В отличие от Перл, большинство подруг мамы по фабрике выпали из ее жизни после того, как она поселилась с Оливером. Поначалу она приглашала их в гости, чтобы показать, что мужчина, которого она любит, не какое-то экзотическое существо, а обычный и очень хороший человек. Один раз она пригласила нескольких подруг на обед, приготовленный, как обычно, Оливером. Они ушли, очарованные его обаянием, эрудицией, умением говорить на нескольких языках, историями о путешествиях по миру. Они сказали Берте, что понимают, почему она влюбилась в Оливера, что сделали бы то же самое, если б нашли в себе мужество пойти наперекор семье. Но они не звонили, не приходили больше и, естественно, не приглашали в гости Берту и Оливера. С годами моя бабушка пришла к выводу, что такое отношение продемонстрировало узость их ума и нетерпимость к людям с другим цветом кожи, и с такими "подругами" лучше не знаться, но двадцатидвухлетнюю Берту такое отношение больно ранило. В юном возрасте нелегко делать выбор, который лишает тебя не только родственников, но и друзей.
И действительно, Берта серьезно подорвала здоровье, пребывая в постоянном напряжении, будучи не в силах решить, прислушаться ей к голосу своего сердца или к советам близких родственников. Прожив год с Оливером, она полностью отдавала себе отчет в том, какие трудности ожидают смешанную пару (все-таки тогда Берта и Оливер еще собирались жить в Соединенных Штатах, а не в Советском Союзе). Моя бабушка стала падать в обморок, у нее поднялось давление, появилась аритмия, ее то и дело бросало в холодный пот. Ей поставили диагноз "нервная депрессия". Оливер, первая жена которого умерла в Москве, начал опасаться, что потеряет и Берту.
Обмороки уже преследовали Берту несколько месяцев, когда она узнала о хорошем враче, который специализировался на нервных болезнях. Поехала к нему на прием. Рассказала доктору о себе и Оливере, об отношении к их союзу родственников и знакомых. Рассказала о том, как она любит Оливера, как он хочет жениться на ней, как она не может решиться на брак, зная, что этим окончательно порвет с семьей. Доктор дал моей бабушке мудрый совет.
- Причина вашего недомогания - нерешительность, - объяснил он, - и все физические симптомы болезни исчезнут, как только вы примете решение. Не могу сказать, как именно вы должны поступить, но, по вашим словам, вы любите этого человека. И только вы можете знать, достаточно ли сильно вы его любите.
Берта конечно же решила, что она достаточно сильно любит Оливера, и с этого момента не болела чуть ли не до самой смерти в 1985 году. Она забыла фамилию врача, но ее память навсегда сохранила его человечность.
- Его совет я запомнила на всю жизнь, - как-то сказала она. - Все болезни - от желания избежать трудных решений. А готовность их принимать придают человеку силу.
Моя бабушка рассказывала нам, что ее мать ни разу не заговорила с ней после того, как она отказалась покинуть Оливера. Даже когда она прислала из Ташкента фотографию своей дочери, Бесси ей не ответила. Одна из родственниц рассказала мне, как моя прабабушка отреагировала на фотографию.
- Это письмо от моей дочери из России, - сказала она, взяв в руки конверт. - Наверное, в нем фотография ребенка Берты, - добавила она, нащупав фотографию.
Не глядя, передала конверт родственнице, спросила:
- Ребенок - цветной?
Получив утвердительный ответ, Бесси схватила фотографию и на глазах нескольких родственников разорвала ее на мелкие кусочки.
Берта не узнала о том, что ее мать даже не захотела взглянуть на фотографию своей цветной внучки, и я этому очень рада. В Америке многие белые старались убедить меня, что действия моих прадедушки и прабабушки со стороны Бяликов мотивировались не расизмом, а религиозными чувствами, неприятием того, что их ребенок может иметь что-то общее с неевреем. Я знаю, что в некоторых еврейских семьях выдерживали траур по ребенку, который связал свою судьбу с инородцем, а Исаак и Бесси свято чтили религиозные законы, но поступок моей прабабушки указывает и на проявления расизма. Старшие Бялики покинули Польшу, спасаясь от антисемитизма, чтобы в итоге перенять предрассудки нового мира.
Хотя Оливер был всем доволен в личной жизни, он не смог найти себе места в рабочем движении, как внутри партии, так и вне. Эта неудовлетворенность и послужила мотивом, побудившим его организовать группу афроамериканцев-аграриев для работы в Советском Союзе.
Я однажды спросила бабушку, почему она была так счастлива с моим дедушкой (детский вопрос), и она ответила, что счастье описать гораздо сложнее, чем несчастье. Но она рассказала мне одну историю, которая показывала, что их объединяло.
Когда они познакомились, Оливер, конечно же, рассказал Берте о своей женитьбе на Джейн и ее безвременной смерти в Москве. Он также рассказал ей еще об одной женщине, сыгравшей важную роль в его жизни. Аня, как он ее называл, помогала ему пережить горе, которое он испытал, потеряв Джейн. Она была удмурткой, уроженкой далекого северо-востока, и тоже училась в Москве. Оливер рассказывал Берте, что он многим обязан Ане, потому что она любила и заботилась о нем. Но он говорил, что не сможет на ней жениться, так как вскоре возвращается в Соединенные Штаты, чтобы вести партийную работу на родной земле. Скорее всего, он и не смог бы взять Аню с собой: в середине двадцатых советские граждане с огромным трудом могли выехать из страны. Но это был не мимолетный роман.
Более того, Аня так любила Оливера, что захотела родить ему ребенка, даже зная, что он уезжает. Родила сына и назвала его в честь отца.
Моя бабушка отреагировала более мудро, чем можно было ждать от девушки двадцати двух лет. Вместо того чтобы ужаснуться, узнав, что от ее будущего мужа женщина в другой стране родила ребенка, она сказала, что они должны помочь этой женщине растить сына, если у них появится такая возможность. И когда в 1931 году они уезжали в Советский Союз, Берта взяла с собой сумку с подарками в надежде, что им удастся найти Аню и Оливера. Тогда этого не случилось, и хаос великих чисток, и Вторую мировую войну сумка с игрушками и детской одеждой пережила в шкафу моей бабушки. Однако много лет спустя Аня, совершенно неожиданно, вошла в нашу семью. Но это уже другая глава сложной истории семьи, до которой еще предстоит дойти.
