Страница:
Эва поудобней устроилась на сиденье, спрятав руки в тяжелых складках плаща и глядя на иглы снега, секущие темное стекло. Колеса хрустели по покрывшей землю ледяной корке. Не гонится ли за нею Блэкхит? Она поборола желание посмотреть в заднее окошко. Лучше бы гнался… он нужен ей как мишень для гнева, а гнев нужен, чтобы прогнать подлую мыслишку о том, что он все же любит ее.
Чушь! Он не жалеет ее ни капли. Все, о чем его заботы — это драгоценный герцогский титул и власть, которую он носит на плечах словно мантию, которую он самоуверенно навязывает всем, чья жизнь пересекается с его жизнью. Контроль. Все связано с контролем, не правда ли?
Вдруг Ротуэлл закричал на лошадей, затем карета накренилась, колеса на какое-то пугающее мгновение заскользили по покрытому льдом настилу моста, соединяющего берега узкого морского залива. По мере приближения к морю ветер усиливался. Эва чувствовала, как он раскачивает карету, и ей стало не по себе. Вернуться. Она прикрыла глаза, прикоснулась к ним кончиками пальцев, стараясь не слышать голоска, настойчиво звучавшего у нее в ушах. Вернуться, поговорить с ним, постараться взглянуть на вещи с его позиций…
Нет! Она не станет унижаться, не даст ему другого шанса — ни одного! — одержать над нею верх, ощутить насмешливое торжество, если она приползет назад с поджатым хвостом. Она доберется до трактира, выспится и, может быть, завтра утром, когда остынет голова, когда она будет способна думать, а не только чувствовать, решит, что делать дальше. Сейчас же она хотела только одного — убежать…
Колеса снова заскользили по льду, и Эва выглянула из окна. Они находились очень близко от моря. Эва видела его темный, пугающий простор, расстилающийся за кромкой берега. Ветер, срывающийся с неутомимых бесконечных волн, бил в борт кареты.
У нее в душе росла тревога. Наверное, стоит сказать Ротуэллу, чтобы он развернулся и поехал по другой дороге.
А может, следует подумать о возвращении к Блэкхиту.
Она вскрикнула, когда карета вдруг резко накренилась, и услышала отчаянные крики Ротуэлла, испуганное ржание лошадей, а затем медленным, страшным движением весь мир начал переворачиваться вместе с экипажем, который завалился набок. Эву бросило на дверь. Лопнули стекла, послышался отвратительный скрежет. Эва с трудом поднялась на ноги и нащупала дверь там, где только что был потолок.
Ветер немедленно снова захлопнул ее, чуть не отдавив Эве пальцы и бросив ей в лицо пригоршню снега. Ротуэлл, который, должно быть, слетел с облучка, пытался успокоить лошадей, одна из которых билась на земле, а другая была готова в любой момент пуститься наутек.
Эва злилась на себя теперь сильнее, чем на Блэкхита. Она должна была это предвидеть. Верхом она справилась бы намного лучше.
К черту все. Она лучше пойдет в деревню пешком! Опершись о края двери, она подтянулась и высунулась наружу. Ветер немедленно сорвал с нее капюшон, бросив ей в лицо пропитанный солеными брызгами снег и пронизав холодом. Она старалась удержать равновесие, ноги были еще внутри кареты… и то, что она увидела, наполнило ее сердце ужасом. Менее чем в десяти футах слева от нее открывался край обрыва. Ротуэлл, который только что выпряг устоявшую на ногах лошадь, старался успокоить ту, что лежала на земле, запутавшись в упряжи, и билась в попытках встать.
Он поднял глаза и увидел Эву, появившуюся над бортом кареты и готовую спрыгнуть на землю. Конюх вскинул руку, чтобы остановить ее.
— Ваша светлость, пожалуйста, не двигайтесь! Я помогу вам спуститься, как только освобожу лошадь!
Но с Эвы было достаточно. Она подтянула ноги и приготовилась прыгнуть… как раз в тот момент, когда лошадь, бившаяся на земле, смогла встать на ноги и рванула. Перевернутая карета резко дернулась вперед. Эва не удержалась на ногах и полетела через борт.
Она сильно ударилась о землю, и ее потащило вниз, под обрыв.
Эва закричала. Она ломала ногти, когда, скользя на животе, пыталась схватиться за ледяные выступы. Камни отламывались и катились вслед за ней, глухо ударяясь о склон обрыва. Она лихорадочно искала, за что ухватиться, била ногами, пыталась вцепиться в лед тем, что осталось от ногтей.
Бах!
Она ударилась о выступающий обломок скалы, ощутив искрящуюся вспышку боли в тазу, в районе поясницы, внизу живота. Боль захлестнула ее сознание, лишила даже возможности вздохнуть. Далеко внизу кипело море. Мимо нее прокатились несколько последних камней. Эва лежала — снег обжигал ее обнаженные ноги — и ощущала, что ее тело сочится кровью в сотне мест.
— Помоги мне… — Она подняла лицо навстречу ветру, мокрый снег теперь превратился в мелкую крутящуюся снежную пыль. — О милостивый Боже, помоги мне…
Но поняла, что уже слишком поздно.
Для нее.
Для ребенка.
И для того, чтобы вернуть все назад.
Она прижалась лбом к обледеневшему камню и, когда по щекам покатились слезы, провалилась во тьму.
Глава 25
Глава 26
Чушь! Он не жалеет ее ни капли. Все, о чем его заботы — это драгоценный герцогский титул и власть, которую он носит на плечах словно мантию, которую он самоуверенно навязывает всем, чья жизнь пересекается с его жизнью. Контроль. Все связано с контролем, не правда ли?
Вдруг Ротуэлл закричал на лошадей, затем карета накренилась, колеса на какое-то пугающее мгновение заскользили по покрытому льдом настилу моста, соединяющего берега узкого морского залива. По мере приближения к морю ветер усиливался. Эва чувствовала, как он раскачивает карету, и ей стало не по себе. Вернуться. Она прикрыла глаза, прикоснулась к ним кончиками пальцев, стараясь не слышать голоска, настойчиво звучавшего у нее в ушах. Вернуться, поговорить с ним, постараться взглянуть на вещи с его позиций…
Нет! Она не станет унижаться, не даст ему другого шанса — ни одного! — одержать над нею верх, ощутить насмешливое торжество, если она приползет назад с поджатым хвостом. Она доберется до трактира, выспится и, может быть, завтра утром, когда остынет голова, когда она будет способна думать, а не только чувствовать, решит, что делать дальше. Сейчас же она хотела только одного — убежать…
Колеса снова заскользили по льду, и Эва выглянула из окна. Они находились очень близко от моря. Эва видела его темный, пугающий простор, расстилающийся за кромкой берега. Ветер, срывающийся с неутомимых бесконечных волн, бил в борт кареты.
