравилось выступать, шутить со зрителями, дурачиться. Главное, что было в этих гастрольных поездках, это потрясающая атмосфера. Жизнь - как капустник. Как мне все это нравилось!
Возвращаясь к книге, скажу, что главное, чему научила меня и работа над ней, и общение с родней после ее выхода в свет - это терпимость. Я стала с гораздо большим пониманием относиться к чужим заблуждениям, понимая, что, в общем-то, каждый человек имеет право на собственное мнение. А также - на собственную жизнь. И еще - что никто не должен стать судьей другому человеку только потому, что тот живет так, как хочется ему самому, а не так, как представляется правильным окружающим.
Я еще не знала, насколько пригодится мне этот опыт, я просто и представить себе не могла, как резко изменится моя жизнь, как кардинально изменятся точки отсчета. Как Россия вновь ворвется в мою судьбу, оставив на втором плане весь накопленный мною американский опыт.
КУДА ПОЙТИ?
В 1996 году моя жизнь изменилась. И это было связано не только с появлением в ней телекомпании НТВ. Хотя теперь я подозреваю, что если бы сама не предприняла попытки изменить образ жизни - совсем-совсем в другом направлении! - то и не было бы никаких звонков от Леонида Парфенова, никаких уговоров, никаких мучений, размышлений "у камня", на котором начертано: направо пойдешь, станешь телезвездой (очень даже сомнительная перспектива), пойдешь налево - будешь психотерапевтом (это уж наверняка). Может быть, судьба благосклонна именно к тому, кто уже начал шевелиться, чтобы что-то изменить в самом себе, а не к мирно лежащему на печке?
В сентябре 1986 года я начала учебу в Нью-Йоркском университете по специальности психотерапевт. Это не совсем такая специальность, как в России, где для получения диплома нужно учиться шесть лет, защищать диплом, заканчивать аспирантуру. Даже совсем не такая. Это, так сказать, психотерапевт "на скорую руку" - в Америке это называется "shrink". Учиться, чтобы получить степень мастера, надо всего два года, если уже есть степень бакалавра, но учеба весьма серьезная. Во-первых, потому что за эти два года за получение профессии надо заплатить достаточно большие деньги. И во-вторых, к процессу учебы отношение очень строгое - за два-три пропуска тебя могут отчислить. И тогда прощай профессия и, соответственно, деньги.
Почему я решила стать психотерапевтом? Признаюсь, это была не совсем моя идея. Дело в том, что ко мне часто обращались наши эмигранты, чтобы "поплакаться в жилетку". Тогда мои друзья сказали мне:
- Лена, почему к тебе все ходят и ходят? Если уж ты такая сердобольная, то хотя бы делай это профессионально!
И я подумала - а почему бы и нет? Ведь если человек не идет к профессии, то профессия идет к человеку, может же так случиться?
К тому же в Америке мне страшно недоставало общения. Там ведь не принято знакомиться ну, к примеру, на работе. В Америке все очень заняты, нет такого, как у нас: в двенадцать часов ночи позвонить и сказать:
- Я сейчас приеду.
Поход в гости это целая история: надо позвонить, тебя карандашиком впишут в список: встреча с Е.Хангой состоится через две недели. Этот факт надо подтвердить за неделю, потому что, глядишь, тебя вычеркнут из списка, просто сотрут ластиком.
В баре знакомиться мне как-то не хотелось, да я не слишком люблю и бары, и рестораны. На улице? Смешно. Да, пожалуй, что и страшно - столько слышала всяких жутких историй, что вероятность знакомства на улице даже не рассматривалась в качестве возможной.
Я так соскучилась по нормальному общению, что готова была пойти хоть в университет, потому как только в студенческой, университетской среде можно было найти общение, подобное тому, к которому я привыкла в Союзе. Конечно, у меня было и есть много знакомых в Америке, но так получилось, что все они старше меня. Они оставались людьми другого поколения, с ними было интересно, но мне хотелось общаться со сверстниками. В общем, до поступления в университет я часто чувствовала себя одинокой.
К тому моменту, как мне позвонили с НТВ, у меня появились в университете друзья. Более того - появились и свои пациенты. Свои больные, свои наркоманы. Ведь после первого курса мы проходили практику в больнице. С больными начали складываться вполне доверительные отношения: один пациент так мне верил, что принес показать револьвер. Что и говорить, привнесло острых ощущений в мою жизнь подобное общение.
Была в той практике и совершенно фантастическая встреча, благодаря которой я поняла, что мир не просто тесен, он - теснее тесного.
В ту американскую больницу, где я практиковала, обращалось много пожилых русских эмигрантов. У них часто были проблемы с общением - они плохо знали английский, поэтому в больнице очень обрадовались, когда появился "доктор", пусть даже такой "зеленый", с которым можно говорить на русском. Поэтому всех русских посылали ко мне. И вот пришла женщина, лет семидесяти, и стала рассказывать о своей жизни.
Я ее спрашиваю:
- Вам, наверное, тяжело приходится без языка?
А она мне отвечает:
- А я язык знаю. Мне так повезло, потому что английский язык мне преподавала замечательная женщина, я вам сейчас расскажу. В Ташкенте...
И начинает рассказывать мне про мою бабушку!
- Она была такая славная, - рассказывает пациентка, - но очень строгая. Как я ее сейчас благодарю, без нее здесь я просто бы погибла. Я ее столько искала, хотела сказать спасибо.
