Страница:
— Ладно, Нетто, хватит, — сказал Арсеньев, махнув рукой. — А то уже поздно. Мы его пробовали прощупать? — спросил он Суворина.
— Дважды, — ответил тот. — Первый раз — в университете, в восьмидесятом. И второй раз в Москве, в девяносто первом, постарались купить его на демократию и новую Россию.
— И что?
— Вы не смотрели отчеты? Я бы сказал, что он рассмеялся нам в лицо.
— Мы считаем, он работает на Запад?
— Едва ли. Он опубликовал статью в журнале «Нью-Йоркер» — она есть в его досье — о том, как ЦРУ и Британская секретная служба пытались завербовать его. Кстати, весьма забавное произведение.
Арсеньев насупился. Он не одобрял шумихи в прессе ни с той, ни с другой стороны.
— Женат? Дети?
— Был трижды женат, — снова встрял Нетто. И взглянул на Суворина. Тот жестом дал понять: валяй дальше, он согласен на место во втором ряду. — Студентом, женился на Кэтрин Джейн Оуэн, брак расторгнут в семьдесят девятом. Вторично — на Ирине Михайловне Пугачевой в восемьдесят первом…
— На русской?
— Украинке. Брак, несомненно, по расчету. Ее исключили из университета за антигосударственную деятельность. С этого начались контакты Келсо с диссидентами. В восемьдесят четвертом она получила визу.
— Значит, мы на три года задержали ее отъезд в Великобританию?
— Нет, товарищ полковник, это англичане волынили. К тому времени, когда они ее впустили, Келсо уже жил с одной из своих студенток, американкой, стипендиаткой Родса. Брак с Пугачевой был расторгнут в восемьдесят пятом. Теперь она замужем за дантистом, живет в Гламорганшире, графстве в Юго-Восточном Уэльсе. На нее есть досье, но, боюсь, я…
— Не гоношись, — сказал Арсеньев. — Иначе мы потонем в бумагах. А третий брак? — И он подмигнул Суворину. — Настоящий Дон Жуан!
— Маргарет Медлайн Лодж, американская студентка…
— Та самая стипендиатка Родса?
— Нет, другая. Он женился на ней в восемьдесят шестом. В прошлом году брак был расторгнут.
— Дети?
— Два сына. Живут с матерью в Нью-Йорке.
— Вот это малый! — заметил Арсеньев, у которого, несмотря на необъятные размеры, была любовница в отделе технического обеспечения. Он перевел взгляд на фотографию и улыбнулся. — А что он делает в Москве?
— Росархив проводит конференцию, — пояснил Нетто, — для иностранных ученых.
— Феликс!
Майор Суворин сидел, положив ногу на ногу, опершись на подлокотник дивана и расстегнув куртку; держался он по-американски свободно, уверенно — таков был его стиль. Он затянулся трубкой и произнес:
— Все, что он говорил по телефону, может иметь двоякий смысл. Например, означать, что тетрадь у Мамонтова и историк хочет на нее взглянуть. Или же что тетрадь находится у историка, или он слышал о ней и собирается выяснить кое-какие детали у Мамонтова. В любом случае Мамонтов явно знает, что мы держим Келсо под наблюдением, и потому обрывает разговор. Виссарион, когда Келсо уезжает из России? Нам это известно?
— Завтра в полдень, — ответил Нетто. — Рейсом «Дельты», из «Шереметьево-2» в тринадцать тридцать. Место для него забронировано и подтверждено.
— Я советую остановить Келсо в аэропорту и обыскать, — сказал Суворин. — Задержать самолет, если потребуется, и раздеть догола — по подозрению, что он вывозит материал, представляющий исторический или культурный интерес. Если он что-то взял в доме на Вспольном, мы сможем у него это отобрать. В то же время нельзя упускать из виду Мамонтова.
На столе Арсеньева зажужжал интерком. Раздался голос Сергея:
— Звонят Виссариону Петровичу.
— Хорошо, — сказал Арсеньев. — Нетто, возьми трубку в приемной. — Когда дверь в кабинет закрылась за ним, Арсеньев, насупясь, заметил Суворину: — Дошлый малый, верно?
— Он вполне безобиден. Просто старается. Арсеньев что-то буркнул, дважды пшикнул себе в горло из ингалятора, отпустил на одну дырку пояс, уперся животом в стол. Объемы полковника, толстые губы, ямочки — все это маскировало острый ум. Более стройные и сдержанные люди слетали, Арсеньев же продолжал вперевалку ходить по коридорам и в пору холодной войны (резидент КГБ в Канберре и в Оттаве), и в годы гласности, и во время неудавшегося переворота, и в период разгона органов — прикрытый, как броней, дряблым телом, пока, наконец, не дошел до нынешнего последнего витка: через год пенсия, есть дача, любовница, и весь мир пусть катится к чертям собачьим. Суворину он даже нравился.