Для меня самое важное в этой истории - доверие и взаимное уважение, на которых зиждилась любовь моих бабушки и дедушки. Берта ясно дала ему понять, что он не обязан рассказывать ей о всех женщинах, которые были у него до нее, и рада тому, что нашелся человек, который помог ему пережить боль утраты первой жены. Оливер же и не считал, что в чем-то оправдывается. Он просто любил ее и хотел, чтобы она делила с ним не только настоящее, но и прошлое. И еще ему хотелось, чтобы их совместная жизнь началась без секретов друг от друга.
Семейные секреты! Иной раз трудно понять, где они хранятся и почему остаются секретами. Стараясь выяснить как можно больше о жизни моих бабушки и дедушки в Нью-Йорке, я наткнулась еще на один, когда спросила маму, не видела ли она их свидетельства о браке.
- Они не регистрировали свой брак, - ответила она. - После смерти отца мама получила свидетельство в советском учреждении, чтобы узаконить права вдовы и получать пенсию.
- Почему ты мне этого не говорила? - спросила я маму.
- Потому что это не важно. Они жили одной семьей, а наличие клочка бумаги ничего не меняет.
До самой смерти моя бабушка говорила о деде, как о своем любимом муже. Я хотела понять, почему двое людей, которые бросили вызов обществу, чтобы быть вместе, которые прожили в любви и согласии тринадцать лет, которые дали жизнь своему ребенку, не зарегистрировали свой союз. Поначалу я пришла к неверному заключению, подумав, что их решение как-то связано с законами, запреща-ющими смешанные браки. И действительно, в те годы, когда Берта и Оливер полюбили друг друга, в тридцати восьми штатах действовали законы, согласно которым такие браки считались преступлением. Более того, когда в 1967 году Верховный суд США признал эти законы неконституционными, они действовали в двадцати одном штате.
Но в Нью-Йорке такого закона не было, а мои дедушка и бабушка были не из тех людей, кого могли смутить осуждающие взгляды муниципальных чиновников.
Так что решение моих бабушки и дедушки не вступать в законный брак имело не расовую, а политическую подоплеку. Как и многие радикалы их поколения, они полагали семью буржуазным экономическим институтом, в котором они не нуждались для того, чтобы освятить свою любовь. В конце восьмидесятых годов некоторые советские старики того же поколения зарегистрировали свои отношения, чтобы эмигрировать из Советского Союза. Они прожили вместе многие десятилетия, воспитали детей и внуков, но вступили в законный брак лишь для того, чтобы покинуть Россию.
Зная упрямство своей бабушки, я подозреваю, что она пожелала остаться "свободной", хотела, чтобы ее и Оливера связывала не бумажка, а любовь. Их брак был точно заключен на небесах.
Поэтому я лелею образ Оливера и Берты, которых вижу, как двух влюбленных, обедающих в китайских ресторанах, делящихся секретами, обнимающими друг друга в своей маленькой комнатке, верящих в успех борьбы за новый, справедливый мир, несмотря на окружавшую их враждебность.
В моих грезах я вижу их не как Черного Мужчину и Белую Женщину, а как мужчину и женщину, которые не могут жить друг без друга.
АМЕРИКАНЦЫ В СССР
Хвала молодому Советскому государству прозвучала бы сейчас, после того, как мы узнали, сколько жизней перемолол этот революционный эксперимент, слишком уж наивно, но моих бабушку и дедушку переполняли самые радужные надежды, когда немецкий лайнер "Германия", на борту которого они находились, пришвартовался в порту Ленинграда. Корабль, покинувший гавань Нью-Йорка четырьмя неделями раньше, прибыл в колыбель революции 7 ноября 1931 года, в четырнадцатую годовщину захвата власти большевиками. Стараться представить себе, что думали люди в то время, - занятие бесполезное, но в одном я уверена: мои бабушка и дедушка и представить себе не могли, что через шестьдесят лет жители революционного Ленинграда проголосуют за возвращение городу исконного названия - Санкт-Петербург.
Из шестнадцати американцев, поднявшихся на борт "Германии", только мой дед бывал в Советском Союзе. В ту поездку бабушка взяла с собой только две действительно ценные вещи: швейную машинку "Зингер" и пишущую машинку "Смит корона". Последняя до сих пор является нашей семейной реликвией.
Однажды я спросила бабушку, почему она взяла с собой так мало вещей, вроде бы следовало брать с собой все, что только возможно, зная о той бедности, которая ждала ее в Советском Союзе. Бабушка ответила, что не хотела кичиться своим богатством: американцы, даже в период Депрессии, жили несравненно лучше, чем большинство советских граждан.
Среди тех, кто отправился в Ленинград с моими бабушкой и дедушкой, были самые разные люди. Некоторые взяли с собой жен-американок, другие потом женились на русских женщинах. Единственной белой была моя бабушка. Джордж Тайнз, близкий друг деда (и первый, изъявивший желание поехать в Советский Союз), был футбольной звездой и выпускником университета Уилберфорса в Огайо. В Узбекистане Тайнз занялся разведением пекинских уток и в конце концов стал ведущим специалистом по водоплавающей птице. К сожалению, советской экономической системе так и не удалось обеспечить доставку выращенных в колхозах уток на рынки и столы голодных советских граждан. Но его птички появлялись в лучших московских ресторанах.
Джона Саттона, выпускника Таскиги, лично рекомендовал его бывший учитель Джордж Вашингтон Карвер. Сын уборщика средней школы в Сан-Антонио, штат Техас, Джон был старшим из пятнадцати детей. Все они закончили колледж, а самый младший из братьев, Перси Саттон, был президентом муниципального округа Манхэттен, а последние годы ему принадлежал знаменитый театр "Аполло".