Я призналась, что этой строгой учительницей была моя бабушка. И она расплакалась, кинулась обнимать меня... Честное слово, сцена для сериала, но чистая правда.
И вот тут, прямо в разгар сериала "Ханга-психотерапевт" и раздался звонок из Москвы. Или с Луны - в тот момент эти два понятия были от меня примерно на равно далеком расстоянии.
Звонок:
- Здравствуйте, меня зовут Леонид Парфенов, я хотел бы пригласить вас сниматься.
Признаюсь, слушала вполуха. Во-первых, не знала, кто такой Парфенов. Во-вторых, предположить, что я куда-то поеду, после десяти лет отсутствия, поеду в Россию сниматься на телевидении, - представлялось нереальным. В общем, я подумала, что это шутка такая.
- У меня возникла идея, - говорил Парфенов.
Ну хорошо, идея. А мне завтра экзамен сдавать. Потом, я ведь здесь, в России, никогда не работала на телевидении по-настоящему, в штате. Как я уже писала, я была первой советской журналисткой, которая в 1986 году стажировалась в Америке. Но одно дело рассказывать о своих впечатления ведущему, который задает наводящие вопросы и помогает вам удачно выглядеть перед зрителем. А другое дело самой вести передачу!
Но Парфенов оказался человеком настойчивым. Звонил, в какой-то момент сообщил, что стал генеральным продюсером канала. И он был настолько убедительным, что я подумала: а может быть, это не розыгрыш, а он и вправду серьезный человек? Звоню в Москву Анне Владимировне Дмитриевой (мой тренер по теннису), работающей как раз на НТВ. И она подтвердила: да, Парфенов генеральный продюсер.
- Не фантазер?
- Нет, серьезный человек.
- Что вы говорите! А вот он мне звонит.
- Да, я знаю, это я ему дала твой телефон.
Круг замкнулся. Луна оказалась ближе, чем я могла предположить.
Леонид Парфенов приехал в Америку перед Рождеством. Открываю дверь - там стоит импозантный мужчина, с модной однодневной щетиной, костюм от Кензо. Житель Луны.
- Давайте пойдем в ваш любимый ресторан.
Я засуетилась:
- Да-да, конечно. Есть один любимый, но он дорогой...
- Лена, не волнуйтесь. У меня просьба: давайте забудем о передаче, просто пойдем поужинать.
Я повела его в Рокфеллеровский Центр, там есть чудный французский ресторан. Настроение было праздничное во всем Нью-Йорке. Канун Рождества, выпал снег, все катались на коньках, - просто сказка. Мы шли по праздничному городу, я, наконец, расслабилась, а Леня пел старые песни о главном - он тогда как раз снимал этот проект. Он рассказывал: а вот это будет так, а Алла Борисовна будет делать то; у него горели глаза. Песни я, конечно, помнила, но не совсем понимала, что он собирается делать - я настолько отошла от России, ведь прошло столько лет. Все это было как вести из параллельного мира.
Сели за столик. В ресторане мы, видимо, вызывали удивление - люди не понимали, кто мы такие. Во-первых, достаточно молодые, а в этот ресторан ходят люди в основном пожилые, лет примерно около шестидесяти. Ну и вообще странная парочка, непонятный язык. За соседним столиком сидел мужчина, который не выдержал мучительной неизвестности. Повернулся и спросил:
- Знаете, я не понимаю, что вас, собственно, связывает? Вы кто?
Только американцы могут так бесцеремонно влезть в разговор и спросить: а вы, собственно, кто? Но, видимо, им с женой уже порядком надоело общаться друг с другом, потому он и вклинился в наш разговор.
Я ответила:
- Это мой работодатель.
Мужчина с соседнего столика страшно оживился:
- О! Очень хорошо! Я буду вашим адвокатом. Сейчас я проведу переговоры.
Он оказался мультимиллионером, одним из крупнейших поставщиков вешалок для химчисток. А его жена - совладелицей "Мэйсиса", одного из крупнейших магазинов Америки. И вот эти "акулы" стали торговаться от моего имени. Леня стал с ними препираться. Шутили, дурачились. Все же канун Рождества.
А когда вышли из ресторана, Леня сказал:
- Поехали!
- Не знаю, боязно.
Мне надо было принять решение: бросить университет. Конечно, меня травмировало и то, что я уже заплатила за обучение. Недоучившись, я теряла и тот год, что уже проучилась, и весь следующий. В общем, я не решалась лететь тотчас же.
Леня повел себя очень хитро. Он сказал:
- Вот билет туда и обратно, летите на один день. Да - да. Нет - нет. Вас же никто не принуждает лететь на месяц. Не понравится - улетите в тот же день.
И я прилетела.
Тогда, в ресторане, Парфенов вот еще чем меня подкупил. Он спросил:
- В каком году вы уехали из России?
- В восемьдесят девятом.
- Тогда мы сейчас восстановим историческую справедливость, - и официанту: - Можно принести красное вино 89 года?
Налил вино и говорит:
- Возьмите пробку и сохраните ее. Через год я приведу вас в этот ресторан. Я гарантирую, что сделаю из вас звезду. Запомните этот момент. Вы мне верите?
Может быть, все звучало и не столь романтично, но за смысл - ручаюсь. В ресторан этот мы через год не пошли. Пробку я храню до сих пор.
ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС
Вот что меня удивило - стремительность. В принятии решений, в осуществлении проектов. Россия очень изменилась за то время, что меня не было здесь. Все стало проще, это было незнакомо, но не пугало.
В день приезда Парфенов сразу же отвел меня к Добродееву, который меня совершенно очаровал. Потом - к Малашенко, который оказался столь же обаятельным. Чем он меня потряс? Ну, я же думала - мы идем к большим начальникам. Я примерно представляла себе советских начальников - за неприступным столом, с солидными манерами чрезвычайно занятого человека, отрывающего себя для беседы с кем-либо от столь важных государственных дел, что собеседнику просто должно быть стыдно за собственное появление в высоком кабинете. В общем, нечто среднее между Огурцовым из "Карнавальной ночи" и господом Богом в разгар Творения.
А тут - молодой, разговорчивый человек, диссертацию чуть ли не по "Фаусту" защищал. Притом, разговаривая со мной, он играл в напольный гольф. В момент нашего разговора позвонил Гусинский:
- Что делаете?
- Мы тут с Хангой разговариваем.
- А ну, идите все сюда.
Я даже испугаться не успела - пошли к Гусинскому. Тот сказал:
- Лена, ну что вы торгуетесь?
- Понимаете, я хочу жить в Нью-Йорке.
- Ну что делать, раз хотите - будете жить в Нью-Йорке, летать в Москву на съемки.
В общем, в один день все было улажено: обговорено, решено и подписано. И вот тогда, когда практически дело было сделано, пришло время для главного: я была убеждена, что в России делать передачу о сексе - невозможно. Просто нереально говорить об этом.
Почему? Пожалуйста, объясню.
Во-первых, я слишком хорошо помнила наши первые телемосты, и тот знаменитый, где женщина сказала, что в СССР секса нет.
Во-вторых, я ориентировалась на всех подруг своего возраста. Я понимала, что я не то что в экран телевизора про это не скажу - я маме своей не расскажу. С подругами я могла быть достаточно близка, но когда дело доходило до самого интимного, я никогда бы не спросила: как у тебя прошла ночь? Я спросила бы: все ли хорошо? То есть задала бы по сути тот же вопрос, но оставила бы подруге возможность перевести разговор в иные сферы.
Кстати, я и сейчас не стану делиться интимными подробностями или выспрашивать о них собеседника. Но теперь я понимаю, как подчас это нужно некоторым людям. Многим людям. Для которых узнать что-либо об интимном или рассказать о своих проблемах - вопрос жизни и смерти.
В-третьих, я пропустила семь лет России, пока была в Америке. Я не знала, как изменилась страна, а она очень изменилась. Это был 96 год. Это просто была другая страна.
Но Леня сказал совершенно гениальные слова. Он сказал:
- Лена! Вчера было рано, а завтра будет поздно. Если делать такую передачу, ее надо делать именно сейчас.
Опять возникает вопрос: почему? Потому что, как объяснил мне Парфенов, рынок на тот момент был полностью завален эротикой и порнографией - всем и везде, начиная от кассет и книг и заканчивая рекламой. Абсолютно везде. Этим сейчас никого не удивить, это уже, пожалуй, поднадоело. А поговорить? А извечное российское поговорить? В этом "поговорить" хранился залог успеха.
Конечно, грань между эротикой и порнографией очень тонка. В передаче "Про это" юрист специально следит, что можно показывать, а что нельзя. Мы как на минном поле - все время надо отслеживать, чтобы нас не подловили, не могли обвинить в пропаганде порнографии.
У меня свои представления, что можно показывать, а что - нельзя. Я считаю, что эротика это то, что красиво. Мои впечатления, конечно, субъективны, поэтому я часто спорила с шеф-редактором А.Лошаком. Они мне говорят: законом это разрешается. Но ведь внутренне разрешено не все то, что разрешено законом. Для меня то, что красиво, эстетично - это можно показывать. Ну почему белая обнаженная женщина - это порнография, а черная - это экзотика, эротика? Никогда не пойму.
Но вернемся к нашему разговору с Леонидом Парфеновым. Леня стал меня убеждать, что про секс нужно говорить, что люди хотят говорить про это. Самое сложное - найти язык. Говорить про секс нормально. Потому как у нас, в России, про плотскую любовь говорили или языком улицы, что омерзительно, или, напротив, строфой Пушкина, что не совсем, точнее, совсем не современно. Существует еще и медицинская терминология. Но это вообще непонятно, о чем речь, какие-то пестики-тычинки, все так засушено, что даже целоваться не захочется. А вот так нормально, как мы говорим об этом на кухне, с друзьями...
- Лена, ну вы же говорите об этом с подругами? - спросил Леня.
- Нет.
- Но как же?
Я глупо улыбалась, пожимала плечами, хихикала.
- Вот домашнее задание: как вы назовете этот процесс? Только не "трахаться", - предупредил он, увидев, что я раскрыла рот, собираясь назвать именно этот всенародный термин. - Придумайте синонимы. Вы же образованная женщина, университет заканчивали.
- Даже не знаю, я буду краснеть, стесняться.
Он поставил камеру:
- Давайте говорить на эту тему. Ну что вы покраснели? Если уж вы стесняетесь, то зрители сразу решат, что речь идет о чем-то неприличном. Но если это нормальное на ваш взгляд явление - что ж здесь неприличного? Надо только выражаться, так сказать, культурно.
