Хантер Стивен. Крутые парни

   — В тюрьме полно людей с трудными судьбами. Мы такие же, как они, вот и все.
   — Это очень грустная история, мистер Пай. Я думаю, если бы ваша жизнь сложилась иначе, вы могли бы стать великим человеком.
   — Я не понимаю, зачем вы все это мне говорите. Я просто кусок дерьма.
   — А что бы вы сделали, если бы могли сделать все, что захотите?
   Лэймар задумался. Таких вопросов ему еще не задавали.
   — Я бы хотел изобрести луч, — сказал он наконец, — знаете, как луч света. И если этим лучом посветить на что-нибудь, то оно станет... красивым.Посветил этим лучом — и у человека много денег, он перестает болеть, злиться и все такое, вы делаете человека счастливым.Вот что я хотел бы сделать. Луч счастья. Я бы осветил этим лучом все тюрьмы, притоны, сонные городишки. Я бы посветил на Оделла — и он научился бы говорить, и у него бы зарос рот. Я бы даже на ниггеров посветил, честное слово. Я бы посветил на них, и они стали бы не такими злыми.
   Она внимательно слушала его.
   — Это самая сладостная вещь на свете, какую я когда-нибудь слышала.
   — Но этого же никогда не будет, — заключил Лэймар.
   — Ты сам, как этот луч. Ты даешь людям надежду. Ты охраняешь их. Люди поверят тебе, как они поверили Христу или Элвису Пресли. Они поймут, что ты за свободу.
   Она дотронулась до его колена.
   — Я думал, что ты любишь этого Ричарда. Он показывал мне твое письмо.
   — Я тоже думала, что люблю его. Я сама не знаю, почему я так много думала об этом бедняге Ричарде. Он ничто, какой-то простофиля. Я сомневаюсь, что у него на лобке растут волосы. Чего ты хочешь? Я дам тебе все, что ты захочешь.
   — Ни одна женщина никогда не говорила со мной так, как ты. Иногда я сам брал у них то, что мне хотелось, это было.
   — Я хочу, чтобы у тебя было все. Я страшно хочу дать тебе это. Я буду твоей верной первой возлюбленной, мистер Пай, — проговорила она застенчиво, — а ты будешь моей первой любовью.

* * *

   Ричард мог точно сказать, что в конце концов Лэймар ее трахнет. Это был лишь вопрос времени. Такая психованная баба, как Рута Бет, кончает тем, что трахается с таким самцом, как Лэймар.
   Во всяком случае, когда они, смеясь и покачиваясь, вошли в дом со двора, от них пахло соитием. Для Ричарда это был низкий и отвратительный запах. Так пахло от его матери, когда от нее уходил какой-нибудь из ее друзей, в связи с приходом которого его, Ричарда, отправляли погулять в сад.
   Но Лэймар в этот момент был счастлив, как отец семейства, который наконец умудрился выплатить залоговую стоимость дома. Это дошло даже до Оделла. Он оторвался от своей миски с овсяными хлопьями и радостно заулыбался. К его губам и желтым зубам прилипли хрустящие кусочки. Оделл был счастлив.
   «Боже, действительно, семейка, — подумал Ричард, — папа Лэймар, мамочка Рута Бет и два сыночка, два братика — Оделл и Ричард». Для него это была нормальная жизнь, которой он никогда прежде не жил.
   Наступило счастливое время, когда маленькая семья в полном составе — собиралась на кухне фермерского дома. За столом царило неподдельное веселье. Какой-нибудь ненормальный художник вроде Нормана Рокуэлла мог бы написать картину на этот сюжет и поместить ее на обложку «Сатердей ивнинг пост», подумал Ричард. Лэймар с волосами, собранными в конский хвост, и неприличной татуировкой на руках и тощая Рута Бет с белой пергаментной кожей и мелкими чертами лица вырожденки, Оделл — этот вечный мальчик-мужчина с провалом вместо рта, копной рыжих волос на башнеобразной голове и с двумя крошечными глазками. Конечно, на этой картине должен быть изображен и он, Ричард, который ослепил свою мать в приступе ярости, вызванной тем, что профашистская газетенка «Дейли оклахомен» отказалась освещать его выставку. «Ричард Пид — проходной художник» — так было написано на стене галереи Мертона на Дуайт-стрит.
