- Дамы и господа, приношу извинения за доставленные неудобства, но мы всегда можем сделать крюк с посадкой в Гондурасе.
Газеты как раз пестрели сообщениями о боях между партизанами и регулярными войсками в странах Центральной Америки. Я не разобрала юмористических ноток в голосе пилота, и от страха у меня свело живот. Не могла понять, почему смеются остальные пассажиры.
Гондурас! Я легко представила себе, как гондурасские полицейские ведут меня в тюрьму. А куда еще они могли отвести человека без паспорта? Я никак не могла свыкнуться с тем, что для поездок внутри страны паспорт американцам не нужен. Я вскочила с кресла и побежала к кабине пилотов.
- Что случилось? - спросила меня стюардесса.
Я объяснила, что я - советская журналистка, которой определенно нельзя появляться в Гондурасе. Женщина никогда не слышала о черных русских и решила, что я схожу с ума. Успокаивающим тоном, каким, должно быть, санитары уговаривают пациента надеть смирительную рубашку, она сказала:
- Не волнуйтесь, дорогая, это всего лишь шутка. Сядьте и доешьте мороженое. Мы не летим в Гондурас.
С облегчением выйдя из самолета в Лос-Анджелесе, а не в Гондурасе, я вновь почувствовала страх. Как будут выглядеть эти совершенно незнакомые мне люди? Увидела широко улыбающихся мужчину и женщину, Ли и его ослепительную блондинку красавицу-жену, Морин, и страх бесследно исчез.
К тому времени, как мы нашли автомобиль Ли на стоянке аэропорта, я уже достаточно освоилась, чтобы спросить:
- В Лос-Анджелесе можно попробовать блюда негритянской кухни?
Хотя я уже пробыла в Америке больше месяца, я еще не пробовала негритянскую кухню, которую так расхваливала бабушка. Ли заверил меня, что в Лос-Анджелесе живет больше миллиона черных, и сказал, что мы сразу поедем в лучший ресторан, специализирующийся именно на негритянской кухне (я и представить себе не могла, что в Лос-Анджелесе так много афроамериканцев и латино-американцев. Я-то думала, что это - страна блондинок и пляжей).
Мы остановились у "Роскоуз чикен и уофлез" в Голливуде, и там я впервые попробовала жареную курицу, ямс, зеленую листовую капусту, пятнистый горошек. После того как дочиста вылизала тарелку, мы пошли в "Мемори лайн", ночной клуб на бульваре Мартина Лютера Кинга, который принадлежал актрисе Марле Джиббс. Где-то около трех ночи Ли и его жена отправились спать, оставив меня на попечение дочерей.
На следующий день я осмотрела все положенные достопримечательности, от Голливуда до Диснейленда. Мы ехали в миниатюрном вагончике, когда я услышала за своей спиной восторженные крики. Повернулась и увидела на заднем сиденье Майкла Джексона, которого узнали его многочисленные фэны.
Вспомнив о своей профессии, я решила попытаться задать ему несколько вопросов от лица читателей "Московских новостей". Охрана поначалу отказалась пропустить меня к звезде, но, уяснив, что я из Советского Союза, разрешила задать три вопроса.
- Майк, вы знакомы с советской поп-музыкой? - спросила я.
- Не так чтобы очень, - последовал ответ.
- Вы собираетесь побывать в Советском Союзе?
- Возможно.
- Когда?
- Ну, не в этом году.
На том главный телохранитель и оборвал интервью, жестко заявив:
- Вы уже задали три вопроса.
Куда лучше удалось мне интервью со Стиви Уондером на лос-анджелесской радиостанции KJLH, которая ему и принадлежала. Когда я сказала Элеонор Уильямс, пресс-секретарю станции, что Стиви - один из моих любимых американских певцов, она ответила:
- Так почему бы нам ему не позвонить?
Я долго рассказывала ему о том, как советские слушатели любят его песню "Я позвонил только для того, чтобы сказать, что люблю тебя", пока он не прервал меня:
- Елена, вы говорите, что русские все время слушают мои записи. Тогда почему я не получаю гонорары?
Я объяснила, что российские звукозаписывающие компании, радио и телевидение с давних пор занимаются пиратством и никому ничего не платят. Тогда он в шутку предложил мне стать его агентом в СССР и собирать деньги. Я сказала Стиви, что его шансы получить не только доллары, но и рубли очень невелики. Но пообещала по возвращении в Москву проиграть его песню и поднять вопрос пиратства в телевизионной программе.
Незабываемое впечатление произвело на меня и общение с семьей Ли. Морин была белой, и, полагаю, в семье Янгов я чувствовала себя особенно комфортно, потому что это была смешанная пара.
Я понимаю, что многие черные и белые американцы не одобряют браки между представителями разных рас, но я, в силу своего происхождения, придерживаюсь прямо противоположного мнения. Для меня смешанная пара означает следующее: "Здесь расизма ты не найдешь. Мы придерживаемся тех же взглядов, что твои бабушка и дедушка. Мы верим, что любовь не различает цвета кожи". Я старалась не спорить с американцами на эту тему, зная, что их убеждения определяются и семейным воспитанием, и обществом, в котором они жили. Но я не собираюсь менять и собственного мнения. Янги наглядно показали мне, как наслаждались бы жизнью мои бабушка и дедушка, если бы влюбились друга в друг не в начале, а в конце двадцатого столетия.
В тот уик-энд Ли объяснил мне, почему стремился к налаживанию контактов между простыми русскими и американцами. К моему удивлению, я узнала, что он пятнадцать лет проработал инженером, проектируя ракеты, которые поддерживали ядерный баланс между США и СССР. Родился он в маленьком городке штата Теннесси, закончил университет в Нашвилле, получил диплом инженера по ракетным двигателям. Участвовал в проектировании двигательных установок "Титана-1", "Титана-2" и ракет с разделяющимися боеголовками. Я помнила, как в школе нам говорили о том, что Советский Союз вынужден тратить огромные деньги для создания системы защиты от этих самых боеголовок.
Всю свою жизнь мне хотелось знать, какие чувства испытывали инженеры и ученые, которые создавали оружие массового уничтожения для обоих государств. Я задала Ли вопрос, который давно уже волновал меня:
- Эти специалисты никогда не задумывались о человеческих существах, которые могли погибнуть от результатов их труда?