Вот так он меня тренировал. Мне многое пришлось в себе ломать, потому как я никак не могла поверить, что такое может быть, что такое можно говорить. Признаюсь, было страшно.
Мне повезло, что меня познакомили с Таней Фониной, одной из родоначальниц советских ток-шоу, она начинала их делать вместе с Листьевым. Такая талантливая, сильная женщина, она требовала, чтобы я была более агрессивной. Она меня все время толкала, провоцировала. Таня говорила:
- Лена, если это естественно, об этом можно и нужно говорить. А вот из-за таких, как ты, которые всего боятся и стесняются, у нас извращенцы и появляются. Мол, это нельзя, то нельзя, а сами все подсматривают и все делают! А это должно быть прозрачно!
С черными родственниками в Америке мне всегда было просто. К тому же мы дружили еще задолго до того, как появилась книга. И даже до того, как возникла идея книги "Душа в душу".
Почему я утверждаю, что понятие о душе у черных близко понятию у русских? Попробую объяснить.
В 1988 году сгорела газета "Московские новости". Надо было что-то делать, спасать газету. Егор Яковлев послал меня в Америку, надеясь, что тамошние магнаты поддержат свободную печать России. Когда я приехала, выяснилось, что магнаты вовсе не собираются спасать свободную печать - уж больно сложно все выходит по налогам. А так они бы, конечно, поддержали - если бы с этого им была бы хоть маленькая, но польза. И вот, хожу я, прошу, никто ни копейки не дает, дико стыдно пустой возвращаться на родину.
Как-то обмолвилась об этом своей родственнице. А в отличие от белых родственников, весьма состоятельных людей, мои родственники черные не сверхсостоятельны. Они сказали так:
- Лена, уж коли ты приехала, давай соберемся и посмотрим, что можно сделать.
Когда мы все собрались, встал один из моих кузенов и говорит:
- Лена приехала собирать деньги на свою газету. Может быть, не все знают, но она журналистка, а ее газету спалили враги.
Понятно, присутствующие весьма приблизительно знали, где расположена Москва, а уж тем более понятия не имели о "Московских новостях". Но на вполне определенный призыв "Лене надо помочь" достается шапка и пускается по рядам.
И, между прочим, собрали несколько тысяч долларов. Давали - кто сколько мог. Дети давали по два-три доллара, взрослые - по двадцать, пятьдесят, словом, кто сколько мог. Я вернулась в Москву такая счастливая.
Меня это поразило - почему они стали собирать средства на неведомую газету? Но среди черных родственников так принято, что если кто-то в беде, то ему надо помочь без разговоров о том, когда деньги вернутся.
Кстати, по похожей схеме была моментально распродана моя книга. Родственники сказали:
- Надо книгу продавать по церквям, потому что так ты ее не продашь. В магазине не купят, потому что книгу неудачно разместили.
Это и в самом деле было так - книгу поставили в отдел "Советские чтения", и она не особо бойко распродавалась, потому что не слишком много людей в Америке интересовались советской перестройкой.
И мои родственники приходили в церковь - притом они были вхожи в разные церкви - и говорили:
- Среди нас есть сестра из далекой России. Надо помочь продать ее книгу.
Священник объявлял прихожанам о книге. И те покупали - одну себе и десять в подарок. Так книга и разлетелась - моментально. Мне стали постоянно звонить:
- Когда придете выступить? Когда расскажете, что происходит в России?
Для них такое выступление - экзотика. Когда в черную церковь попадет русский? Да никогда. Этого не может быть по определению. Но тут такой человек приходит, - и рассказывает, что там творится. Конечно, они купят книгу, даже если читать ее не все станут.
Сначала книга вышла в твердом переплете, потом ее переиздали в бумажной, мягкой обложке. И даже перевели и переиздали в Японии. Во-первых, потому что в нашей семье японский родственник. Во-вторых, японцы всегда очень быстро реагируют на все новое, необычное. Для них это редкость - искать свои корни, потому как Япония, в общем, достаточно однородная нация. Но в Японии все больше появляется черных японцев из-за того, что там много американцев. Их этот процесс интересует, так что книга показалась им любопытной.
Выступала я после выхода книги очень много. В Нью-Джерси выступала даже во время выборной кампании. Вот что интересно: в городе - черный мэр, который баллотировался на новый срок, и там живет очень много евреев. Банк, поддерживающий мэра, и нанял меня выступать в рамках его кампании. Почему? Да потому что я с одной стороны - черная, с другой - еврейка. То есть они посчитали, что я идеально подхожу, чтобы рассказывать, как бы со стороны, что, мол, мы должны друг друга понимать, уважать, сосуществовать, пора уже сплотиться, обняться и прочее, прочее. Короче: ребята, давайте жить дружно!
Выступала я в различных фондах. Выступала и в доме для престарелых.
Из дома для престарелых позвонили, сказали, что заплатить не могут - денег нет, но их старушки видели меня по телевизору и так просят приехать! Ну, разве можно отказать? Приезжаю, смотрю - публика лет в среднем по девяносто. В чем душа держится - неизвестно.
Начинаю рассказывать - думала, что час говорю впустую: разве можно до них докричаться? И тут одна старушка решила задать вопрос:
- В тебе столько национальностей, а вот индейская кровь в тебе есть?
- Нет, разве что какие-нибудь пра-пра-корни...