У нее в душе росла тревога. Наверное, стоит сказать Ротуэллу, чтобы он развернулся и поехал по другой дороге.
А может, следует подумать о возвращении к Блэкхиту.
Она вскрикнула, когда карета вдруг резко накренилась, и услышала отчаянные крики Ротуэлла, испуганное ржание лошадей, а затем медленным, страшным движением весь мир начал переворачиваться вместе с экипажем, который завалился набок. Эву бросило на дверь. Лопнули стекла, послышался отвратительный скрежет. Эва с трудом поднялась на ноги и нащупала дверь там, где только что был потолок.
Ветер немедленно снова захлопнул ее, чуть не отдавив Эве пальцы и бросив ей в лицо пригоршню снега. Ротуэлл, который, должно быть, слетел с облучка, пытался успокоить лошадей, одна из которых билась на земле, а другая была готова в любой момент пуститься наутек.
Эва злилась на себя теперь сильнее, чем на Блэкхита. Она должна была это предвидеть. Верхом она справилась бы намного лучше.
К черту все. Она лучше пойдет в деревню пешком! Опершись о края двери, она подтянулась и высунулась наружу. Ветер немедленно сорвал с нее капюшон, бросив ей в лицо пропитанный солеными брызгами снег и пронизав холодом. Она старалась удержать равновесие, ноги были еще внутри кареты… и то, что она увидела, наполнило ее сердце ужасом. Менее чем в десяти футах слева от нее открывался край обрыва. Ротуэлл, который только что выпряг устоявшую на ногах лошадь, старался успокоить ту, что лежала на земле, запутавшись в упряжи, и билась в попытках встать.
Он поднял глаза и увидел Эву, появившуюся над бортом кареты и готовую спрыгнуть на землю. Конюх вскинул руку, чтобы остановить ее.
— Ваша светлость, пожалуйста, не двигайтесь! Я помогу вам спуститься, как только освобожу лошадь!
Но с Эвы было достаточно. Она подтянула ноги и приготовилась прыгнуть… как раз в тот момент, когда лошадь, бившаяся на земле, смогла встать на ноги и рванула. Перевернутая карета резко дернулась вперед. Эва не удержалась на ногах и полетела через борт.
Она сильно ударилась о землю, и ее потащило вниз, под обрыв.
Эва закричала. Она ломала ногти, когда, скользя на животе, пыталась схватиться за ледяные выступы. Камни отламывались и катились вслед за ней, глухо ударяясь о склон обрыва. Она лихорадочно искала, за что ухватиться, била ногами, пыталась вцепиться в лед тем, что осталось от ногтей.
Бах!
Она ударилась о выступающий обломок скалы, ощутив искрящуюся вспышку боли в тазу, в районе поясницы, внизу живота. Боль захлестнула ее сознание, лишила даже возможности вздохнуть. Далеко внизу кипело море. Мимо нее прокатились несколько последних камней. Эва лежала — снег обжигал ее обнаженные ноги — и ощущала, что ее тело сочится кровью в сотне мест.
— Помоги мне… — Она подняла лицо навстречу ветру, мокрый снег теперь превратился в мелкую крутящуюся снежную пыль. — О милостивый Боже, помоги мне…
Но поняла, что уже слишком поздно.
Для нее.
Для ребенка.
И для того, чтобы вернуть все назад.
Она прижалась лбом к обледеневшему камню и, когда по щекам покатились слезы, провалилась во тьму.
Глава 25
К тому времени как Люсьен покончил с бутылкой коньяка, дождь прекратился.
Он развалился в кресле, мокрая рубашка прилипла к спине, веки набрякли, но мозг отказывался отключаться. Еще бутылку. Да, именно это ему нужно. Отставив бокал, он поднялся из кресла. Ноги подкосились, и он, падая, едва не ударился подбородком о край стола. Люсьен минуту полежал на ковре, стараясь пересилить головокружение и начав с тупым удивлением понимать, что пьян.
Он никогда в жизни не был пьян. Он никогда не хотел утратить контроль над разумом, телом, уступив его чему-то вне собственной воли, и понимание, что он наконец это сделал, наполнило его странным сочетанием удивления и отвращения к себе. Пьян. А почему?
Из-за женщины. Она лишила его воли!
Он заставил себя сесть, потом встать и, опираясь на стол, добраться до бара, чтобы взять еще одну бутылку. До смешного непослушной рукой он плеснул немного коньяка в бокал и плюхнулся обратно в кресло, пытаясь рассмотреть цвет напитка пустыми, невидящими глазами.
Ему тепло. Удобно. Он сделал глоток. А как ей? Тепло ли ей, удобно ли там, в зимней тьме? Как там она?
Люсьен нахмурился. Что-то в этом не так. Она его жена. Его герцогиня. Ей не место среди дождя и снега, когда он сидит в сонном, одуряющем тумане.
«Посмотри, до чего она тебя довела.
Посмотри на себя, упивающегося собственным ничтожеством. Почему ты не едешь за ней? Не вернешь домой, где ее место? Это твой долг».
Долг, долг, долг. Всегда долг. Но, черт возьми, это его первая обязанность. Долг. Жена.
Он поднялся на ноги, чувствуя себя словно ватная кукла. В доме тишина. Благодарение Богу, что мебель помогает удержаться на ногах. Он, пошатываясь, вышел в прихожую, вспоминая, как она стояла здесь перед ним час… два?.. три?.. тому назад. Он мог бы еще перехватить ее. Она будет в трактире. Он догонит ее и вернет домой.
Люсьен открыл дверь, придерживаясь за нее, и неверной походкой вышел во двор. Поскользнулся и упал, порезав руку. С трудом поднялся. Шел редкий снег. Спотыкаясь и скользя, Люсьен направился к подъездной дорожке.
Тонкая рубашка не спасала от холода. Туфли промокли. Снег таял на его лице. Но коньяк притуплял все эти ощущения. Он склонил голову и все внимание сконцентрировал на перестановке ног: шаг — другой, шаг — другой, — бредя со странной, непонятной целью по темной, пустой дороге в деревню.
Эва, Эва. Разве она не понимает, разве ей безразлично, что он настолько одурманен ею, что она сделала его таким несчастным? Шаг, другой. Теперь шаги стали тверже. Воз дух, движение, холод, концентрация внимания… Туман, который заволакивал сознание, стал рассеиваться, и сквозь него начали проступать ясные мысли.
Ясные мысли принесли одну боль.
Чертовски холодно. Нужно было захватить пальто. Почему он этого не сделал? Вдруг он заметил, что почва под хрустящим снегом стала другой. Мост, который переброшен через узкий заливчик. Он схватился за поручень и перебрался на другую сторону.
Ветер стих, и хотя вдали еще было слышно бушующее море, все вокруг было объято зловещей тишиной бесконечной и одинокой ночи.