На борту "Германии" плыл в Советский Союз и Джозеф Роун, специалист по выращиванию хлопка, родившийся, так уж получилось, в маленьком городке Кремль, штат Вирджиния. Выпускник Вирджиния нормэл колледж (теперь университет штата Вирджиния), двадцатишестилетний Роун только-только женился и рассматривал эту поездку как длинное свадебное путешествие.
Дедушка был, скорее всего, единственным в группе членом коммунистической партии. Некоторые, безусловно, одобряли марксистские идеи (в той мере, в какой были с ними знакомы), тогда как остальных не интересовало ни построение коммунизма, ни сам Советский Союз.
Эти люди согласились плыть за океан и подписали контракты с Советским правительством, потому что нуждались в работе. В 1931 году, когда мой дед набирал группу специалистов-аграриев, Америка мало что могла предложить не только черным, но и белым. А как черный выпускник колледжа мог найти работу по специальности, если миллионы белых с высшим и средним образованием также не имели работы?
А Советы предлагали хорошую работу и хорошее жалованье. Специалисты-аграрии могли зарабатывать по нескольку сотен долларов в месяц, целое состояние по стандартам эпохи Депрессии. В Советском Союзе они могли отовариваться в специальных магазинах, недоступных обычным гражданам. Американцы также получали право на месячный оплачиваемый отпуск, который могли провести на крымских курортах, предназначенных для иностранцев и советской элиты.
Несмотря на очевидные экономические преимущества, без содействия Джорджа Вашингтона Карвера моему деду, скорее всего, не удалось бы собрать группу специалистов-аграриев. 12 декабря 1930 года он написал Карверу письмо и попросил помощи в организации группы "негритянских специалистов" для помощи Советскому Союзу в создании хлопковой индустрии. В письме указывалось, что в двадцатые годы "50 американских концернов отправили в Советскую Россию 2000 своих специалистов для развития российской промышленности. Однако у нас нет информации о том, что среди них были негры". 24 января 1931 года в ответном письме Карвер сообщил, что может подобрать двадцать пять или тридцать специалистов по выращиванию и переработке хлопка.
Дедушка не ошибся, обратившись за помощью к Карверу. Тот пользовался непререкаемым авторитетом у образованной части черного населения, которую Дю Бойз называл "талантливой десятиной". Поскольку Карвер сторонился политических радикалов, перед ним открывались двери, которые захлопнулись бы перед Оливером Голденом, активистом коммунистической партии. И Карвер помог не потому, что его заботило будущее процветание Советского Союза, но для того, чтобы найти работу по специальности молодым черным, затратившим столько усилий на получение образования.
Советское правительство приглашало Карвера посетить Советский Союз, чтобы ознакомить его с достижениями сельского хозяйства. В письме от 15 апреля 1931 года мой отец писал, что Карверу "абсолютно необходимо" сопровождать группу черных специалистов. "Таскиги пока известен только на национальном уровне, но ваша поездка в СССР и успех специалистов-аграриев принесет Таскиги международную известность. Поездка в Россию - ваш долг перед расой". Он говорит своему старому учителю, что Россия - единственная в мире страна, предоставляющая людям равные возможности, независимо от их национальности и цвета кожи.
Но Карвер от поездки отказался, сославшись на плохое здоровье.
Однако Карвер всячески помогал моему дедушке в организации группы хороших специалистов, рекомендуя ему своих лучших учеников. Для некоторых из тех, кто отплыл в Советский Союз на борту "Германии", это была первая и единственная возможность работать по специальности, а не официантом.
Для моего дедушки расовая гордость играла едва ли не главную роль в его желании привезти в Советский Союз группу афроамериканских специалистов. Он хотел, чтобы Советы увидели, что черные тоже могут делиться знаниями, что они не просто угнетенный народ, ждущий, когда его освободят добрые дяди. В двадцатые годы тысячи прогрессивно мыслящих американцев и европейцев, обладающих знаниями в самых различных областях, от строительства до консервирования, откликнулись на просьбу Ленина об иностранной помощи в построении первого в мире коммунистического государства. Большинство (пусть и не все) этих иностранных специалистов были белые.
Моя бабушка всегда говорила мне, что моему дедушке очень хотелось работать с небелыми на окраинах царской империи.
- Он особо отмечал то обстоятельство, что черный будет помогать людям с другим цветом кожи, - говорила бабушка. - Черный образованный американец, полагал он, произведет на того же узбека большее впечатление, чем белый специалист. Узбек поймет, что свободный человек может многого добиться.
Практически никто из пассажиров "Германии" не знал, что их ждет в Узбекистане. Они исходили из принципа: любая работа лучше, чем полное отсутствие работы дома.
"Я даже не знал, где находится Советский Союз, когда Голден приехал в мой колледж, - вспоминает восьмидесятишестилетний Джозеф Роун, с которым мне довелось встретиться. - Никто не называл меня коммунистом за решение поехать с Голденом, потому что в моем круге общения никто не знал, кого считать коммунистом. Я тоже этого не знал. А контракт подписал по двум причинам. Во-первых, Амторг предлагал месячное жалованье, которое для многих в период Депрессии превышало годовую зарплату. А во-вторых, я был молод и мне хотелось повидать мир. Я подумал, что второго шанса может и не быть".
Роун нашел меня после того, как статья обо мне появилась в одной из вашингтонских газет. При нашей встрече присутствовал и его сын, первый ребенок, родившийся на советской земле у членов американской группы.
- Как вас зовут? - спросила я.
- Иосиф Сталин Роун, - ответил он, ожидая прочитать на моем лице изумление.
Естественно, глаза у меня чуть не вылезли на лоб.
Как выяснилось, Роун и его жена решили назвать своего сына, родившегося в 1932 году, Иосифом. А их советский переводчик (с языком у Роуна были проблемы) добавил в свидетельство о рождении второе имя - Сталин.