   Как в любой семье, у каждого члена ее были свои обязанности. Выяснилось, что в доме у Руты Бет нет ни бумаги, ни письменных принадлежностей. Не было у нее ни журналов, ни книг, ни газет. Поэтому Руте пришлось выбраться из своей глуши купить карандашей и бумаги, чтобы Ричард мог творить и рисовать львов для Лэймара — это, понятно, оставалось его основной обязанностью. Кроме того, ей пришлось поехать в оружейный магазин Мерфи в Дункане за крупной дробью, после того как по телевизору они узнали, что тот проклятый старый коп только потому ухитрился выжить, что Лэймар стрелял в него птичьей дробью.
   Как ни странно, это известие ни на йоту не разозлило Лэймара, так умиротворяюще действовала на него его новая жизнь.
   — Черт возьми, вот крутой мужик, — восторгался он. — Крепкий старый жук, его даже птичья дробь не взяла. Парню будет что рассказать своим внучатам!
   Однако более тяжелые заряды потребовались по другой причине.
   — Осталось выяснить только одно — последнее, но самое важное, — сказал как-то Лэймар. — Куда мы пойдем на очередную работу.
   Ричард улыбался, не вполне понимая, что Лэймар имеет в виду под словом «работа».
   — Ты же знаешь. Грабить. Мы же грабители, Ричард. Разве ты этого не понял еще? Грабиловка — это наша работа. А у меня такой метод работы, что нам нужно всегда иметь под рукой подходящие патроны.

Глава 10

   Он остановил машину напротив закусочной. Она сидела в проеме окна — спина неестественно выпрямлена, в позе — вызов. Темные очки придавали ей отважный вид. От его взгляда не укрылась ее бледность, несмотря на то что свет, преломляясь на стыках стекол, отбрасывал на ее лицо радужные, разноцветные блики. Одета она была не в черное. На ней была очень миленькая блузка в горошек. Веснушки на руках подчеркивали рисунок на одежде. Она увидела его, и лицо ее сразу вспыхнуло. Она призывно помахала ему рукой. В ответ он тоже поднял руку в приветственном жесте.
   Господи, наконец-то он видит ее.
   Он выбрался из машины, поправил «кольт», съехавший на живот, сдвинув его по ремню на поясницу. Перкодан он принял полчаса назад, когда еще был у Степ-фордов, и боль немного отпустила его. Несмотря на это, передвигался он, как глубокий старик, еле переставляя ноги, словно атмосферный столб давил на него с какой-то неистовой и неимоверной силой. Ему было почти пятьдесят, но чувствовал он себя так, словно ему по меньшей мере сто пятьдесят. Старый чудак, сгорбившийся от меланхолии и черных мыслей. Когда он стал взбираться по лестнице, переставляя ноги с грацией старой каменной статуи, то ощутил сильную боль в икрах.
   Когда он вошел, ее улыбка, казалось, осветила все заведение. Боже, так могут улыбаться только молодые женщины! Все ли молодые женщины или только вот эта, одна-единственная на белом свете? У него слегка закружилась голова. Когда он приблизился, она встала, взяла его за руку и поцеловала.
   — Скажи-ка, Бад, кто это разукрасил тебя в цвета засушенной розы? Бедный мой мальчик.
   — Ну, ты же знаешь, как подбодрить этого парня, правда, Холли? Я уверен, что скоро все будет опять нормально.
   — Тебе больно?
   — С этой болью я справляюсь очень легко: десять граммов героина каждые двадцать минут — и все в порядке.
   — Ты будешь шутить, даже когда у тебя в изголовье появится дьявол с перечнем твоих грехов.
   — О, повелитель, возьми мою жену, возьми мое богатство, возьми мою жизнь, но не лишай меня чувства юмора.