Откуда-то сзади на дороге донеслись стук копыт, перекликающиеся голоса. Странно знакомые голоса.
«Нельзя возвращаться домой и изображать из себя хозяина, пока не вернешь жену», — сказал себе Люсьен.
Он упрямо двигался вперед, глядя на снег под ногами, дыхание вырывалось в морозный воздух. Море уже совсем близко. Он чувствовал его запах. Вкус. Слышал его гул.
Внезапно из темноты появилась фигура человека, ведущего пару лошадей.
— Ваша светлость!
Голос был почти неразличим на таком расстоянии из-за налетающих порывов ветра, но Люсьен узнал его. Ротуэлл. Тревога прогнала опьянение.
— Ваша светлость! — Конюх бежал ему навстречу, скользя по льду, лошади прибавили шаг. Люсьен тряхнул головой, прогоняя остатки хмеля, и поспешил вперед. Ротуэлл. Карета. Эва. — Ваша светлость, случилась авария… Я пытался ей помочь, но не мог…
Люсьен совершенно протрезвел. Его голова стала ясней, чем когда бы то ни было в жизни.
— Где она? Что произошло? — закричал он.
— Карета перевернулась, — задыхаясь, проговорил конюх. — Она хотела спрыгнуть… упала… с обрыва…
— С обрыва?
Люсьен пошатнулся, на мгновение перед, глазами потемнело.
— Я как раз бежал звать вас, ваша светлость… думал, что вы придумаете, что делать… Она лежит на середине склона, сразу за Тавертонским поворотом… я пытался добраться до нее, но она… — Речь мужчины перешла в рыдание. — Она не отзывается.
Люсьен схватил слугу за плечи.
— Слушай меня. От этого может зависеть жизнь герцогини! Немедленно возвращайся домой и подними всех. Приведи столько людей, сколько сможешь собрать, пусть захватят одеяла, лошадей и другую карету. Пошли кого-нибудь в деревню за доктором, и поторопись. Ну же, шевелись, парень!
О Господи! Люсьен бросился туда, откуда только что пришел Ротуэлл. Тавертонский поворот. О Боже, если она упала там…
Он бежал, каждый вдох холодного воздуха обжигал ему легкие, всякая мысль, появлявшаяся в голове, заставляла его прибавить скорости, найти в себе силы. Эва. О милостивый Боже, он должен добраться до Эвы…
Впереди замаячил поворот дороги, которая здесь проходила в опасной близости к обрыву. Сквозь тьму Люсьен различил карету, которая по-прежнему лежала на боку, снег уже заметал перепутанную кучу сбруи поблизости. Люсьен подошел к обрыву и заглянул вниз…
Эва лежала на камнях, как сломанная кукла, снег уже прикрыл ее тело.
— Эва! Эва, отзовись! — что есть силы закричал Люсьен.
Снег крутил поземку вокруг нее. Она не пошевелилась, не подняла головы, не издала ни звука. Она, должно быть, мертва.
Его сердце сжалось. Перехватило горло. Он повернулся к перевернутой карете, к валяющейся сбруе, и, только наклонившись и начав распутывать ее, он понял, что влага, которую он ощущал на щеках, была слезами.
«Я убил ее». Его бесчувственные, замерзшие пальцы развязывали один узел, второй. «Я убил ее, и ребенка вместе с ней. Она была права. Я ничему не научился. Стремясь контролировать других, я потерял любовь сестры, а теперь и жену». Он связал два ремня, отстегнул еще одну часть сбруи и привязал к первому куску. «Я убил ее… О, Эва, наконец ты освободилась от меня. Освободилась навсегда».
Люсьен яростно смахнул слезы. Упряжь теперь была разобрана на части, ремни с трудом поддавались его окостеневшим пальцам. Кусок за куском он вытягивал ременные веревки, связывал их друг с другом и в конце концов получил веревку нужной длины. Он отнес ее на край обрыва, готовя себя к выполнению долга перед своей герцогиней, который заключался в том, чтобы привезти ее тело домой.
Люсьен привязал один конец веревки к дереву, обмотал другой вокруг запястья и начал опасный спуск.
Он не давал воли чувствам. Он не боялся, хотя понимал, что достаточно один раз поскользнуться, оступиться — и смерть. Он убил ее. Жизнь ничего не стоит без нее. Ему нечего бояться.
Люсьен медленно спускался с обрыва, осторожно ставя ногу на каждый уступ. Далеко внизу бушевало, кипело море, белой пеной отскакивая от скал.
Он почти добрался до места. Из-под ног срывались камни и куски льда и скатывались вниз, некоторые из них ударялись о неподвижную, завернутую в плащ фигурку и, отскакивая от нее, продолжали свой бег в сторону моря. Люсьен морщился каждый раз, когда камень ударялся о неподвижное тело Эвы, хотя понимал, что она этого не чувствует.
Еще восемь футов — и он доберется до нее.
Еще шесть…
Люсьен поскользнулся, боль пронзила ногу, и на мгновение он повис на кожаной веревке.
Он посмотрел вниз и увидел, чего стоило ему падение. Чулок пропитался кровью. Люсьен приказал себе не чувствовать боли. Это ничто по сравнению с мукой, которая терзала его сердце.
Он продолжал спускаться, ругаясь, так как нога совершенно не слушалась. Должно быть, он вывихнул ее. Или сломал. Нога его больше не волновала. Единственное, что его занимало в этот момент, — добраться до Эвы.
Люсьен спускался последние несколько футов на одной ноге, осторожно пробуя выступ, на котором она лежала, чтобы убедиться, что каменная терраса выдержит его вес. Тогда и только тогда он глубоко вздохнул и с бесстрастным лицом наклонился над холодным, окоченевшим телом своей мертвой жены.
Он подсунул свободную руку под нее, такую хрупкую, такую маленькую в смерти, и притянул ее к себе. Ее голова упала ему на плечо. Порыв ветра бросил волосы Эвы ему в лицо, окутав до боли знакомым запахом. Эва. О, Эва… Минуту, которая показалась вечностью, он прижимал ее к себе, зажмурившись от рвущей душу боли, слезы душили его. Хорошо бы сейчас просто отпустить веревку и сдаться, так как больше терять ему нечего. Все, что можно, он уже потерял.
Потерял из-за собственного высокомерия. Он хрипло вздохнул и поднял лицо навстречу падающему снегу. Он не мог позволить себе избрать простой выход. Он должен привезти ее домой. Она — герцогиня Блэкхит. Она заслуживает большего — он проглотил возникший в горле болезненный комок, — гораздо большего…
Обвязав конец кожаного ремня вокруг ее тела, чтобы прикрепить ее к себе, Люсьен начал медленный, страшный подъем обратно к дороге. Ветер бил ему в спину. Пальцы немели, снег и лед тормозили движение, а на раненую ногу нельзя было наступить. Тогда он стал опираться на колено, перенося основную тяжесть тела на здоровую ногу. Снег сек ему шею, лицо, замерзшие руки были сбиты в кровь. Он на минуту остановился, чтобы перевести дух, и прислонился щекой ко льду. Продолжил подъем. Еще раз остановился передохнуть. В конце концов он добрался до края обрыва и подтянул себя и свою бесценную ношу наверх.
