С одной стороны, это время рождало надежду, с другой - отличалось усилением национальной розни, ростом уличной преступности, нехваткой товаров первой необходимости. Из-за этого все демократически настроенные советские граждане боялись переворота. Как журналистку происходящее раздражало меня. Да, я получила свободу писать обо всем, но мои статьи ничего не могли изменить. Я могла писать о противозачаточных средствах и произносить перед камерой слово "презерватив", но моими стараниями этих противозачаточных средств в московских аптеках больше не становилось.
В это время я и получила фантастическое известие о том, что Фонд Рокфеллера выделил мне грант, стипендию Уоррена Уивера на 1990-1991 годы для изучения истории моей семьи.
Заявки на получение этой стипендии в Фонд поступают со всего мира. Я заполнила необходимый бланк зимой 1990 года в редакции "Московских новостей", но не ожидала получить ответ (какое дело капиталистам до никому не известной русской). Поэтому я была страшно удивлена, когда в апреле раздался телефонный звонок и голос на другом конце провода пригласил меня прибыть в Нью-Йорк на личное собеседование. Этот великий город, город моих бабушки и дедушки, более чем на год стал моим домом.
Я поняла, что стипендия открывает передо мной совершенно новые возможности. Я знала, что, в отличие от моей первой поездки в Америку, на этот раз буду представлять только себя, женщину, ищущую свои семейные корни. Я переставала быть "Еленой, этой интересной черной русской", как характеризовали меня многие американцы. Я превращалась еще в одну чернокожую женщину с легким иностранным акцентом. И действительно, в Нью-Йорке меня часто принимали за уроженку Карибских островов.
Когда я прилетела в Америку в сентябре 1990 года, в аэропорту меня встречали друзья. На этот раз я уже не так судорожно сжимала в руке советский паспорт.
О, МОЯ АМЕРИКА
То был первый весенний день, первый день, когда погода действительно позволяла оставить пальто дома. Как обычно, на работу в Рокфеллеровский центр я шла пешком. Весна в Нью-Йорке - лучшее время года. Воздух кажется чистым, несмотря на забитые машинами улицы. Я вдыхаю ароматы дорогих духов женщин и мужских лосьонов после бритья. Для меня эти ароматы - символ особой энергии, которой заряжен Нью-Йорк. В такой прекрасный день я не желаю замечать другого, привычного для Нью-Йорка запаха - мочи, которым пропитаны входы в подземку и подъезды в районе Центрального вокзала, где ютятся бездомные.
За квартал от моего офиса передо мной материализуется знакомая фигура. Мужчина пытается всучить мне рекламное объявление школы машинописи.
- Вам нужна работа? - любопытствует он.
Мои американские друзья пытались убедить меня, что в Нью-Йорке нужно ходить, глядя прямо перед собой, избегая контакта с незнакомцами. Это трудно. Мне по-прежнему интересно все то, что происходит вокруг меня. Когда мне суют в руку листок бумаги, я чувствую, что должна ответить: "Спасибо, не надо", хотя прожила в городе шесть месяцев и знаю, что в результате могу стать жертвой мошенничества или нападения.
Вот и этот мужчина, набирающий народ в школу машинописи, несколько раз обращался ко мне. Сегодня я решила задать ему несколько вопросов. Что, по его мнению, я делаю здесь каждый день, одетая в деловой костюм? Почему он решил, что я безработная и мечтаю о том, чтобы стать машинисткой?
- Я из России, - говорю я, - поэтому, возможно, чего-то не понимаю. Почему вы раз за разом пытаетесь всучить мне эти листочки?
Мужчина, белый, удивляется моим вопросам. Он останавливал меня, потому что я хорошо одета, на полном серьезе объясняет он. Я выгляжу очень аккуратно, поэтому он уверен, что я смогу научиться печатать. И он не сомневался, что мне нужна работа.
- Но почему? - вновь спрашиваю я. - Как я могу позволить себе деловой костюм, если у меня уже нет работы?
Мужчина пытается просветить меня.
Раз я из России, объясняет он, то, должно быть, не понимаю, сколько денег черные американцы тратят на одежду. Да, это правда. Черный американец, безработный или живущий на пособие, каждый лишний цент тратит на красивую одежду. Так что мой деловой костюм ничего не говорит насчет моего рабочего статуса.
Мужчина нисколько не стесняется все это мне объяснять. Наоборот, ему приятно раскрыть глаза мне, иностранке, на некоторые привычки афроамериканцев. Земля круглая. Кислород необходим для дыхания. Безработные черные тратят все деньги на одежду.
У черного американца не возникло бы и мысли задавать вопросы и, уж конечно, его не удивили бы ответы. Я сталкиваюсь с проявлением расовых предрассудков, от которых мои бабушка и дедушка пытались уберечь своего ребенка.
Если бы расизм оказался единственным наследством, обретенным мною в Америке, я бы немедленно развернулась и проследовала путем, проложенным бабушкой и дедушкой - через океан. Но нет, на земле моих предков я открыла для себя много и белых, и черных миров. На этот раз я уже не была гостем, которого хозяева заботливо оберегали от всех неприятных неожиданностей, как случилось в мой первый приезд в Соединенные Штаты. Я еще не натурализировалась, но уже почувствовала себя близкой родственницей туземцев.
Мои мама и бабушка воспитывали меня так, чтобы я прежде всего полагала себя человеческим существом. А черный цвет кожи считала одной из особенностей моего организма. Но для русских, а может, и для большинства американцев я прежде всего была черной.
Здесь я гораздо больше, чем в России, думаю о своей расе. И белые, и черные в один голос уверяют меня, что я понимала бы гораздо больше, если бы родилась в Америке. Разумеется, они правы. Я понимаю лишь то, что испытала на себе. Однако, будучи черной русской, я могу видеть то, что не замечают американцы. Иногда мне хочется начисто стереть из памяти эти воспоминания.
Сцена 1: коктейль-парти в Лос-Анджелесе. Меня представляют богатому белому бизнесмену, который активно ведет дела с Советским Союзом.
- Вы ничего не знаете о черных американцах, - говорит он мне. - Вам известно, что при поступлении в колледж черные имеют гораздо больше прав, чем белые?
Я хочу сказать ему, что гораздо больше черных, лишенных возможности учиться из-за цвета кожи, чем тех, кто получает "специальные привилегии". Я хочу рассказать о моем прадеде, которому с огромным трудом удалось дать образование своим детям добрых сто лет тому назад. О том, что ему пришлось приложить гораздо больше усилий, чем любому белому, чтобы добиться того же результата.