— Ладно, Феликс. Так что ты думаешь?
— Цель операции «Мамонтов», — осторожно начал Суворин, — выяснить, каким образом из фондов КГБ были выкачаны пятьсот миллионов рублей, где их припрятал Мамонтов и как эти деньги используются для финансирования противников демократизации. Мы уже знаем, что именно он подкармливает этот грязный листок красных фашистов…
— «Аврору»…
— «Аврору»… Если к тому же он тратит эти денежки еще и на оружие, меня это интересует. Если же он покупает мемуары Сталина или продает их… что ж, это болезнь, но…
— Речь не просто о мемуарах, Феликс. У этой вещи большая история. Есть целое досье на эту тетрадь, она была одной из легенд Лубянки.
Суворин расхохотался. Неужели старик говорит серьезно? Тетрадка Сталина?! Но тут он увидел выражение лица Арсеньева и поспешил закашляться.
— Извините, Юрий Семенович… простите. Если вы относитесь к этому серьезно, то и я, конечно, так же отнесусь.
— Ну-ка, прокрути, пожалуйста, пленку еще раз, Феликс! Никак не научусь пользоваться этими проклятыми машинками.
И толстым волосатым пальцем он передвинул магнитофон по столу. Суворин подошел к нему, и они стали вместе слушать: Арсеньев — тяжело дыша и оттягивая кожу на толстой шее, что он всегда делал, когда чуял беду. «По поводу?» — «Черной клеенчатой тетради Иосифа Сталина».
Они все еще сидели, пригнувшись к магнитофону, когда в кабинет тихо проскользнул Нетто, в три раза бледнее обычного, и сообщил скверную новость.
Феликс Степанович Суворин в сопровождении Нетто с мрачным видом вернулся в свой кабинет. Путь из кабинетов начальства, расположенных в западной части здания, на восток, к оперативникам, был длинным, и пока они шли, человек десять с улыбкой здоровались с Сувориным, так как в этих спроектированных финнами, выложенных финской плиткой коридорах майор считался родившимся в рубашке, человеком с большим будущим. Он говорил по-английски с американским акцентом, выписывал основные американские журналы и собирал пластинки американского джаза, которые слушал вместе с женой — дочерью одного из наиболее либерально мыслящих экономических советников президента. Даже одежда на Суворине была американская: рубашка на кнопках, полосатый галстук, коричневая спортивная куртка — все это память о многолетнем пребывании в Вашингтоне в качестве резидента КГБ.
Так и кажется, что сотрудники, натянувшие зимние пальто и спешащие по коридорам, чтобы успеть на автобус, который повезет их домой, думают: «Вы только посмотрите на Феликса Степановича! Идет вторым номером после этого старого толстяка Арсеньева и вот-вот возглавит все управление — в тридцать-то восемь лет! И не какое-нибудь, а контрразведку, одно из самых засекреченных управлений, занимающееся разведкой деятельности иностранцев на территории России. Вы только посмотрите на этого выдвиженца: он спешит к себе в кабинет, чтобы сесть за работу, тогда как мы едем домой отдыхать…»
— Доброго вам вечера, Феликс Степанович!
— Привет, Феликс! Не вешай носа!
— Опять, вижу, допоздна будете работать, товарищ майор!
Суворин улыбался, кивал, неопределенно помахивал трубкой, не отвлекаясь от своих мыслей.
Сведения, сообщенные Нетто, были немногочисленны, но красноречивы. Непредсказуемый Келсо вышел из квартиры Мамонтова в пятнадцать ноль семь. Суворин отбыл оттуда через несколько минут. В пятнадцать двадцать две Людмила Федоровна Мамонтова тоже вышла из дома в сопровождении охранника Виктора Бубки и отправилась на ежедневную прогулку в Болотный сквер (учитывая, что она все забывает, ее никогда не отпускают одну). Поскольку у дома остался дежурить всего один человек, за ними никто не пошел.
Они не вернулись.
Вскоре после 17. 00 сосед, живущий в квартире под Мамонтовыми, услышал доносившиеся оттуда истерические крики. Он вызвал лифтера, квартиру с большим трудом вскрыли и обнаружили госпожу Мамонтову в шкафу в одном белье. Она была там заперта, однако сумела все-таки ногой выбить доску из дверцы. Ее отправили в поликлинику дипкорпуса в крайне удрученном состоянии. Она умудрилась сломать себе обе щиколотки.