Обессилевший, он лежал на снегу, прижав мертвую жену к груди и наконец дав волю слезам. Слезам, которые текли, все набирая силу, словно река, прорвавшая дамбу. Он сжал Эву в объятиях, зарылся лицом в ее волосы и, захлебываясь в рыданиях, стал развязывать узлы на опоясывающем ее тело ремне.
— Блэкхит.
Сначала он подумал, что этот звук — плод измученного воображения, горького, страшного чувства вины. Он крепче обхватил ее. Она мертва.
— Блэкхит. Галлюцинации.
— Люсьен… ты… пришел за мной…
Не галлюцинации. Он поднял взгляд, просунул руку ей под голову и стал всматриваться в белое как мел лицо. В полузакрытые и остекленевшие от потрясения глаза, которые глядели на него снизу вверх. Она не мертва. Она должна быть мертва, но не мертва.
— Эва…
— Люсьен… мне больно. Везде больно. — Голос был слабым, прерывающимся. Господи, он должен согреть ее. Должен перенести ее в тихое место. Должен привести доктора.
Он поднял жену на руки и, скользя на льду, отнес к перевернутой карете, которая могла служить прикрытием от ветра. Как он сожалел, что не захватил пальто. Что у него нет коня. Что Господь не заставил его отправиться на поиски раньше, вместо того чтобы сидеть и отчаянно жалеть себя.
— Где у тебя болит, радость моя?
Она прислонилась к днищу кареты и закрыла глаза.
— Его больше нет, Люсьен… нет.
Он сразу понял, о чем Эва говорит. Люсьен тщетно пытался согреть дрожащие руки. Опасаясь худшего, он аккуратно приподнял ее юбки… и почувствовал, как все у него внутри застыло. Она была в крови. Кровью покрыты ноги, бедра. И кровь продолжала течь.
Эва тихо заплакала.
Не говоря ни слова, Люсьен обнял ее, содрогающуюся от душераздирающих рыданий. Он сжал зубы, закрыл глаза и начал баюкать жену, в его сердце разлилась такая боль, что он подумал, что вот-вот умрет. Она обхватила его руками, припав к нему, как дитя. Она пыталась зарыться в нем, ее слезы жгли ему шею. Люсьен ощутил спазмы в горле. Все это его вина. Это он сделал с ней. С их не родившимся ребенком. Пожелав оставить своего ребенка в Англии, он убил его. Убил.
— Эва.
Он прижимал ее к груди, ощущая, как ветер раскачивает перевернутую карету, за днищем которой они спрятались. Ротуэлл должен был уже вернуться. Где же он?
— Эва, я должен идти за помощью.
— Не оставляй меня, Люсьен… о, пожалуйста, не оставляй меня.
Она опять заплакала. Ушла ее ненависть к нему, исчезла упрямая, своенравная гордость, пропала прекрасная вспыльчивость. Вместо всего этого осталась лишь сломанная оболочка. Вот до чего он довел ее, эту маленькую девочку-женщину, которая умрет, если он быстро не доставит ее в безопасное место.
— Эва, послушай меня, — сказал он, отрывая ее от себя и усаживая у дна кареты. Он глядел ей в глаза, в которых не было души, которая ушла вместе со способностью здраво мыслить, что-либо понимать, и лишь два огромных озера боли смотрели на него. — Эва… я иду за помощью. Ты должна оставаться здесь, ты понимаешь меня?
— Не покидай меня. Пожалуйста, не уходи от меня.
— Дорогая, я должен. Я вернусь за тобой. Пообещай мне, что будешь держаться, не заснешь, соберешь всю мыслимую ненависть ко мне, только не сдавайся, понимаешь? Не засни… не покинь меня, Эва. Я не смогу жить без тебя. — Он притянул ее к себе и поцеловал в заледеневшую бровь. — Не покидай меня, потому что я люблю тебя.
— Не уходи, — шепотом повторила она.
Он любит ее. Он сказал это, но она не поняла, так как ощущает лишь боль, потрясение и муку. Люсьен поднялся а одной здоровой ноге, понимая, что даже если осмотрит карету, у него не хватит сил, чтобы перевернуть ее на колеса. О черт! О дьявол! Снег продолжал сыпаться с небес, застревая в ресницах. Он в отчаянии пытался сообразить, что можно сделать, чтобы как-то укрыть ее от непогоды, и тут вспомнил, что в карете может быть коврик.
Волоча за собой непослушную ногу, он обошел карету, открыл дорожный сундук и — благодарение Господу — обнаружил там одеяло.
Он отнес его к Эве. Ее глаза были закрыты. Испугавшись, он схватил ее за плечи и принялся трясти, пока она снова не открыла их.
— Не покидай меня, Люсьен…
У него не было сил отвечать. Если он не пойдет, то она умрет здесь, у него на руках. Он поудобнее усадил ее, попытавшись втиснуть в пространство между осью и днищем, и укрыл потеплее, подоткнув его со всех сторон. Затем, взяв ее руки, он нежно поцеловал сначала одну ладонь, потом другую и спрятал их под одеяло.
Потом он поднялся на ноги, решив, как будет действовать, и ругая Ротуэлла, который уже давным-давно должен был вернуться. Вокруг шелестел падающий снег… медленно, неумолимо, молчаливо.
Она посмотрела на него, в ее глазах мелькнуло понимание, испуг… затем веки снова сомкнулись.
Люсьен повернулся. Он сунул свои ободранные, покрасневшие ладони под мышки, чтобы хоть немного согреть их, и, волоча раненую ногу, дрожа от холода, пустился в долгий путь домой.
Он развалился в кресле, мокрая рубашка прилипла к спине, веки набрякли, но мозг отказывался отключаться. Еще бутылку. Да, именно это ему нужно. Отставив бокал, он поднялся из кресла. Ноги подкосились, и он, падая, едва не ударился подбородком о край стола. Люсьен минуту полежал на ковре, стараясь пересилить головокружение и начав с тупым удивлением понимать, что пьян.
Он никогда в жизни не был пьян. Он никогда не хотел утратить контроль над разумом, телом, уступив его чему-то вне собственной воли, и понимание, что он наконец это сделал, наполнило его странным сочетанием удивления и отвращения к себе. Пьян. А почему?
Из-за женщины. Она лишила его воли!
Он заставил себя сесть, потом встать и, опираясь на стол, добраться до бара, чтобы взять еще одну бутылку. До смешного непослушной рукой он плеснул немного коньяка в бокал и плюхнулся обратно в кресло, пытаясь рассмотреть цвет напитка пустыми, невидящими глазами.
