Моя шестилетняя мать узнала о французском происхождении этого блюда, когда крестьяне, не знавшие, что ее отец умер, привезли новую порцию лягушек вскоре после его смерти. Они очень удивились, когда моя бабушка разрыдалась и сказала, чтобы они их выкинули.
Мать была историком и имела все основания полагать, что Франция дала Оливеру не только рецепт приготовления лягушачьих лапок.
"Он достаточно свободно говорил по-французски, это поражало многих нью-йоркских подруг моей матери, так что в свободное от службы время он наверняка много общался с французами. В те времена французы относились к черным совсем не так, как американцы. Черный американский солдат мог ехать в одном вагоне, входить в один ресторан с белыми людьми. Для черного, выросшего в Миссисипи, это казалось чудом. Французы показали ему, что есть другой способ соседства черных и белых, отличный от американского. Некоторым американским солдатам понравилось, что их воспринимают, как равных, и после окончания войны они не вернулись в Америку. Женились на француженках и остались".
Во время войны в жизни моего деда произошло еще одно важное событие: в своей части он подружился с Джеймсом Фордом, позднее одним из основателей Коммунистической партии США, который в тридцатых годах дважды выдвигался в вице-президенты от Коммунистической партии (вместе с Вильямом Фостером и Эрлом Браудером). Ирония судьбы - первые уроки коммунизма мой дед получил в американской армии.
Демобилизовавшись, дед в 1920 году приехал в Чикаго. Многие его родственники поселились здесь перед Первой мировой войной. Но в Чикаго он смог устроиться только официантом в вагон-ресторан.
Работа официантом его не устраивала, но он уже женился на очаровательной негритянке Бесси (почему-то все называли ее Джоан), а для главы семьи любая работа была лучше, чем отсутствие таковой. Потом он говорил кому-то из американцев, также ставшему советским студентом, что желание вырваться из этого вагона-ресторана сыграло важную роль в его решении принять предложение уехать учиться в Москву.
Я все-таки подозреваю, что для принятия этого решения у деда были более веские причины. С военной службы он пришел зрелым мужчиной тридцати трех лет от роду и, должно быть, неодно-кратно беседовал о коммунизме со своим другом Фордом. С момента основания (1919 г.) в Чикаго Коммунистическая партия США, получавшая активную поддержку Москвы, прилагала большие усилия для того, чтобы заинтересовать черных своей программой. Оливер как-то сказал бабушке, что первым белым американцем, который пожал ему руку как равный - равному, был коммунист. Все это, а также тяга моего дедушки к путешествиям и авантюрам и привели его к решению увидеть жизнь "красных" в Москве.
Дедушка учился в особом университете, учрежденном партией для этнических меньшинств, проживавших как на территории бывшей царской империи, так и за ее пределами. Назывался он Красным университетом тружеников Востока (КУТВ), и учились в нем выходцы из многих колониальных империй вместе с представителями народов, населявших необъятные просторы Советского государства. Черные американцы также относились к числу угнетенных, с учетом того, что в американском обществе они считались людьми второго сорта.
Истинной целью КУТВ являлась подготовка убежденных борцов за коммунизм, которые, вернувшись в родные страны, подняли бы борьбу за их освобождение от гнета капитализма и установление коммунистического строя. Однако многие выпускники университета попали в ГУЛАГ после начала больших чисток.
В Москве мой дед пережил личную трагедию. Его вторая жена, Джейн, умерла от болезни почек. Джейн (как в то время и дед) не была членом коммунистической партии. После ее смерти дед продолжал учебу до 1927 года, после чего вернулся в Соединенные Штаты. В конце двадцатых он распространял коммунистические идеи среди рабочих сталелитейных заводов Питтсбурга, но быстро понял, что не вписывается в бюрократическую структуру партии.
Все люди, знавшие деда, в один голос утверждали, что он всегда шел своим путем. Я понимаю, с каким трудом ему удавалось приспосабливаться к "партийной дисциплине". Его коньком был не коллективный разум, а индивидуальная инициатива, которую он и продемонстрировал в полной мере, предложив в 1931 году организовать группу черных специалистов-аграриев для поездки в Советский Союз.
Коммунистическая партия Соединенных Штатов, которая с самого начала формировалась, как очень жесткая структура, далеко не во всем устраивала моего дедушку, но в том, что он был убежденным марксистом, сомнений у меня нет. Это дитя Миссисипи, человек, отец которого в конце концов потерял политую собственным потом землю, не мог не верить в возможность построения общества, где вся собственность будет общей, где не будет ни богатых, ни бедных.
Эта же философия очень приглянулась и Берте Байлек, дочери варшавского раввина, поэтому она приняла активное участие в деятельности той части профсоюзного движении, которая контролировалась левыми. Случилось это всего через несколько лет после того, как она прибыла из Европы на Эллис-Айленд, чтобы попасть в бурлящий энергией, полный надежд эмигрантский еврейский Нью-Йорк.
БАБУШКА БЕРТА
Даже сегодня Большой зал на Эллис-Айленд* производит впечатление. Когда, следуя путем, пройденным моей бабушкой, я вошла в этот зал, теперь уже часть музейного комплекса, одна мысль не выходила у меня из головы: как же она любила моего отца, если согласилась вернуться в Европу, не проведя в Америке и десяти лет, стать эмигранткой в еще одной неведомой ей стране!
Подойдя к окну прекрасно отреставрированного зала, можно увидеть то, что видели люди, прибывающие в Америку: захватывающие взор силуэты Нижнего Манхэттена и забранные толстой сеткой оконца помещений временного пребывания, в которых иммигранты, которым по какой-либо причине отказали во въезде в Соединенные Штаты, дожидались отправки обратно в Европу. Как и для большинства иммигрантов, силуэты Манхэттена стали для пятнадцатилетней Берты откровением. В 1920 году, когда она прибыла в Америку с матерью, Бесси, и двумя из трех старших братьев, шестиэтажное здание универмага "Вулворт" производило на иммигрантов такое же впечатление, как сейчас на туристов - башни Мирового торгового центра.
В Большом зале Берта ожидала медицинского осмотра и вопросов чиновников Иммиграционного бюро (среди прочего молодых девушек спрашивали, не собираются ли они заняться проституцией), которые и решали, жить ей в Америке или нет.