— Должно быть, это способ оторваться от слежки, если надо срочно исчезнуть, — сказал Суворин, придя к себе в кабинет. — Мамонтов уже давно держал про запас этот вариант, приучая нас к ежедневным прогулкам жены. Вопрос в том, какая возникла в этом необходимость сейчас?
Он нажал на выключатель. Тотчас вспыхнули неоновые панели. Из кабинетов руководства видно было озеро и деревья, а кабинет Суворина выходил на север, на Московскую кольцевую автодорогу и многоэтажные башни жилого массива. Суворин плюхнулся в кресло, схватил кисет и забросил ноги на подоконник. Он увидел в стекле отражение вошедшего Нетто, закрывавшего за собой дверь. Арсеньев зря пропесочил его — парень этого не заслуживал. Если кто и провинился, так это Суворин, ведь именно он послал Бунина следить за Келсо.
— Сколько наших людей дежурит у квартиры Мамонтова?
— Снова двое, товарищ майор.
— Надо разделить их. Одного пошли в поликлинику следить за женой, другой пусть остается на месте. Бунин пусть будет при Келсо. В какой он гостинице?
— «Украина».
— Хорошо. Значит, если он идет по Садовому кольцу на юг, то, скорее всего, возвращается в гостиницу. Позвони Громову в Шестнадцатое управление и скажи, что нам нужен перехват всех разговоров Келсо. Он скажет, что у него нет для этого ресурсов. Сошлись на Арсеньева. Чтоб через пятнадцать минут у меня на столе лежала бумага, разрешающая перехват.
— Есть, товарищ майор.
— С Десятым управлением я свяжусь сам.
— С Десятым, товарищ майор? Десятое — это же архив.
— По словам полковника, там должно быть досье на эту сталинскую тетрадь. — Недаром ее называют легендой Лубянки! — Мне надо придумать повод посмотреть это досье. А ты проверь дом на Вспольном — что там сейчас? Господи, как же нам нужны люди! — Суворин от безнадежности изо всей силы стукнул кулаком по столу. — Где Колосов?
— Он вчера вылетел в Швейцарию.
— Есть у нас еще кто-нибудь? Барсуков?
— Барсуков в Иванове с немцами.
Суворин тяжело вздохнул. Беда в том, что операция эта — полная туфта. У нее нет ни названия, ни бюджета. По сути, она даже нелегальна.
Нетто быстро записывал указания.
— А как вы хотите поступить с Келсо?
— Продолжим наблюдение.
— Не будем его брать?
— За что? И где мы его станем держать? У нас же нет камер. И нет законного основания для ареста. Сколько времени Мамонтов отсутствует?
— Три часа, товарищ майор. Уж извините, что я… — Нетто чуть не плакал.
— Забудем, Виссарион. Ты тут не виноват. — И Суворин улыбнулся отражению молодого человека в стекле. — Мамонтов проделывал такие трюки, когда мы с тобой были еще в животе у матери. Ничего, мы его найдем, — добавил он с уверенностью, которой не чувствовал, — рано или поздно. А теперь иди заниматься делом. Мне надо позвонить жене.
Когда Нетто вышел, Суворин вынул фотографию Келсо из досье и прикрепил к доске над своим столом. У него столько дел, столько действительно важных проблем, связанных с экономической разведкой, биотехнологией, стекловолокном, а его беспокоит, отчего и зачем понадобилась Мамонтову сталинская тетрадь. Это просто глупо. Хуже, чем глупо, — постыдно. Ну что у нас за страна? Суворин медленно набил чубук табаком и раскурил трубку. И затем целую минуту стоял, заложив за спину руки, зажав в зубах трубку, и с ненавистью смотрел на фотографию историка.
7
— Дважды, — ответил тот. — Первый раз — в университете, в восьмидесятом. И второй раз в Москве, в девяносто первом, постарались купить его на демократию и новую Россию.
— И что?
— Вы не смотрели отчеты? Я бы сказал, что он рассмеялся нам в лицо.
— Мы считаем, он работает на Запад?
— Едва ли. Он опубликовал статью в журнале «Нью-Йоркер» — она есть в его досье — о том, как ЦРУ и Британская секретная служба пытались завербовать его. Кстати, весьма забавное произведение.
Арсеньев насупился. Он не одобрял шумихи в прессе ни с той, ни с другой стороны.
— Женат? Дети?