Ли ответил честно:
- Молодым я не думал о людях, которые могут попасть под ядерный удар. У них не было ни лиц, ни семей. Для меня это была исключительно техническая, а не гуманитарая проблема. И способ прокормить семью.
Ли рассказал мне о том, что в подвале его дома во время кубинского кризиса (мне тогда было пять месяцев) хранился запас консервов на случай ракетного удара.
- В те дни я много молился, молился о том, чтобы не произошло непоправимого.
По окончании кризиса Ли забыл о страхе и вернулся к работе, проектируя новое, более совершенное оружие:
- В то время я считал за честь работать над системами вооружения, которые использовались для защиты моей страны.
Я никогда не говорила на эту тему с советскими инженерами или учеными, которые тоже "ковали щит" Родины. Но я уверена, что эти люди разделяли чувства Ли. И на наших оборонных заводах люди гордились тем, что помогают защитить наш образ жизни. И они, спасибо пропаганде, своим врагом считали государство, а не отдельных людей, которые хотели вырасти, влюбиться, родить и воспитать детей, а если уж умереть, то только от старости.
В конце шестидесятых годов, после того, как беспорядки на расовой почве затронули многие черные гетто, Ли решил заняться социальными проблемами. Он ушел с государственной службы и начал готовить молодых черных полиграфистов. Теперь у Ли был собственный завод, на котором изготавливалось теплотехническое оборудование.
Хотя Ли долгие годы думал о необходимости налаживания контактов с русскими, я стала первой русской, которую он встретил в своей жизни.
- Когда ты вошла в мою жизнь, - говорил он мне, - происходившие во мне перемены завершились. Ранее я только теоретически воспринимал последствия ядерной войны, но, встретив одну из "целей" во плоти и крови, окончательно осознал, к чему стремился.
Ли также устроил мне встречу с сотней черных бизнесменов, и я согласилась рассказать о том, как жилось в Советском Союзе черной русской, то есть о своей жизни. Представив меня своим друзьям, Ли надеялся, что они примут более активное участие в его миссии. Когда я шла на встречу с бизнесменами, у меня дрожали колени. Я никогда не выступала перед публикой, ни в России, ни в Соединенных Штатах. Оглядывая море черных лиц, журналистов, банкиров, строителей, я вдруг поняла, что никогда не видела в одном помещении столько черных.
Я рассказала историю моих бабушки и дедушки, о том, как росла среди белых. Описала первый джаз-клуб в Москве, открывшийся годом раньше, где отмечали дни рождения звезд американского джаза. Речь моя сводилась к тому, что никакой дискриминации черных в Советском Союзе не было в помине. В первые годы гласности мне не хотелось, чтобы мои слова толковались как критика моей страны. Я любила Россию, несмотря на все ее недостатки, точно так же, как черные американцы любят Соединенные Штаты.
Весной 1988 года, перед возвращением в Москву, я записала интервью для программы "20/20" телекомпании "Эй-би-си". Передача вышла в эфир уже после моего возвращения в Москву, и так я нашла моих американских родственников. Голдены отыскали меня только потому, что я показала фотографию бабушки. Без телешоу я бы, возможно, никогда не узнала, что у меня в Америке десятки кузенов, теток, дядей.
МОСКВА-НЬЮ-ЙОРК
Не успела я привыкнуть к московскому времени после возвращения из Нью-Йорка, как В.Листьев, А.Любимов и Д.Захаров, продюсеры новой телевизионной программы "Взгляд", предложили мне подготовить серию сюжетов о моих американских впечатлениях. Никогда ранее чернокожих комментаторов или репортеров на москов-ском телевидении не было. Но "Взгляд", вскоре ставший одной из самых популярных программ, смело ломал установившиеся критерии.
В своих еженедельных передачах "Взгляд" представлял собой альтернативу более осторожным информационным программам государственного телевидения. Программа поднимала самые разнообразные темы: загрязнение окружающей среды, состояние системы здравоохранения, подавление движений национальных и религиозных меньшинств, принудительное лечение в психиатрических клиниках. Она также предоставляла эфир таким людям, как я, вернувшимся из поездок за рубеж, которых несколько лет тому назад не подпустили бы к телестудии и на пушечный выстрел. По мере того, как слабел государственный контроль за доступом к информации, россияне все больше интересовались новостями из Америки.
Я гордилась тем, что стала первой женщиной и, возможно, вообще первой, кто заговорил с экрана о презервативах. "Взгляд" и прежде касался ранее запретной темы о больных СПИДом в СССР, и продюсеры попросили меня рассказать об американском подходе к этой болезни.
Собирая чемодан перед отъездом в Москву, я положила в него несколько популярных брошюр, рассказывающих молодежи о СПИДе. Одна из них называлась: "В поисках мистера Кондома".
Я знала, что этот буклет заинтересует моих друзей не только непривычной откровенностью, но и потому, что нехватка презервативов постоянно выводила из себя молодых русских: мужчин, которые хотели взять на себя ответственность за предохранение, и женщин, которые хотели, чтобы их мужчины практиковали безопасный секс. Презервативы искали не только мужчины, которые оберегали женщин от нежелательной беременности, но и те, кто старался уберечься от СПИДа.
Продюсеры "Взгляда" хотели, чтобы я показала брошюру "Looking for mr. Condom" в камеру, чтобы продемонстрировать, какая просветительная литература необходима России. Это требование шло вразрез с полученным мною примерным воспитанием. Меня учили, что женщина (да и мужчина тоже) не должна произносить слово "презерватив" в присутствии лиц противоположного пола. Я сказала Владу Листьеву, что мне проще раздеться перед камерой, чем выдавить из себя это слово на глазах миллионов зрителей.
- Не волнуйся, - успокоил он меня и добавил, что сам прочитает название брошюры, в том числе и пугающее меня слово.
В прямом эфире я энергично рассказывала об антиспидовской пропагандистской кампании, в ходе которой показывалось, что СПИД опасен не только геям, но и всем остальным. Потом взяла со столика злополучный буклет, чтобы его увидели все зрители.
- Я хочу продемонстрировать вам буклет, предназначенный школьникам в возрасте от десяти до пятнадцати лет.
- Да, нам такие буклеты пришлись бы очень кстати, - радостно воскликнул ведущий. - Елена, будь добра, переведи, пожалуйста, название.
Я яростно взглянула на него, чувствуя себя преданной. А потом едва слышно произнесла:
- "В поисках господина Презерватива".
- Пожалуйста, говори громче, Елена, чтобы тебя услышали наши зрители.