До посещения Эллис-Айленда я не в полной мере понимала, сколько мужества требуется человеку для того, чтобы, пусть и в составе семьи, покинуть родину и приехать в абсолютно незнакомый мир. Ни Берта, ни ее братья не знали ни слова по-английски, когда ступили на Эллис-Айленд. Многие иммигранты описывали Большой зал, как современную Вавилонскую башню. В это легко верится. В огромном помещении даже немногочисленные туристы, к тому же говорящие на одном языке, создают рвущую барабанные перепонки какофонию звуков. Какую же тревогу могли вселить в душу молоденькой девушки тысячи окружающих ее иммигрантов, галдящих на дюжине языков и медленно движущихся к чиновникам, которые решали, какая тебе уготована жизнь. Наличие родственников не гарантировало разрешения на въезд в США. В архивах Иммиграционной службы хранится немало свидетельств, согласно которым семьи разлучались из-за того, что кого-то отсеивали по результатам медицинского контроля.
По моему телу пробежала дрожь при виде крючка, специального инструмента для поднятия века, используемого при диагносцировании трахомы (заразной болезни глаз, с которой в США не допускали). Моей бабушке пришлось также пройти проверку на грамотность, введенную в 1917 году. С ней у Берты проблем не возникло, потому что она читала и на идиш, и на польском (скорее всего, и на немецком).
Конечно же, были вопросы, касающиеся того, как люди, желающие жить в Америке, собираются зарабатывать на жизнь. К 1920 году, когда Россию раздирала гражданская война между большевиками и их противниками, красную угрозу ощущали и в Америке, а потому иммигрантам задавали политические вопросы: "Вы анархист? Вы - коммунист?" Я не могла поверить, что кто-то из них мог ответить на эти вопросы утвердительно, но в Библиотеке Иммиграционной службы меня заверили, что были мужчины и женщины, столь верные партийным принципам, что они отказывались лгать даже ради того, чтобы попасть в Соединенные Штаты. Остается только сожалеть, что эти анархисты и коммунисты не смогли переступить через свои принципы, так как практически все они стали жертвами нацистского и сталинского режимов.
В любом случае, в пятнадцать лет моя бабушка не могла быть ни анархисткой, ни коммунисткой. Так что на ее политическом радикализме висит ярлык "Сделано в Америке". Она прошла все проверки и стала одним из 225000 иммигрантов, попавших в тот год в Америку через Эллис-Айленд.
Война, разрушившая практически все европейские империи, стала причиной того, что разлука моего прадеда Исаака с женой и детьми затянулась на несколько лет. Он покинул Варшаву в 1915 году, избежав тем самым призыва в царскую армию, так, во всяком случае, гласит семейная легенда, и поселился в той части Бронкса, где жили в основном еврейские иммигранты. При нормальном течении событий семья последовала бы за ним через короткий промежуток времени, но война надолго положила конец трансатлантической иммиграции, и возобновилась она лишь в ноябре 1919 года. Мне бы хотелось узнать побольше о детстве моей бабушки, которое прошло в Варшаве. Сама она мне практически ничего не рассказывала. Возможно, эти воспоминания отзывались болью в ее сердце, потому что она тяжело переживала разрыв с семьей, вызванный тем, что она решила связать свою судьбу с черным американцем. А может, более позд-ние события, страстная увлеченность политикой и страстная любовь в Нью-Йорке двадцатых годов, полная приключений жизнь с дедушкой в Узбекистане и годы, в течение которых она, после смерти деда, в одиночестве воспитывала маму, заслонили в памяти бабушки детство, с которым ее разделили две эмиграции.
Если говорить о Бяликах, то тут я не могла прикоснуться к земле, на которой они выросли, как я сделала в округе Язу. Еврейский мир, в котором Берта жила в Варшаве, сгинул в пламени Холокоста. Но мои родственники по линии Бяликов смогли показать мне бесценную реликвию нашего семейного прошлого: фотографию 1907 года, на которой изображены Исаак, Бесси (американизированная версия ее истинного имени Песа), Берта (в Польше ее звали Бесси), Джек (в действительности - Яков), Сидни (Соломон) и Марк (Мойша). Мой прадед Бялик одет в строгий костюм и накрахмаленную рубашку, сильно напоминающие парадную одежду моего второго прадеда, Голдена, запечатленного на другой семейной фотографии. На хлопковых полях Миссисипи и в еврейском квартале Варшавы люди надевали лучшие наряды, готовясь запечатлеть себя для истории.
Семейный портрет Бяликов ясно показывает, что это образованные люди, которым не чужда как культура страны, в которой они живут, так и еврейская культура того времени. Мой прадед стоит без головного убора, борода у него коротко подстрижена. Отсюда следует, что он - раввин так называемой германской школы, а не ортодокс. Моя прабабушка не носит парика, обязательного по ортодоксальной традиции. Лицо обрамляют собственные волосы, несколько кудряшек выскользнули из тугого узла. Мальчики, похоже, в школьной форме, двухлетняя Берта в нарядном белом платье выглядит как персонаж из английской детской сказки.
Когда бабушка сказала мне, что ее отец был раввином (один из немногих фактов о своей семье, которым она со мной поделилась), я сразу представила себе фигуру с полотен Шагала или персонаж из книг Шолома Алейхема. Советское образование не содержало сведений о другом типе раввина, поэтому фотография стала для меня откровением. Вот тут я поняла, что многие европейские евреи начала века, как и Бялики, ассимилировались с культурой страны, в которой проживали, одновременно сохранив в неприкосновенности религию, обряды, традиции. В дореволюционной России такие евреи встречались крайне редко. В России ассимиляция шла двумя путями: переходом в русскую православную церковь или в политический радикализм. Ассимилировавшиеся евреи, сохранившие религию, не играли в обществе заметной роли.
Вновь приобретенные знания о еврейской истории (хотя в них и остались зияющие пробелы) помогли мне найти ответ на мучившую меня загадку, вызванную не только недостатками советского образования, но и упорным нежеланием бабушки поделиться сведениями о своей семье: каким образом она оказалась среди политических радикалов? Мне-то казалось, что такой радикализм должен был привести к разрыву с семьей задолго до того, как она влюбилась. Теперь-то я понимаю, что такие раввины, как мой прадедушка, не только не отрезали себя от современной им общественной жизни как в Европе, так и в Америке, но и активно в ней участвовали.