Четырехнедельный вояж на борту "Германии", с остановкой в Лондоне, стал увеселительной прогулкой для молодых людей. Многие из них впервые покинули сельскохозяйственный Юг и вкусили лучшей жизни. Играли в шашки, карты, танцевали. Приобщались к новому для них напитку, водке, которой было в достатке у их советских сопровождающих. Они также учили русский язык, к группе был прикреплен учитель. Впрочем, по прибытии в Ленинград их знание русского ограничивалось разве что "спасибо", "пожалуйста" и "до дна".
Роун признает, что ни ему, ни его жене, ни остальным было не до русского языка, потому что путешествие напоминало одну нескончаемую гулянку.
"Мы только что поженились, так что поездка пришлась на наш медовый месяц. Как только корабль причалил к лондонской пристани, мы побежали в город, чтобы посмотреть на исторические здания, о которых мы читали в книгах, и купить теплое нижнее белье, потому что нам сказали, что в России очень холодно, а теплого нижнего белья не найти. Лондон понравился нам тем, что мы могли заходить куда угодно. В автобусе не надо было проходить в задние ряды. Для нас, южан, которым запрещалось сидеть рядом с белыми, это было откровением. Я уже радовался тому, что уехал из Америки, хотя мы еще и не добрались до России. Никогда раньше я не мог войти в ресторан с уверенностью, что меня обслужат, как любого другого клиента".
Дискриминация по цвету кожи отсутствовала и в Советском Союзе, что произвело большое впечатление на членов группы, даже на тех, кто не интересовался коммунизмом. Некоторые из черных аграриев, включая Роуна и Саттона, вернулись в 1937 году в Соединенные Штаты, когда Советы, на начальном этапе репрессий, предложили им выбор: отказаться от американского гражданства или покинуть СССР. Не пожелав расстаться со статусом американского гражданина, они все же сожалели о том, что вернулись в страну, где царствовала сегрегация.
Но, проехав за шесть дней 1900 миль, отделявшие европейскую часть России от Ташкента, американцы поняли, что расстались не только с сегрегацией, но и с большинством благ современной цивилизации. На своих вводных лекциях мой дедушка говорил о примитивности экономики совет-ской Центральной Азии, но его слушатели представляли себе нечто похожее на маленький, затерянный в глубинке американский городок. А вместо этого попали в племенное мусульманское общество, в котором еще властвовали феодальные отношения.
На второй день своего пребывания в Ташкенте Джо Роун решил, что попал на съемочную площадку, когда перед ним внезапно возник едущий на верблюде узбек с саблей на боку. В 1931 году на улицах Ташкента автомобили встречались гораздо реже, чем верблюды.
На вокзале Ташкента группу встречали на арбах, открытых телегах, запряженных ослами. Отсутствие автомобилей удивило Роуна, хотя мой дедушка и предупреждал своих рекрутов, что и автомобили, и телефоны будут в большом дефиците. По дороге в гостиницу Роун отметил, какие низкие в городе дома. Поинтересовался у переводчика, в чем причина.
- Товарищ Роун, - ответил тот, - разве вы не знаете, что здесь часто бывают землетрясения?
Роун этого не знал, как, впрочем, и остальные, потому что мой дедушка на вводных лекциях об этом не говорил. Ведь он никогда не был в Ташкенте и, скорее всего, не подозревал, что Узбекистан расположен в сейсмоопасной зоне.
Вскоре после прибытия группы черных аграриев в Узбекистан большинство американцев направили на маленькую сельскохозяйственную станцию, расположенную в деревне Янгиюль*, в семидесяти пяти километрах от Ташкента. Здесь, в сельской местности, многие нормы жизни не менялись столетиями. Многоженство было правилом, а не исключением, подавляющее большинство женщин ходили в парандже (хотя советские законы запрещали и первое, и второе).
Моя бабушка взяла за труд убеждать женщин снять паранджу. Женщины в возрасте и все мужчины встречали ее инициативу в штыки, но молодым женщинам нравилось подставлять лица солнцу и ветру.
Лэнгстон Хьюз** путешествовал по Центральной Азии со своим другом, журналистом Артуром Кестлером. Кестлер ранее присутствовал на нескольких политических процессах (тогда еще открытых для посторонних) и уже более критически относился к советскому государству.
По мнению Хьюза, цвет кожи делал его терпимее ко всему советскому, от грязи в поездах до политических процессов. Разумеется, множество белых, как советских граждан, так и иностранцев, одобряли применение государством силы, полагая, что ради достижения великой цели хороши все средства.
Хьюз отмечал, что "в прежние времена Кестлер и я не смогли бы останавливаться в Туркестане в одном отеле, не смогли бы ехать в одном купе... Кестлер, должно быть, не понимал, почему я жалуюсь гораздо меньше, чем он, почему не стал возмущаться, когда в Бухаре горничная отказалась занести наши чемоданы в номер..."
Визит Хьюза в Янгиюль в 1932 году стал знаменательным событием для моего дедушки, который восхищался его поэзией. В далеком уголке Советской империи моим бабушке и дедушке не хватало того культурного и интеллектуального общения, к которому они привыкли в Нью-Йорке. Там не было ни библиотек, ни кинотетров, ни книжных магазинов, ни китайских ресторанов, ни джаз-оркестров. Ближайший город, Ташкент, находился в двух часах езды на поезде. При условии, что удавалось купить билет.
Мой дедушка и Джо Роун встретили Хьюза, когда тот стоял по щиколотки в грязи рядом с рельсами. В Янгиюле поезда не останавливались, разве что сбрасывали скорость. Так что тем, кто хотел выйти, предлагалось прыгать с подножки. Поначалу Хьюза так разъярил этот сюрприз, привычный советским гражданам, что он отказался принять участие в рождественской вечеринке, которую планировали американцы. Но к Рождеству оттаял и отобедал тыквенным пирогом и другими традиционными блюдами, которые смогли приготовить жены аграриев из местных продуктов. А проснувшись, нашел традиционный для американцев рождественский чулок с халвой, орехами, кэшью и фисташками.
Условия жизни моих дедушки и бабушки наглядно иллюстрируют тот факт, что иностранные специалисты-контрактники жили в неизмеримо лучших условиях, чем советские граждане. Американцы получили большой дом, разделенный на отдельные квартиры. Они могли покупать продукты и товары в специальных магазинах, предназначенных только для иностранцев. Это было очень кстати, поскольку коллективизация в начале тридцатых годов вызвала голод в Узбекистане и других регионах.