   — Когда ваш полковник пришел ко мне, он битый час толковал о Теде, прежде чем заговорил о тебе. О, Бад, это было хуже всего на свете, милый мой Бад. Я сидела, разыгрывая роль безутешной вдовы, а мне на самом деле страшно хотелось только знать, что произошло с тобой. О Бад, самым счастливым днем моей жизни стал день, когда мне сказали, что ты пошел на поправку. Мне приходилось заставлять себя плакать, хотя мне хотелось смеяться от счастья, что у тебя все в порядке.
   — Холли, ты чертовски хороша.
   — Бад. О, Бад.
   — Холли, ты не представляешь себе, как мне жаль Теда. Ни один человек не заслуживает участи так умереть. Он был неплохим парнем. Я вел себя, как последний негодяй. Мне бы хотелось суметь преодолеть это в себе.
   — Но ты ведь никогда не сумеешь этого сделать, правда?
   — Как ты держишься?
   — Бад, со мной все в порядке, особенно теперь, когда похороны позади и несчастные родители Теда уехали домой. Мне больше не надо притворяться плачущей вдовой.
   — Знаешь, полицейское управление может организовать посещения врача или кого там еще, чтобы кто-то мог морально поддержать тебя.
   — Бад, единственный человек, который может меня морально поддержать, — это ты.
   — Да, я забыл о страховке, конечно, не в деньгах счастье, но это создает некоторые удобства. Да и вообще, как у тебя с деньгами?
   — Прекрасно, Бад. Того, что я получила, мне хватит на несколько лет. Кроме того, в полиции мне пообещали помочь найти работу.
   — Это прекрасно.
   — Бад, ты все время куда-то увиливаешь, ты не можешь переключиться?
   — Не знаю.
   — Бад, я не хочу больше говорить обо мне. Я хочу говорить о нас.
   Бад посмотрел в окно на зеленые холмы Оклахомы. В сотне ярдов от закусочной находился пост на границе штатов, машины проезжали мимо полицейских. Здесь прошла вся его жизнь.
   — Бад, теперь мы можем свободно распоряжаться своей судьбой. Мне очень жаль, что убили Теда, но в этом нет ни капли твоей вины. Я тоже в этом не виновата. Виноват только Лэймар Пай. Теперь мы с тобой можем быть вместе. Еще одной заботой меньше. Настало время сделать это, Бад. Ты знаешь это не хуже меня.
   — Холли, я... — Он понял, что выдохся и ничего не может сказать ей.
   — Ты не хочешь быть со мной вместе?
   — О, Господи, конечно, хочу.
   — Бад, но почему тогда ты не соглашаешься сделать это? Почему мы не можем просто взять и сделать это?
   — Холли, ты же должна знать, что он очень любил тебя. То, что случилось с ним, давило ему на психику и съедало его изнутри. Он думал о тебе, а не о себе. Он и его память заслуживают того, чтобы мы повременили открывать всему свету наши отношения.
   — Ты никогда особенно не заботился о том, что могут подумать другие.
   — Да, может быть. Но теперь все изменилось.
   — Что же именно?
   — Есть еще Лэймар.
   — Лэймар? — переспросила Холли. — Ну да, теперь еще и Лэймар.Ну, и какого черта ты о нем думаешь?
   — Это большой непорядок, что он до сих пор на свободе, а не в тюрьме.
   — Бад!
   — Холли, я обещал своему напарнику, что позабочусь о его вдове. Это последнее, о чем он успел попросить меня перед тем, как пришел Лэймар и пристрелил его в затылок. И я сделаю это. Клянусь тебе, сделаю. Но сначала я должен сделать все для своего напарника.
   — Тед умер, Бад, и не нуждается в заботе. И его не вернешь, что бы ты ни сделал с Лэймаром Паем.
   — Ну... — Бад замолчал. Ему нечего было больше сказать Холли.
   — Так дело только в этом, Бад? Ты хочешь сразиться с Лэймаром? Вся доблестная полиция славного штата Оклахома не может найти его, а ты в одиночку собираешься его взять?
   Как всегда, он не знал, это ли он имел в виду.