Поскольку моя бабушка была атеисткой, полагаю, ее еврейство в культурном плане для нее ничего не значило. И поэтому я очень удивилась, узнав у американских Бяликов, что Берта говорила, читала и писала на идиш. А в колыбельной, которую пела мне бабушка (я-то думала, что слова были немецкими), многие американские евреи узнавали песню, которую пели им бабушки, уложив их в кровать.
Бабушка и дедушка встретились в 1927 году. Пока Оливер изучал теорию марксизма в московском университете, Берта адаптировалась в новом мире. Польшу она покинула школьницей. В Нью-Йорке быстро нашла работу вышивальщицы на фабрике, чтобы поддерживать семью. Как и многие другие иммигранты, она постоянно читала "Джуиш дейли форвард", самую популярную и влиятельную из издававшихся на идиш газету. Предпочтение "Форварду" указывает на то, что Берта не поддерживала коммунистических идей, во всяком случае, в первые годы пребывания в Соединенных Штатах, поскольку убежденные коммунисты называли социал-демократический "Форвард" рупором дьявола. Подруга моей бабушки рассказывала, как им нравился раздел "Форварда", в котором эмигранты просили советов, которые помогли бы им лучше приспособиться к американской жизни. Листая в Нью-Йоркской публичной библиотеке книгу, в которой были собраны переводы наиболее интересных материалов из этого раздела, я отметила, сколь часто эмигранты-родители жаловались на то, что их дети встречаются и даже подумывают о брачных союзах с неевреями. Корреспонденты "Форварда" обычно сочувствовали родителям, но предупреждали, что нельзя полностью отрезать от себя молодого человека или девушку, решившего сделать по-своему (этот совет семья моей бабушки проигнорировала). Разумеется, корреспонденты "Форварда" имели в виду исключительно белых неевреев. Никто и представить себе не мог, что у еврейки возникнет желание выйти замуж за черного.
Но в первые годы своего пребывания в Америке Берта и не думала о замужестве. Она зарабатывала на жизнь, учила английский и организовывала в профсоюз работниц фабрики. Берта вступила в профсоюз, контролируемый коммунистами, вместе со своим любимым братом, Джеком. При пятилетней разнице в возрасте Берта и Джек разделяли идеи социальной справедливости и отвергали ценности ортодоксального еврейского воспитания (их полный отказ от иудаизма привел к разрыву не только с родителями, но и с братьями и сестрами). Хотя Джек и привел сестру в партию, сам он в середине двадцатых стал отходить от активной коммунистической деятельности, тогда как Берта принимала в ней все большее участие. С учетом более позднего, советского опыта моя бабушка думала, что участие в деятельности партии привело Джека к утрате интереса к левым социальным идеям. Этот вывод не соответствовал действительности. Вдова Джека, Минни, говорила, что он до самой смерти подписывался на "Фрейхейт", коммунистическую газету, издававшуюся на идиш. Но, возможно, эта подписка была всего лишь воспоминанием о бурной молодости. Однако были и более интересные способы оживить далекую юность, чем чтение скучной, полностью ориентированной на Москву газетенки, растерявшей львиную долю читателей именно потому, что многие десятилетия она в точности следовала за линией партии.
Работая на пошивочной фабрике (Джек мастерил записные книжки), Берта, естественно, входила в Интернациональный профсоюз женщин-работниц фабрик верхней одежды. Жестокая борьба между левой и правой фракциями профсоюза в двадцатые годы подогревала политическую активность моей бабушки. Она отчетливо помнила перипетии профсоюзной борьбы в Нью-Йорке и рассказывала мне истории о том, как она вставала на заре, чтобы принять участие в пикетировании, о том, как иной раз попадала в тюрьму. Рассказывала с тем энтузиазмом, с каким другие женщины говорят о танцах и романах. Разумеется, для Берты тюрьма стала самым романтическим местом в ее жизни, поскольку именно там она нашла свою любовь.
В 1924 году, когда Берта познакомилась с Перл Стайнхардт, она уже была убежденной коммунисткой, хотя и не членом партии. Перл оказалась единственной близкой подругой бабушки, с которой мне довелось встретиться в Соединенных Штатах. Она сыграла особую роль в жизни бабушки, потому что только Перл и ее покойный муж, Миша (двоюродный брат бабушки), были единственными белыми некоммунистами, которые продолжали регулярно видеться с Бертой после того, как она сошлась с Оливером Голденом. После отъезда бабушки в Советский Союз Перл продолжала переписываться с ней. В середине шестидесятых Перл и Миша приезжали в Москву, чтобы повидаться с бабушкой. Моя мама и я всегда знали о существовании Перл, потому что бабушка с гордостью говорила нам, что среди наших родственников есть мировая знаменитость. Сын Перл, мой кузен, Арнольд Стайнхардт, скрипач, играл в квартете Гварнери.
Воспоминания Перл позволили заполнить многие пробелы, создать цельный образ моей бабушки в ее далекой молодости. После бесед с Перл я поняла, что корни политической активности Берты следует искать в детских впечатлениях еврейской девочки, выросшей в Варшаве. Перл объяснила мне, что от антисемитизма страдали в Польше и ассимилировавшиеся евреи.
"У меня и твоей бабушки общего очень мало. Разве что несправедливость, антисемитизм и дис-криминация, с которыми мы сталкивались в Польше. Ты и представить себе не можешь, как нам там было плохо. И вполне естественно, что евреи отправлялись в Америку в поисках лучшей жизни. Вот почему так много евреев не только среди коммунистов, но и среди социалистов и других реформаторов. Евреи ассоциировали себя с этими идеями, и в то время многим казалось, что коммунизм ведет в светлое будущее. Он обещал равные права для всех и улучшение условий жизни для рабочих. Равные права! Представь себе, что это означало для людей, которые по вечерам боялись выходить на улицу только потому, что они - евреи. Это роднило еврейских эмигрантов с черными, которые познали тот же страх в Америке. Сегодня в Америке многие забыли про этот страх, который объединял евреев и черных. Берта, думаю, была бы в шоке.