— Был трижды женат, — снова встрял Нетто. И взглянул на Суворина. Тот жестом дал понять: валяй дальше, он согласен на место во втором ряду. — Студентом, женился на Кэтрин Джейн Оуэн, брак расторгнут в семьдесят девятом. Вторично — на Ирине Михайловне Пугачевой в восемьдесят первом…
— На русской?
— Украинке. Брак, несомненно, по расчету. Ее исключили из университета за антигосударственную деятельность. С этого начались контакты Келсо с диссидентами. В восемьдесят четвертом она получила визу.
— Значит, мы на три года задержали ее отъезд в Великобританию?
— Нет, товарищ полковник, это англичане волынили. К тому времени, когда они ее впустили, Келсо уже жил с одной из своих студенток, американкой, стипендиаткой Родса. Брак с Пугачевой был расторгнут в восемьдесят пятом. Теперь она замужем за дантистом, живет в Гламорганшире, графстве в Юго-Восточном Уэльсе. На нее есть досье, но, боюсь, я…
— Не гоношись, — сказал Арсеньев. — Иначе мы потонем в бумагах. А третий брак? — И он подмигнул Суворину. — Настоящий Дон Жуан!
— Маргарет Медлайн Лодж, американская студентка…
— Та самая стипендиатка Родса?
— Нет, другая. Он женился на ней в восемьдесят шестом. В прошлом году брак был расторгнут.
— Дети?
— Два сына. Живут с матерью в Нью-Йорке.
— Вот это малый! — заметил Арсеньев, у которого, несмотря на необъятные размеры, была любовница в отделе технического обеспечения. Он перевел взгляд на фотографию и улыбнулся. — А что он делает в Москве?
— Росархив проводит конференцию, — пояснил Нетто, — для иностранных ученых.
— Феликс!
Майор Суворин сидел, положив ногу на ногу, опершись на подлокотник дивана и расстегнув куртку; держался он по-американски свободно, уверенно — таков был его стиль. Он затянулся трубкой и произнес:
— Все, что он говорил по телефону, может иметь двоякий смысл. Например, означать, что тетрадь у Мамонтова и историк хочет на нее взглянуть. Или же что тетрадь находится у историка, или он слышал о ней и собирается выяснить кое-какие детали у Мамонтова. В любом случае Мамонтов явно знает, что мы держим Келсо под наблюдением, и потому обрывает разговор. Виссарион, когда Келсо уезжает из России? Нам это известно?
— Завтра в полдень, — ответил Нетто. — Рейсом «Дельты», из «Шереметьево-2» в тринадцать тридцать. Место для него забронировано и подтверждено.
— Я советую остановить Келсо в аэропорту и обыскать, — сказал Суворин. — Задержать самолет, если потребуется, и раздеть догола — по подозрению, что он вывозит материал, представляющий исторический или культурный интерес. Если он что-то взял в доме на Вспольном, мы сможем у него это отобрать. В то же время нельзя упускать из виду Мамонтова.
На столе Арсеньева зажужжал интерком. Раздался голос Сергея:
— Звонят Виссариону Петровичу.
— Хорошо, — сказал Арсеньев. — Нетто, возьми трубку в приемной. — Когда дверь в кабинет закрылась за ним, Арсеньев, насупясь, заметил Суворину: — Дошлый малый, верно?
— Он вполне безобиден. Просто старается. Арсеньев что-то буркнул, дважды пшикнул себе в горло из ингалятора, отпустил на одну дырку пояс, уперся животом в стол. Объемы полковника, толстые губы, ямочки — все это маскировало острый ум. Более стройные и сдержанные люди слетали, Арсеньев же продолжал вперевалку ходить по коридорам и в пору холодной войны (резидент КГБ в Канберре и в Оттаве), и в годы гласности, и во время неудавшегося переворота, и в период разгона органов — прикрытый, как броней, дряблым телом, пока, наконец, не дошел до нынешнего последнего витка: через год пенсия, есть дача, любовница, и весь мир пусть катится к чертям собачьим. Суворину он даже нравился.
— Ладно, Феликс. Так что ты думаешь?
— Цель операции «Мамонтов», — осторожно начал Суворин, — выяснить, каким образом из фондов КГБ были выкачаны пятьсот миллионов рублей, где их припрятал Мамонтов и как эти деньги используются для финансирования противников демократизации. Мы уже знаем, что именно он подкармливает этот грязный листок красных фашистов…
— «Аврору»…
— «Аврору»… Если к тому же он тратит эти денежки еще и на оружие, меня это интересует. Если же он покупает мемуары Сталина или продает их… что ж, это болезнь, но…
— Речь не просто о мемуарах, Феликс. У этой вещи большая история. Есть целое досье на эту тетрадь, она была одной из легенд Лубянки.