Но слова застревают у меня в горле. Я все еще стесняюсь, когда пытаюсь спорить с американцами, независимо от цвета их кожи. (Кто я такая, чтобы говорить им об их стране?)
Бизнесмен продолжает вещать о зле, которое являет собой черная Америка.
- Елена, - доверительно говорит он мне, положив руку на плечо, - ты всю жизнь прожила в России. Получила образование. Ты - не такая, как большинство здешних черных. Посмотри на американские тюрьмы. В большинстве там сидят черные. Черные не учатся с таким усердием, как белые, поэтому им нужны "привилегии" при поступлении в колледж. Откровенно говоря, твои братья по крови ленивы. Они поднимают столько шума, потому что не хотят работать столько же, сколько другие люди.
Это говорит не московский неонацист, а уважаемый американский бизнесмен, который часто встречается с россиянами. Поскольку большинство россиян никогда не имели дела с черными, этот человек создает у них образ афроамериканца. И он считает комплиментом свои слова о том, что я не такая, как другие черные. На этот раз я пытаюсь возразить:
- Нельзя говорить о всех черных в целом, точно так же, как о белых... - Но он прерывает меня.
Когда я встречаюсь с белыми по делам, я обычно представляюсь, как черная русская. По работе мне очень часто приходится иметь дело с белыми. И меня удивило, что в свободное время число межрасовых контактов в Америке сведено к минимуму. Я заметила, если белая говорит, что у нее есть черная подруга (или наоборот), речь идет о коллеге по офису. Белые и черные уважают профессиональные качества друг друга, жалуются на босса, ходят вместе на ланч, но эта дружба обычно обрывается в пять часов вечера. После работы они расходятся по разным мирам.
Большинство американцев воспринимают это разделение как само собой разумеющееся. Я обратила на это внимание, потому что выросла совсем в другой среде. Вопрос, так и остающийся без ответа: "Если бы я провела в Америке долгие годы, начала бы я воспринимать социальную сегрегацию как естественную и неотъемлемую часть американского образа жизни?" Скорее всего, приняла бы разделение как форму самосохранения для черных: я знаю, если бы я жила в мире черных, мне бы не пришлось видеть и слышать много того, что причиняет мне боль.
Сцена 2: Скорее всего, поездка в Аризону. Мой хозяин представляет меня своему другу, белому владельцу сети магазинов. "Магазинный король" играет в теннис. Это единственное, что нас сближает, и я рассказываю о том, как долго участвовала в России в различных соревнованиях.
- Вы должны прийти в мой клуб и сыграть со мной партию! - восклицает он.
Когда мы вышли на корт, игроки на других кортах перестали играть и уставились на нас. Я мгновенно поняла, что это за клуб (я о таких читала: черных в них не принимали). "Магазинный король" сказал:
- Дамы и господа, я хочу представить вам мою новую подругу. Это Елена... он замолчал на несколько секунд, показавшихся мне часом. - Она... русская журналистка.
Белые мужчины и белые женщины, одетые в белое, дружно выдохнули. Внезапно враждебность сменилась дружелюбным смехом. Ну конечно, она же черная русская. Члены клуба окружили меня, выражая радость, которую вызвало у них мое неожиданное появление.
- Мы любим Горбачева, он - душка, как здорово, что закончилась "холодная война", не так ли, наши страны должны наладить экономическое сотрудничество, не так ли?
Я отвечала:
- Да, да, да, международное взаимопонимание - это прекрасно.
На всю жизнь я запомнила эти несколько секунд паузы и "магазинного короля". Хотел ли он сыграть со мной в теннис? Едва ли. Он использовал меня, как цирковую мартышку, чтобы разыграть своих друзей.
Сцена 3: появление на ток-шоу. Меня пригласили на телевидение, чтобы обсудить какое-то судьбоносное событие: какое точно, не помню, в России они тогда следовали одно за другим. Ведущий слушает меня очень внимательно, подбадривает меня:
- Пожалуйста, Елена, рассказывайте, рассказывайте. Вы так здорово все формулируете.
Я польщена, я думаю, что он хвалит мой английский язык.
И после окончания шоу меня удивляет та злость, с которой Ли Янг комментирует эту фразу ведущего. Оказывается, этой фразой он выражал удивление тому, что человек с черной кожей мог так хорошо говорить по-английски. Меня оскорбляли, а я этого даже не понимала. Я думаю о других русских журналистах, которым приходилось участвовать в американских телепередачах. Никто не хвалил Владимира Познера или Виталия Коротича за то, что они четко формулировали свои мысли. Никто не удивлялся, что белый, владеющий английским, русский журналист способен говорить на литературном языке.
Я рассказала об этом белым коллегам. Одна сказала:
- Елена, не будь такой чувствительной. Ведущий, скорее всего, хотел тебя похвалить. Не становись такой же, как американские черные, которые всему придают расовый оттенок.
Ведущий, вероятно, действительно хотел меня похвалить. По при этом в его словах сквозило и удивление, поскольку многие белые американцы полагают, что черные могут говорить только на слэнге.
Вторая моя коллега согласилась со мной. Отметила, что многие спортивные комментаторы всегда отмечают у американских атлетов их способность говорить на хорошем английском. Та же способность белых остается без комментариев.
Неужели я слишком чувствительна? Едва ли. Но я автоматически беру сторону афроамериканцев. Я вижу, например, что многие белые чувствуют угрозу в любом приближающемся к ним черном. Будучи черной русской, я ни с чем подобным не сталкивалась. В первый раз со мной такое случилось в маленьком городке Новой Англии, где я остановила белую женщину, чтобы спросить, как пройти к местной аптеке. Она отпрянула, и я тут же сказала:
- Извините, я не здешняя и не знаю, как пройти к аптеке. Простите, что испугала вас.
В Нью-Йорке, где я иногда теряюсь, я предпочитаю задавать аналогичные вопросы черным. Если другого выхода нет и приходится обращаться к белому, я начинаю со слов:
- Извините меня...
Не могу я видеть страх на лицах белых. Кто-то сказал мне:
- В этом нет ничего личного.
Это как раз самое ужасное.