   — Я не знаю. Но все теряет смысл, пока Лэймар разгуливает на свободе. Совершенно необязательно, чтобы именно я взял его. Наоборот, мне совершенно не хотелось бы снова с ним встретиться. Это не личное.
   — Конечно, не личное.
   — Холли, я просто...
   — То есть ты не собираешься иметь со мной дела?
   — Я этого не говорил.
   — Но, кажется, именно это ты имеешь в виду.
   — Я клянусь тебе, Холли, что в тот момент, когда Лэймар собирался меня прикончить, я думал о том, что у нас с тобой что-то не ладно в отношениях. Ну, понимаешь, мы не можем появляться на людях, мы не можем пойти в ресторан, поехать на барбекю. Ну, в общем, мы не пара. Это последнее, о чем я подумал, пока не отключился.
   Было ли это правдой? Сейчас он был уверен, что да. Но не совсем. На самом деле он не помнил, о чем думал в тот момент.
   — Черт возьми, Бад, ты меня убиваешь.
   — Это моя работа.
   — Ты знаешь, недалеко отсюда есть мотель «До — си — до». Давай снимем там комнату и отпразднуем твое выздоровление.
   Бад посмотрел на часы. В госпитале ему надо было быть в три. Сейчас около двух. В госпиталь он не успеет. Но какого черта, в конце концов. Ведь это всего-навсего госпиталь.

* * *

   Они по-разному относились к наготе. Это вообще характерно для взаимоотношений мужчины и женщины или относилось только н взаимоотношениям Холли и Бада? Она не замечала наготы. Ей нравилось быть голой, и она, сняв одежду, вела себя совершенно естественно. Другое дело Бад. Он ненавидел свое обнаженное состояние, быть голым для него значило быть беззащитным и уязвимым. Он был толст и тучен и полагал, что нагота выставляет его в идиотском свете, обнажая всю его неприглядность. После того как проходил любовный экстаз, он спешил завернуться в простыню. Он всегда втайне радовался, когда им приходилось после этого сразу одеваться; но он также знал, что для Холли эти минуты после близости были едва ли не важнее, чем сама близость, это были моменты познания сущности их отношений, и он не мог отказать ей в этом познании.
   — Черт тебя возьми, Бад, Лэймар всыпал в тебя фунт свинца, но ты не перестал от этого быть мужчиной. В тебе осталось кое-что и для меня, и не так уж мало.
   Она что, действительно считает его хорошим любовником? В начале их отношений в него и правда какой-то бес вселился. Он удовлетворял ее по нескольку раз в течение вечера. Было удивительное ощущение свободы и новой неизведанной жизни. Но все это осталось в далеком прошлом. Машина поизносилась. Теперь ему хватало одного раза, а прежний пыл исчез. Он понимал, что ее согревает воспоминание о тех первых сумасшедших неделях — она видела в нем то, что хотела видеть. Пылкого любовника и рыцаря без страха и упрека. Но он знал, что никогда уже не будет прежним, во всяком случае, с ней. Это наполняло его грустью. Но у него не хватало духу признаться в этом ни ей, ни себе.
   — Может, вместо свинца он стрелял в тебя любовным напитком?
   Он рассмеялся. Она могла вести себя, как девчонка-несмышленыш. Он посмотрел на ее груди, они были маленькими, но такими прекрасными, он любил держать их в ладонях, поглаживать их, чувствуя их вес и тяжесть. Он обожал их округлость, сходил с ума от вида розовых сосков, которые слегка подрагивали, когда она смеялась.
   — Он стрелял в меня сталью, — сказал он. — Стальной дробью. Это тоже везение. Опасность инфекции от ранений стальной дробью меньше, чем от ранений свинцом. Но это счастье ничто по сравнению со счастьем быть с тобой.
   — И у тебя не началось кровотечение?
   — Нет.
   Повязки держались хорошо. На них не проступали красные пятна крови, как это бывает, когда открываются раны.
   — Наверное, обнимать меня сейчас — это все равно что обнимать коллекцию марок.