- "В поисках господина ПРЕЗЕРВАТИВА", - выкрикнула я, чувствуя, как кровь прилила к лицу.
При всех недостатках сексуального воспитания в Америке Россия, по сравнению с ней, находилась в средневековье. Тот факт, что я, взрослая женщина, едва могла произнести вслух название обычного противозачаточного средства, наглядное тому свидетельство.
На следующий день на улицах Москвы несколько людей старшего возраста осудили меня за "вульгарность". Один мужчина средних лет ткнул в меня пальцем:
- Вы - женщина. Как вы могли публично произнести такое слово?
Но я обнаружила, что стала героиней для молодежи. Ровесники аплодировали моей смелости. Однако один молодой человек резонно указал, что произнести слово "презерватив" по телевидению - сущий пустяк. Пресса должна постоянно указывать властям на то, что найти презервативы или другие противозачаточные средства в советских аптеках практически невозможно. Если купить презерватив невозможно, нужно ли знать о том, что он оберегает от СПИДа?
Появляясь на телевизионных экранах, я надеялась изменить российские стереотипы в отношении черных. Я хотела, чтобы русские видели в нас не только "чернокожих гигантов", творящих чудеса на спортивных аренах.
Я испытывала особую гордость, когда в программе "Взгляд" показали любительский фильм, снятый во время моей поездки в Лос-Анджелес, запечатлевший воскресную службу в церкви Христа в Западном Лос-Анджелесе, типичную службу, одну из тех, на которые после освобождения от рабства собирались афроамериканцы. Хлопая в ладоши, исполняя госпелы, паства и священник открыли россиянам новую для них сторону жизни афроамериканцев и новый вид поклонения Господу.
После передачи зрители звонили с одним и тем же вопросом:
- Почему все эти люди смеялись? Почему они так счастливы, находясь в церкви?
Россияне не привыкли к тому, что религия может сочетаться с весельем. В православных церквях все очень сурово и торжественно, Бога положено почитать, низко склоняя голову.
До моего первого приезда в Америку я практически ничего не знала о той важной роли, какую играла религия в жизни афроамериканцев. Мои бабушка и дедушка были атеистами, хотя бабушка и упоминала, что отец Оливера был священником. К тому времени, когда она встретила деда, он давно уже забыл дорогу в церковь. Но в Америке я узнала об этом и рассказала телезрителям, что для черных церкви были не только местом духовного общения с Богом, но служили источником знаний и становились тем местом, где рождались лидеры афроамериканского движения.
Когда я начала появляться на телеэкранах, многие зрители решили, что я американка. Они звонили и спрашивали, где мне удалось так хорошо выучить русский язык. Отвечая на эти вопросы, я рассказала историю моей семьи. Не удивительно, что зрители практически ничего не знали об афроамериканцах, которые приезжали в Советский Союз в тридцатые годы. Участие иностранцев, белых и черных, в укреплении промышленности и сельского хозяйства Советского Союза - не самая известная глава нашей истории.
В России, в отличие от Америки, зрители не проявили интереса к истории моей семьи. У большинства реакция была одинаковой: "До чего же глупы были ваши американские бабушка и дедушка, если приехали сюда".
В результате моих появлений на телеэкране я начала получать трогательные письма от других черных, живущих в нашей стране. Они гордились тем, что видят одну из них в телевизоре. "Я думал, что никогда, никогда не увижу на экране черное лицо, - писал один нигериец, студент МГУ. - Я думал, что пройдет семь лет, прежде чем я увижу человека с таким же лицом, как у меня, выполняющим нормальную работу".
Черные русские часто жаловались на изоляцию. Лиза, молодая женщина из Ленинграда, спрашивала, не смогу ли я помочь ей разыскать отца-африканца. Она не знала даже страны, из которой он приезжал в Советский Союз, и я объяснила, что отыскать человека на целом континенте - задача невыполнимая. Эта женщина, дочь малообразованной рабочей с фабрики, ненавидела свою жизнь в России и представляла себе своего отца сказочным африканским принцем.
- Я хочу жить там, где люди не будут называть меня обезьяной, - писала Лиза.
Я никогда не сталкивалась с подобными предрассудками в России. Моя мама воспитала во мне гордость за мои африканские и американские корни, но Лизу воспитывала мать, которая ничего не знала о черных. Она не училась в английской спецшколе, не играла в теннис, не ходила по воскресеньям в Консерваторию. В свои двадцать с небольшим лет Лиза не ждала ничего хорошего от будущего, которое ей предстояло провести среди людей, зовущих ее "обезьяной". Незащищенная образованием и социальным статусом, которыми обладала я, она воспринимала свою черную кожу как проклятье. Узнав и другие, не менее печальные истории черных, я поняла, что не могу говорить от лица всех черных русских. Как и для черной Америки, жизнь черной России тоже была многолика.
В это же время мама и я налаживали связи с черной половиной наших американских родственников, оборвавшиеся в 1931 году. Мое интервью в программе "20/20" вышло в эфир в октябре 1988 года, и моим чикагским кузинам потребовалось лишь несколько дней, чтобы найти нас через "Эй-би-си". Мейми Голден, племянница моего деда, и Делорес Харрис, его внучатая племянница, позвонили первыми. Мама поняла, что это наши настоящие родственники (до того было несколько звонков от каких-то психов), когда Делорес представилась внучкой старшей сестры Оливера, Ребекки. Потому что, говорит мама, "я знала, что первого ребенка в семье моего отца звали Ребекка". И после стольких лет одиночества (в нашу семью мы включали только бабу Аню и дядю Олаву) вдруг выяснилось, что мы - члены большой семьи.
После первого контакта последовал шквал писем и телефонных звонков. Мы плакали, когда Мейми переслала нам письмо, отправленное бабушкой из Ташкента в 1956 году. В тот год Берта получила письмо от Виолы, младшей сестры Оливера (она есть на фотографии с "большим домом" Голденов в округе Язу). Это была первая весточка от чикагских Голденов за двадцать лет (с 1931 по 1936 годы письма из Америки приходили регулярно. Потом как отрезало).
И когда письмо Виолы нашло адресата, Берте выпала печальная миссия сообщить о том, что Оливера уже шестнадцать лет нет в живых.