Я не была коммунисткой в двадцатых. Не потому, что не одобряла их идей. Откровенно говоря, я была большей эгоисткой, чем твоя бабушка. Я хотела поразвлечься, я была молода, у меня не было желания тратить все свободное время на демонстрации и пикеты. Твоя бабушка всегда за что-то боролась. Какие там развлечения! Для борцов за справедливость работа находилась всегда. Она была очень, очень серьезной девушкой".
Определение "серьезная" прилепилось к моей бабушке на всю жизнь. В детстве я не видела ее без книги или журнала в руках. От чтения она отвлекалась, лишь когда готовила или ложилась спать. И все-таки в молодости у Берты находилось время для развлечений. Она и Перл познакомились на вечеринке. Америка освободила их (еврейские матери горько жаловались на то в письмах в "Форвард") из замкнутого семейного и общинного круга, в котором полагалось пребывать благовоспитанным еврейским девушкам в Польше. Берта одевалась и стриглась, как и полагалось эмансипированной молодой женщине того времени: завитые волосы, короткая юбка (короткая по тогдашним стандартам), туфельки. И хотя несколько молодых людей ухаживали за Бертой ("Разумеется, у нее были кавалеры", ответила Перл, возмущенная моим вопросом), до встречи с Оливером она не задумывалась о замужестве.
"Она познакомилась с твоим дедушкой на партийной работе. А как еще это могло быть? Я знаю, что специально она мужа не искала - черного, желтого или белого. Случилось это в 1927 году, и твоя бабушка уже зарабатывала достаточно, чтобы снимать себе квартиру. Я знаю, что тогда это было скорее исключением, чем правилом, и полагаю, что семья Берты ее решения не одобряла.
Берта и твой дед верили в равенство всех людей, независимо от национальности и цвета кожи. Она влюбилась в Голдена не потому, что он был черный. Просто для Берты цвет кожи не заслонял самого человека.
Разумеется, ты знаешь, что были люди, которые не понимали, как Берта могла полюбить черного. Но, дорогая моя, он был очень красивым, обаятельным, интересным, много старше и опытнее нас. Он повидал мир. А как он готовил! Будь он белым, никто бы не удивлялся, что в него влюбляются девушки".
БЕРТА + ОЛИВЕР
Когда Берта и Оливер встретились, ей было двадцать два, а ему - около сорока. Свахой им послужила нью-йоркская полиция. Пикеты, тюремные камеры, по ее разумению, лучшего места для знакомства быть не могло. Где еще бабушка могла найти мужчину, разделявшего ее убеждения?
Должно быть, они влюбились друг в друга с первого взгляда. Берта не была красавицей в привычном смысле этого слова, но в ее лице, которое запечатлела фотография, чувствуются и нежность, и сила. Она смотрит в объектив с мечтательным выражением: женщина, готовая влюбиться. И Оливер хотел любить и быть любимым. Многие женщины находили его очень привлекательным, но он избегал случайных связей. По нынешней терминологии, он относился к "женатикам" мужчинам, которые предпочитают постоянство.
Оливер в политической целеустремленности не уступал моей бабушке, но его интересы политикой не ограничивались. Все, кто знал дедушку, от его племянницы Мейми до старых большевиков, отмечали его остроумие, умение оценить шутку, жажду к жизни, а не только к политике. Эта его черта произвела огромное впечатление на мою серьезную бабушку, которая ранее стремилась подавить все свои желания, не имеющие отношения к борьбе за счастье трудового народа. Маленькой девочкой я просто не могла представить свою бабушку танцующей или слушающей джаз-оркестр. Но Оливер приобщил ее и к дансингам, и к концертам.
- Ты и представить себе не можешь, как это было интересно, - говорила бабушка.
И лицо ее молодело и начинало светиться изнутри. Так бывало всегда, когда разговор заходил о моем дедушке.
Вскоре после их встречи в 1927 году Берта совершила поступок, который даже в прогрессивных кругах считался для молодой женщины отчаянно дерзким: поселилась с Оливером в однокомнатной квартире в Гарлеме. Подозреваю, что цельной, деятельной натуре бабушки претила мысль об обычных свиданиях с горячо любимым человеком. Кроме того, если черный мужчина и белая женщина хотели чаще видеться друг с другом, своя квартира им была просто необходима. Едва ли их принимали бы с распростертыми объятьями в публичных местах. А Берту наверняка выселили бы из ее квартиры в Бронксе, если бы к ней стал регулярно заглядывать черный. Даже в Гринвич-Виллидж, районе, известном свободой нравов, в двадцатые годы черных не жаловали ни владельцы домов, ни хозяева ресторанов.
Поэтому смешанная пара скромного достатка могла поселиться только в Гарлеме. Но даже там Берте и Оливеру за однокомнатную квартиру пришлось платить в два раза больше по сравнению с той ценой, которую запросили бы с них в другом районе, будь они белые.
- Меня это приводило в ярость, - вспоминала Перл. - Как в Польше, людей здесь загоняли в гетто.
Когда Берта познакомила Перл с моим дедушкой, он работал поваром в кафетерии на Четырнадцатой улице. Повторялась история с вагоном-рестораном. Случается, американцы спрашивают меня, как такой интеллигентный человек мог попасться на удочку коммунистов, я напоминаю им, что из всех белых институтов Америки только Коммунистическая партия признавала способности Оливера Голдена и видела в нем нечто большее, чем потенциального повара или официанта.
В гарлемских ночных клубах, где свободно общались белые и черные, Оливер и Берта встречались с Перл и Мишей. Они танцевали и слушали джаз. Но вне круга близких друзей их ждало непонимание и унижение. Бабушка как-то рассказала маме историю о том, какому она подвергалась давлению. Мама очень переживала за бабушку, и эта боль чувствовалась даже в пересказе.
"Однажды мои мать и отец решили пойти в один театр на Бродвее, чтобы посмотреть черную водевильную труппу, которая обычно выступала в Гарлеме. Моя мать купила в кассе театра билеты в партер. Когда она и мой отец заняли свои места, а пришли они в своих лучших костюмах, другие люди, сидевшие в том же ряду, все белые, поднялись и ушли. Они не желали сидеть в одном ряду с черным. Моя мать подобного не ожидала, все-таки они пришли в хороший театр и на сцене выступали черные. Но одно дело - белые в черных ночных клубах, это считалось в порядке вещей, и совсем другое - черный в белом театре. А ведь такое отношение к черным было нормой жизни. И белая женщина могла прочувствовать это на собственной шкуре, лишь влюбившись в черного мужчину".