Ему тепло. Удобно. Он сделал глоток. А как ей? Тепло ли ей, удобно ли там, в зимней тьме? Как там она?
Люсьен нахмурился. Что-то в этом не так. Она его жена. Его герцогиня. Ей не место среди дождя и снега, когда он сидит в сонном, одуряющем тумане.
«Посмотри, до чего она тебя довела.
Посмотри на себя, упивающегося собственным ничтожеством. Почему ты не едешь за ней? Не вернешь домой, где ее место? Это твой долг».
Долг, долг, долг. Всегда долг. Но, черт возьми, это его первая обязанность. Долг. Жена.
Он поднялся на ноги, чувствуя себя словно ватная кукла. В доме тишина. Благодарение Богу, что мебель помогает удержаться на ногах. Он, пошатываясь, вышел в прихожую, вспоминая, как она стояла здесь перед ним час… два?.. три?.. тому назад. Он мог бы еще перехватить ее. Она будет в трактире. Он догонит ее и вернет домой.
Люсьен открыл дверь, придерживаясь за нее, и неверной походкой вышел во двор. Поскользнулся и упал, порезав руку. С трудом поднялся. Шел редкий снег. Спотыкаясь и скользя, Люсьен направился к подъездной дорожке.
Тонкая рубашка не спасала от холода. Туфли промокли. Снег таял на его лице. Но коньяк притуплял все эти ощущения. Он склонил голову и все внимание сконцентрировал на перестановке ног: шаг — другой, шаг — другой, — бредя со странной, непонятной целью по темной, пустой дороге в деревню.
Эва, Эва. Разве она не понимает, разве ей безразлично, что он настолько одурманен ею, что она сделала его таким несчастным? Шаг, другой. Теперь шаги стали тверже. Воз дух, движение, холод, концентрация внимания… Туман, который заволакивал сознание, стал рассеиваться, и сквозь него начали проступать ясные мысли.
Ясные мысли принесли одну боль.
Чертовски холодно. Нужно было захватить пальто. Почему он этого не сделал? Вдруг он заметил, что почва под хрустящим снегом стала другой. Мост, который переброшен через узкий заливчик. Он схватился за поручень и перебрался на другую сторону.
Ветер стих, и хотя вдали еще было слышно бушующее море, все вокруг было объято зловещей тишиной бесконечной и одинокой ночи.
Откуда-то сзади на дороге донеслись стук копыт, перекликающиеся голоса. Странно знакомые голоса.
«Нельзя возвращаться домой и изображать из себя хозяина, пока не вернешь жену», — сказал себе Люсьен.
Он упрямо двигался вперед, глядя на снег под ногами, дыхание вырывалось в морозный воздух. Море уже совсем близко. Он чувствовал его запах. Вкус. Слышал его гул.
Внезапно из темноты появилась фигура человека, ведущего пару лошадей.
— Ваша светлость!
Голос был почти неразличим на таком расстоянии из-за налетающих порывов ветра, но Люсьен узнал его. Ротуэлл. Тревога прогнала опьянение.
— Ваша светлость! — Конюх бежал ему навстречу, скользя по льду, лошади прибавили шаг. Люсьен тряхнул головой, прогоняя остатки хмеля, и поспешил вперед. Ротуэлл. Карета. Эва. — Ваша светлость, случилась авария… Я пытался ей помочь, но не мог…
Люсьен совершенно протрезвел. Его голова стала ясней, чем когда бы то ни было в жизни.
— Где она? Что произошло? — закричал он.
— Карета перевернулась, — задыхаясь, проговорил конюх. — Она хотела спрыгнуть… упала… с обрыва…
— С обрыва?
Люсьен пошатнулся, на мгновение перед, глазами потемнело.
— Я как раз бежал звать вас, ваша светлость… думал, что вы придумаете, что делать… Она лежит на середине склона, сразу за Тавертонским поворотом… я пытался добраться до нее, но она… — Речь мужчины перешла в рыдание. — Она не отзывается.
Люсьен схватил слугу за плечи.
— Слушай меня. От этого может зависеть жизнь герцогини! Немедленно возвращайся домой и подними всех. Приведи столько людей, сколько сможешь собрать, пусть захватят одеяла, лошадей и другую карету. Пошли кого-нибудь в деревню за доктором, и поторопись. Ну же, шевелись, парень!
О Господи! Люсьен бросился туда, откуда только что пришел Ротуэлл. Тавертонский поворот. О Боже, если она упала там…
Он бежал, каждый вдох холодного воздуха обжигал ему легкие, всякая мысль, появлявшаяся в голове, заставляла его прибавить скорости, найти в себе силы. Эва. О милостивый Боже, он должен добраться до Эвы…
Впереди замаячил поворот дороги, которая здесь проходила в опасной близости к обрыву. Сквозь тьму Люсьен различил карету, которая по-прежнему лежала на боку, снег уже заметал перепутанную кучу сбруи поблизости. Люсьен подошел к обрыву и заглянул вниз…
Эва лежала на камнях, как сломанная кукла, снег уже прикрыл ее тело.
— Эва! Эва, отзовись! — что есть силы закричал Люсьен.
Снег крутил поземку вокруг нее. Она не пошевелилась, не подняла головы, не издала ни звука. Она, должно быть, мертва.
Его сердце сжалось. Перехватило горло. Он повернулся к перевернутой карете, к валяющейся сбруе, и, только наклонившись и начав распутывать ее, он понял, что влага, которую он ощущал на щеках, была слезами.
«Я убил ее». Его бесчувственные, замерзшие пальцы развязывали один узел, второй. «Я убил ее, и ребенка вместе с ней. Она была права. Я ничему не научился. Стремясь контролировать других, я потерял любовь сестры, а теперь и жену». Он связал два ремня, отстегнул еще одну часть сбруи и привязал к первому куску. «Я убил ее… О, Эва, наконец ты освободилась от меня. Освободилась навсегда».
Люсьен яростно смахнул слезы. Упряжь теперь была разобрана на части, ремни с трудом поддавались его окостеневшим пальцам. Кусок за куском он вытягивал ременные веревки, связывал их друг с другом и в конце концов получил веревку нужной длины. Он отнес ее на край обрыва, готовя себя к выполнению долга перед своей герцогиней, который заключался в том, чтобы привезти ее тело домой.
Люсьен привязал один конец веревки к дереву, обмотал другой вокруг запястья и начал опасный спуск.
Он не давал воли чувствам. Он не боялся, хотя понимал, что достаточно один раз поскользнуться, оступиться — и смерть. Он убил ее. Жизнь ничего не стоит без нее. Ему нечего бояться.
Люсьен медленно спускался с обрыва, осторожно ставя ногу на каждый уступ. Далеко внизу бушевало, кипело море, белой пеной отскакивая от скал.