"Он был лучшим мужем и отцом в мире, - писала бабушка. - В 1939-м он стал жаловаться на самочувствие... Его болезнь и смерть стали громом среди ясного неба. За двенадцать лет, которые мы прожили вместе, он ни разу не болел. Большой, сильный, здоровый человек, и вдруг серьезная, неизлечимая болезнь. Оливер думал, что почки ему отбили в Нью-Йорке во время демонстрации, когда полисмен прошелся по нему дубинкой. Я помню, как он жаловался на боли в боку. С его смерти прошло шестнадцать лет. Я отдаю всю любовь и жизнь Лии, нашему единственному ребенку. Внеш-ностью и характером она пошла в отца".
Поскольку других писем бабушка от Виолы не получала, она решила, что сестра Оливера умерла. Но кто знает, сколько писем бесследно испарилось во времена "холодной войны"? Умерла Виола в начале шестидесятых, передав письмо бабушки своей племяннице Мейми вместе с драгоценной фотографией моих прабабушки, прадедушки и их дома.
В 1989 году моя мама наконец-то встретилась с Голденами, прибыв в США с лекциями по линии Центра американо-советских инициатив. В 1990 году и я встретилась с несколькими моими родственниками, потомками Гилларда Голдена, которые приехали в Россию. Среди них была и Делорес Харрис (кузина, которая первой позвонила нам в Москву).
Я выросла без семьи и не знала, как себя вести. Начала было пожимать руки и очень удивилась, когда мои родственники ответили объятиями и поцелуями. Но как я могла любить этих людей, пусть и родственников, если видела их впервые?
Постепенно я поняла, что значит принадлежать к большой афроамериканской семье, гордящейся своей историей. Мы были одной крови, нас объединяло прошлое, пусть время и разлучило нас. И мои родственники прилетели в Москву не потому, что их очень интересовал Советский Союз. Нет, они хотели повидать нас и понять нашу жизнь.
Мама организовала для них поездку в Ташкент, чтобы они могли посетить вновь найденную могилу отца. "Я преклонила колени, чтобы положить цветы на могилу, - вспоминает мама, - и испытала какое-то особое чувство, вызванное присутствием американских родственников папы. Словно восстановилась давно оборванная связь. Ничего подобного со мной прежде не случалось".
Годом позже, в Миссисипи, когда старые документы вывели меня к участку земли, принадлежавшему моему прадедушке, я испытывала те же чувства.
Моя дружба с Ли Янгом, начало которой положил его звонок в редакцию "Крисчен сайенс монитор" в 1988 году, укреплялась, несмотря на десять тысяч миль, разделявшие Москву и Лос-Анджелес. Летом 1990 года Ли и Морин прилетели в Москву, чтобы повидаться со мной и мамой. Я хотела, чтобы они увидели не только московскую жизнь, и повезла их на Кавказ.
Везде, от Тбилиси до маленькой горной деревушки, нас встречали с исключительным радушием. Один пир следовал за другим. Ли и я очень живо вспоминаем банкет, на котором Ли неожиданно расплакался. Он сказал мне, что вдруг вспомнил 1966 год, когда молодым инженером работал над проектом ракеты с разделяющейся боеголовкой. Среди возможных целей на карте значилась и Грузия, и он вдруг представил себе новых друзей, стоявших на этой самой карте. Он понял, что оружие, которое он помогал разрабатывать, могло бы уничтожить всех, кто сидел сейчас за столом.
По моему разумению, в те годы происходила наиболее важная перемена в сознании как русских, так и американцев: они начали видеть друг в друге конкретных живых людей.
А вот на личном уровне мои отношения с Ли, дочери которого были моими ровесницами, заполняли в моем сознании вакуум отцовской ниши. Муж моей матери, Борис Яковлев, известный московский писатель, автор книг о Ленине и революции, стал мне любящим и заботливым отчимом, но они поженились, когда мне исполнилось шестна-дцать. В том переломном возрасте, выросшая без отца, я была слишком молода, чтобы признать, даже для себя, необходимость отцовской фигуры в моей жизни.
Но к тому времени, как я встретила Ли, я достаточно повзрослела и поняла, как мне трудно без отцовской любви и участия.
- Ты не будешь возражать, если я буду иногда называть тебя "папой"? - чуть дрожащим от волнения голосом спросила я Ли, когда он и Морин уже собирались пройти через таможню аэропорта.
Обычно я стараюсь не выдавать свои истинные чувства, так что такие вопросы для меня - большая редкость.
- Для меня это честь, - без запинки ответил Ли. - Я буду счастлив.
В Москве 1990 года мы с мамой с трудом вспоминали тот страх, который так долго не позволял нам связаться с нашими американскими родственниками. Гости из-за границы появлялись едва ли не каждый день. Я никогда не знала, кто будет сидеть на кухне, когда я вернусь с работы. У моей мамы после поездки в Америку появилось много друзей. Они частенько оставались на ночь.
"Московские новости" превратились в форпост гласности, американские репортеры и телеоператоры приходили к нам постоянно, чтобы обсудить последние события. Русские и американ-ские журналисты постоянно общались, и однажды моя коллега из информационного агентства "Новости" высказала любопытную идею. Предложила обратиться к помощи иностранных журналисток, чтобы те привлекли внимание общественности к тому факту, что советским женщинам не дозволено освещать политические или зарубежные события. Иностранные журналистки, работавшие в Москве, незамедлительно согласились помочь, и мы назвали наш комитет "33 плюс 1". Одним был мужчина.
Мы посылали письма высоким государственным чиновникам, и многие соглашались встретиться с нами. На этих встречах мы пытались донести до чиновников главную мысль: российские женщины-журналистки, как их западные коллеги, могут писать о традиционно "мужских" темах, таких, как оборона и внешняя политика, а не только о бытовых проблемах (если бы просьба о встрече исходила исключительно от российских журналисток, официальные лица нас бы просто проигнорировали).
Больше всего запомнилась мне встреча с Владимиром Крючковым, возглавлявшим КГБ.
Эта встреча началась с неудачной шутки. Наш "радушный" хозяин сказал, что войти в его кабинет легче, чем выйти из него. Чтобы мы сразу поняли, куда попали. Он угощал нас шампанским и шоколадными конфетами, всем подарил цветы, демонстрируя уважение, с которым КГБ относится к "нашим героическим советским женщинам". Конфеты, хрустальные бокалы, ковер на полу, парчовые портьеры, плотно закрывающие окна... Одна из американских корреспонденток спросила Крючкова, сколько женщин занимают в КГБ высокие посты, и он упомянул несколько фамилий. Кто знает, может, в ближайшее время на книжных полках появится книга "Женщины - у руля КГБ".