И я женщина. Понятно, как воспринимает белый приближение черного мужчины. Приятель показал мне газетную статью. Черный дипломированный специалист, представитель среднего класса, как-то вечером оказался в белом районе. По пустынной улице ему навстречу шла белая женщина. Увидев его, она тут же вышла на середину мостовой. Он ей сказал:
- Не бойтесь, я не причиню вам вреда. Я просто иду домой.
Я нахожу эту историю очень трагичной. Что-то ужасное происходит с душой человека, когда постоянно приходится доказывать, что ты никому не угрожаешь.
Еще один неприятный вопрос: если бы я выросла в Америке, презирала бы я всех белых за то, что из-за них я бы каждый день ощущала себя угрозой обществу? Я слушала историю моей бабушки, но стала понимать их, лишь пожив в Америке. Как удалось моим бабушке и дедушке столько лет тому назад заглянуть друг другу под кожу? Никогда раньше я не гордилась ими так, как горжусь сегодня. В сравнении с тем, что им пришлось испытать, я столкнулась с проявлением расизма в самой легкой форме. Пусть и вызван он тем же вирусом.
Чем больше времени я проводила в Америке, тем больше мне становилось не по себе из-за особого статуса черной русской, какой видели меня многие белые. На одном официальном обеде, где я, как обычно, была единственной черной, я заметила пожилую черную кухарку, которая сидела в нише в углу комнаты. Для всех, кроме меня, она была невидимой. Люди отмечали качество приготовленных блюд, но никому и в голову не пришло поблагодарить кухарку за ее работу.
Надо отметить, что русские и американцы по-разному относятся к слугам. В России к домработницам (их не так уж и много было в советское время) относятся как к членам семьи. Ни одна из русских хозяек не присвоит себе славу поварихи за блюдо, которое она не готовила. Все похвалы достанутся тому, кто стоял у плиты. И никто из русских не назовет пожилую домработницу "наша девушка", как в тот вечер называли ее мои хозяева. Разумеется, я понимаю, что корни надо искать во временах рабства. Не понимаю я другого: как кто-то может использовать это словосочетание в конце двадцатого века.
Когда я впервые приехала в Нью-Йорк, адвокат-американец сказал мне: "Если ты - член национального меньшинства, в любой профессии тебе предстоит пройти два этапа. На первом ты должен доказать свое право быть здесь, доказать, что ты можешь работать ничуть не хуже коллег. А вот когда тебя приняли за своего, ты уже можешь что-то сделать на благо фирмы. Если же ты белый, люди сразу видят в тебе равного, так что первый этап становится для тебя лишним".
Тогда я не поняла, о чем он говорил, это трудно объяснять людям, которые привыкли к тому, что их всегда принимают за равных. Но при здравом размышлении пришла к выводу, что и мне это знакомо.
Когда американские журналисты говорили об американской политике, я всегда исходила из того, что они знают предмет, их мнения подкреплены соответствующими знаниями. Когда я обсуждала русскую политику с белыми американцами, я часто чувствовала необходимость сначала показать, что я профессиональная журналистка, а уж потом высказать свое мнение. Я не уверена, что они обращали на это внимание. Я чувствовала, что должна завоевать их уважение, доказать свое умение "формулировать" мысли, прежде чем высказываться по обсуждаемой теме. И если белым мужчинам объяснить такое удавалось с трудом, то черные мужчины и женщины любого цвета кожи сразу все понимали. Американские женщины, которым удалось добиться успеха в мужском мире, знали, о чем я толковала. Сначала ты должна доказать, что ты не просто еще одна симпатичная мордашка, и только потом у тебя появлялось право переходить к делу.
Получив грант Фонда Рокфеллера, я намеревалась разыскать только свои черные корни, создать цельную картину из отрывочных сведений о семье моего дедушки. Своих белых родственников я разыскивать не собиралась. Они уже отказались от моей бабушки. И я не имела ни малейшего желания дать им шанс отказаться и от меня.
Фрэнк Карел, вице-президент Фонда Рокфеллера, сказал мне, что я не могу вот так просто проигнорировать белую половину моей семьи.
- Но они, не исключено, не пустят меня на порог, - возразила я.
- Тогда у тебя будет возможность написать то, о чем хотят читать люди, не так ли? - спросил он.
И добавил, я не должна прекращать поиски истины только потому, что хочу избежать неприятных для себя встреч.
- Ты здесь для того, чтобы выяснить, что в действительности произошло, указал он.
Когда я рассказала своему черному знакомому о том, что мой босс требует, чтобы мои поиски распространились и на белую половину моей семьи, он цинично ответил:
- Естественно. Твой босс - белый. Понятное дело, его больше интересуют твои белые родственники.
Этот комментарий показывает глубину взаимного недоверия между белыми и черными американцами. Фрэнка в равной степени интересовали как черная, так и белая половины моей семьи. Он лишь дал мне совет, который мог прозвучать из уст любого хорошего редактора: собери все факты, создай цельную картину. Именно он посоветовал мне отправиться в Танзанию, чтобы найти семью моего отца.
Откровенно говоря, особого желания ехать на родину отца у меня не было. Все-таки именно там отца убили его политические противники.
- Все равно поезжай, - сказал мне Фрэнк. - У тебя есть родственники и в Африке. Отыщи их, если сможешь.
Если бы я не последовала совету Фрэнка, то никогда не встретилась бы с Перл Стайнхардт и очень об этом сожалела бы. Поскольку Перл приезжала к моей бабушке в Москву в шестидесятых годах, мама знала, что она жила в Лос-Анджелесе. Информационное бюро Лос-Анджелеса сообщило мне номер ее телефона, и вскоре я разговаривала с единственным живым человеком в Америке, который лично знал бабушку и дедушку до того, как они поженились.
Когда я позвонила Перл осенью 1990 года, она сразу высказала мне свое неудовольствие:
- Как я понимаю, ты была в Америке и раньше, но звонишь мне в первый раз, - отчитывала она меня. - А вот твоя бабушка хотела бы, чтобы ты позвонила мне, как только вышла из самолета.
Второй раз я позвонила в День благодарения, чтобы поздравить Перл с праздником.
- Спасибо за поздравление, - радостно ответила она.
И в мой следующий приезд к Янгам я встретилась с Перл. Ли привез меня к ней в конце безумного дня, заполненного десятком встреч, но она сказала, что поздний час для нее не проблема. И в одиннадцать вечера она ждала нас за столиком, сервированном для чая.