Суворин расхохотался. Неужели старик говорит серьезно? Тетрадка Сталина?! Но тут он увидел выражение лица Арсеньева и поспешил закашляться.
— Извините, Юрий Семенович… простите. Если вы относитесь к этому серьезно, то и я, конечно, так же отнесусь.
— Ну-ка, прокрути, пожалуйста, пленку еще раз, Феликс! Никак не научусь пользоваться этими проклятыми машинками.
И толстым волосатым пальцем он передвинул магнитофон по столу. Суворин подошел к нему, и они стали вместе слушать: Арсеньев — тяжело дыша и оттягивая кожу на толстой шее, что он всегда делал, когда чуял беду. «По поводу?» — «Черной клеенчатой тетради Иосифа Сталина».
Они все еще сидели, пригнувшись к магнитофону, когда в кабинет тихо проскользнул Нетто, в три раза бледнее обычного, и сообщил скверную новость.
Феликс Степанович Суворин в сопровождении Нетто с мрачным видом вернулся в свой кабинет. Путь из кабинетов начальства, расположенных в западной части здания, на восток, к оперативникам, был длинным, и пока они шли, человек десять с улыбкой здоровались с Сувориным, так как в этих спроектированных финнами, выложенных финской плиткой коридорах майор считался родившимся в рубашке, человеком с большим будущим. Он говорил по-английски с американским акцентом, выписывал основные американские журналы и собирал пластинки американского джаза, которые слушал вместе с женой — дочерью одного из наиболее либерально мыслящих экономических советников президента. Даже одежда на Суворине была американская: рубашка на кнопках, полосатый галстук, коричневая спортивная куртка — все это память о многолетнем пребывании в Вашингтоне в качестве резидента КГБ.
Так и кажется, что сотрудники, натянувшие зимние пальто и спешащие по коридорам, чтобы успеть на автобус, который повезет их домой, думают: «Вы только посмотрите на Феликса Степановича! Идет вторым номером после этого старого толстяка Арсеньева и вот-вот возглавит все управление — в тридцать-то восемь лет! И не какое-нибудь, а контрразведку, одно из самых засекреченных управлений, занимающееся разведкой деятельности иностранцев на территории России. Вы только посмотрите на этого выдвиженца: он спешит к себе в кабинет, чтобы сесть за работу, тогда как мы едем домой отдыхать…»
— Доброго вам вечера, Феликс Степанович!
— Привет, Феликс! Не вешай носа!
— Опять, вижу, допоздна будете работать, товарищ майор!
Суворин улыбался, кивал, неопределенно помахивал трубкой, не отвлекаясь от своих мыслей.
Сведения, сообщенные Нетто, были немногочисленны, но красноречивы. Непредсказуемый Келсо вышел из квартиры Мамонтова в пятнадцать ноль семь. Суворин отбыл оттуда через несколько минут. В пятнадцать двадцать две Людмила Федоровна Мамонтова тоже вышла из дома в сопровождении охранника Виктора Бубки и отправилась на ежедневную прогулку в Болотный сквер (учитывая, что она все забывает, ее никогда не отпускают одну). Поскольку у дома остался дежурить всего один человек, за ними никто не пошел.
Они не вернулись.
Вскоре после 17. 00 сосед, живущий в квартире под Мамонтовыми, услышал доносившиеся оттуда истерические крики. Он вызвал лифтера, квартиру с большим трудом вскрыли и обнаружили госпожу Мамонтову в шкафу в одном белье. Она была там заперта, однако сумела все-таки ногой выбить доску из дверцы. Ее отправили в поликлинику дипкорпуса в крайне удрученном состоянии. Она умудрилась сломать себе обе щиколотки.
— Должно быть, это способ оторваться от слежки, если надо срочно исчезнуть, — сказал Суворин, придя к себе в кабинет. — Мамонтов уже давно держал про запас этот вариант, приучая нас к ежедневным прогулкам жены. Вопрос в том, какая возникла в этом необходимость сейчас?
Он нажал на выключатель. Тотчас вспыхнули неоновые панели. Из кабинетов руководства видно было озеро и деревья, а кабинет Суворина выходил на север, на Московскую кольцевую автодорогу и многоэтажные башни жилого массива. Суворин плюхнулся в кресло, схватил кисет и забросил ноги на подоконник. Он увидел в стекле отражение вошедшего Нетто, закрывавшего за собой дверь. Арсеньев зря пропесочил его — парень этого не заслуживал. Если кто и провинился, так это Суворин, ведь именно он послал Бунина следить за Келсо.