Газеты как раз пестрели сообщениями о боях между партизанами и регулярными войсками в странах Центральной Америки. Я не разобрала юмористических ноток в голосе пилота, и от страха у меня свело живот. Не могла понять, почему смеются остальные пассажиры.
Гондурас! Я легко представила себе, как гондурасские полицейские ведут меня в тюрьму. А куда еще они могли отвести человека без паспорта? Я никак не могла свыкнуться с тем, что для поездок внутри страны паспорт американцам не нужен. Я вскочила с кресла и побежала к кабине пилотов.
- Что случилось? - спросила меня стюардесса.
Я объяснила, что я - советская журналистка, которой определенно нельзя появляться в Гондурасе. Женщина никогда не слышала о черных русских и решила, что я схожу с ума. Успокаивающим тоном, каким, должно быть, санитары уговаривают пациента надеть смирительную рубашку, она сказала:
- Не волнуйтесь, дорогая, это всего лишь шутка. Сядьте и доешьте мороженое. Мы не летим в Гондурас.
С облегчением выйдя из самолета в Лос-Анджелесе, а не в Гондурасе, я вновь почувствовала страх. Как будут выглядеть эти совершенно незнакомые мне люди? Увидела широко улыбающихся мужчину и женщину, Ли и его ослепительную блондинку красавицу-жену, Морин, и страх бесследно исчез.
К тому времени, как мы нашли автомобиль Ли на стоянке аэропорта, я уже достаточно освоилась, чтобы спросить:
- В Лос-Анджелесе можно попробовать блюда негритянской кухни?
Хотя я уже пробыла в Америке больше месяца, я еще не пробовала негритянскую кухню, которую так расхваливала бабушка. Ли заверил меня, что в Лос-Анджелесе живет больше миллиона черных, и сказал, что мы сразу поедем в лучший ресторан, специализирующийся именно на негритянской кухне (я и представить себе не могла, что в Лос-Анджелесе так много афроамериканцев и латино-американцев. Я-то думала, что это - страна блондинок и пляжей).
Мы остановились у "Роскоуз чикен и уофлез" в Голливуде, и там я впервые попробовала жареную курицу, ямс, зеленую листовую капусту, пятнистый горошек. После того как дочиста вылизала тарелку, мы пошли в "Мемори лайн", ночной клуб на бульваре Мартина Лютера Кинга, который принадлежал актрисе Марле Джиббс. Где-то около трех ночи Ли и его жена отправились спать, оставив меня на попечение дочерей.
На следующий день я осмотрела все положенные достопримечательности, от Голливуда до Диснейленда. Мы ехали в миниатюрном вагончике, когда я услышала за своей спиной восторженные крики. Повернулась и увидела на заднем сиденье Майкла Джексона, которого узнали его многочисленные фэны.
Вспомнив о своей профессии, я решила попытаться задать ему несколько вопросов от лица читателей "Московских новостей". Охрана поначалу отказалась пропустить меня к звезде, но, уяснив, что я из Советского Союза, разрешила задать три вопроса.
- Майк, вы знакомы с советской поп-музыкой? - спросила я.
- Не так чтобы очень, - последовал ответ.
- Вы собираетесь побывать в Советском Союзе?
- Возможно.
- Когда?
- Ну, не в этом году.
На том главный телохранитель и оборвал интервью, жестко заявив:
- Вы уже задали три вопроса.
Куда лучше удалось мне интервью со Стиви Уондером на лос-анджелесской радиостанции KJLH, которая ему и принадлежала. Когда я сказала Элеонор Уильямс, пресс-секретарю станции, что Стиви - один из моих любимых американских певцов, она ответила:
- Так почему бы нам ему не позвонить?
Я долго рассказывала ему о том, как советские слушатели любят его песню "Я позвонил только для того, чтобы сказать, что люблю тебя", пока он не прервал меня:
- Елена, вы говорите, что русские все время слушают мои записи. Тогда почему я не получаю гонорары?
Я объяснила, что российские звукозаписывающие компании, радио и телевидение с давних пор занимаются пиратством и никому ничего не платят. Тогда он в шутку предложил мне стать его агентом в СССР и собирать деньги. Я сказала Стиви, что его шансы получить не только доллары, но и рубли очень невелики. Но пообещала по возвращении в Москву проиграть его песню и поднять вопрос пиратства в телевизионной программе.
Незабываемое впечатление произвело на меня и общение с семьей Ли. Морин была белой, и, полагаю, в семье Янгов я чувствовала себя особенно комфортно, потому что это была смешанная пара.
Я понимаю, что многие черные и белые американцы не одобряют браки между представителями разных рас, но я, в силу своего происхождения, придерживаюсь прямо противоположного мнения. Для меня смешанная пара означает следующее: "Здесь расизма ты не найдешь. Мы придерживаемся тех же взглядов, что твои бабушка и дедушка. Мы верим, что любовь не различает цвета кожи". Я старалась не спорить с американцами на эту тему, зная, что их убеждения определяются и семейным воспитанием, и обществом, в котором они жили. Но я не собираюсь менять и собственного мнения. Янги наглядно показали мне, как наслаждались бы жизнью мои бабушка и дедушка, если бы влюбились друга в друг не в начале, а в конце двадцатого столетия.
В тот уик-энд Ли объяснил мне, почему стремился к налаживанию контактов между простыми русскими и американцами. К моему удивлению, я узнала, что он пятнадцать лет проработал инженером, проектируя ракеты, которые поддерживали ядерный баланс между США и СССР. Родился он в маленьком городке штата Теннесси, закончил университет в Нашвилле, получил диплом инженера по ракетным двигателям. Участвовал в проектировании двигательных установок "Титана-1", "Титана-2" и ракет с разделяющимися боеголовками. Я помнила, как в школе нам говорили о том, что Советский Союз вынужден тратить огромные деньги для создания системы защиты от этих самых боеголовок.
Всю свою жизнь мне хотелось знать, какие чувства испытывали инженеры и ученые, которые создавали оружие массового уничтожения для обоих государств. Я задала Ли вопрос, который давно уже волновал меня:
- Эти специалисты никогда не задумывались о человеческих существах, которые могли погибнуть от результатов их труда?
Ли ответил честно:
- Молодым я не думал о людях, которые могут попасть под ядерный удар. У них не было ни лиц, ни семей. Для меня это была исключительно техническая, а не гуманитарая проблема. И способ прокормить семью.