   — Ой, Бад, ты такой смешной! Когда я увидела тебя впервые, я подумала, елки-палки, он же копия Джона Уэйна, но потом ты насмешил меня, и я поняла, что ты лучше, чем Джон Уэйн, и что ты лучше всех на свете.
   Это абсурд, как она его ценит! Как можно сказать «нет» женщине, которая так лестно о нем отзывается и так высоко его ставит? Когда он был с ней, он действительно становился тем мужчиной, каким она его считала и в какого она верила; когда они расставались, он переставал это чувствовать.
   — Я бы хотел остаться тут навсегда, — неожиданно вырвалось у него.
   — Нет, Бад, — ответила она. — Этого недостаточно. Мы заслуживаем, чтобы у нас был свой дом и свои дети. Мы должны путешествовать. У нас должна быть настоящая жизнь. Мы созданы для нее. Нам суждено было встретиться, я верю в это от всего сердца.
   — Я думаю, что ты права. — Он не хотел этого сказать. Он удивился: как-то так выходило, что он всегда делал не то, что следовало бы сделать, а совершенно противоположное. Он был вывернут наизнанку. Но только не тогда, когда был рядом с ней. Она, как всегда, была просто Холли, и все. Наизнанку его выворачивало ЭТО, их отношения, то, что касалось только их двоих.
   — Радость моя, надо возвращаться. Я и так уже опаздываю.
   — Иди, Бад. Мне достаточно твоего слова. Все дело в Лэймаре? Он может стать твоей навязчивой идеей. Ты не боишься, что это просто обычная жажда мести? Игра не стоит свеч. Тебя могут убить, и этим все кончится.
   — Нет, это совсем не то. Я просто хочу участвовать в его поимке вместе с другими. С теми же, с кем я участвовал в порождении такого чудовища, как Лэймар. Значит, теперь я должен участвовать в его уничтожении.

* * *

   Врач был очень раздражен опозданием Бада, казалось, он хотел, очень хотел найти что-нибудь настолько серьезное, чтобы снова упрятать Бада в госпиталь, просто из чистой вредности. Но раны Бада наотрез отказывались открываться или кровоточить, словно они были запечатаны волшебной печатью.
   — Звонил ваш полковник. Он сказал, что постарается застать вас дома. Мне кажется, он был не слишком доволен вами.
   — Положим, сегодня я не влип ни в какую неприятность, так что у него нет оснований быть мной недовольным.
   — Я не знаю, куда вы влипли, сержант, но недавно вы были с женщиной.
   Бад посмотрел на врача с плохо скрытым недоумением.
   — Сэр, я...
   — Я все понимаю и не собираюсь лезть в вашу личную жизнь — это ваше дело. Я просто вижу, что это было, есть объективные признаки. Не мое дело это, но я вынужден настаивать, сержант...
   — Не собираетесь ли вы...
   — Нет, нет, ни в коем случае, это ваше дело, я повторяю это. Не спешите только заходить слишком далеко и не переусердствуйте. Раны могут из-за этого причинить вам массу неприятностей. Это обычная история. А теперь примите перкодан.
   Когда он вернулся домой, на него обрушилась еще одна неприятность. У Джеффа вечером была игра, а Бад обещал на нее прийти. Он опоздал, и Джен ушла одна, не дождавшись его. Он проглотил сандвич и собрался было позвонить Холли, благо дома никого не было, а она, скорее всего, тоже успела вернуться домой, но передумал и вместо этого помчался через весь город на стадион «Лотонская пума», где молодежная команда принимала гостей в товарищеском матче, как всегда по четвергам, в свете прожекторов.
   На трибуне Бад обнаружил одиноко сидящую Джен.
   — Привет, — буркнул он.
   — Где ты пропадал? Звонил полковник, потом звонили из госпиталя, тебя все потеряли.
   — Ну ты же понимаешь. Заехал к этому старому фермеру, пока посидели, поговорили, время прошло незаметно, ну, я и опоздал куда только мог.
   Ее отчужденное, каменное молчание само по себе уже было упреком, по сгорбленной фигуре и замкнутому лицу он понял, что она разозлена и обижена.