Перл показала мне десятки открыток, присланных Бертой из Советского Союза. Перл, похоже, была единственной из знакомых и родственников Берты, кого не удивило решение моей бабушки последовать за дедом в Советский Союз.
- А почему нет, милая? - задала она риторический вопрос. - Я вышла замуж за Мишу и уехала с ним в Лос-Анджелес. Берта вышла замуж за твоего деда и уехала с ним в Россию. Если женщина влюбляется в мужчину, она всегда сопровождает его, куда бы он ни шел. Что тут нужно объяснять? Я думаю, рядом с Оливером Берта была бы счастлива везде. Она писала, что Лия была единственной девочкой с африканскими корнями в Ташкенте и все считали ее красавицей. Что тут необычного?
Умница Перл! "Что тут необычного?" Как мне было приятно слышать эти слова в стране, для которой цвет кожи превратился в навязчивую идею!
Хотя у меня и Перл нет общих предков, она считает меня родственницей, потому что ее муж Миша был бабушкиным кузеном. Следовательно, я - связана кровными узами со скрипачом Арнольдом Стайнхардтом.
- Елена, дорогая, ты должна познакомиться с Арнольдом, - сказала мне Перл. - Он много гастролирует, но я найду его по телефону и скажу, что сейчас ты живешь в Нью-Йорке. Ты любишь музыку? Естественно, любишь. Твоя бабушка говорила мне, что у твоей мамы музыкальный талант. Это семейное. Надеюсь, отдавая столько времени поискам родственников, ты не забываешь вовремя кушать. И обязательно надевай шарф, а не то простудишься.
А я боялась, что эта женщина может захлопнуть дверь перед моим носом!
Арнольд пригласил меня на концерт квартета Гварнеги в Карнеги-Холл, а потом на банкет. Я нервничала. Предчувствовала, что большинство гостей, если не все, будут белыми. Как Арнольд объяснит мое присутствие? Но он представил меня очень просто и буднично:
- Я хочу познакомить вас с моей племянницей. Мы только что узнали о ней.
Я-то считала себя его кузиной.
Отношение Арнольда играло для меня очень важную роль. Он и его мать не позволили мне судить о белых и черных в общем, ненавидеть общность, а не индивидуума. Белые такие-то. Черные такие-то. Как часто мы говорим и судим в общем. О каких белых идет речь? О каких черных? Каких американцах?
Для моих кузенов Бяликов открытие "семейного секрета" стало шоком, не потому, что я и моя мама - черные, а потому, что брат моей бабушки, Джек, сознательно скрывал сам факт нашего существования. Когда его сын Юджин, наконец-то, услышал всю историю от своей жены Шейлы, которая узнала ее от свекрови Минни (она решила все рассказать после того, как обо мне начали писать американские газеты), он собрал своих детей, чтобы, по его словам, сообщить им что-то очень важное. Нэнси даже подумала, что ее любимые родители решили развестись. Как она вспоминает, разговор получился следующий:
- Вы помните, как я рассказывал вам о вашей тете, которая уехала в Россию?
- Да.
- Вы помните, мы все думали, что она вышла замуж за русского?
- Да, и что?
- Так вот, она вышла замуж не за русского, а за американца.
- И...
- И мы только что узнали, что он был черным.
- И что?
- У них родилась дочь, у нее - тоже дочь. Так что у вас есть кузина твоего возраста, Нэнси.
- О, как интересно!
Один из братьев Нэнси спросил:
- И большой секрет заключался в том, что у нас есть черная кузина?
Нэнси живет в Нью-Йорке, и я не знала, что меня ждет, когда впервые связалась с ней. Оставила на автоответчике сообщение: "Это Елена Ханга, советская журналистка, работающая в Фонде Рокфеллера". Она немедленно мне перезвонила:
- Елена, что значит советская журналистка? Мы же кузины.
Так и есть. Нэнси, с ее теплыми карими глазами, очень похожа на мою бабушку, когда та была молодой.
Нэнси говорит, что ее тетю Берту всегда окружал ореол таинственности. Она знала ее лишь как "сестру деда, которая уехала в Россию". После того, как Джек и Минни навестили бабушку в Москве в середине шестидесятых, родители Нэнси хотели узнать как можно больше об этой поездке. Но Джек, похоже, не горел желанием рассказать о встречах с Бертой. Он ограничился малым:
- У нее все в порядке. Муж умер, и она живет на пенсию.
Ни слова не было сказано ни о моей матери, ни обо мне. Все решили, что время и расстояние привели к тому, что когда-то близкие брат и сестра уже не имеют ничего общего.
Я не могу говорить от лица моих кузенов Бяликов, но я, разумеется, пыталась поставить себя на их место. Что бы я чувствовала, если б узнала после смерти бабушки, что она хранила от меня какие-то очень важные секреты? Если бы выросла, любя бабушку, думая о ней, как о добром и сострадательном человеке, а потом вдруг выяснилось, что она порвала фотографии моих кузенов, чтобы я не узнала, что ее брат женился на черной женщине? Я бы хотела, чтобы моя бабушка ожила и я бы смогла спросить у нее: "Почему?"
Для того чтобы помочь мне как можно больше узнать о моей семье, мать Нэнси внимательно пересмотрела старые фотографии и письма, оставшиеся в ящиках, привезенных из дома ее свекрови. Фотографий, которые присылала моя бабушка, не нашлось. Осталось только два связанных с ней предмета: маленькая эмалевая брошка, подаренная бабушкой Минни, и большая книга, присланная Джеку из Ташкента в 1959 году. Огромных размеров том истории Узбекской Академии Наук, переведенный на английский язык Бертой Бялик. С надписью на титульном листе: "Моему брату Джеку с любовью". Этот подарок тронул меня до глубины души. Бабушка понимала, что это не самый лучший подарок, зато в конце пятидесятых она могла безбоязненно послать такую книгу американскому родственнику. Никто не стал бы попрекать советскую гражданку в том, что она посылает брату официально одобренный перевод исторической книги. И Берта гордилась своим трудом. Это была ее первая книга, переведенная с русского на английский.
Нашлась еще и расшитая ермолка, которую моя бабушка послала своему племяннику Юджину, когда у него родился сын, Стив. Ермолку, расшитую вручную, полагалось надевать на бар-мицву*. Мой кузен хранит ее, как память, хотя его семья не соблюдает религиозные традиции.