Ли рассказал мне о том, что в подвале его дома во время кубинского кризиса (мне тогда было пять месяцев) хранился запас консервов на случай ракетного удара.
- В те дни я много молился, молился о том, чтобы не произошло непоправимого.
По окончании кризиса Ли забыл о страхе и вернулся к работе, проектируя новое, более совершенное оружие:
- В то время я считал за честь работать над системами вооружения, которые использовались для защиты моей страны.
Я никогда не говорила на эту тему с советскими инженерами или учеными, которые тоже "ковали щит" Родины. Но я уверена, что эти люди разделяли чувства Ли. И на наших оборонных заводах люди гордились тем, что помогают защитить наш образ жизни. И они, спасибо пропаганде, своим врагом считали государство, а не отдельных людей, которые хотели вырасти, влюбиться, родить и воспитать детей, а если уж умереть, то только от старости.
В конце шестидесятых годов, после того, как беспорядки на расовой почве затронули многие черные гетто, Ли решил заняться социальными проблемами. Он ушел с государственной службы и начал готовить молодых черных полиграфистов. Теперь у Ли был собственный завод, на котором изготавливалось теплотехническое оборудование.
Хотя Ли долгие годы думал о необходимости налаживания контактов с русскими, я стала первой русской, которую он встретил в своей жизни.
- Когда ты вошла в мою жизнь, - говорил он мне, - происходившие во мне перемены завершились. Ранее я только теоретически воспринимал последствия ядерной войны, но, встретив одну из "целей" во плоти и крови, окончательно осознал, к чему стремился.
Ли также устроил мне встречу с сотней черных бизнесменов, и я согласилась рассказать о том, как жилось в Советском Союзе черной русской, то есть о своей жизни. Представив меня своим друзьям, Ли надеялся, что они примут более активное участие в его миссии. Когда я шла на встречу с бизнесменами, у меня дрожали колени. Я никогда не выступала перед публикой, ни в России, ни в Соединенных Штатах. Оглядывая море черных лиц, журналистов, банкиров, строителей, я вдруг поняла, что никогда не видела в одном помещении столько черных.
Я рассказала историю моих бабушки и дедушки, о том, как росла среди белых. Описала первый джаз-клуб в Москве, открывшийся годом раньше, где отмечали дни рождения звезд американского джаза. Речь моя сводилась к тому, что никакой дискриминации черных в Советском Союзе не было в помине. В первые годы гласности мне не хотелось, чтобы мои слова толковались как критика моей страны. Я любила Россию, несмотря на все ее недостатки, точно так же, как черные американцы любят Соединенные Штаты.
Весной 1988 года, перед возвращением в Москву, я записала интервью для программы "20/20" телекомпании "Эй-би-си". Передача вышла в эфир уже после моего возвращения в Москву, и так я нашла моих американских родственников. Голдены отыскали меня только потому, что я показала фотографию бабушки. Без телешоу я бы, возможно, никогда не узнала, что у меня в Америке десятки кузенов, теток, дядей.
МОСКВА-НЬЮ-ЙОРК
Не успела я привыкнуть к московскому времени после возвращения из Нью-Йорка, как В.Листьев, А.Любимов и Д.Захаров, продюсеры новой телевизионной программы "Взгляд", предложили мне подготовить серию сюжетов о моих американских впечатлениях. Никогда ранее чернокожих комментаторов или репортеров на москов-ском телевидении не было. Но "Взгляд", вскоре ставший одной из самых популярных программ, смело ломал установившиеся критерии.
В своих еженедельных передачах "Взгляд" представлял собой альтернативу более осторожным информационным программам государственного телевидения. Программа поднимала самые разнообразные темы: загрязнение окружающей среды, состояние системы здравоохранения, подавление движений национальных и религиозных меньшинств, принудительное лечение в психиатрических клиниках. Она также предоставляла эфир таким людям, как я, вернувшимся из поездок за рубеж, которых несколько лет тому назад не подпустили бы к телестудии и на пушечный выстрел. По мере того, как слабел государственный контроль за доступом к информации, россияне все больше интересовались новостями из Америки.
Я гордилась тем, что стала первой женщиной и, возможно, вообще первой, кто заговорил с экрана о презервативах. "Взгляд" и прежде касался ранее запретной темы о больных СПИДом в СССР, и продюсеры попросили меня рассказать об американском подходе к этой болезни.
Собирая чемодан перед отъездом в Москву, я положила в него несколько популярных брошюр, рассказывающих молодежи о СПИДе. Одна из них называлась: "В поисках мистера Кондома".
Я знала, что этот буклет заинтересует моих друзей не только непривычной откровенностью, но и потому, что нехватка презервативов постоянно выводила из себя молодых русских: мужчин, которые хотели взять на себя ответственность за предохранение, и женщин, которые хотели, чтобы их мужчины практиковали безопасный секс. Презервативы искали не только мужчины, которые оберегали женщин от нежелательной беременности, но и те, кто старался уберечься от СПИДа.
Продюсеры "Взгляда" хотели, чтобы я показала брошюру "Looking for mr. Condom" в камеру, чтобы продемонстрировать, какая просветительная литература необходима России. Это требование шло вразрез с полученным мною примерным воспитанием. Меня учили, что женщина (да и мужчина тоже) не должна произносить слово "презерватив" в присутствии лиц противоположного пола. Я сказала Владу Листьеву, что мне проще раздеться перед камерой, чем выдавить из себя это слово на глазах миллионов зрителей.
- Не волнуйся, - успокоил он меня и добавил, что сам прочитает название брошюры, в том числе и пугающее меня слово.
В прямом эфире я энергично рассказывала об антиспидовской пропагандистской кампании, в ходе которой показывалось, что СПИД опасен не только геям, но и всем остальным. Потом взяла со столика злополучный буклет, чтобы его увидели все зрители.
- Я хочу продемонстрировать вам буклет, предназначенный школьникам в возрасте от десяти до пятнадцати лет.
- Да, нам такие буклеты пришлись бы очень кстати, - радостно воскликнул ведущий. - Елена, будь добра, переведи, пожалуйста, название.
Я яростно взглянула на него, чувствуя себя преданной. А потом едва слышно произнесла:
- "В поисках господина Презерватива".
- Пожалуйста, говори громче, Елена, чтобы тебя услышали наши зрители.