- Очень хорошо. Вот, ты такая интересная, я подумала, может быть, ты выйдешь замуж за индейца? У меня есть правнук, вы будете идеальной парой.
И я поняла, что они все слушали и услышали, просто находятся в состоянии, когда трудно аде-кватно отреагировать.
В Бостоне меня ангажировало на неделю Министерство культуры. Просто закупили на корню - я должна была выступать по четыре раза в день. Выступала в самых различных школах, а один раз даже в детском саду. Перед детишками трех-четырех лет. Я удивлялась:
- А им-то - зачем?
Отвечают:
- Как зачем? Пусть уже в этом возрасте знают, что есть другие страны и другие люди и что даже в России живут люди разного цвета.
В школах я рассказывала немного о книге, о семейных корнях, но в основном безусловно - о России. Карту показывала, спрашивала, смогут ли найти Москву, и вообще - что знают о России. Им многое было интересно, любопытно. Спрашивали:
- Что русские дети читают?
- Про Тома Сойера читают.
- Здорово! И мы тоже - про Тома!
Познания о России и уровень образования вообще зависят в первую очередь от школы. В Нью-Йорке я была просто шокирована - была в такой фантастической школе! Каждый год эта школа назначает "главной" новую страну и весь учебный год изучает ее досконально. Если год России - дети смотрят фильмы только о России, читают Пушкина и Толстого. На уроках рисования раскрашивают чуть ли не яйца Фаберже. На следующий год - Франция. Затем - Греция. И, так как это час-тная школа, они могут себе позволить отправиться в изучаемую страну.
А бывают школы публичные, например, я была в такой в Лос-Анджелесе. При входе меня проверяли - нет ли с собой оружия. Там установлена система, как в аэропорту, которая звенит, если несешь с собой железо. Когда я выступала в классе, меня сопровождал директор. Разговаривая со мной, он все время смотрел по сторонам. Это, наверное, чтобы удар не пришелся в спину. У него уже выработался инстинкт - стоять все время спиной к стенке.
Рассказываю, а ребята на первой парте играют в карты. Я им сделала замечание. А директор мне говорит:
- Да что вы, с ума сошли, как же я их выгоню? Ведь они сейчас пойдут и натворят что-нибудь. Пусть уж лучше сидят здесь и мирно играют в карты. Вам что, жалко? Главное, ребенок на глазах.
Так что школы в Америке очень и очень разные. Публичные и частные. Есть публичные в дорогих районах. Поэтому несправедливо убеждение, что в Америке плохое школьное образование. Образование в Америке - разное.
Если в школах задавали в основном детские вопросы, то на выступлениях в черной аудитории первым вопросом было:
- А есть ли в России расизм?
Здесь, конечно, приходилось отвечать, что в России есть только бытовой расизм, а для расизма в американском представлении никогда не было и предпосылок, потому что там просто не было черных. А то, что иногда в России называют расизмом про отношения к людям "кавказской национальности", это афроамериканцам непонятно совсем. Какой же расизм - ведь это белые люди! Так почему же их не любят? Что значит - черненькие? Они ведь - белые. Американцы скорее поймут, если говорить об антисемитизме, а не о таком вот "убогом" расизме. Также черная аудитория не поймет, если говорить о сложных взаимоотношениях русских и украинцев. Они говорят:
- Религия - одна, язык - практически один, выглядят - одинаково. Да как они отличают друг друга? Как украинец отличит русского на улице? Нас-то - за километр видно!
Объясняю:
- По акценту, по фамилии и так далее.
- Глупость какая! Акцент ведь можно изменить!
Белую же аудиторию больше интересуют проблемы антисемитизма. Ведь многие американцы помогали евреям выехать из Советского Союза.
Выступала я и перед университетской публикой. Их не интересовали ни расизм, ни антисемитизм. Им нужны были перестройка, свобода слова, СНГ, Горбачев.
Каждую аудиторию интересовала Россия в приложении к их собственным проблемам. Например, феминисты спрашивали, есть ли власть у женщин, какие возможности для бизнес-вумен, почему у женщин ниже зарплата, чем у мужчин.
Книга вышла в 1992 году, а езжу я с выступлениями до сих пор. Интерес к России остается, он просто меняется - кочует от одной темы к другой.
Поездки и составляли основу моей американской жизни. Выступления, связанные с книгой, а также выступления с комедийным клубом одесситов, эмигрантами из Союза. На гастроли мы с одесситами ездили часто - прямо как бременские музыканты бороздили просторы Америки. Не пешком, конечно, - на микроавтобусе. Принимали нас везде очень тепло - много в Америке наших, много.
Конечно, я не актриса, но мне нравилось выступать, шутить со зрителями, дурачиться. Главное, что было в этих гастрольных поездках, это потрясающая атмосфера. Жизнь - как капустник. Как мне все это нравилось!
Возвращаясь к книге, скажу, что главное, чему научила меня и работа над ней, и общение с родней после ее выхода в свет - это терпимость. Я стала с гораздо большим пониманием относиться к чужим заблуждениям, понимая, что, в общем-то, каждый человек имеет право на собственное мнение. А также - на собственную жизнь. И еще - что никто не должен стать судьей другому человеку только потому, что тот живет так, как хочется ему самому, а не так, как представляется правильным окружающим.