Мать была историком и имела все основания полагать, что Франция дала Оливеру не только рецепт приготовления лягушачьих лапок.
"Он достаточно свободно говорил по-французски, это поражало многих нью-йоркских подруг моей матери, так что в свободное от службы время он наверняка много общался с французами. В те времена французы относились к черным совсем не так, как американцы. Черный американский солдат мог ехать в одном вагоне, входить в один ресторан с белыми людьми. Для черного, выросшего в Миссисипи, это казалось чудом. Французы показали ему, что есть другой способ соседства черных и белых, отличный от американского. Некоторым американским солдатам понравилось, что их воспринимают, как равных, и после окончания войны они не вернулись в Америку. Женились на француженках и остались".
Во время войны в жизни моего деда произошло еще одно важное событие: в своей части он подружился с Джеймсом Фордом, позднее одним из основателей Коммунистической партии США, который в тридцатых годах дважды выдвигался в вице-президенты от Коммунистической партии (вместе с Вильямом Фостером и Эрлом Браудером). Ирония судьбы - первые уроки коммунизма мой дед получил в американской армии.
Демобилизовавшись, дед в 1920 году приехал в Чикаго. Многие его родственники поселились здесь перед Первой мировой войной. Но в Чикаго он смог устроиться только официантом в вагон-ресторан.
Работа официантом его не устраивала, но он уже женился на очаровательной негритянке Бесси (почему-то все называли ее Джоан), а для главы семьи любая работа была лучше, чем отсутствие таковой. Потом он говорил кому-то из американцев, также ставшему советским студентом, что желание вырваться из этого вагона-ресторана сыграло важную роль в его решении принять предложение уехать учиться в Москву.
Я все-таки подозреваю, что для принятия этого решения у деда были более веские причины. С военной службы он пришел зрелым мужчиной тридцати трех лет от роду и, должно быть, неодно-кратно беседовал о коммунизме со своим другом Фордом. С момента основания (1919 г.) в Чикаго Коммунистическая партия США, получавшая активную поддержку Москвы, прилагала большие усилия для того, чтобы заинтересовать черных своей программой. Оливер как-то сказал бабушке, что первым белым американцем, который пожал ему руку как равный - равному, был коммунист. Все это, а также тяга моего дедушки к путешествиям и авантюрам и привели его к решению увидеть жизнь "красных" в Москве.
Дедушка учился в особом университете, учрежденном партией для этнических меньшинств, проживавших как на территории бывшей царской империи, так и за ее пределами. Назывался он Красным университетом тружеников Востока (КУТВ), и учились в нем выходцы из многих колониальных империй вместе с представителями народов, населявших необъятные просторы Советского государства. Черные американцы также относились к числу угнетенных, с учетом того, что в американском обществе они считались людьми второго сорта.
Истинной целью КУТВ являлась подготовка убежденных борцов за коммунизм, которые, вернувшись в родные страны, подняли бы борьбу за их освобождение от гнета капитализма и установление коммунистического строя. Однако многие выпускники университета попали в ГУЛАГ после начала больших чисток.
В Москве мой дед пережил личную трагедию. Его вторая жена, Джейн, умерла от болезни почек. Джейн (как в то время и дед) не была членом коммунистической партии. После ее смерти дед продолжал учебу до 1927 года, после чего вернулся в Соединенные Штаты. В конце двадцатых он распространял коммунистические идеи среди рабочих сталелитейных заводов Питтсбурга, но быстро понял, что не вписывается в бюрократическую структуру партии.
Все люди, знавшие деда, в один голос утверждали, что он всегда шел своим путем. Я понимаю, с каким трудом ему удавалось приспосабливаться к "партийной дисциплине". Его коньком был не коллективный разум, а индивидуальная инициатива, которую он и продемонстрировал в полной мере, предложив в 1931 году организовать группу черных специалистов-аграриев для поездки в Советский Союз.
Коммунистическая партия Соединенных Штатов, которая с самого начала формировалась, как очень жесткая структура, далеко не во всем устраивала моего дедушку, но в том, что он был убежденным марксистом, сомнений у меня нет. Это дитя Миссисипи, человек, отец которого в конце концов потерял политую собственным потом землю, не мог не верить в возможность построения общества, где вся собственность будет общей, где не будет ни богатых, ни бедных.
Эта же философия очень приглянулась и Берте Байлек, дочери варшавского раввина, поэтому она приняла активное участие в деятельности той части профсоюзного движении, которая контролировалась левыми. Случилось это всего через несколько лет после того, как она прибыла из Европы на Эллис-Айленд, чтобы попасть в бурлящий энергией, полный надежд эмигрантский еврейский Нью-Йорк.
БАБУШКА БЕРТА
Даже сегодня Большой зал на Эллис-Айленд* производит впечатление. Когда, следуя путем, пройденным моей бабушкой, я вошла в этот зал, теперь уже часть музейного комплекса, одна мысль не выходила у меня из головы: как же она любила моего отца, если согласилась вернуться в Европу, не проведя в Америке и десяти лет, стать эмигранткой в еще одной неведомой ей стране!
Подойдя к окну прекрасно отреставрированного зала, можно увидеть то, что видели люди, прибывающие в Америку: захватывающие взор силуэты Нижнего Манхэттена и забранные толстой сеткой оконца помещений временного пребывания, в которых иммигранты, которым по какой-либо причине отказали во въезде в Соединенные Штаты, дожидались отправки обратно в Европу. Как и для большинства иммигрантов, силуэты Манхэттена стали для пятнадцатилетней Берты откровением. В 1920 году, когда она прибыла в Америку с матерью, Бесси, и двумя из трех старших братьев, шестиэтажное здание универмага "Вулворт" производило на иммигрантов такое же впечатление, как сейчас на туристов - башни Мирового торгового центра.
В Большом зале Берта ожидала медицинского осмотра и вопросов чиновников Иммиграционного бюро (среди прочего молодых девушек спрашивали, не собираются ли они заняться проституцией), которые и решали, жить ей в Америке или нет.