— Сколько наших людей дежурит у квартиры Мамонтова?
— Снова двое, товарищ майор.
— Надо разделить их. Одного пошли в поликлинику следить за женой, другой пусть остается на месте. Бунин пусть будет при Келсо. В какой он гостинице?
— «Украина».
— Хорошо. Значит, если он идет по Садовому кольцу на юг, то, скорее всего, возвращается в гостиницу. Позвони Громову в Шестнадцатое управление и скажи, что нам нужен перехват всех разговоров Келсо. Он скажет, что у него нет для этого ресурсов. Сошлись на Арсеньева. Чтоб через пятнадцать минут у меня на столе лежала бумага, разрешающая перехват.
— Есть, товарищ майор.
— С Десятым управлением я свяжусь сам.
— С Десятым, товарищ майор? Десятое — это же архив.
— По словам полковника, там должно быть досье на эту сталинскую тетрадь. — Недаром ее называют легендой Лубянки! — Мне надо придумать повод посмотреть это досье. А ты проверь дом на Вспольном — что там сейчас? Господи, как же нам нужны люди! — Суворин от безнадежности изо всей силы стукнул кулаком по столу. — Где Колосов?
— Он вчера вылетел в Швейцарию.
— Есть у нас еще кто-нибудь? Барсуков?
— Барсуков в Иванове с немцами.
Суворин тяжело вздохнул. Беда в том, что операция эта — полная туфта. У нее нет ни названия, ни бюджета. По сути, она даже нелегальна.
Нетто быстро записывал указания.
— А как вы хотите поступить с Келсо?
— Продолжим наблюдение.
— Не будем его брать?
— За что? И где мы его станем держать? У нас же нет камер. И нет законного основания для ареста. Сколько времени Мамонтов отсутствует?
— Три часа, товарищ майор. Уж извините, что я… — Нетто чуть не плакал.
— Забудем, Виссарион. Ты тут не виноват. — И Суворин улыбнулся отражению молодого человека в стекле. — Мамонтов проделывал такие трюки, когда мы с тобой были еще в животе у матери. Ничего, мы его найдем, — добавил он с уверенностью, которой не чувствовал, — рано или поздно. А теперь иди заниматься делом. Мне надо позвонить жене.
Когда Нетто вышел, Суворин вынул фотографию Келсо из досье и прикрепил к доске над своим столом. У него столько дел, столько действительно важных проблем, связанных с экономической разведкой, биотехнологией, стекловолокном, а его беспокоит, отчего и зачем понадобилась Мамонтову сталинская тетрадь. Это просто глупо. Хуже, чем глупо, — постыдно. Ну что у нас за страна? Суворин медленно набил чубук табаком и раскурил трубку. И затем целую минуту стоял, заложив за спину руки, зажав в зубах трубку, и с ненавистью смотрел на фотографию историка.
7
Непредсказуемый Келсо лежал на кровати в своем номере на двадцать третьем этаже гостиницы «Украина», курил сигарету и смотрел в потолок. Пальцы его левой руки уютно обхватывали знакомую четвертушку виски.
Он не потрудился снять пальто и не включил света. Да ему и не нужен был свет. Яркий белый свет прожекторов, установленных на этом небоскребе в сталинском готическом стиле, попадал в его номер, создавая феерическое освещение. Несмотря на закрытое окно, до него доносился грохот транспорта, мчавшегося по мокрой улице далеко внизу.
Он всегда считал, что в такое время дня иностранцу в чужом городе становится грустно: наступают сумерки, вспыхивают огни, падает температура, служащие спешат домой, деловые люди, напустив на себя веселый вид, сидят в барах.
Он еще глотнул виски, затем потянулся, взял пепельницу и, поставив себе на грудь, стряхнул в нее пепел с сигареты. Пепельница была плохо вымыта. На ее пыльном дне все еще лежал, как маленькое зеленое яичко, сгусток плевка Папу Рапавы.
Келсо понадобилось всего несколько минут, чтобы посетить бизнес-центр «Украины», пролистать старый московский телефонный справочник и установить, что дом на Вспольном некоторое время действительно был резиденцией посольства одной африканской страны, а именно Республики Тунис.
И ему потребовалось лишь немногим больше времени, чтобы добыть остальную необходимую информацию: сидя на своей жесткой и узкой кровати, он самым серьезным тоном расспрашивал пресс-атташе тунисского посольства, изображая неподдельный интерес к расширяющемуся рынку московской недвижимости и к тому, что изображено на тунисском флаге.