Эти привилегии, гарантированные иностранцам и партийной элите, противоречили идее равенства, приверженцами которой были мои бабушка и дедушка. После того как в 1936 году они получили советское гражданство, привилегий стало меньше, но кое-что все же осталось. Рядовые советские граждане, к примеру, не могли провести отпуск на лучших курортах Крыма.
И действительно, Берта серьезно подорвала здоровье, пребывая в постоянном напряжении, будучи не в силах решить, прислушаться ей к голосу своего сердца или к советам близких родственников. Прожив год с Оливером, она полностью отдавала себе отчет в том, какие трудности ожидают смешанную пару (все-таки тогда Берта и Оливер еще собирались жить в Соединенных Штатах, а не в Советском Союзе). Моя бабушка стала падать в обморок, у нее поднялось давление, появилась аритмия, ее то и дело бросало в холодный пот. Ей поставили диагноз "нервная депрессия". Оливер, первая жена которого умерла в Москве, начал опасаться, что потеряет и Берту.
Обмороки уже преследовали Берту несколько месяцев, когда она узнала о хорошем враче, который специализировался на нервных болезнях. Поехала к нему на прием. Рассказала доктору о себе и Оливере, об отношении к их союзу родственников и знакомых. Рассказала о том, как она любит Оливера, как он хочет жениться на ней, как она не может решиться на брак, зная, что этим окончательно порвет с семьей. Доктор дал моей бабушке мудрый совет.
- Причина вашего недомогания - нерешительность, - объяснил он, - и все физические симптомы болезни исчезнут, как только вы примете решение. Не могу сказать, как именно вы должны поступить, но, по вашим словам, вы любите этого человека. И только вы можете знать, достаточно ли сильно вы его любите.
Берта конечно же решила, что она достаточно сильно любит Оливера, и с этого момента не болела чуть ли не до самой смерти в 1985 году. Она забыла фамилию врача, но ее память навсегда сохранила его человечность.
- Его совет я запомнила на всю жизнь, - как-то сказала она. - Все болезни - от желания избежать трудных решений. А готовность их принимать придают человеку силу.
Моя бабушка рассказывала нам, что ее мать ни разу не заговорила с ней после того, как она отказалась покинуть Оливера. Даже когда она прислала из Ташкента фотографию своей дочери, Бесси ей не ответила. Одна из родственниц рассказала мне, как моя прабабушка отреагировала на фотографию.
- Это письмо от моей дочери из России, - сказала она, взяв в руки конверт. - Наверное, в нем фотография ребенка Берты, - добавила она, нащупав фотографию.
Не глядя, передала конверт родственнице, спросила:
- Ребенок - цветной?
Получив утвердительный ответ, Бесси схватила фотографию и на глазах нескольких родственников разорвала ее на мелкие кусочки.
Берта не узнала о том, что ее мать даже не захотела взглянуть на фотографию своей цветной внучки, и я этому очень рада. В Америке многие белые старались убедить меня, что действия моих прадедушки и прабабушки со стороны Бяликов мотивировались не расизмом, а религиозными чувствами, неприятием того, что их ребенок может иметь что-то общее с неевреем. Я знаю, что в некоторых еврейских семьях выдерживали траур по ребенку, который связал свою судьбу с инородцем, а Исаак и Бесси свято чтили религиозные законы, но поступок моей прабабушки указывает и на проявления расизма. Старшие Бялики покинули Польшу, спасаясь от антисемитизма, чтобы в итоге перенять предрассудки нового мира.
Хотя Оливер был всем доволен в личной жизни, он не смог найти себе места в рабочем движении, как внутри партии, так и вне. Эта неудовлетворенность и послужила мотивом, побудившим его организовать группу афроамериканцев-аграриев для работы в Советском Союзе.
Я однажды спросила бабушку, почему она была так счастлива с моим дедушкой (детский вопрос), и она ответила, что счастье описать гораздо сложнее, чем несчастье. Но она рассказала мне одну историю, которая показывала, что их объединяло.
Когда они познакомились, Оливер, конечно же, рассказал Берте о своей женитьбе на Джейн и ее безвременной смерти в Москве. Он также рассказал ей еще об одной женщине, сыгравшей важную роль в его жизни. Аня, как он ее называл, помогала ему пережить горе, которое он испытал, потеряв Джейн. Она была удмурткой, уроженкой далекого северо-востока, и тоже училась в Москве. Оливер рассказывал Берте, что он многим обязан Ане, потому что она любила и заботилась о нем. Но он говорил, что не сможет на ней жениться, так как вскоре возвращается в Соединенные Штаты, чтобы вести партийную работу на родной земле. Скорее всего, он и не смог бы взять Аню с собой: в середине двадцатых советские граждане с огромным трудом могли выехать из страны. Но это был не мимолетный роман.
Более того, Аня так любила Оливера, что захотела родить ему ребенка, даже зная, что он уезжает. Родила сына и назвала его в честь отца.
Моя бабушка отреагировала более мудро, чем можно было ждать от девушки двадцати двух лет. Вместо того чтобы ужаснуться, узнав, что от ее будущего мужа женщина в другой стране родила ребенка, она сказала, что они должны помочь этой женщине растить сына, если у них появится такая возможность. И когда в 1931 году они уезжали в Советский Союз, Берта взяла с собой сумку с подарками в надежде, что им удастся найти Аню и Оливера. Тогда этого не случилось, и хаос великих чисток, и Вторую мировую войну сумка с игрушками и детской одеждой пережила в шкафу моей бабушки. Однако много лет спустя Аня, совершенно неожиданно, вошла в нашу семью. Но это уже другая глава сложной истории семьи, до которой еще предстоит дойти.