Я еще не знала, насколько пригодится мне этот опыт, я просто и представить себе не могла, как резко изменится моя жизнь, как кардинально изменятся точки отсчета. Как Россия вновь ворвется в мою судьбу, оставив на втором плане весь накопленный мною американский опыт.
КУДА ПОЙТИ?
В 1996 году моя жизнь изменилась. И это было связано не только с появлением в ней телекомпании НТВ. Хотя теперь я подозреваю, что если бы сама не предприняла попытки изменить образ жизни - совсем-совсем в другом направлении! - то и не было бы никаких звонков от Леонида Парфенова, никаких уговоров, никаких мучений, размышлений "у камня", на котором начертано: направо пойдешь, станешь телезвездой (очень даже сомнительная перспектива), пойдешь налево - будешь психотерапевтом (это уж наверняка). Может быть, судьба благосклонна именно к тому, кто уже начал шевелиться, чтобы что-то изменить в самом себе, а не к мирно лежащему на печке?
В сентябре 1986 года я начала учебу в Нью-Йоркском университете по специальности психотерапевт. Это не совсем такая специальность, как в России, где для получения диплома нужно учиться шесть лет, защищать диплом, заканчивать аспирантуру. Даже совсем не такая. Это, так сказать, психотерапевт "на скорую руку" - в Америке это называется "shrink". Учиться, чтобы получить степень мастера, надо всего два года, если уже есть степень бакалавра, но учеба весьма серьезная. Во-первых, потому что за эти два года за получение профессии надо заплатить достаточно большие деньги. И во-вторых, к процессу учебы отношение очень строгое - за два-три пропуска тебя могут отчислить. И тогда прощай профессия и, соответственно, деньги.
Почему я решила стать психотерапевтом? Признаюсь, это была не совсем моя идея. Дело в том, что ко мне часто обращались наши эмигранты, чтобы "поплакаться в жилетку". Тогда мои друзья сказали мне:
- Лена, почему к тебе все ходят и ходят? Если уж ты такая сердобольная, то хотя бы делай это профессионально!
И я подумала - а почему бы и нет? Ведь если человек не идет к профессии, то профессия идет к человеку, может же так случиться?
К тому же в Америке мне страшно недоставало общения. Там ведь не принято знакомиться ну, к примеру, на работе. В Америке все очень заняты, нет такого, как у нас: в двенадцать часов ночи позвонить и сказать:
- Я сейчас приеду.
Поход в гости это целая история: надо позвонить, тебя карандашиком впишут в список: встреча с Е.Хангой состоится через две недели. Этот факт надо подтвердить за неделю, потому что, глядишь, тебя вычеркнут из списка, просто сотрут ластиком.
В баре знакомиться мне как-то не хотелось, да я не слишком люблю и бары, и рестораны. На улице? Смешно. Да, пожалуй, что и страшно - столько слышала всяких жутких историй, что вероятность знакомства на улице даже не рассматривалась в качестве возможной.
Я так соскучилась по нормальному общению, что готова была пойти хоть в университет, потому как только в студенческой, университетской среде можно было найти общение, подобное тому, к которому я привыкла в Союзе. Конечно, у меня было и есть много знакомых в Америке, но так получилось, что все они старше меня. Они оставались людьми другого поколения, с ними было интересно, но мне хотелось общаться со сверстниками. В общем, до поступления в университет я часто чувствовала себя одинокой.
К тому моменту, как мне позвонили с НТВ, у меня появились в университете друзья. Более того - появились и свои пациенты. Свои больные, свои наркоманы. Ведь после первого курса мы проходили практику в больнице. С больными начали складываться вполне доверительные отношения: один пациент так мне верил, что принес показать револьвер. Что и говорить, привнесло острых ощущений в мою жизнь подобное общение.
Была в той практике и совершенно фантастическая встреча, благодаря которой я поняла, что мир не просто тесен, он - теснее тесного.
В ту американскую больницу, где я практиковала, обращалось много пожилых русских эмигрантов. У них часто были проблемы с общением - они плохо знали английский, поэтому в больнице очень обрадовались, когда появился "доктор", пусть даже такой "зеленый", с которым можно говорить на русском. Поэтому всех русских посылали ко мне. И вот пришла женщина, лет семидесяти, и стала рассказывать о своей жизни.
Я ее спрашиваю:
- Вам, наверное, тяжело приходится без языка?
А она мне отвечает:
- А я язык знаю. Мне так повезло, потому что английский язык мне преподавала замечательная женщина, я вам сейчас расскажу. В Ташкенте...
И начинает рассказывать мне про мою бабушку!
- Она была такая славная, - рассказывает пациентка, - но очень строгая. Как я ее сейчас благодарю, без нее здесь я просто бы погибла. Я ее столько искала, хотела сказать спасибо.
Я призналась, что этой строгой учительницей была моя бабушка. И она расплакалась, кинулась обнимать меня... Честное слово, сцена для сериала, но чистая правда.
И вот тут, прямо в разгар сериала "Ханга-психотерапевт" и раздался звонок из Москвы. Или с Луны - в тот момент эти два понятия были от меня примерно на равно далеком расстоянии.
Звонок:
- Здравствуйте, меня зовут Леонид Парфенов, я хотел бы пригласить вас сниматься.
Признаюсь, слушала вполуха. Во-первых, не знала, кто такой Парфенов. Во-вторых, предположить, что я куда-то поеду, после десяти лет отсутствия, поеду в Россию сниматься на телевидении, - представлялось нереальным. В общем, я подумала, что это шутка такая.