По словам пресс-атташе, советское правительство в 1956 году предложило тунисцам особняк на Вспольном на условиях краткосрочной аренды, возобновляемой каждые семь лет. В январе этого года посла поставили в известность, что по окончании срока аренды договор не будет возобновлен, и в августе они оттуда съехали. По правде говоря, они об этом не жалеют после той неприятной истории, когда в 1993 году рабочие отрыли из-под тротуара двенадцать человеческих скелетов — жертв сталинских репрессий. Никакого объяснения выселению тунисцам не дали, но, как всем известно, в центре Москвы сейчас приватизируются большие участки государственной собственности, их продают иностранным инвесторам и делают на этом большие состояния.
Ну, а флаг? На флаге Республики Тунис, уважаемый сэр, изображен красный полумесяц и красная звезда в белом кружке, все это на красном фоне.
«Там висел красный полумесяц с красной звездой…»
Голубая струйка сигаретного дыма закрутилась колечком и развеялась, ударившись о грязную штукатурку.
Ох, до чего же все красиво сходится: рассказ Рапавы, и история Епишева, и удобная пустота бериевского особняка, и недавно раскопанная земля, и бар под названием «Робот».
Келсо допил виски, затушил сигарету и теперь лежал, вертя в пальцах спичечный коробок против часовой стрелки.
Не зная, как быть дальше, Келсо спустился в вестибюль и обменял свои дорожные чеки на рубли. Как бы ни развернулись события, надо иметь при себе деньги. Они ему понадобятся. На кредитную карточку нельзя полагаться, пример тому — злополучный инцидент в киоске гостиницы, когда он попытался купить на нее виски.
Ему показалось, что он увидел знакомые лица — по всей вероятности, это были участники симпозиума, — и приветственно поднял руку, но люди отвернулись.
На стойке портье была надпись: «Если гостю надо позвонить по международному телефону, просьба внести залог», — при виде ее Келсо снова почувствовал прилив тоски по дому. Такие события, а ему некому о них рассказать. Повинуясь импульсу, он оставил у портье пятьдесят долларов и направился через заполненный толпой вестибюль к лифтам.
Три брака. Он думал об этом необычном явлении, пока лифт мчал его наверх. Три развода, прошедших с возрастающим ожесточением.
Кейт… ну, Кейт едва ли идет в расчет: они поженились студентами, этот брак был с самого начала обречен. Она даже посылала ему поздравительные открытки на Рождество, пока он не переехал в Нью-Йорк. Затем Ирина… она, по крайней мере, получила паспорт, что, как он подозревал, и было главной причиной замужества. А Маргарет, бедняжка Маргарет, забеременела еще до брака, потому он на ней и женился, и не успел появиться на свет один мальчик, как за ним последовал другой, и все они сгрудились в четырех крошечных комнатках неподалеку от Вудсток-роуд: преподаватель истории и изучающая историю студентка, без общей истории, которая объединяла бы их. Этот брак просуществовал двенадцать лет — «столько же, сколько Третий рейх», сказал пьяный Келсо дотошному журналисту, ведущему колонку светской хроники, в тот день, когда было напечатано прошение Маргарет о разводе. Его так и не простили за это.
Но как-никак она мать его детей. Мэгги. Маргарет. Надо позвонить бедняжке Маргарет.
В трубке зашуршало, когда телефонистка подключилась к международной связи, и Келсо подумал: «Ох уж эти русские телефоны!» И хорошенько встряхнул трубку, когда был набран нью-йоркский номер.
— Алло! — Знакомый голос звучал незнакомо звонко.
— Это я.
— А-а… — Без эмоций, неожиданно мертвым тоном. Даже не враждебным.
— Извини, что испортил тебе настроение. — Он хотел, чтобы это прозвучало шуткой, а вышло с оттенком горечи и жалости к себе. Он попробовал все же продолжить разговор: — Я звоню из Москвы.
— Зачем?
— Зачем я звоню или зачем я звоню из Москвы?
— Ты выпил?
Келсо бросил взгляд на пустую бутылку. Он забыл о ее способности чуять запах на расстоянии в четыре тысячи миль.
— Как мальчики? Могу я поговорить с ними?
— Сейчас у нас вторник, одиннадцать часов утра. Где, по-твоему, они находятся?
— В школе?
— Молодец, папочка. — И она невольно рассмеялась.
— Послушай, — сказал он. — Извини меня.
— За что именно?
— За то, что я не прислал в прошлом месяце денег.
— Ты не присылал три месяца.
— Напортачили в банке.
— Поступи наконец на работу, мистер Непредсказуемый.
— Как у тебя дела?