   — Не злись. Да, я опоздал. Но вот я здесь. Как дела у Джеффа? Он играет?
   — Нет, он на скамейке запасных. Он никак не начнет играть. В этом году он так и не попадет в основной состав.
   Бад присмотрелся и увидел в самом конце скамейки для запасных своего младшего сына. Он показался Баду маленьким и очень усталым. Он сидел один в ярком, феерическом свете стадионных прожекторов. Его не выпускали на поле, хотя он мог сказать наперед, как поведет себя мяч в каждую данную минуту, он мог бы разбиться в лепешку, если бы ему доверили отбить мяч, но это битье головой об стенку, видимо, было семейной трагедией. Все куда-то исчезло. Когда он начинал, его прочили в звезды; но теперь он играл уже второй год, и чем больше старался, тем хуже получалось. Начался спад. Этот спад высасывал из мальчишки все соки. Он прирос душой к своей команде, а его никак не хотели брать в основной состав.
   Бад посмотрел на табло: семь — два в пользу «Альтусских Кардиналов», которые били «Пуму» по всем статьям, а «Пума» занимала первое место в своей четверке. Казалось, Джефф застыл на месте; он сидел, как зачарованный принц под стеклянным колпаком; рядом шла игра, мальчишки ходили, бегали, орали и улюлюкали, а Джефф выглядел замороженным. Словно он был погрузившимся в себя пришельцем из другого мира.
   — Как ты себя чувствуешь? — спросила она.
   — Неплохо, — ответил он. — Знаешь, к концу действия лекарства появляется сильная боль, а потом примешь таблетку — и вроде опять ничего. Как качели: вверх-вниз, вверх-вниз.
   — Бад, прости меня, что я сорвалась. Я так перепугалась, когда мне сказали, что ты ранен. Столько лет все было хорошо — и вот на тебе. Я ожидала, что у тебя будут перепады настроения. И это чудо, что ты так оптимистично смотришь на мир.
   В «Пуме» заменили второй и третий номера. Болельщики, а большинство из них были родители игроков, нестройно захлопали. Но мальчишка, вышедший под вторым номером, схитрил, и его удалили. Третий получил право на двойной удар.
   — Джефф смог бы побить этого парня, — с горечью проговорил Бад, — я точно знаю,что смог бы.
   — Ты так рассержен, Бад, — заметила Джен. — Я не осуждаю тебя, ты так много пережил: и смерть Теда, и сам едва избежал гибели. Но я не могу видеть, как это съедает тебя изнутри. Управление не может найти тебе психотерапевта?
   — Перестань, — отрезал он. — Мне не нужны никакие консультации. Мне надо снова приступить к работе. Я почувствую себя намного лучше, когда мы сумеем запереть беглецов в ловушку. Дело в этом.
   Тем временем «Пума» пропустила мяч, и в следующую секунду ее игрок сделал неверный бросок. Счет стал девять — два. Втайне Бад был доволен. У Джеффа появились шансы вступить в игру.
   И в самом деле, после того как было потеряно два очка и ни одного не приобретено, на площадку вызвали Джеффа. Бад видел, как Джефф энергично поднялся со скамейки, несколько раз наклонился и размял затекшую шею, потянулся, прогнулся в пояснице, надел шлем и вышел на площадку.
   Бад следил, как его сын шел с лицом, скрытым за прочной маской, как за забралом воинского шлема, его глаза сузились, он избавился от мнительности и самокопания, от всех своих сиюминутных ненужных проблем. Он вошел в сектор, трижды отрепетировал движение броска, поработал бедром и битой, словно он отлаживал машину, которая должна была безошибочно принять мяч.
   В ярком пятнистом свете прожекторов Джефф выглядел высоким, сильным, стройным и совершенным. Бад понимал, что сердце у Джеффа сейчас трепещет, как кролик в силках, а колени поднашиваются и дрожат, но издали он был похож на Кола Рипкена или на Джорджа Бретта — великих бейсболистов.