Должны ли грехи родителей (в данном случае, грехи прапрародителей, дедушек и бабушек) отражаться на детях? Разумеется, нет. Люди в большинстве своем следуют законам своего времени, а те, кто могут подняться над властвующими в обществе предрассудками, как мои бабушка и дедушка, всего лишь исключения из правил.
В это время я и получила фантастическое известие о том, что Фонд Рокфеллера выделил мне грант, стипендию Уоррена Уивера на 1990-1991 годы для изучения истории моей семьи.
Заявки на получение этой стипендии в Фонд поступают со всего мира. Я заполнила необходимый бланк зимой 1990 года в редакции "Московских новостей", но не ожидала получить ответ (какое дело капиталистам до никому не известной русской). Поэтому я была страшно удивлена, когда в апреле раздался телефонный звонок и голос на другом конце провода пригласил меня прибыть в Нью-Йорк на личное собеседование. Этот великий город, город моих бабушки и дедушки, более чем на год стал моим домом.
Я поняла, что стипендия открывает передо мной совершенно новые возможности. Я знала, что, в отличие от моей первой поездки в Америку, на этот раз буду представлять только себя, женщину, ищущую свои семейные корни. Я переставала быть "Еленой, этой интересной черной русской", как характеризовали меня многие американцы. Я превращалась еще в одну чернокожую женщину с легким иностранным акцентом. И действительно, в Нью-Йорке меня часто принимали за уроженку Карибских островов.
Когда я прилетела в Америку в сентябре 1990 года, в аэропорту меня встречали друзья. На этот раз я уже не так судорожно сжимала в руке советский паспорт.
О, МОЯ АМЕРИКА
То был первый весенний день, первый день, когда погода действительно позволяла оставить пальто дома. Как обычно, на работу в Рокфеллеровский центр я шла пешком. Весна в Нью-Йорке - лучшее время года. Воздух кажется чистым, несмотря на забитые машинами улицы. Я вдыхаю ароматы дорогих духов женщин и мужских лосьонов после бритья. Для меня эти ароматы - символ особой энергии, которой заряжен Нью-Йорк. В такой прекрасный день я не желаю замечать другого, привычного для Нью-Йорка запаха - мочи, которым пропитаны входы в подземку и подъезды в районе Центрального вокзала, где ютятся бездомные.
За квартал от моего офиса передо мной материализуется знакомая фигура. Мужчина пытается всучить мне рекламное объявление школы машинописи.
- Вам нужна работа? - любопытствует он.
Мои американские друзья пытались убедить меня, что в Нью-Йорке нужно ходить, глядя прямо перед собой, избегая контакта с незнакомцами. Это трудно. Мне по-прежнему интересно все то, что происходит вокруг меня. Когда мне суют в руку листок бумаги, я чувствую, что должна ответить: "Спасибо, не надо", хотя прожила в городе шесть месяцев и знаю, что в результате могу стать жертвой мошенничества или нападения.
Вот и этот мужчина, набирающий народ в школу машинописи, несколько раз обращался ко мне. Сегодня я решила задать ему несколько вопросов. Что, по его мнению, я делаю здесь каждый день, одетая в деловой костюм? Почему он решил, что я безработная и мечтаю о том, чтобы стать машинисткой?
- Я из России, - говорю я, - поэтому, возможно, чего-то не понимаю. Почему вы раз за разом пытаетесь всучить мне эти листочки?
Мужчина, белый, удивляется моим вопросам. Он останавливал меня, потому что я хорошо одета, на полном серьезе объясняет он. Я выгляжу очень аккуратно, поэтому он уверен, что я смогу научиться печатать. И он не сомневался, что мне нужна работа.
- Но почему? - вновь спрашиваю я. - Как я могу позволить себе деловой костюм, если у меня уже нет работы?
Мужчина пытается просветить меня.
Раз я из России, объясняет он, то, должно быть, не понимаю, сколько денег черные американцы тратят на одежду. Да, это правда. Черный американец, безработный или живущий на пособие, каждый лишний цент тратит на красивую одежду. Так что мой деловой костюм ничего не говорит насчет моего рабочего статуса.
Мужчина нисколько не стесняется все это мне объяснять. Наоборот, ему приятно раскрыть глаза мне, иностранке, на некоторые привычки афроамериканцев. Земля круглая. Кислород необходим для дыхания. Безработные черные тратят все деньги на одежду.
У черного американца не возникло бы и мысли задавать вопросы и, уж конечно, его не удивили бы ответы. Я сталкиваюсь с проявлением расовых предрассудков, от которых мои бабушка и дедушка пытались уберечь своего ребенка.
Если бы расизм оказался единственным наследством, обретенным мною в Америке, я бы немедленно развернулась и проследовала путем, проложенным бабушкой и дедушкой - через океан. Но нет, на земле моих предков я открыла для себя много и белых, и черных миров. На этот раз я уже не была гостем, которого хозяева заботливо оберегали от всех неприятных неожиданностей, как случилось в мой первый приезд в Соединенные Штаты. Я еще не натурализировалась, но уже почувствовала себя близкой родственницей туземцев.
Мои мама и бабушка воспитывали меня так, чтобы я прежде всего полагала себя человеческим существом. А черный цвет кожи считала одной из особенностей моего организма. Но для русских, а может, и для большинства американцев я прежде всего была черной.
Здесь я гораздо больше, чем в России, думаю о своей расе. И белые, и черные в один голос уверяют меня, что я понимала бы гораздо больше, если бы родилась в Америке. Разумеется, они правы. Я понимаю лишь то, что испытала на себе. Однако, будучи черной русской, я могу видеть то, что не замечают американцы. Иногда мне хочется начисто стереть из памяти эти воспоминания.
Сцена 1: коктейль-парти в Лос-Анджелесе. Меня представляют богатому белому бизнесмену, который активно ведет дела с Советским Союзом.
- Вы ничего не знаете о черных американцах, - говорит он мне. - Вам известно, что при поступлении в колледж черные имеют гораздо больше прав, чем белые?
Я хочу сказать ему, что гораздо больше черных, лишенных возможности учиться из-за цвета кожи, чем тех, кто получает "специальные привилегии". Я хочу рассказать о моем прадеде, которому с огромным трудом удалось дать образование своим детям добрых сто лет тому назад. О том, что ему пришлось приложить гораздо больше усилий, чем любому белому, чтобы добиться того же результата.