- "В поисках господина ПРЕЗЕРВАТИВА", - выкрикнула я, чувствуя, как кровь прилила к лицу.
При всех недостатках сексуального воспитания в Америке Россия, по сравнению с ней, находилась в средневековье. Тот факт, что я, взрослая женщина, едва могла произнести вслух название обычного противозачаточного средства, наглядное тому свидетельство.
На следующий день на улицах Москвы несколько людей старшего возраста осудили меня за "вульгарность". Один мужчина средних лет ткнул в меня пальцем:
- Вы - женщина. Как вы могли публично произнести такое слово?
Но я обнаружила, что стала героиней для молодежи. Ровесники аплодировали моей смелости. Однако один молодой человек резонно указал, что произнести слово "презерватив" по телевидению - сущий пустяк. Пресса должна постоянно указывать властям на то, что найти презервативы или другие противозачаточные средства в советских аптеках практически невозможно. Если купить презерватив невозможно, нужно ли знать о том, что он оберегает от СПИДа?
Появляясь на телевизионных экранах, я надеялась изменить российские стереотипы в отношении черных. Я хотела, чтобы русские видели в нас не только "чернокожих гигантов", творящих чудеса на спортивных аренах.
Я испытывала особую гордость, когда в программе "Взгляд" показали любительский фильм, снятый во время моей поездки в Лос-Анджелес, запечатлевший воскресную службу в церкви Христа в Западном Лос-Анджелесе, типичную службу, одну из тех, на которые после освобождения от рабства собирались афроамериканцы. Хлопая в ладоши, исполняя госпелы, паства и священник открыли россиянам новую для них сторону жизни афроамериканцев и новый вид поклонения Господу.
После передачи зрители звонили с одним и тем же вопросом:
- Почему все эти люди смеялись? Почему они так счастливы, находясь в церкви?
Россияне не привыкли к тому, что религия может сочетаться с весельем. В православных церквях все очень сурово и торжественно, Бога положено почитать, низко склоняя голову.
До моего первого приезда в Америку я практически ничего не знала о той важной роли, какую играла религия в жизни афроамериканцев. Мои бабушка и дедушка были атеистами, хотя бабушка и упоминала, что отец Оливера был священником. К тому времени, когда она встретила деда, он давно уже забыл дорогу в церковь. Но в Америке я узнала об этом и рассказала телезрителям, что для черных церкви были не только местом духовного общения с Богом, но служили источником знаний и становились тем местом, где рождались лидеры афроамериканского движения.
Когда я начала появляться на телеэкранах, многие зрители решили, что я американка. Они звонили и спрашивали, где мне удалось так хорошо выучить русский язык. Отвечая на эти вопросы, я рассказала историю моей семьи. Не удивительно, что зрители практически ничего не знали об афроамериканцах, которые приезжали в Советский Союз в тридцатые годы. Участие иностранцев, белых и черных, в укреплении промышленности и сельского хозяйства Советского Союза - не самая известная глава нашей истории.
В России, в отличие от Америки, зрители не проявили интереса к истории моей семьи. У большинства реакция была одинаковой: "До чего же глупы были ваши американские бабушка и дедушка, если приехали сюда".
В результате моих появлений на телеэкране я начала получать трогательные письма от других черных, живущих в нашей стране. Они гордились тем, что видят одну из них в телевизоре. "Я думал, что никогда, никогда не увижу на экране черное лицо, - писал один нигериец, студент МГУ. - Я думал, что пройдет семь лет, прежде чем я увижу человека с таким же лицом, как у меня, выполняющим нормальную работу".
Черные русские часто жаловались на изоляцию. Лиза, молодая женщина из Ленинграда, спрашивала, не смогу ли я помочь ей разыскать отца-африканца. Она не знала даже страны, из которой он приезжал в Советский Союз, и я объяснила, что отыскать человека на целом континенте - задача невыполнимая. Эта женщина, дочь малообразованной рабочей с фабрики, ненавидела свою жизнь в России и представляла себе своего отца сказочным африканским принцем.
- Я хочу жить там, где люди не будут называть меня обезьяной, - писала Лиза.
Я никогда не сталкивалась с подобными предрассудками в России. Моя мама воспитала во мне гордость за мои африканские и американские корни, но Лизу воспитывала мать, которая ничего не знала о черных. Она не училась в английской спецшколе, не играла в теннис, не ходила по воскресеньям в Консерваторию. В свои двадцать с небольшим лет Лиза не ждала ничего хорошего от будущего, которое ей предстояло провести среди людей, зовущих ее "обезьяной". Незащищенная образованием и социальным статусом, которыми обладала я, она воспринимала свою черную кожу как проклятье. Узнав и другие, не менее печальные истории черных, я поняла, что не могу говорить от лица всех черных русских. Как и для черной Америки, жизнь черной России тоже была многолика.
В это же время мама и я налаживали связи с черной половиной наших американских родственников, оборвавшиеся в 1931 году. Мое интервью в программе "20/20" вышло в эфир в октябре 1988 года, и моим чикагским кузинам потребовалось лишь несколько дней, чтобы найти нас через "Эй-би-си". Мейми Голден, племянница моего деда, и Делорес Харрис, его внучатая племянница, позвонили первыми. Мама поняла, что это наши настоящие родственники (до того было несколько звонков от каких-то психов), когда Делорес представилась внучкой старшей сестры Оливера, Ребекки. Потому что, говорит мама, "я знала, что первого ребенка в семье моего отца звали Ребекка". И после стольких лет одиночества (в нашу семью мы включали только бабу Аню и дядю Олаву) вдруг выяснилось, что мы - члены большой семьи.
После первого контакта последовал шквал писем и телефонных звонков. Мы плакали, когда Мейми переслала нам письмо, отправленное бабушкой из Ташкента в 1956 году. В тот год Берта получила письмо от Виолы, младшей сестры Оливера (она есть на фотографии с "большим домом" Голденов в округе Язу). Это была первая весточка от чикагских Голденов за двадцать лет (с 1931 по 1936 годы письма из Америки приходили регулярно. Потом как отрезало).
И когда письмо Виолы нашло адресата, Берте выпала печальная миссия сообщить о том, что Оливера уже шестнадцать лет нет в живых.