- У меня возникла идея, - говорил Парфенов.
Ну хорошо, идея. А мне завтра экзамен сдавать. Потом, я ведь здесь, в России, никогда не работала на телевидении по-настоящему, в штате. Как я уже писала, я была первой советской журналисткой, которая в 1986 году стажировалась в Америке. Но одно дело рассказывать о своих впечатления ведущему, который задает наводящие вопросы и помогает вам удачно выглядеть перед зрителем. А другое дело самой вести передачу!
Но Парфенов оказался человеком настойчивым. Звонил, в какой-то момент сообщил, что стал генеральным продюсером канала. И он был настолько убедительным, что я подумала: а может быть, это не розыгрыш, а он и вправду серьезный человек? Звоню в Москву Анне Владимировне Дмитриевой (мой тренер по теннису), работающей как раз на НТВ. И она подтвердила: да, Парфенов генеральный продюсер.
- Не фантазер?
- Нет, серьезный человек.
- Что вы говорите! А вот он мне звонит.
- Да, я знаю, это я ему дала твой телефон.
Круг замкнулся. Луна оказалась ближе, чем я могла предположить.
Леонид Парфенов приехал в Америку перед Рождеством. Открываю дверь - там стоит импозантный мужчина, с модной однодневной щетиной, костюм от Кензо. Житель Луны.
- Давайте пойдем в ваш любимый ресторан.
Я засуетилась:
- Да-да, конечно. Есть один любимый, но он дорогой...
- Лена, не волнуйтесь. У меня просьба: давайте забудем о передаче, просто пойдем поужинать.
Я повела его в Рокфеллеровский Центр, там есть чудный французский ресторан. Настроение было праздничное во всем Нью-Йорке. Канун Рождества, выпал снег, все катались на коньках, - просто сказка. Мы шли по праздничному городу, я, наконец, расслабилась, а Леня пел старые песни о главном - он тогда как раз снимал этот проект. Он рассказывал: а вот это будет так, а Алла Борисовна будет делать то; у него горели глаза. Песни я, конечно, помнила, но не совсем понимала, что он собирается делать - я настолько отошла от России, ведь прошло столько лет. Все это было как вести из параллельного мира.
Сели за столик. В ресторане мы, видимо, вызывали удивление - люди не понимали, кто мы такие. Во-первых, достаточно молодые, а в этот ресторан ходят люди в основном пожилые, лет примерно около шестидесяти. Ну и вообще странная парочка, непонятный язык. За соседним столиком сидел мужчина, который не выдержал мучительной неизвестности. Повернулся и спросил:
- Знаете, я не понимаю, что вас, собственно, связывает? Вы кто?
Только американцы могут так бесцеремонно влезть в разговор и спросить: а вы, собственно, кто? Но, видимо, им с женой уже порядком надоело общаться друг с другом, потому он и вклинился в наш разговор.
Я ответила:
- Это мой работодатель.
Мужчина с соседнего столика страшно оживился:
- О! Очень хорошо! Я буду вашим адвокатом. Сейчас я проведу переговоры.
Он оказался мультимиллионером, одним из крупнейших поставщиков вешалок для химчисток. А его жена - совладелицей "Мэйсиса", одного из крупнейших магазинов Америки. И вот эти "акулы" стали торговаться от моего имени. Леня стал с ними препираться. Шутили, дурачились. Все же канун Рождества.
А когда вышли из ресторана, Леня сказал:
- Поехали!
- Не знаю, боязно.
Мне надо было принять решение: бросить университет. Конечно, меня травмировало и то, что я уже заплатила за обучение. Недоучившись, я теряла и тот год, что уже проучилась, и весь следующий. В общем, я не решалась лететь тотчас же.
Леня повел себя очень хитро. Он сказал:
- Вот билет туда и обратно, летите на один день. Да - да. Нет - нет. Вас же никто не принуждает лететь на месяц. Не понравится - улетите в тот же день.
И я прилетела.
Тогда, в ресторане, Парфенов вот еще чем меня подкупил. Он спросил:
- В каком году вы уехали из России?
- В восемьдесят девятом.
- Тогда мы сейчас восстановим историческую справедливость, - и официанту: - Можно принести красное вино 89 года?
Налил вино и говорит:
- Возьмите пробку и сохраните ее. Через год я приведу вас в этот ресторан. Я гарантирую, что сделаю из вас звезду. Запомните этот момент. Вы мне верите?
Может быть, все звучало и не столь романтично, но за смысл - ручаюсь. В ресторан этот мы через год не пошли. Пробку я храню до сих пор.
ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС
Вот что меня удивило - стремительность. В принятии решений, в осуществлении проектов. Россия очень изменилась за то время, что меня не было здесь. Все стало проще, это было незнакомо, но не пугало.
В день приезда Парфенов сразу же отвел меня к Добродееву, который меня совершенно очаровал. Потом - к Малашенко, который оказался столь же обаятельным. Чем он меня потряс? Ну, я же думала - мы идем к большим начальникам. Я примерно представляла себе советских начальников - за неприступным столом, с солидными манерами чрезвычайно занятого человека, отрывающего себя для беседы с кем-либо от столь важных государственных дел, что собеседнику просто должно быть стыдно за собственное появление в высоком кабинете. В общем, нечто среднее между Огурцовым из "Карнавальной ночи" и господом Богом в разгар Творения.