До посещения Эллис-Айленда я не в полной мере понимала, сколько мужества требуется человеку для того, чтобы, пусть и в составе семьи, покинуть родину и приехать в абсолютно незнакомый мир. Ни Берта, ни ее братья не знали ни слова по-английски, когда ступили на Эллис-Айленд. Многие иммигранты описывали Большой зал, как современную Вавилонскую башню. В это легко верится. В огромном помещении даже немногочисленные туристы, к тому же говорящие на одном языке, создают рвущую барабанные перепонки какофонию звуков. Какую же тревогу могли вселить в душу молоденькой девушки тысячи окружающих ее иммигрантов, галдящих на дюжине языков и медленно движущихся к чиновникам, которые решали, какая тебе уготована жизнь. Наличие родственников не гарантировало разрешения на въезд в США. В архивах Иммиграционной службы хранится немало свидетельств, согласно которым семьи разлучались из-за того, что кого-то отсеивали по результатам медицинского контроля.
По моему телу пробежала дрожь при виде крючка, специального инструмента для поднятия века, используемого при диагносцировании трахомы (заразной болезни глаз, с которой в США не допускали). Моей бабушке пришлось также пройти проверку на грамотность, введенную в 1917 году. С ней у Берты проблем не возникло, потому что она читала и на идиш, и на польском (скорее всего, и на немецком).
Конечно же, были вопросы, касающиеся того, как люди, желающие жить в Америке, собираются зарабатывать на жизнь. К 1920 году, когда Россию раздирала гражданская война между большевиками и их противниками, красную угрозу ощущали и в Америке, а потому иммигрантам задавали политические вопросы: "Вы анархист? Вы - коммунист?" Я не могла поверить, что кто-то из них мог ответить на эти вопросы утвердительно, но в Библиотеке Иммиграционной службы меня заверили, что были мужчины и женщины, столь верные партийным принципам, что они отказывались лгать даже ради того, чтобы попасть в Соединенные Штаты. Остается только сожалеть, что эти анархисты и коммунисты не смогли переступить через свои принципы, так как практически все они стали жертвами нацистского и сталинского режимов.
В любом случае, в пятнадцать лет моя бабушка не могла быть ни анархисткой, ни коммунисткой. Так что на ее политическом радикализме висит ярлык "Сделано в Америке". Она прошла все проверки и стала одним из 225000 иммигрантов, попавших в тот год в Америку через Эллис-Айленд.
Война, разрушившая практически все европейские империи, стала причиной того, что разлука моего прадеда Исаака с женой и детьми затянулась на несколько лет. Он покинул Варшаву в 1915 году, избежав тем самым призыва в царскую армию, так, во всяком случае, гласит семейная легенда, и поселился в той части Бронкса, где жили в основном еврейские иммигранты. При нормальном течении событий семья последовала бы за ним через короткий промежуток времени, но война надолго положила конец трансатлантической иммиграции, и возобновилась она лишь в ноябре 1919 года. Мне бы хотелось узнать побольше о детстве моей бабушки, которое прошло в Варшаве. Сама она мне практически ничего не рассказывала. Возможно, эти воспоминания отзывались болью в ее сердце, потому что она тяжело переживала разрыв с семьей, вызванный тем, что она решила связать свою судьбу с черным американцем. А может, более позд-ние события, страстная увлеченность политикой и страстная любовь в Нью-Йорке двадцатых годов, полная приключений жизнь с дедушкой в Узбекистане и годы, в течение которых она, после смерти деда, в одиночестве воспитывала маму, заслонили в памяти бабушки детство, с которым ее разделили две эмиграции.
Если говорить о Бяликах, то тут я не могла прикоснуться к земле, на которой они выросли, как я сделала в округе Язу. Еврейский мир, в котором Берта жила в Варшаве, сгинул в пламени Холокоста. Но мои родственники по линии Бяликов смогли показать мне бесценную реликвию нашего семейного прошлого: фотографию 1907 года, на которой изображены Исаак, Бесси (американизированная версия ее истинного имени Песа), Берта (в Польше ее звали Бесси), Джек (в действительности - Яков), Сидни (Соломон) и Марк (Мойша). Мой прадед Бялик одет в строгий костюм и накрахмаленную рубашку, сильно напоминающие парадную одежду моего второго прадеда, Голдена, запечатленного на другой семейной фотографии. На хлопковых полях Миссисипи и в еврейском квартале Варшавы люди надевали лучшие наряды, готовясь запечатлеть себя для истории.
Семейный портрет Бяликов ясно показывает, что это образованные люди, которым не чужда как культура страны, в которой они живут, так и еврейская культура того времени. Мой прадед стоит без головного убора, борода у него коротко подстрижена. Отсюда следует, что он - раввин так называемой германской школы, а не ортодокс. Моя прабабушка не носит парика, обязательного по ортодоксальной традиции. Лицо обрамляют собственные волосы, несколько кудряшек выскользнули из тугого узла. Мальчики, похоже, в школьной форме, двухлетняя Берта в нарядном белом платье выглядит как персонаж из английской детской сказки.
Когда бабушка сказала мне, что ее отец был раввином (один из немногих фактов о своей семье, которым она со мной поделилась), я сразу представила себе фигуру с полотен Шагала или персонаж из книг Шолома Алейхема. Советское образование не содержало сведений о другом типе раввина, поэтому фотография стала для меня откровением. Вот тут я поняла, что многие европейские евреи начала века, как и Бялики, ассимилировались с культурой страны, в которой проживали, одновременно сохранив в неприкосновенности религию, обряды, традиции. В дореволюционной России такие евреи встречались крайне редко. В России ассимиляция шла двумя путями: переходом в русскую православную церковь или в политический радикализм. Ассимилировавшиеся евреи, сохранившие религию, не играли в обществе заметной роли.
Вновь приобретенные знания о еврейской истории (хотя в них и остались зияющие пробелы) помогли мне найти ответ на мучившую меня загадку, вызванную не только недостатками советского образования, но и упорным нежеланием бабушки поделиться сведениями о своей семье: каким образом она оказалась среди политических радикалов? Мне-то казалось, что такой радикализм должен был привести к разрыву с семьей задолго до того, как она влюбилась. Теперь-то я понимаю, что такие раввины, как мой прадедушка, не только не отрезали себя от современной им общественной жизни как в Европе, так и в Америке, но и активно в ней участвовали.