Но слова застревают у меня в горле. Я все еще стесняюсь, когда пытаюсь спорить с американцами, независимо от цвета их кожи. (Кто я такая, чтобы говорить им об их стране?)
Бизнесмен продолжает вещать о зле, которое являет собой черная Америка.
- Елена, - доверительно говорит он мне, положив руку на плечо, - ты всю жизнь прожила в России. Получила образование. Ты - не такая, как большинство здешних черных. Посмотри на американские тюрьмы. В большинстве там сидят черные. Черные не учатся с таким усердием, как белые, поэтому им нужны "привилегии" при поступлении в колледж. Откровенно говоря, твои братья по крови ленивы. Они поднимают столько шума, потому что не хотят работать столько же, сколько другие люди.
Это говорит не московский неонацист, а уважаемый американский бизнесмен, который часто встречается с россиянами. Поскольку большинство россиян никогда не имели дела с черными, этот человек создает у них образ афроамериканца. И он считает комплиментом свои слова о том, что я не такая, как другие черные. На этот раз я пытаюсь возразить:
- Нельзя говорить о всех черных в целом, точно так же, как о белых... - Но он прерывает меня.
Когда я встречаюсь с белыми по делам, я обычно представляюсь, как черная русская. По работе мне очень часто приходится иметь дело с белыми. И меня удивило, что в свободное время число межрасовых контактов в Америке сведено к минимуму. Я заметила, если белая говорит, что у нее есть черная подруга (или наоборот), речь идет о коллеге по офису. Белые и черные уважают профессиональные качества друг друга, жалуются на босса, ходят вместе на ланч, но эта дружба обычно обрывается в пять часов вечера. После работы они расходятся по разным мирам.
Большинство американцев воспринимают это разделение как само собой разумеющееся. Я обратила на это внимание, потому что выросла совсем в другой среде. Вопрос, так и остающийся без ответа: "Если бы я провела в Америке долгие годы, начала бы я воспринимать социальную сегрегацию как естественную и неотъемлемую часть американского образа жизни?" Скорее всего, приняла бы разделение как форму самосохранения для черных: я знаю, если бы я жила в мире черных, мне бы не пришлось видеть и слышать много того, что причиняет мне боль.
Сцена 2: Скорее всего, поездка в Аризону. Мой хозяин представляет меня своему другу, белому владельцу сети магазинов. "Магазинный король" играет в теннис. Это единственное, что нас сближает, и я рассказываю о том, как долго участвовала в России в различных соревнованиях.
- Вы должны прийти в мой клуб и сыграть со мной партию! - восклицает он.
Когда мы вышли на корт, игроки на других кортах перестали играть и уставились на нас. Я мгновенно поняла, что это за клуб (я о таких читала: черных в них не принимали). "Магазинный король" сказал:
- Дамы и господа, я хочу представить вам мою новую подругу. Это Елена... он замолчал на несколько секунд, показавшихся мне часом. - Она... русская журналистка.
Белые мужчины и белые женщины, одетые в белое, дружно выдохнули. Внезапно враждебность сменилась дружелюбным смехом. Ну конечно, она же черная русская. Члены клуба окружили меня, выражая радость, которую вызвало у них мое неожиданное появление.
- Мы любим Горбачева, он - душка, как здорово, что закончилась "холодная война", не так ли, наши страны должны наладить экономическое сотрудничество, не так ли?
Я отвечала:
- Да, да, да, международное взаимопонимание - это прекрасно.
На всю жизнь я запомнила эти несколько секунд паузы и "магазинного короля". Хотел ли он сыграть со мной в теннис? Едва ли. Он использовал меня, как цирковую мартышку, чтобы разыграть своих друзей.
Сцена 3: появление на ток-шоу. Меня пригласили на телевидение, чтобы обсудить какое-то судьбоносное событие: какое точно, не помню, в России они тогда следовали одно за другим. Ведущий слушает меня очень внимательно, подбадривает меня:
- Пожалуйста, Елена, рассказывайте, рассказывайте. Вы так здорово все формулируете.
Я польщена, я думаю, что он хвалит мой английский язык.
И после окончания шоу меня удивляет та злость, с которой Ли Янг комментирует эту фразу ведущего. Оказывается, этой фразой он выражал удивление тому, что человек с черной кожей мог так хорошо говорить по-английски. Меня оскорбляли, а я этого даже не понимала. Я думаю о других русских журналистах, которым приходилось участвовать в американских телепередачах. Никто не хвалил Владимира Познера или Виталия Коротича за то, что они четко формулировали свои мысли. Никто не удивлялся, что белый, владеющий английским, русский журналист способен говорить на литературном языке.
Я рассказала об этом белым коллегам. Одна сказала:
- Елена, не будь такой чувствительной. Ведущий, скорее всего, хотел тебя похвалить. Не становись такой же, как американские черные, которые всему придают расовый оттенок.
Ведущий, вероятно, действительно хотел меня похвалить. По при этом в его словах сквозило и удивление, поскольку многие белые американцы полагают, что черные могут говорить только на слэнге.
Вторая моя коллега согласилась со мной. Отметила, что многие спортивные комментаторы всегда отмечают у американских атлетов их способность говорить на хорошем английском. Та же способность белых остается без комментариев.
Неужели я слишком чувствительна? Едва ли. Но я автоматически беру сторону афроамериканцев. Я вижу, например, что многие белые чувствуют угрозу в любом приближающемся к ним черном. Будучи черной русской, я ни с чем подобным не сталкивалась. В первый раз со мной такое случилось в маленьком городке Новой Англии, где я остановила белую женщину, чтобы спросить, как пройти к местной аптеке. Она отпрянула, и я тут же сказала:
- Извините, я не здешняя и не знаю, как пройти к аптеке. Простите, что испугала вас.
В Нью-Йорке, где я иногда теряюсь, я предпочитаю задавать аналогичные вопросы черным. Если другого выхода нет и приходится обращаться к белому, я начинаю со слов:
- Извините меня...
Не могу я видеть страх на лицах белых. Кто-то сказал мне:
- В этом нет ничего личного.
Это как раз самое ужасное.
И я женщина. Понятно, как воспринимает белый приближение черного мужчины. Приятель показал мне газетную статью. Черный дипломированный специалист, представитель среднего класса, как-то вечером оказался в белом районе. По пустынной улице ему навстречу шла белая женщина. Увидев его, она тут же вышла на середину мостовой. Он ей сказал:
- Не бойтесь, я не причиню вам вреда. Я просто иду домой.