Он почти добрался до места. Из-под ног срывались камни и куски льда и скатывались вниз, некоторые из них ударялись о неподвижную, завернутую в плащ фигурку и, отскакивая от нее, продолжали свой бег в сторону моря. Люсьен морщился каждый раз, когда камень ударялся о неподвижное тело Эвы, хотя понимал, что она этого не чувствует.
Еще восемь футов — и он доберется до нее.
Еще шесть…
Люсьен поскользнулся, боль пронзила ногу, и на мгновение он повис на кожаной веревке.
Он посмотрел вниз и увидел, чего стоило ему падение. Чулок пропитался кровью. Люсьен приказал себе не чувствовать боли. Это ничто по сравнению с мукой, которая терзала его сердце.
Он продолжал спускаться, ругаясь, так как нога совершенно не слушалась. Должно быть, он вывихнул ее. Или сломал. Нога его больше не волновала. Единственное, что его занимало в этот момент, — добраться до Эвы.
Люсьен спускался последние несколько футов на одной ноге, осторожно пробуя выступ, на котором она лежала, чтобы убедиться, что каменная терраса выдержит его вес. Тогда и только тогда он глубоко вздохнул и с бесстрастным лицом наклонился над холодным, окоченевшим телом своей мертвой жены.
Он подсунул свободную руку под нее, такую хрупкую, такую маленькую в смерти, и притянул ее к себе. Ее голова упала ему на плечо. Порыв ветра бросил волосы Эвы ему в лицо, окутав до боли знакомым запахом. Эва. О, Эва… Минуту, которая показалась вечностью, он прижимал ее к себе, зажмурившись от рвущей душу боли, слезы душили его. Хорошо бы сейчас просто отпустить веревку и сдаться, так как больше терять ему нечего. Все, что можно, он уже потерял.
Потерял из-за собственного высокомерия. Он хрипло вздохнул и поднял лицо навстречу падающему снегу. Он не мог позволить себе избрать простой выход. Он должен привезти ее домой. Она — герцогиня Блэкхит. Она заслуживает большего — он проглотил возникший в горле болезненный комок, — гораздо большего…
Обвязав конец кожаного ремня вокруг ее тела, чтобы прикрепить ее к себе, Люсьен начал медленный, страшный подъем обратно к дороге. Ветер бил ему в спину. Пальцы немели, снег и лед тормозили движение, а на раненую ногу нельзя было наступить. Тогда он стал опираться на колено, перенося основную тяжесть тела на здоровую ногу. Снег сек ему шею, лицо, замерзшие руки были сбиты в кровь. Он на минуту остановился, чтобы перевести дух, и прислонился щекой ко льду. Продолжил подъем. Еще раз остановился передохнуть. В конце концов он добрался до края обрыва и подтянул себя и свою бесценную ношу наверх.
Обессилевший, он лежал на снегу, прижав мертвую жену к груди и наконец дав волю слезам. Слезам, которые текли, все набирая силу, словно река, прорвавшая дамбу. Он сжал Эву в объятиях, зарылся лицом в ее волосы и, захлебываясь в рыданиях, стал развязывать узлы на опоясывающем ее тело ремне.
— Блэкхит.
Сначала он подумал, что этот звук — плод измученного воображения, горького, страшного чувства вины. Он крепче обхватил ее. Она мертва.
— Блэкхит. Галлюцинации.
— Люсьен… ты… пришел за мной…
Не галлюцинации. Он поднял взгляд, просунул руку ей под голову и стал всматриваться в белое как мел лицо. В полузакрытые и остекленевшие от потрясения глаза, которые глядели на него снизу вверх. Она не мертва. Она должна быть мертва, но не мертва.
— Эва…
— Люсьен… мне больно. Везде больно. — Голос был слабым, прерывающимся. Господи, он должен согреть ее. Должен перенести ее в тихое место. Должен привести доктора.
Он поднял жену на руки и, скользя на льду, отнес к перевернутой карете, которая могла служить прикрытием от ветра. Как он сожалел, что не захватил пальто. Что у него нет коня. Что Господь не заставил его отправиться на поиски раньше, вместо того чтобы сидеть и отчаянно жалеть себя.
— Где у тебя болит, радость моя?
Она прислонилась к днищу кареты и закрыла глаза.
— Его больше нет, Люсьен… нет.
Он сразу понял, о чем Эва говорит. Люсьен тщетно пытался согреть дрожащие руки. Опасаясь худшего, он аккуратно приподнял ее юбки… и почувствовал, как все у него внутри застыло. Она была в крови. Кровью покрыты ноги, бедра. И кровь продолжала течь.
Эва тихо заплакала.
Не говоря ни слова, Люсьен обнял ее, содрогающуюся от душераздирающих рыданий. Он сжал зубы, закрыл глаза и начал баюкать жену, в его сердце разлилась такая боль, что он подумал, что вот-вот умрет. Она обхватила его руками, припав к нему, как дитя. Она пыталась зарыться в нем, ее слезы жгли ему шею. Люсьен ощутил спазмы в горле. Все это его вина. Это он сделал с ней. С их не родившимся ребенком. Пожелав оставить своего ребенка в Англии, он убил его. Убил.
— Эва.
Он прижимал ее к груди, ощущая, как ветер раскачивает перевернутую карету, за днищем которой они спрятались. Ротуэлл должен был уже вернуться. Где же он?
— Эва, я должен идти за помощью.
— Не оставляй меня, Люсьен… о, пожалуйста, не оставляй меня.
Она опять заплакала. Ушла ее ненависть к нему, исчезла упрямая, своенравная гордость, пропала прекрасная вспыльчивость. Вместо всего этого осталась лишь сломанная оболочка. Вот до чего он довел ее, эту маленькую девочку-женщину, которая умрет, если он быстро не доставит ее в безопасное место.
— Эва, послушай меня, — сказал он, отрывая ее от себя и усаживая у дна кареты. Он глядел ей в глаза, в которых не было души, которая ушла вместе со способностью здраво мыслить, что-либо понимать, и лишь два огромных озера боли смотрели на него. — Эва… я иду за помощью. Ты должна оставаться здесь, ты понимаешь меня?
— Не покидай меня. Пожалуйста, не уходи от меня.
— Дорогая, я должен. Я вернусь за тобой. Пообещай мне, что будешь держаться, не заснешь, соберешь всю мыслимую ненависть ко мне, только не сдавайся, понимаешь? Не засни… не покинь меня, Эва. Я не смогу жить без тебя. — Он притянул ее к себе и поцеловал в заледеневшую бровь. — Не покидай меня, потому что я люблю тебя.
— Не уходи, — шепотом повторила она.