"Он был лучшим мужем и отцом в мире, - писала бабушка. - В 1939-м он стал жаловаться на самочувствие... Его болезнь и смерть стали громом среди ясного неба. За двенадцать лет, которые мы прожили вместе, он ни разу не болел. Большой, сильный, здоровый человек, и вдруг серьезная, неизлечимая болезнь. Оливер думал, что почки ему отбили в Нью-Йорке во время демонстрации, когда полисмен прошелся по нему дубинкой. Я помню, как он жаловался на боли в боку. С его смерти прошло шестнадцать лет. Я отдаю всю любовь и жизнь Лии, нашему единственному ребенку. Внеш-ностью и характером она пошла в отца".
Поскольку других писем бабушка от Виолы не получала, она решила, что сестра Оливера умерла. Но кто знает, сколько писем бесследно испарилось во времена "холодной войны"? Умерла Виола в начале шестидесятых, передав письмо бабушки своей племяннице Мейми вместе с драгоценной фотографией моих прабабушки, прадедушки и их дома.
В 1989 году моя мама наконец-то встретилась с Голденами, прибыв в США с лекциями по линии Центра американо-советских инициатив. В 1990 году и я встретилась с несколькими моими родственниками, потомками Гилларда Голдена, которые приехали в Россию. Среди них была и Делорес Харрис (кузина, которая первой позвонила нам в Москву).
Я выросла без семьи и не знала, как себя вести. Начала было пожимать руки и очень удивилась, когда мои родственники ответили объятиями и поцелуями. Но как я могла любить этих людей, пусть и родственников, если видела их впервые?
Постепенно я поняла, что значит принадлежать к большой афроамериканской семье, гордящейся своей историей. Мы были одной крови, нас объединяло прошлое, пусть время и разлучило нас. И мои родственники прилетели в Москву не потому, что их очень интересовал Советский Союз. Нет, они хотели повидать нас и понять нашу жизнь.
Мама организовала для них поездку в Ташкент, чтобы они могли посетить вновь найденную могилу отца. "Я преклонила колени, чтобы положить цветы на могилу, - вспоминает мама, - и испытала какое-то особое чувство, вызванное присутствием американских родственников папы. Словно восстановилась давно оборванная связь. Ничего подобного со мной прежде не случалось".
Годом позже, в Миссисипи, когда старые документы вывели меня к участку земли, принадлежавшему моему прадедушке, я испытывала те же чувства.
Моя дружба с Ли Янгом, начало которой положил его звонок в редакцию "Крисчен сайенс монитор" в 1988 году, укреплялась, несмотря на десять тысяч миль, разделявшие Москву и Лос-Анджелес. Летом 1990 года Ли и Морин прилетели в Москву, чтобы повидаться со мной и мамой. Я хотела, чтобы они увидели не только московскую жизнь, и повезла их на Кавказ.
Везде, от Тбилиси до маленькой горной деревушки, нас встречали с исключительным радушием. Один пир следовал за другим. Ли и я очень живо вспоминаем банкет, на котором Ли неожиданно расплакался. Он сказал мне, что вдруг вспомнил 1966 год, когда молодым инженером работал над проектом ракеты с разделяющейся боеголовкой. Среди возможных целей на карте значилась и Грузия, и он вдруг представил себе новых друзей, стоявших на этой самой карте. Он понял, что оружие, которое он помогал разрабатывать, могло бы уничтожить всех, кто сидел сейчас за столом.
По моему разумению, в те годы происходила наиболее важная перемена в сознании как русских, так и американцев: они начали видеть друг в друге конкретных живых людей.
А вот на личном уровне мои отношения с Ли, дочери которого были моими ровесницами, заполняли в моем сознании вакуум отцовской ниши. Муж моей матери, Борис Яковлев, известный московский писатель, автор книг о Ленине и революции, стал мне любящим и заботливым отчимом, но они поженились, когда мне исполнилось шестна-дцать. В том переломном возрасте, выросшая без отца, я была слишком молода, чтобы признать, даже для себя, необходимость отцовской фигуры в моей жизни.
Но к тому времени, как я встретила Ли, я достаточно повзрослела и поняла, как мне трудно без отцовской любви и участия.
- Ты не будешь возражать, если я буду иногда называть тебя "папой"? - чуть дрожащим от волнения голосом спросила я Ли, когда он и Морин уже собирались пройти через таможню аэропорта.
Обычно я стараюсь не выдавать свои истинные чувства, так что такие вопросы для меня - большая редкость.
- Для меня это честь, - без запинки ответил Ли. - Я буду счастлив.
В Москве 1990 года мы с мамой с трудом вспоминали тот страх, который так долго не позволял нам связаться с нашими американскими родственниками. Гости из-за границы появлялись едва ли не каждый день. Я никогда не знала, кто будет сидеть на кухне, когда я вернусь с работы. У моей мамы после поездки в Америку появилось много друзей. Они частенько оставались на ночь.
"Московские новости" превратились в форпост гласности, американские репортеры и телеоператоры приходили к нам постоянно, чтобы обсудить последние события. Русские и американ-ские журналисты постоянно общались, и однажды моя коллега из информационного агентства "Новости" высказала любопытную идею. Предложила обратиться к помощи иностранных журналисток, чтобы те привлекли внимание общественности к тому факту, что советским женщинам не дозволено освещать политические или зарубежные события. Иностранные журналистки, работавшие в Москве, незамедлительно согласились помочь, и мы назвали наш комитет "33 плюс 1". Одним был мужчина.
Мы посылали письма высоким государственным чиновникам, и многие соглашались встретиться с нами. На этих встречах мы пытались донести до чиновников главную мысль: российские женщины-журналистки, как их западные коллеги, могут писать о традиционно "мужских" темах, таких, как оборона и внешняя политика, а не только о бытовых проблемах (если бы просьба о встрече исходила исключительно от российских журналисток, официальные лица нас бы просто проигнорировали).
Больше всего запомнилась мне встреча с Владимиром Крючковым, возглавлявшим КГБ.
Эта встреча началась с неудачной шутки. Наш "радушный" хозяин сказал, что войти в его кабинет легче, чем выйти из него. Чтобы мы сразу поняли, куда попали. Он угощал нас шампанским и шоколадными конфетами, всем подарил цветы, демонстрируя уважение, с которым КГБ относится к "нашим героическим советским женщинам". Конфеты, хрустальные бокалы, ковер на полу, парчовые портьеры, плотно закрывающие окна... Одна из американских корреспонденток спросила Крючкова, сколько женщин занимают в КГБ высокие посты, и он упомянул несколько фамилий. Кто знает, может, в ближайшее время на книжных полках появится книга "Женщины - у руля КГБ".