   "Пусть он достойно примет мяч, — молился про себя Бад. — Яви милость моему сыну. Пусть он все сделает хорошо или хоти бы не очень плохо. Не допусти его неудачи. Я сделал достаточно промахов за нас двоих, так яви ему свою милость".
   Подающий, высокий и гибкий чернокожий парень, резко развернулся и подал мяч, и Джефф отразил удар. Мяч влетел в перчатку принимающего, как пушечное ядро. От удара поднялась пыль, как будто это был удар пули. На мгновение у Бада вновь возникло перед глазами видение: волосы Теда, взметнувшиеся от выстрела, удар пули и смерть Теда. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от непрошеных видений, и переключился на настоящее, чтобы увидеть, как Джефф отбивает второй мяч.
   — Это должна быть его подача, — сказал он Джен. Подающий бросил, и Джефф перестарался, он слишком сильно прогнулся и не достал мяча. Вид у Джеффа был, как у подстреленного аиста, когда мяч укатился в третий сектор.
   — Черт, ну этот-то мяч он должен был отразить. Про себя он подумал: "Я бы отдал жизнь, лишь бы у моего сына все получилось хорошо".
   На пятой подаче Баду показалось, что подающий распрямился с особой силой и скоростью, как молниеносная пружина. Мяч высоко взлетел в свете прожекторов, и казалось, что ноги Джеффа вылетят сейчас из суставов, за ними последуют плечи, за плечами кисти рук и в последнюю очередь к небу взлетит бита. Все происходило, как в замедленной съемке, но, когда мяч соприкоснулся с битой, раздался такой треск, какого Бад в жизни своей не слышал. Даже выстрел Лэймара звучал тише. Мяч взлетел, вскочила публика, вскочил сам Бад с криком:
   — Да, да, ДА!
   Мяч вылетел с площадки.
   — Лети, черт бы тебя побрал, ЛЕТИ! — Бад просто молил Бога, чтобы мяч улетел подальше. "О Боже, я прошу Тебя!"
   Он увидел, нам левый игрок распластался у загородки, пытаясь накрыть улетевший мяч, и в какой-то момент Баду показалось, что это ему удастся, но броску не хватило ровно трех футов, и мяч улетел во тьму.
   — О, Господи, — орал Бад, — он забил его, как к себе домой! Джефф, Джефф, ТАК ДЕРЖАТЬ!!!
   Он захлебывался от восторга и плакал от радости, пока Джефф обходил сектора, застенчиво принимая поздравления от товарищей по команде.
   — Бог ты мой, — сказал Бад Джен, — я чертовски счастлив.
   — Господи, Бад, у тебя открылось кровотечение, — ответила Джен.

Глава 11

   Оделл сидел, положив в подол платья АР-15. На голове у него был ярко-рыжий парик. Груди у него тоже были. Губы неумело накрашены помадой. На нем было надето отороченное сероватым мехом пальто, которое в 1958 году в универмаге Диллона в Оклахома-Сити папаша Руты Бет купил мамаше Руты Бет. Оделл не слишком походил на женщину. Если бы к нему пригляделись поближе, то, скорее, приняли бы его за гигантского роста трансвестита с орудием убийства на коленях.
   Но кому надо было приглядываться?
   Он спокойно и мирно сидел на заднем сиденье маленькой «тойоты» Руты Бет, стоящей в двенадцати милях от Ред-Ривер на окраине Уичито-Фоллс, что в штате Техас, прямо у поста на границе штатов, на дороге номер сорок четыре, на том ее плече, которое ведет к Оклахома-Сити. Рядом с ним сидел Ричард, тоже, пардон, с сиськами (с теннисными мячами, подложенными под рубашку), тоже в парике, правда в черном, и в красной шляпке с перышками, все это во времена оные принадлежало Бьюле Талл. Макияж наводила самолично Рута Бет, хотя Ричард отметил про себя, что она перебарщивает с красным цветом. В зеркале он, во всяком случае, выглядел как раскрашенный к похоронам труп. Если Оделлу было все равно, то Ричард испытывал чувство протеста, естественно, молчаливого.