Для меня самое важное в этой истории - доверие и взаимное уважение, на которых зиждилась любовь моих бабушки и дедушки. Берта ясно дала ему понять, что он не обязан рассказывать ей о всех женщинах, которые были у него до нее, и рада тому, что нашелся человек, который помог ему пережить боль утраты первой жены. Оливер же и не считал, что в чем-то оправдывается. Он просто любил ее и хотел, чтобы она делила с ним не только настоящее, но и прошлое. И еще ему хотелось, чтобы их совместная жизнь началась без секретов друг от друга.
Семейные секреты! Иной раз трудно понять, где они хранятся и почему остаются секретами. Стараясь выяснить как можно больше о жизни моих бабушки и дедушки в Нью-Йорке, я наткнулась еще на один, когда спросила маму, не видела ли она их свидетельства о браке.
- Они не регистрировали свой брак, - ответила она. - После смерти отца мама получила свидетельство в советском учреждении, чтобы узаконить права вдовы и получать пенсию.
- Почему ты мне этого не говорила? - спросила я маму.
- Потому что это не важно. Они жили одной семьей, а наличие клочка бумаги ничего не меняет.
До самой смерти моя бабушка говорила о деде, как о своем любимом муже. Я хотела понять, почему двое людей, которые бросили вызов обществу, чтобы быть вместе, которые прожили в любви и согласии тринадцать лет, которые дали жизнь своему ребенку, не зарегистрировали свой союз. Поначалу я пришла к неверному заключению, подумав, что их решение как-то связано с законами, запреща-ющими смешанные браки. И действительно, в те годы, когда Берта и Оливер полюбили друг друга, в тридцати восьми штатах действовали законы, согласно которым такие браки считались преступлением. Более того, когда в 1967 году Верховный суд США признал эти законы неконституционными, они действовали в двадцати одном штате.
Но в Нью-Йорке такого закона не было, а мои дедушка и бабушка были не из тех людей, кого могли смутить осуждающие взгляды муниципальных чиновников.
Так что решение моих бабушки и дедушки не вступать в законный брак имело не расовую, а политическую подоплеку. Как и многие радикалы их поколения, они полагали семью буржуазным экономическим институтом, в котором они не нуждались для того, чтобы освятить свою любовь. В конце восьмидесятых годов некоторые советские старики того же поколения зарегистрировали свои отношения, чтобы эмигрировать из Советского Союза. Они прожили вместе многие десятилетия, воспитали детей и внуков, но вступили в законный брак лишь для того, чтобы покинуть Россию.
Зная упрямство своей бабушки, я подозреваю, что она пожелала остаться "свободной", хотела, чтобы ее и Оливера связывала не бумажка, а любовь. Их брак был точно заключен на небесах.
Поэтому я лелею образ Оливера и Берты, которых вижу, как двух влюбленных, обедающих в китайских ресторанах, делящихся секретами, обнимающими друг друга в своей маленькой комнатке, верящих в успех борьбы за новый, справедливый мир, несмотря на окружавшую их враждебность.
В моих грезах я вижу их не как Черного Мужчину и Белую Женщину, а как мужчину и женщину, которые не могут жить друг без друга.
АМЕРИКАНЦЫ В СССР
Хвала молодому Советскому государству прозвучала бы сейчас, после того, как мы узнали, сколько жизней перемолол этот революционный эксперимент, слишком уж наивно, но моих бабушку и дедушку переполняли самые радужные надежды, когда немецкий лайнер "Германия", на борту которого они находились, пришвартовался в порту Ленинграда. Корабль, покинувший гавань Нью-Йорка четырьмя неделями раньше, прибыл в колыбель революции 7 ноября 1931 года, в четырнадцатую годовщину захвата власти большевиками. Стараться представить себе, что думали люди в то время, - занятие бесполезное, но в одном я уверена: мои бабушка и дедушка и представить себе не могли, что через шестьдесят лет жители революционного Ленинграда проголосуют за возвращение городу исконного названия - Санкт-Петербург.
Из шестнадцати американцев, поднявшихся на борт "Германии", только мой дед бывал в Советском Союзе. В ту поездку бабушка взяла с собой только две действительно ценные вещи: швейную машинку "Зингер" и пишущую машинку "Смит корона". Последняя до сих пор является нашей семейной реликвией.
Однажды я спросила бабушку, почему она взяла с собой так мало вещей, вроде бы следовало брать с собой все, что только возможно, зная о той бедности, которая ждала ее в Советском Союзе. Бабушка ответила, что не хотела кичиться своим богатством: американцы, даже в период Депрессии, жили несравненно лучше, чем большинство советских граждан.
Среди тех, кто отправился в Ленинград с моими бабушкой и дедушкой, были самые разные люди. Некоторые взяли с собой жен-американок, другие потом женились на русских женщинах. Единственной белой была моя бабушка. Джордж Тайнз, близкий друг деда (и первый, изъявивший желание поехать в Советский Союз), был футбольной звездой и выпускником университета Уилберфорса в Огайо. В Узбекистане Тайнз занялся разведением пекинских уток и в конце концов стал ведущим специалистом по водоплавающей птице. К сожалению, советской экономической системе так и не удалось обеспечить доставку выращенных в колхозах уток на рынки и столы голодных советских граждан. Но его птички появлялись в лучших московских ресторанах.
Джона Саттона, выпускника Таскиги, лично рекомендовал его бывший учитель Джордж Вашингтон Карвер. Сын уборщика средней школы в Сан-Антонио, штат Техас, Джон был старшим из пятнадцати детей. Все они закончили колледж, а самый младший из братьев, Перси Саттон, был президентом муниципального округа Манхэттен, а последние годы ему принадлежал знаменитый театр "Аполло".
На борту "Германии" плыл в Советский Союз и Джозеф Роун, специалист по выращиванию хлопка, родившийся, так уж получилось, в маленьком городке Кремль, штат Вирджиния. Выпускник Вирджиния нормэл колледж (теперь университет штата Вирджиния), двадцатишестилетний Роун только-только женился и рассматривал эту поездку как длинное свадебное путешествие.
Дедушка был, скорее всего, единственным в группе членом коммунистической партии. Некоторые, безусловно, одобряли марксистские идеи (в той мере, в какой были с ними знакомы), тогда как остальных не интересовало ни построение коммунизма, ни сам Советский Союз.