Я нахожу эту историю очень трагичной. Что-то ужасное происходит с душой человека, когда постоянно приходится доказывать, что ты никому не угрожаешь.
Еще один неприятный вопрос: если бы я выросла в Америке, презирала бы я всех белых за то, что из-за них я бы каждый день ощущала себя угрозой обществу? Я слушала историю моей бабушки, но стала понимать их, лишь пожив в Америке. Как удалось моим бабушке и дедушке столько лет тому назад заглянуть друг другу под кожу? Никогда раньше я не гордилась ими так, как горжусь сегодня. В сравнении с тем, что им пришлось испытать, я столкнулась с проявлением расизма в самой легкой форме. Пусть и вызван он тем же вирусом.
Чем больше времени я проводила в Америке, тем больше мне становилось не по себе из-за особого статуса черной русской, какой видели меня многие белые. На одном официальном обеде, где я, как обычно, была единственной черной, я заметила пожилую черную кухарку, которая сидела в нише в углу комнаты. Для всех, кроме меня, она была невидимой. Люди отмечали качество приготовленных блюд, но никому и в голову не пришло поблагодарить кухарку за ее работу.
Надо отметить, что русские и американцы по-разному относятся к слугам. В России к домработницам (их не так уж и много было в советское время) относятся как к членам семьи. Ни одна из русских хозяек не присвоит себе славу поварихи за блюдо, которое она не готовила. Все похвалы достанутся тому, кто стоял у плиты. И никто из русских не назовет пожилую домработницу "наша девушка", как в тот вечер называли ее мои хозяева. Разумеется, я понимаю, что корни надо искать во временах рабства. Не понимаю я другого: как кто-то может использовать это словосочетание в конце двадцатого века.
Когда я впервые приехала в Нью-Йорк, адвокат-американец сказал мне: "Если ты - член национального меньшинства, в любой профессии тебе предстоит пройти два этапа. На первом ты должен доказать свое право быть здесь, доказать, что ты можешь работать ничуть не хуже коллег. А вот когда тебя приняли за своего, ты уже можешь что-то сделать на благо фирмы. Если же ты белый, люди сразу видят в тебе равного, так что первый этап становится для тебя лишним".
Тогда я не поняла, о чем он говорил, это трудно объяснять людям, которые привыкли к тому, что их всегда принимают за равных. Но при здравом размышлении пришла к выводу, что и мне это знакомо.
Когда американские журналисты говорили об американской политике, я всегда исходила из того, что они знают предмет, их мнения подкреплены соответствующими знаниями. Когда я обсуждала русскую политику с белыми американцами, я часто чувствовала необходимость сначала показать, что я профессиональная журналистка, а уж потом высказать свое мнение. Я не уверена, что они обращали на это внимание. Я чувствовала, что должна завоевать их уважение, доказать свое умение "формулировать" мысли, прежде чем высказываться по обсуждаемой теме. И если белым мужчинам объяснить такое удавалось с трудом, то черные мужчины и женщины любого цвета кожи сразу все понимали. Американские женщины, которым удалось добиться успеха в мужском мире, знали, о чем я толковала. Сначала ты должна доказать, что ты не просто еще одна симпатичная мордашка, и только потом у тебя появлялось право переходить к делу.
Получив грант Фонда Рокфеллера, я намеревалась разыскать только свои черные корни, создать цельную картину из отрывочных сведений о семье моего дедушки. Своих белых родственников я разыскивать не собиралась. Они уже отказались от моей бабушки. И я не имела ни малейшего желания дать им шанс отказаться и от меня.
Фрэнк Карел, вице-президент Фонда Рокфеллера, сказал мне, что я не могу вот так просто проигнорировать белую половину моей семьи.
- Но они, не исключено, не пустят меня на порог, - возразила я.
- Тогда у тебя будет возможность написать то, о чем хотят читать люди, не так ли? - спросил он.
И добавил, я не должна прекращать поиски истины только потому, что хочу избежать неприятных для себя встреч.
- Ты здесь для того, чтобы выяснить, что в действительности произошло, указал он.
Когда я рассказала своему черному знакомому о том, что мой босс требует, чтобы мои поиски распространились и на белую половину моей семьи, он цинично ответил:
- Естественно. Твой босс - белый. Понятное дело, его больше интересуют твои белые родственники.
Этот комментарий показывает глубину взаимного недоверия между белыми и черными американцами. Фрэнка в равной степени интересовали как черная, так и белая половины моей семьи. Он лишь дал мне совет, который мог прозвучать из уст любого хорошего редактора: собери все факты, создай цельную картину. Именно он посоветовал мне отправиться в Танзанию, чтобы найти семью моего отца.
Откровенно говоря, особого желания ехать на родину отца у меня не было. Все-таки именно там отца убили его политические противники.
- Все равно поезжай, - сказал мне Фрэнк. - У тебя есть родственники и в Африке. Отыщи их, если сможешь.
Если бы я не последовала совету Фрэнка, то никогда не встретилась бы с Перл Стайнхардт и очень об этом сожалела бы. Поскольку Перл приезжала к моей бабушке в Москву в шестидесятых годах, мама знала, что она жила в Лос-Анджелесе. Информационное бюро Лос-Анджелеса сообщило мне номер ее телефона, и вскоре я разговаривала с единственным живым человеком в Америке, который лично знал бабушку и дедушку до того, как они поженились.
Когда я позвонила Перл осенью 1990 года, она сразу высказала мне свое неудовольствие:
- Как я понимаю, ты была в Америке и раньше, но звонишь мне в первый раз, - отчитывала она меня. - А вот твоя бабушка хотела бы, чтобы ты позвонила мне, как только вышла из самолета.
Второй раз я позвонила в День благодарения, чтобы поздравить Перл с праздником.
- Спасибо за поздравление, - радостно ответила она.
И в мой следующий приезд к Янгам я встретилась с Перл. Ли привез меня к ней в конце безумного дня, заполненного десятком встреч, но она сказала, что поздний час для нее не проблема. И в одиннадцать вечера она ждала нас за столиком, сервированном для чая.
Перл показала мне десятки открыток, присланных Бертой из Советского Союза. Перл, похоже, была единственной из знакомых и родственников Берты, кого не удивило решение моей бабушки последовать за дедом в Советский Союз.