А тут - молодой, разговорчивый человек, диссертацию чуть ли не по "Фаусту" защищал. Притом, разговаривая со мной, он играл в напольный гольф. В момент нашего разговора позвонил Гусинский:
- Что делаете?
- Мы тут с Хангой разговариваем.
- А ну, идите все сюда.
Я даже испугаться не успела - пошли к Гусинскому. Тот сказал:
- Лена, ну что вы торгуетесь?
- Понимаете, я хочу жить в Нью-Йорке.
- Ну что делать, раз хотите - будете жить в Нью-Йорке, летать в Москву на съемки.
В общем, в один день все было улажено: обговорено, решено и подписано. И вот тогда, когда практически дело было сделано, пришло время для главного: я была убеждена, что в России делать передачу о сексе - невозможно. Просто нереально говорить об этом.
Почему? Пожалуйста, объясню.
Во-первых, я слишком хорошо помнила наши первые телемосты, и тот знаменитый, где женщина сказала, что в СССР секса нет.
Во-вторых, я ориентировалась на всех подруг своего возраста. Я понимала, что я не то что в экран телевизора про это не скажу - я маме своей не расскажу. С подругами я могла быть достаточно близка, но когда дело доходило до самого интимного, я никогда бы не спросила: как у тебя прошла ночь? Я спросила бы: все ли хорошо? То есть задала бы по сути тот же вопрос, но оставила бы подруге возможность перевести разговор в иные сферы.
Кстати, я и сейчас не стану делиться интимными подробностями или выспрашивать о них собеседника. Но теперь я понимаю, как подчас это нужно некоторым людям. Многим людям. Для которых узнать что-либо об интимном или рассказать о своих проблемах - вопрос жизни и смерти.
В-третьих, я пропустила семь лет России, пока была в Америке. Я не знала, как изменилась страна, а она очень изменилась. Это был 96 год. Это просто была другая страна.
Но Леня сказал совершенно гениальные слова. Он сказал:
- Лена! Вчера было рано, а завтра будет поздно. Если делать такую передачу, ее надо делать именно сейчас.
Опять возникает вопрос: почему? Потому что, как объяснил мне Парфенов, рынок на тот момент был полностью завален эротикой и порнографией - всем и везде, начиная от кассет и книг и заканчивая рекламой. Абсолютно везде. Этим сейчас никого не удивить, это уже, пожалуй, поднадоело. А поговорить? А извечное российское поговорить? В этом "поговорить" хранился залог успеха.
Конечно, грань между эротикой и порнографией очень тонка. В передаче "Про это" юрист специально следит, что можно показывать, а что нельзя. Мы как на минном поле - все время надо отслеживать, чтобы нас не подловили, не могли обвинить в пропаганде порнографии.
У меня свои представления, что можно показывать, а что - нельзя. Я считаю, что эротика это то, что красиво. Мои впечатления, конечно, субъективны, поэтому я часто спорила с шеф-редактором А.Лошаком. Они мне говорят: законом это разрешается. Но ведь внутренне разрешено не все то, что разрешено законом. Для меня то, что красиво, эстетично - это можно показывать. Ну почему белая обнаженная женщина - это порнография, а черная - это экзотика, эротика? Никогда не пойму.
Но вернемся к нашему разговору с Леонидом Парфеновым. Леня стал меня убеждать, что про секс нужно говорить, что люди хотят говорить про это. Самое сложное - найти язык. Говорить про секс нормально. Потому как у нас, в России, про плотскую любовь говорили или языком улицы, что омерзительно, или, напротив, строфой Пушкина, что не совсем, точнее, совсем не современно. Существует еще и медицинская терминология. Но это вообще непонятно, о чем речь, какие-то пестики-тычинки, все так засушено, что даже целоваться не захочется. А вот так нормально, как мы говорим об этом на кухне, с друзьями...
- Лена, ну вы же говорите об этом с подругами? - спросил Леня.
- Нет.
- Но как же?
Я глупо улыбалась, пожимала плечами, хихикала.
- Вот домашнее задание: как вы назовете этот процесс? Только не "трахаться", - предупредил он, увидев, что я раскрыла рот, собираясь назвать именно этот всенародный термин. - Придумайте синонимы. Вы же образованная женщина, университет заканчивали.
- Даже не знаю, я буду краснеть, стесняться.
Он поставил камеру:
- Давайте говорить на эту тему. Ну что вы покраснели? Если уж вы стесняетесь, то зрители сразу решат, что речь идет о чем-то неприличном. Но если это нормальное на ваш взгляд явление - что ж здесь неприличного? Надо только выражаться, так сказать, культурно.
Вот так он меня тренировал. Мне многое пришлось в себе ломать, потому как я никак не могла поверить, что такое может быть, что такое можно говорить. Признаюсь, было страшно.
Мне повезло, что меня познакомили с Таней Фониной, одной из родоначальниц советских ток-шоу, она начинала их делать вместе с Листьевым. Такая талантливая, сильная женщина, она требовала, чтобы я была более агрессивной. Она меня все время толкала, провоцировала. Таня говорила:
- Лена, если это естественно, об этом можно и нужно говорить. А вот из-за таких, как ты, которые всего боятся и стесняются, у нас извращенцы и появляются. Мол, это нельзя, то нельзя, а сами все подсматривают и все делают! А это должно быть прозрачно!