Он любит ее. Он сказал это, но она не поняла, так как ощущает лишь боль, потрясение и муку. Люсьен поднялся а одной здоровой ноге, понимая, что даже если осмотрит карету, у него не хватит сил, чтобы перевернуть ее на колеса. О черт! О дьявол! Снег продолжал сыпаться с небес, застревая в ресницах. Он в отчаянии пытался сообразить, что можно сделать, чтобы как-то укрыть ее от непогоды, и тут вспомнил, что в карете может быть коврик.
Волоча за собой непослушную ногу, он обошел карету, открыл дорожный сундук и — благодарение Господу — обнаружил там одеяло.
Он отнес его к Эве. Ее глаза были закрыты. Испугавшись, он схватил ее за плечи и принялся трясти, пока она снова не открыла их.
— Не покидай меня, Люсьен…
У него не было сил отвечать. Если он не пойдет, то она умрет здесь, у него на руках. Он поудобнее усадил ее, попытавшись втиснуть в пространство между осью и днищем, и укрыл потеплее, подоткнув его со всех сторон. Затем, взяв ее руки, он нежно поцеловал сначала одну ладонь, потом другую и спрятал их под одеяло.
Потом он поднялся на ноги, решив, как будет действовать, и ругая Ротуэлла, который уже давным-давно должен был вернуться. Вокруг шелестел падающий снег… медленно, неумолимо, молчаливо.
Она посмотрела на него, в ее глазах мелькнуло понимание, испуг… затем веки снова сомкнулись.
Люсьен повернулся. Он сунул свои ободранные, покрасневшие ладони под мышки, чтобы хоть немного согреть их, и, волоча раненую ногу, дрожа от холода, пустился в долгий путь домой.
Глава 26
Всадники, которых Люсьен слышал в ночи, не были одним лишь плодом хмельного воображения. Его братья, которые бросились по горячим следам в погоню за Нериссой, настигли ее в Саутгемптоне, где она ждала корабль, чтобы отплыть во Францию. Теперь она была в безопасности в карете, которую они захватили с собой, и братья решили провести несколько дней в Джинджермере, прежде чем везти разъяренную сестру обратно в замок Блэкхит.
Покрытые снегом и продрогшие до костей, они вошли в дом и обнаружили там страшный переполох. Его и ее светлости повздорили. Его и ее светлости? Чарлз присвистнул, а другие лишь переглянулись в изумлении.
— Они поженились прошлой ночью, — объяснила экономка.
— Между ними случился ужасный скандал, и она уехала час назад, — добавил дворецкий. — В такую бурю.
И тут совершенно обезумевший молодой человек с синим от холода лицом влетел в комнату, бормоча, что герцогиня погибла, упала с обрыва, и что он встретил его светлость — который оказался совершенно пьян — у обрыва, без сюртука, без пальто, в одной тонкой рубашке, что его светлость отправился вытаскивать тело герцогини и что все находящиеся в доме должны мчаться ему на помощь…
Благодарение Господу, что там оказался лорд Чарлз.
— Всем молчать, — приказал он резким голосом, который мгновенно заставил всех прекратить суетиться. Он оглядел присутствующих, тающий снег все еще стекал с его светлой косички и широкой, внушающей уважение спины. — А теперь слушайте меня.
На нем не было военного мундира, но это ничего не значило. Перед домочадцами стоял офицер, которого знали и уважали солдаты… и испуганные слуги, все, как один, замолкли и напряженно ожидали приказаний.
Чарлз повернулся к поеживающемуся конюху.
— Пусть кто-нибудь напоит этого человека чем-нибудь горячим. Как тебя зовут?
— Ротуэлл, милорд.
— Ротуэлл, расскажи мне по порядку, что произошло, где ты оставил герцогиню и где в последний раз видел моего брата.
Стуча зубами, Ротуэлл хриплым голосом поведал всю историю. Он непрерывно повторял отданные его светлостью приказы, заламывал руки и раз за разом говорил, что, останься герцогиня на месте, она не погибла бы.
— Она у Тавертонского поворота, милорд… на склоне под обрывом.
Чарлз с суровым лицом выслушал рассказ и тут же командным голосом принялся раздавать приказы.
— Эй, ты, — он кивнул в сторону лакея, — как тебя, зовут? Петерсон? Хорошо, Петерсон, слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты поскакал в деревню и привез доктора. Ты доставишь его сюда к тому времени, когда мы с братьями вернемся с герцогом и герцогиней. Отправляйся.
— Теперь вы. — Он подозвал экономку. — Как вас зовут?
— Миссис Кэнтуэлл, милорд.
— Миссис Кэнтуэлл, я хочу, чтобы вы и ваши подчиненные приготовили спальни, разожгли камины, собрали все одеяла в доме и держали к нашему возвращению наготове что-нибудь горячее и питательное. Моя сестра вам поможет.
— Слушаюсь, милорд.
— А теперь ты. Джонс, да? Беги к конюшням, найди двадцать ярдов веревки и оседлай наших коней, да пошевеливайся. Мне понадобятся одеяла и фонарь. Поспешим.
Чарлз постарался запомнить по именам всех тех, кому давал поручения, а затем, удовлетворенный, что все идет как надо, послал за своим мокрым камзолом, потребовал еще один про запас и быстро вышел за дверь, Гаррет и Эндрю поспешили за ним.
Он чувствовал, что время терять нельзя.
Люсьен уже давно отказался от попыток идти.
Там, где когда-то была его лодыжка, теперь пульсировал сгусток боли. Будь у него время, он оторвал бы кусок материи от штанов и перевязал рану, но не смел понапрасну потратить даже минуту. Главное — добраться до дома и привести Эве помощь.
Но нога, будь она проклята, не слушалась. Он нашел палку, вмерзшую в землю, и ему удалось оторвать ее. Но палка сломалась, как только он попытался на нее опереться. Люсьен отбросил обломок и похромал дальше, волоча за собой больную ногу, пока не поскользнулся на льду и не упал, больно ударившись о мерзлую землю подбородком и прокусив язык. Он заставил себя подняться, сплюнул кровь. От холода у него закружилась голова, тело казалось невесомым. Но он все же двинулся вперед. И снова упал.
Тогда он принялся ползти. Не обращая внимания на боль в замерзших руках, он подтягивал свое тело по скрипучему, покрывшему землю тонким слоем снегу. Сколько он уже прошел? Насколько он удалился от Эвы? Этого он не знал. Больше ничего не существовало, кроме холода. Боли. Если он не доберется до дома, его жена умрет.
Боль в руках стала невыносимой. Он поднялся на колени, а затем, балансируя раненой ногой, встал. Он перенес пес на эту ногу, заставляя ее выполнять работу, которая была ей не под силу, ненавидя ее за беспомощность, казня ее болью за то, что она предала его. Он не позволит помешать ему спасти свою герцогиню.