Поскольку моя бабушка была атеисткой, полагаю, ее еврейство в культурном плане для нее ничего не значило. И поэтому я очень удивилась, узнав у американских Бяликов, что Берта говорила, читала и писала на идиш. А в колыбельной, которую пела мне бабушка (я-то думала, что слова были немецкими), многие американские евреи узнавали песню, которую пели им бабушки, уложив их в кровать.
Бабушка и дедушка встретились в 1927 году. Пока Оливер изучал теорию марксизма в московском университете, Берта адаптировалась в новом мире. Польшу она покинула школьницей. В Нью-Йорке быстро нашла работу вышивальщицы на фабрике, чтобы поддерживать семью. Как и многие другие иммигранты, она постоянно читала "Джуиш дейли форвард", самую популярную и влиятельную из издававшихся на идиш газету. Предпочтение "Форварду" указывает на то, что Берта не поддерживала коммунистических идей, во всяком случае, в первые годы пребывания в Соединенных Штатах, поскольку убежденные коммунисты называли социал-демократический "Форвард" рупором дьявола. Подруга моей бабушки рассказывала, как им нравился раздел "Форварда", в котором эмигранты просили советов, которые помогли бы им лучше приспособиться к американской жизни. Листая в Нью-Йоркской публичной библиотеке книгу, в которой были собраны переводы наиболее интересных материалов из этого раздела, я отметила, сколь часто эмигранты-родители жаловались на то, что их дети встречаются и даже подумывают о брачных союзах с неевреями. Корреспонденты "Форварда" обычно сочувствовали родителям, но предупреждали, что нельзя полностью отрезать от себя молодого человека или девушку, решившего сделать по-своему (этот совет семья моей бабушки проигнорировала). Разумеется, корреспонденты "Форварда" имели в виду исключительно белых неевреев. Никто и представить себе не мог, что у еврейки возникнет желание выйти замуж за черного.
Но в первые годы своего пребывания в Америке Берта и не думала о замужестве. Она зарабатывала на жизнь, учила английский и организовывала в профсоюз работниц фабрики. Берта вступила в профсоюз, контролируемый коммунистами, вместе со своим любимым братом, Джеком. При пятилетней разнице в возрасте Берта и Джек разделяли идеи социальной справедливости и отвергали ценности ортодоксального еврейского воспитания (их полный отказ от иудаизма привел к разрыву не только с родителями, но и с братьями и сестрами). Хотя Джек и привел сестру в партию, сам он в середине двадцатых стал отходить от активной коммунистической деятельности, тогда как Берта принимала в ней все большее участие. С учетом более позднего, советского опыта моя бабушка думала, что участие в деятельности партии привело Джека к утрате интереса к левым социальным идеям. Этот вывод не соответствовал действительности. Вдова Джека, Минни, говорила, что он до самой смерти подписывался на "Фрейхейт", коммунистическую газету, издававшуюся на идиш. Но, возможно, эта подписка была всего лишь воспоминанием о бурной молодости. Однако были и более интересные способы оживить далекую юность, чем чтение скучной, полностью ориентированной на Москву газетенки, растерявшей львиную долю читателей именно потому, что многие десятилетия она в точности следовала за линией партии.
Работая на пошивочной фабрике (Джек мастерил записные книжки), Берта, естественно, входила в Интернациональный профсоюз женщин-работниц фабрик верхней одежды. Жестокая борьба между левой и правой фракциями профсоюза в двадцатые годы подогревала политическую активность моей бабушки. Она отчетливо помнила перипетии профсоюзной борьбы в Нью-Йорке и рассказывала мне истории о том, как она вставала на заре, чтобы принять участие в пикетировании, о том, как иной раз попадала в тюрьму. Рассказывала с тем энтузиазмом, с каким другие женщины говорят о танцах и романах. Разумеется, для Берты тюрьма стала самым романтическим местом в ее жизни, поскольку именно там она нашла свою любовь.
В 1924 году, когда Берта познакомилась с Перл Стайнхардт, она уже была убежденной коммунисткой, хотя и не членом партии. Перл оказалась единственной близкой подругой бабушки, с которой мне довелось встретиться в Соединенных Штатах. Она сыграла особую роль в жизни бабушки, потому что только Перл и ее покойный муж, Миша (двоюродный брат бабушки), были единственными белыми некоммунистами, которые продолжали регулярно видеться с Бертой после того, как она сошлась с Оливером Голденом. После отъезда бабушки в Советский Союз Перл продолжала переписываться с ней. В середине шестидесятых Перл и Миша приезжали в Москву, чтобы повидаться с бабушкой. Моя мама и я всегда знали о существовании Перл, потому что бабушка с гордостью говорила нам, что среди наших родственников есть мировая знаменитость. Сын Перл, мой кузен, Арнольд Стайнхардт, скрипач, играл в квартете Гварнери.
Воспоминания Перл позволили заполнить многие пробелы, создать цельный образ моей бабушки в ее далекой молодости. После бесед с Перл я поняла, что корни политической активности Берты следует искать в детских впечатлениях еврейской девочки, выросшей в Варшаве. Перл объяснила мне, что от антисемитизма страдали в Польше и ассимилировавшиеся евреи.
"У меня и твоей бабушки общего очень мало. Разве что несправедливость, антисемитизм и дис-криминация, с которыми мы сталкивались в Польше. Ты и представить себе не можешь, как нам там было плохо. И вполне естественно, что евреи отправлялись в Америку в поисках лучшей жизни. Вот почему так много евреев не только среди коммунистов, но и среди социалистов и других реформаторов. Евреи ассоциировали себя с этими идеями, и в то время многим казалось, что коммунизм ведет в светлое будущее. Он обещал равные права для всех и улучшение условий жизни для рабочих. Равные права! Представь себе, что это означало для людей, которые по вечерам боялись выходить на улицу только потому, что они - евреи. Это роднило еврейских эмигрантов с черными, которые познали тот же страх в Америке. Сегодня в Америке многие забыли про этот страх, который объединял евреев и черных. Берта, думаю, была бы в шоке.
Я не была коммунисткой в двадцатых. Не потому, что не одобряла их идей. Откровенно говоря, я была большей эгоисткой, чем твоя бабушка. Я хотела поразвлечься, я была молода, у меня не было желания тратить все свободное время на демонстрации и пикеты. Твоя бабушка всегда за что-то боролась. Какие там развлечения! Для борцов за справедливость работа находилась всегда. Она была очень, очень серьезной девушкой".