Эти люди согласились плыть за океан и подписали контракты с Советским правительством, потому что нуждались в работе. В 1931 году, когда мой дед набирал группу специалистов-аграриев, Америка мало что могла предложить не только черным, но и белым. А как черный выпускник колледжа мог найти работу по специальности, если миллионы белых с высшим и средним образованием также не имели работы?
А Советы предлагали хорошую работу и хорошее жалованье. Специалисты-аграрии могли зарабатывать по нескольку сотен долларов в месяц, целое состояние по стандартам эпохи Депрессии. В Советском Союзе они могли отовариваться в специальных магазинах, недоступных обычным гражданам. Американцы также получали право на месячный оплачиваемый отпуск, который могли провести на крымских курортах, предназначенных для иностранцев и советской элиты.
Несмотря на очевидные экономические преимущества, без содействия Джорджа Вашингтона Карвера моему деду, скорее всего, не удалось бы собрать группу специалистов-аграриев. 12 декабря 1930 года он написал Карверу письмо и попросил помощи в организации группы "негритянских специалистов" для помощи Советскому Союзу в создании хлопковой индустрии. В письме указывалось, что в двадцатые годы "50 американских концернов отправили в Советскую Россию 2000 своих специалистов для развития российской промышленности. Однако у нас нет информации о том, что среди них были негры". 24 января 1931 года в ответном письме Карвер сообщил, что может подобрать двадцать пять или тридцать специалистов по выращиванию и переработке хлопка.
Дедушка не ошибся, обратившись за помощью к Карверу. Тот пользовался непререкаемым авторитетом у образованной части черного населения, которую Дю Бойз называл "талантливой десятиной". Поскольку Карвер сторонился политических радикалов, перед ним открывались двери, которые захлопнулись бы перед Оливером Голденом, активистом коммунистической партии. И Карвер помог не потому, что его заботило будущее процветание Советского Союза, но для того, чтобы найти работу по специальности молодым черным, затратившим столько усилий на получение образования.
Советское правительство приглашало Карвера посетить Советский Союз, чтобы ознакомить его с достижениями сельского хозяйства. В письме от 15 апреля 1931 года мой отец писал, что Карверу "абсолютно необходимо" сопровождать группу черных специалистов. "Таскиги пока известен только на национальном уровне, но ваша поездка в СССР и успех специалистов-аграриев принесет Таскиги международную известность. Поездка в Россию - ваш долг перед расой". Он говорит своему старому учителю, что Россия - единственная в мире страна, предоставляющая людям равные возможности, независимо от их национальности и цвета кожи.
Но Карвер от поездки отказался, сославшись на плохое здоровье.
Однако Карвер всячески помогал моему дедушке в организации группы хороших специалистов, рекомендуя ему своих лучших учеников. Для некоторых из тех, кто отплыл в Советский Союз на борту "Германии", это была первая и единственная возможность работать по специальности, а не официантом.
Для моего дедушки расовая гордость играла едва ли не главную роль в его желании привезти в Советский Союз группу афроамериканских специалистов. Он хотел, чтобы Советы увидели, что черные тоже могут делиться знаниями, что они не просто угнетенный народ, ждущий, когда его освободят добрые дяди. В двадцатые годы тысячи прогрессивно мыслящих американцев и европейцев, обладающих знаниями в самых различных областях, от строительства до консервирования, откликнулись на просьбу Ленина об иностранной помощи в построении первого в мире коммунистического государства. Большинство (пусть и не все) этих иностранных специалистов были белые.
Моя бабушка всегда говорила мне, что моему дедушке очень хотелось работать с небелыми на окраинах царской империи.
- Он особо отмечал то обстоятельство, что черный будет помогать людям с другим цветом кожи, - говорила бабушка. - Черный образованный американец, полагал он, произведет на того же узбека большее впечатление, чем белый специалист. Узбек поймет, что свободный человек может многого добиться.
Практически никто из пассажиров "Германии" не знал, что их ждет в Узбекистане. Они исходили из принципа: любая работа лучше, чем полное отсутствие работы дома.
"Я даже не знал, где находится Советский Союз, когда Голден приехал в мой колледж, - вспоминает восьмидесятишестилетний Джозеф Роун, с которым мне довелось встретиться. - Никто не называл меня коммунистом за решение поехать с Голденом, потому что в моем круге общения никто не знал, кого считать коммунистом. Я тоже этого не знал. А контракт подписал по двум причинам. Во-первых, Амторг предлагал месячное жалованье, которое для многих в период Депрессии превышало годовую зарплату. А во-вторых, я был молод и мне хотелось повидать мир. Я подумал, что второго шанса может и не быть".
Роун нашел меня после того, как статья обо мне появилась в одной из вашингтонских газет. При нашей встрече присутствовал и его сын, первый ребенок, родившийся на советской земле у членов американской группы.
- Как вас зовут? - спросила я.
- Иосиф Сталин Роун, - ответил он, ожидая прочитать на моем лице изумление.
Естественно, глаза у меня чуть не вылезли на лоб.
Как выяснилось, Роун и его жена решили назвать своего сына, родившегося в 1932 году, Иосифом. А их советский переводчик (с языком у Роуна были проблемы) добавил в свидетельство о рождении второе имя - Сталин.
Четырехнедельный вояж на борту "Германии", с остановкой в Лондоне, стал увеселительной прогулкой для молодых людей. Многие из них впервые покинули сельскохозяйственный Юг и вкусили лучшей жизни. Играли в шашки, карты, танцевали. Приобщались к новому для них напитку, водке, которой было в достатке у их советских сопровождающих. Они также учили русский язык, к группе был прикреплен учитель. Впрочем, по прибытии в Ленинград их знание русского ограничивалось разве что "спасибо", "пожалуйста" и "до дна".
Роун признает, что ни ему, ни его жене, ни остальным было не до русского языка, потому что путешествие напоминало одну нескончаемую гулянку.