Как же холодно. Мокрая рубашка замерзла и стирала в кровь спину. А снег все падал, шелестя вокруг него. Он помедлил, тяжело дыша, и взглянул в темноту. Назойливый шепот снега. А далеко справа — море.
Не останавливайся.
Мукой было передвигать ноги. Больно даже дышать. Не засыпать.
«Не спи», — говорил он ей.
«Не спи», — приказывал он себе.
Но мозг и тело больше не подчинялись его воле. Он дрожал от холода, от изнеможения… от потрясения. Неимоверных усилий стоило удержать глаза открытыми. Он снова упал. И опять ему удалось подняться, боль раскаленным штырем вошла в раненую ногу, снег на том месте, где он упал, потемнел от крови. Но боль не давала уснуть. Поддерживала в нем жизнь. Уснуть — значит умереть. Это он понимал. Он упрямо двигался вперед, нарочно наступая на больную ногу и с радостью чувствуя Золь, потому что боль — это жизнь.
Он концентрировался на каждом шаге, как дар принимая каждую вспышку боли. Где, черт побери, Ротуэлл? Почему он не вернулся? Где все?
Покрытые снегом и продрогшие до костей, они вошли в дом и обнаружили там страшный переполох. Его и ее светлости повздорили. Его и ее светлости? Чарлз присвистнул, а другие лишь переглянулись в изумлении.
— Они поженились прошлой ночью, — объяснила экономка.
— Между ними случился ужасный скандал, и она уехала час назад, — добавил дворецкий. — В такую бурю.
И тут совершенно обезумевший молодой человек с синим от холода лицом влетел в комнату, бормоча, что герцогиня погибла, упала с обрыва, и что он встретил его светлость — который оказался совершенно пьян — у обрыва, без сюртука, без пальто, в одной тонкой рубашке, что его светлость отправился вытаскивать тело герцогини и что все находящиеся в доме должны мчаться ему на помощь…
Благодарение Господу, что там оказался лорд Чарлз.
— Всем молчать, — приказал он резким голосом, который мгновенно заставил всех прекратить суетиться. Он оглядел присутствующих, тающий снег все еще стекал с его светлой косички и широкой, внушающей уважение спины. — А теперь слушайте меня.
На нем не было военного мундира, но это ничего не значило. Перед домочадцами стоял офицер, которого знали и уважали солдаты… и испуганные слуги, все, как один, замолкли и напряженно ожидали приказаний.
Чарлз повернулся к поеживающемуся конюху.
— Пусть кто-нибудь напоит этого человека чем-нибудь горячим. Как тебя зовут?
— Ротуэлл, милорд.
— Ротуэлл, расскажи мне по порядку, что произошло, где ты оставил герцогиню и где в последний раз видел моего брата.
Стуча зубами, Ротуэлл хриплым голосом поведал всю историю. Он непрерывно повторял отданные его светлостью приказы, заламывал руки и раз за разом говорил, что, останься герцогиня на месте, она не погибла бы.
— Она у Тавертонского поворота, милорд… на склоне под обрывом.
Чарлз с суровым лицом выслушал рассказ и тут же командным голосом принялся раздавать приказы.
— Эй, ты, — он кивнул в сторону лакея, — как тебя, зовут? Петерсон? Хорошо, Петерсон, слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты поскакал в деревню и привез доктора. Ты доставишь его сюда к тому времени, когда мы с братьями вернемся с герцогом и герцогиней. Отправляйся.
— Теперь вы. — Он подозвал экономку. — Как вас зовут?
— Миссис Кэнтуэлл, милорд.
— Миссис Кэнтуэлл, я хочу, чтобы вы и ваши подчиненные приготовили спальни, разожгли камины, собрали все одеяла в доме и держали к нашему возвращению наготове что-нибудь горячее и питательное. Моя сестра вам поможет.
— Слушаюсь, милорд.
— А теперь ты. Джонс, да? Беги к конюшням, найди двадцать ярдов веревки и оседлай наших коней, да пошевеливайся. Мне понадобятся одеяла и фонарь. Поспешим.
Чарлз постарался запомнить по именам всех тех, кому давал поручения, а затем, удовлетворенный, что все идет как надо, послал за своим мокрым камзолом, потребовал еще один про запас и быстро вышел за дверь, Гаррет и Эндрю поспешили за ним.
Он чувствовал, что время терять нельзя.
Люсьен уже давно отказался от попыток идти.
Там, где когда-то была его лодыжка, теперь пульсировал сгусток боли. Будь у него время, он оторвал бы кусок материи от штанов и перевязал рану, но не смел понапрасну потратить даже минуту. Главное — добраться до дома и привести Эве помощь.
Но нога, будь она проклята, не слушалась. Он нашел палку, вмерзшую в землю, и ему удалось оторвать ее. Но палка сломалась, как только он попытался на нее опереться. Люсьен отбросил обломок и похромал дальше, волоча за собой больную ногу, пока не поскользнулся на льду и не упал, больно ударившись о мерзлую землю подбородком и прокусив язык. Он заставил себя подняться, сплюнул кровь. От холода у него закружилась голова, тело казалось невесомым. Но он все же двинулся вперед. И снова упал.
Тогда он принялся ползти. Не обращая внимания на боль в замерзших руках, он подтягивал свое тело по скрипучему, покрывшему землю тонким слоем снегу. Сколько он уже прошел? Насколько он удалился от Эвы? Этого он не знал. Больше ничего не существовало, кроме холода. Боли. Если он не доберется до дома, его жена умрет.
Боль в руках стала невыносимой. Он поднялся на колени, а затем, балансируя раненой ногой, встал. Он перенес пес на эту ногу, заставляя ее выполнять работу, которая была ей не под силу, ненавидя ее за беспомощность, казня ее болью за то, что она предала его. Он не позволит помешать ему спасти свою герцогиню.
Как же холодно. Мокрая рубашка замерзла и стирала в кровь спину. А снег все падал, шелестя вокруг него. Он помедлил, тяжело дыша, и взглянул в темноту. Назойливый шепот снега. А далеко справа — море.
Не останавливайся.
Мукой было передвигать ноги. Больно даже дышать. Не засыпать.
«Не спи», — говорил он ей.
«Не спи», — приказывал он себе.
Но мозг и тело больше не подчинялись его воле. Он дрожал от холода, от изнеможения… от потрясения. Неимоверных усилий стоило удержать глаза открытыми. Он снова упал. И опять ему удалось подняться, боль раскаленным штырем вошла в раненую ногу, снег на том месте, где он упал, потемнел от крови. Но боль не давала уснуть. Поддерживала в нем жизнь. Уснуть — значит умереть. Это он понимал. Он упрямо двигался вперед, нарочно наступая на больную ногу и с радостью чувствуя Золь, потому что боль — это жизнь.
Он концентрировался на каждом шаге, как дар принимая каждую вспышку боли. Где, черт побери, Ротуэлл? Почему он не вернулся? Где все?