Определение "серьезная" прилепилось к моей бабушке на всю жизнь. В детстве я не видела ее без книги или журнала в руках. От чтения она отвлекалась, лишь когда готовила или ложилась спать. И все-таки в молодости у Берты находилось время для развлечений. Она и Перл познакомились на вечеринке. Америка освободила их (еврейские матери горько жаловались на то в письмах в "Форвард") из замкнутого семейного и общинного круга, в котором полагалось пребывать благовоспитанным еврейским девушкам в Польше. Берта одевалась и стриглась, как и полагалось эмансипированной молодой женщине того времени: завитые волосы, короткая юбка (короткая по тогдашним стандартам), туфельки. И хотя несколько молодых людей ухаживали за Бертой ("Разумеется, у нее были кавалеры", ответила Перл, возмущенная моим вопросом), до встречи с Оливером она не задумывалась о замужестве.
"Она познакомилась с твоим дедушкой на партийной работе. А как еще это могло быть? Я знаю, что специально она мужа не искала - черного, желтого или белого. Случилось это в 1927 году, и твоя бабушка уже зарабатывала достаточно, чтобы снимать себе квартиру. Я знаю, что тогда это было скорее исключением, чем правилом, и полагаю, что семья Берты ее решения не одобряла.
Берта и твой дед верили в равенство всех людей, независимо от национальности и цвета кожи. Она влюбилась в Голдена не потому, что он был черный. Просто для Берты цвет кожи не заслонял самого человека.
Разумеется, ты знаешь, что были люди, которые не понимали, как Берта могла полюбить черного. Но, дорогая моя, он был очень красивым, обаятельным, интересным, много старше и опытнее нас. Он повидал мир. А как он готовил! Будь он белым, никто бы не удивлялся, что в него влюбляются девушки".
БЕРТА + ОЛИВЕР
Когда Берта и Оливер встретились, ей было двадцать два, а ему - около сорока. Свахой им послужила нью-йоркская полиция. Пикеты, тюремные камеры, по ее разумению, лучшего места для знакомства быть не могло. Где еще бабушка могла найти мужчину, разделявшего ее убеждения?
Должно быть, они влюбились друг в друга с первого взгляда. Берта не была красавицей в привычном смысле этого слова, но в ее лице, которое запечатлела фотография, чувствуются и нежность, и сила. Она смотрит в объектив с мечтательным выражением: женщина, готовая влюбиться. И Оливер хотел любить и быть любимым. Многие женщины находили его очень привлекательным, но он избегал случайных связей. По нынешней терминологии, он относился к "женатикам" мужчинам, которые предпочитают постоянство.
Оливер в политической целеустремленности не уступал моей бабушке, но его интересы политикой не ограничивались. Все, кто знал дедушку, от его племянницы Мейми до старых большевиков, отмечали его остроумие, умение оценить шутку, жажду к жизни, а не только к политике. Эта его черта произвела огромное впечатление на мою серьезную бабушку, которая ранее стремилась подавить все свои желания, не имеющие отношения к борьбе за счастье трудового народа. Маленькой девочкой я просто не могла представить свою бабушку танцующей или слушающей джаз-оркестр. Но Оливер приобщил ее и к дансингам, и к концертам.
- Ты и представить себе не можешь, как это было интересно, - говорила бабушка.
И лицо ее молодело и начинало светиться изнутри. Так бывало всегда, когда разговор заходил о моем дедушке.
Вскоре после их встречи в 1927 году Берта совершила поступок, который даже в прогрессивных кругах считался для молодой женщины отчаянно дерзким: поселилась с Оливером в однокомнатной квартире в Гарлеме. Подозреваю, что цельной, деятельной натуре бабушки претила мысль об обычных свиданиях с горячо любимым человеком. Кроме того, если черный мужчина и белая женщина хотели чаще видеться друг с другом, своя квартира им была просто необходима. Едва ли их принимали бы с распростертыми объятьями в публичных местах. А Берту наверняка выселили бы из ее квартиры в Бронксе, если бы к ней стал регулярно заглядывать черный. Даже в Гринвич-Виллидж, районе, известном свободой нравов, в двадцатые годы черных не жаловали ни владельцы домов, ни хозяева ресторанов.
Поэтому смешанная пара скромного достатка могла поселиться только в Гарлеме. Но даже там Берте и Оливеру за однокомнатную квартиру пришлось платить в два раза больше по сравнению с той ценой, которую запросили бы с них в другом районе, будь они белые.
- Меня это приводило в ярость, - вспоминала Перл. - Как в Польше, людей здесь загоняли в гетто.
Когда Берта познакомила Перл с моим дедушкой, он работал поваром в кафетерии на Четырнадцатой улице. Повторялась история с вагоном-рестораном. Случается, американцы спрашивают меня, как такой интеллигентный человек мог попасться на удочку коммунистов, я напоминаю им, что из всех белых институтов Америки только Коммунистическая партия признавала способности Оливера Голдена и видела в нем нечто большее, чем потенциального повара или официанта.
В гарлемских ночных клубах, где свободно общались белые и черные, Оливер и Берта встречались с Перл и Мишей. Они танцевали и слушали джаз. Но вне круга близких друзей их ждало непонимание и унижение. Бабушка как-то рассказала маме историю о том, какому она подвергалась давлению. Мама очень переживала за бабушку, и эта боль чувствовалась даже в пересказе.
"Однажды мои мать и отец решили пойти в один театр на Бродвее, чтобы посмотреть черную водевильную труппу, которая обычно выступала в Гарлеме. Моя мать купила в кассе театра билеты в партер. Когда она и мой отец заняли свои места, а пришли они в своих лучших костюмах, другие люди, сидевшие в том же ряду, все белые, поднялись и ушли. Они не желали сидеть в одном ряду с черным. Моя мать подобного не ожидала, все-таки они пришли в хороший театр и на сцене выступали черные. Но одно дело - белые в черных ночных клубах, это считалось в порядке вещей, и совсем другое - черный в белом театре. А ведь такое отношение к черным было нормой жизни. И белая женщина могла прочувствовать это на собственной шкуре, лишь влюбившись в черного мужчину".