- А почему нет, милая? - задала она риторический вопрос. - Я вышла замуж за Мишу и уехала с ним в Лос-Анджелес. Берта вышла замуж за твоего деда и уехала с ним в Россию. Если женщина влюбляется в мужчину, она всегда сопровождает его, куда бы он ни шел. Что тут нужно объяснять? Я думаю, рядом с Оливером Берта была бы счастлива везде. Она писала, что Лия была единственной девочкой с африканскими корнями в Ташкенте и все считали ее красавицей. Что тут необычного?
Умница Перл! "Что тут необычного?" Как мне было приятно слышать эти слова в стране, для которой цвет кожи превратился в навязчивую идею!
Хотя у меня и Перл нет общих предков, она считает меня родственницей, потому что ее муж Миша был бабушкиным кузеном. Следовательно, я - связана кровными узами со скрипачом Арнольдом Стайнхардтом.
- Елена, дорогая, ты должна познакомиться с Арнольдом, - сказала мне Перл. - Он много гастролирует, но я найду его по телефону и скажу, что сейчас ты живешь в Нью-Йорке. Ты любишь музыку? Естественно, любишь. Твоя бабушка говорила мне, что у твоей мамы музыкальный талант. Это семейное. Надеюсь, отдавая столько времени поискам родственников, ты не забываешь вовремя кушать. И обязательно надевай шарф, а не то простудишься.
А я боялась, что эта женщина может захлопнуть дверь перед моим носом!
Арнольд пригласил меня на концерт квартета Гварнеги в Карнеги-Холл, а потом на банкет. Я нервничала. Предчувствовала, что большинство гостей, если не все, будут белыми. Как Арнольд объяснит мое присутствие? Но он представил меня очень просто и буднично:
- Я хочу познакомить вас с моей племянницей. Мы только что узнали о ней.
Я-то считала себя его кузиной.
Отношение Арнольда играло для меня очень важную роль. Он и его мать не позволили мне судить о белых и черных в общем, ненавидеть общность, а не индивидуума. Белые такие-то. Черные такие-то. Как часто мы говорим и судим в общем. О каких белых идет речь? О каких черных? Каких американцах?
Для моих кузенов Бяликов открытие "семейного секрета" стало шоком, не потому, что я и моя мама - черные, а потому, что брат моей бабушки, Джек, сознательно скрывал сам факт нашего существования. Когда его сын Юджин, наконец-то, услышал всю историю от своей жены Шейлы, которая узнала ее от свекрови Минни (она решила все рассказать после того, как обо мне начали писать американские газеты), он собрал своих детей, чтобы, по его словам, сообщить им что-то очень важное. Нэнси даже подумала, что ее любимые родители решили развестись. Как она вспоминает, разговор получился следующий:
- Вы помните, как я рассказывал вам о вашей тете, которая уехала в Россию?
- Да.
- Вы помните, мы все думали, что она вышла замуж за русского?
- Да, и что?
- Так вот, она вышла замуж не за русского, а за американца.
- И...
- И мы только что узнали, что он был черным.
- И что?
- У них родилась дочь, у нее - тоже дочь. Так что у вас есть кузина твоего возраста, Нэнси.
- О, как интересно!
Один из братьев Нэнси спросил:
- И большой секрет заключался в том, что у нас есть черная кузина?
Нэнси живет в Нью-Йорке, и я не знала, что меня ждет, когда впервые связалась с ней. Оставила на автоответчике сообщение: "Это Елена Ханга, советская журналистка, работающая в Фонде Рокфеллера". Она немедленно мне перезвонила:
- Елена, что значит советская журналистка? Мы же кузины.
Так и есть. Нэнси, с ее теплыми карими глазами, очень похожа на мою бабушку, когда та была молодой.
Нэнси говорит, что ее тетю Берту всегда окружал ореол таинственности. Она знала ее лишь как "сестру деда, которая уехала в Россию". После того, как Джек и Минни навестили бабушку в Москве в середине шестидесятых, родители Нэнси хотели узнать как можно больше об этой поездке. Но Джек, похоже, не горел желанием рассказать о встречах с Бертой. Он ограничился малым:
- У нее все в порядке. Муж умер, и она живет на пенсию.
Ни слова не было сказано ни о моей матери, ни обо мне. Все решили, что время и расстояние привели к тому, что когда-то близкие брат и сестра уже не имеют ничего общего.
Я не могу говорить от лица моих кузенов Бяликов, но я, разумеется, пыталась поставить себя на их место. Что бы я чувствовала, если б узнала после смерти бабушки, что она хранила от меня какие-то очень важные секреты? Если бы выросла, любя бабушку, думая о ней, как о добром и сострадательном человеке, а потом вдруг выяснилось, что она порвала фотографии моих кузенов, чтобы я не узнала, что ее брат женился на черной женщине? Я бы хотела, чтобы моя бабушка ожила и я бы смогла спросить у нее: "Почему?"
Для того чтобы помочь мне как можно больше узнать о моей семье, мать Нэнси внимательно пересмотрела старые фотографии и письма, оставшиеся в ящиках, привезенных из дома ее свекрови. Фотографий, которые присылала моя бабушка, не нашлось. Осталось только два связанных с ней предмета: маленькая эмалевая брошка, подаренная бабушкой Минни, и большая книга, присланная Джеку из Ташкента в 1959 году. Огромных размеров том истории Узбекской Академии Наук, переведенный на английский язык Бертой Бялик. С надписью на титульном листе: "Моему брату Джеку с любовью". Этот подарок тронул меня до глубины души. Бабушка понимала, что это не самый лучший подарок, зато в конце пятидесятых она могла безбоязненно послать такую книгу американскому родственнику. Никто не стал бы попрекать советскую гражданку в том, что она посылает брату официально одобренный перевод исторической книги. И Берта гордилась своим трудом. Это была ее первая книга, переведенная с русского на английский.
Нашлась еще и расшитая ермолка, которую моя бабушка послала своему племяннику Юджину, когда у него родился сын, Стив. Ермолку, расшитую вручную, полагалось надевать на бар-мицву*. Мой кузен хранит ее, как память, хотя его семья не соблюдает религиозные традиции.
Должны ли грехи родителей (в данном случае, грехи прапрародителей, дедушек и бабушек) отражаться на детях? Разумеется, нет. Люди в большинстве своем следуют законам своего времени, а те, кто могут подняться над властвующими в обществе предрассудками, как мои бабушка и дедушка, всего лишь исключения из правил.