"Мы только что поженились, так что поездка пришлась на наш медовый месяц. Как только корабль причалил к лондонской пристани, мы побежали в город, чтобы посмотреть на исторические здания, о которых мы читали в книгах, и купить теплое нижнее белье, потому что нам сказали, что в России очень холодно, а теплого нижнего белья не найти. Лондон понравился нам тем, что мы могли заходить куда угодно. В автобусе не надо было проходить в задние ряды. Для нас, южан, которым запрещалось сидеть рядом с белыми, это было откровением. Я уже радовался тому, что уехал из Америки, хотя мы еще и не добрались до России. Никогда раньше я не мог войти в ресторан с уверенностью, что меня обслужат, как любого другого клиента".
Дискриминация по цвету кожи отсутствовала и в Советском Союзе, что произвело большое впечатление на членов группы, даже на тех, кто не интересовался коммунизмом. Некоторые из черных аграриев, включая Роуна и Саттона, вернулись в 1937 году в Соединенные Штаты, когда Советы, на начальном этапе репрессий, предложили им выбор: отказаться от американского гражданства или покинуть СССР. Не пожелав расстаться со статусом американского гражданина, они все же сожалели о том, что вернулись в страну, где царствовала сегрегация.
Но, проехав за шесть дней 1900 миль, отделявшие европейскую часть России от Ташкента, американцы поняли, что расстались не только с сегрегацией, но и с большинством благ современной цивилизации. На своих вводных лекциях мой дедушка говорил о примитивности экономики совет-ской Центральной Азии, но его слушатели представляли себе нечто похожее на маленький, затерянный в глубинке американский городок. А вместо этого попали в племенное мусульманское общество, в котором еще властвовали феодальные отношения.
На второй день своего пребывания в Ташкенте Джо Роун решил, что попал на съемочную площадку, когда перед ним внезапно возник едущий на верблюде узбек с саблей на боку. В 1931 году на улицах Ташкента автомобили встречались гораздо реже, чем верблюды.
На вокзале Ташкента группу встречали на арбах, открытых телегах, запряженных ослами. Отсутствие автомобилей удивило Роуна, хотя мой дедушка и предупреждал своих рекрутов, что и автомобили, и телефоны будут в большом дефиците. По дороге в гостиницу Роун отметил, какие низкие в городе дома. Поинтересовался у переводчика, в чем причина.
- Товарищ Роун, - ответил тот, - разве вы не знаете, что здесь часто бывают землетрясения?
Роун этого не знал, как, впрочем, и остальные, потому что мой дедушка на вводных лекциях об этом не говорил. Ведь он никогда не был в Ташкенте и, скорее всего, не подозревал, что Узбекистан расположен в сейсмоопасной зоне.
Вскоре после прибытия группы черных аграриев в Узбекистан большинство американцев направили на маленькую сельскохозяйственную станцию, расположенную в деревне Янгиюль*, в семидесяти пяти километрах от Ташкента. Здесь, в сельской местности, многие нормы жизни не менялись столетиями. Многоженство было правилом, а не исключением, подавляющее большинство женщин ходили в парандже (хотя советские законы запрещали и первое, и второе).
Моя бабушка взяла за труд убеждать женщин снять паранджу. Женщины в возрасте и все мужчины встречали ее инициативу в штыки, но молодым женщинам нравилось подставлять лица солнцу и ветру.
Лэнгстон Хьюз** путешествовал по Центральной Азии со своим другом, журналистом Артуром Кестлером. Кестлер ранее присутствовал на нескольких политических процессах (тогда еще открытых для посторонних) и уже более критически относился к советскому государству.
По мнению Хьюза, цвет кожи делал его терпимее ко всему советскому, от грязи в поездах до политических процессов. Разумеется, множество белых, как советских граждан, так и иностранцев, одобряли применение государством силы, полагая, что ради достижения великой цели хороши все средства.
Хьюз отмечал, что "в прежние времена Кестлер и я не смогли бы останавливаться в Туркестане в одном отеле, не смогли бы ехать в одном купе... Кестлер, должно быть, не понимал, почему я жалуюсь гораздо меньше, чем он, почему не стал возмущаться, когда в Бухаре горничная отказалась занести наши чемоданы в номер..."
Визит Хьюза в Янгиюль в 1932 году стал знаменательным событием для моего дедушки, который восхищался его поэзией. В далеком уголке Советской империи моим бабушке и дедушке не хватало того культурного и интеллектуального общения, к которому они привыкли в Нью-Йорке. Там не было ни библиотек, ни кинотетров, ни книжных магазинов, ни китайских ресторанов, ни джаз-оркестров. Ближайший город, Ташкент, находился в двух часах езды на поезде. При условии, что удавалось купить билет.
Мой дедушка и Джо Роун встретили Хьюза, когда тот стоял по щиколотки в грязи рядом с рельсами. В Янгиюле поезда не останавливались, разве что сбрасывали скорость. Так что тем, кто хотел выйти, предлагалось прыгать с подножки. Поначалу Хьюза так разъярил этот сюрприз, привычный советским гражданам, что он отказался принять участие в рождественской вечеринке, которую планировали американцы. Но к Рождеству оттаял и отобедал тыквенным пирогом и другими традиционными блюдами, которые смогли приготовить жены аграриев из местных продуктов. А проснувшись, нашел традиционный для американцев рождественский чулок с халвой, орехами, кэшью и фисташками.
Условия жизни моих дедушки и бабушки наглядно иллюстрируют тот факт, что иностранные специалисты-контрактники жили в неизмеримо лучших условиях, чем советские граждане. Американцы получили большой дом, разделенный на отдельные квартиры. Они могли покупать продукты и товары в специальных магазинах, предназначенных только для иностранцев. Это было очень кстати, поскольку коллективизация в начале тридцатых годов вызвала голод в Узбекистане и других регионах.
Эти привилегии, гарантированные иностранцам и партийной элите, противоречили идее равенства, приверженцами которой были мои бабушка и дедушка. После того как в 1936 году они получили советское гражданство, привилегий стало меньше, но кое-что все же осталось. Рядовые советские граждане, к примеру, не могли провести отпуск на лучших курортах Крыма.