— Пошел ты…
— Хорошо. Снимаю вопрос. — Он все же попытался продолжить разговор: — Сегодня утром я говорил с Эйдлменом. У него может кое-что обломиться для меня.
— Потому что, понимаешь, так продолжаться не может!
— Я знаю. Слушай, я, кажется, напал тут кое на что…
— А что предлагает тебе Эйдлмен?
— Эйдлмен? Преподавательскую работу. Но я не о том. Я напал на кое-что тут, в Москве. Может, это пшик. А возможно, грандиозная штука.
— Что это такое?
Нет, с линией явно что-то не в порядке. Келсо слышал эхо собственного голоса, отдававшегося в ухе слишком поздно для эха. «А возможно, грандиозная штука», — услышал он свои слова.
— Я не хочу говорить об этом по телефону.
— Ах, ты не хочешь говорить об этом по телефону! «Я не хочу говорить об этом по телефону».
— … ну конечно, еще бы. И знаешь почему? Потому что это опять все то же дерьмо…
— Обожди, Мэгги. Ты слышишь меня дважды?
— … Эйдлмен предлагает тебе реальную работу, но ты, конечно, не хочешь за такое браться, потому что тогда тебе придется…
«Ты слышишь меня дважды?»
— … выполнять свои обязанности…
Келсо тихо опустил трубку на рычаг. Какое-то время он смотрел на нее, кусая губы, потом лег на кровать и закурил.
Сталин, как известно, презрительно относился к женщинам.
Собственно, он считал, что умная женщина — это оксюморон, и называл женщин «селедками с разумом». Однажды, говоря о жене Ленина, он сказал Молотову: «Если она ходила в один нужник с Лениным, это еще не значит, что она понимает ленинизм». После смерти Ленина Крупская думала, что положение вдовы великого человека защитит ее от сталинских чисток, но Сталин быстро вывел ее из заблуждения. «Если будете раскольничать, — сказал он ей, — мы дадим Ленину другую вдову».
Однако это далеко не все. И мы подходим к одному из тех странных отклонений от общепринятого образа, которые и делают нашу профессию столь интересной. Хотя, по общему мнению, Сталин всегда был безразличен к сексу, — классический пример политика, все плотские желания которого устремлены на расширение власти, — истина оказалась противоположной. Сталин был бабником.
Об этой стороне его натуры стало известно лишьнедавно. В 1986 году Молотов немного смущенно сказал Чуеву («Сто сорок бесед с Молотовым», Москва, 1991), что у женщин Сталин «имел успех». Хрущев в своих воспоминаниях, опубликованных после смерти («Пленки Гласности», Бостон, 1990), еще немного приподнял завесу.
Кто же были эти женщины, чьими услугами пользовался Сталин до и после самоубийства своей второй жены? Некоторых мы знаем. Это жена А. И. Егорова, первого заместителя народного комиссара обороны, известная в партийных кругах своими многочисленными романами. Затем была жена другого военного — Гусева, которая, по слухам, лежала в постели Сталина в ту ночь, когда застрелилась Надежда. Потом была Роза Каганович, на которой Сталин, став вдовцом, одно время подумывал жениться. Но наиболее интересной представляется Евгения Аллилуева, жена свояка Сталина — Павла. Ее отношения со Сталиным описаны в дневнике, который вела свояченица Сталина, Мария. Дневник был отобран при аресте Марии и лишь недавно рассекречен (Ф4501 Д1).
Это, конечно, перечень лишь тех женщин, о которых мы что-то знаем. Остальные оставили в истории туманный след, как, например, горничная Валечка Истомина, которая поступила работать к Сталину в 1935 году («А если была женой, кому какое дело», — сказал Молотов Чуеву). Можно упомянуть «молодую красивую женщину, типичную кавказку», которую Хрущев видел однажды на даче Сталина. «Потом мне сказали, что эта женщина — воспитательница Светланки. Но это продолжалось недолго, и она исчезла. По некоторым замечаниям Берии я понял, что это была его протеже. Ну, Берия, тот умел подбирать „воспитательниц“.
«… и она исчезла…»
Снова знакомая картина: неразумно было слишком много знать о личной жизни товарища Сталина. Один из тех, кому он наставил рога — Егоров, — был расстрелян; другой — Павел Аллилуев — внезапно умер. А Женя, его жена и любовница Сталина, «роза новгородских полей», была арестована и так долго просидела в одиночке, что, когда ее наконец выпустили послеего смерти, не могла говорить: у нее атрофировались голосовые связки…»
Должно быть, он заснул, так как очнулся от телефонного звонка.
Комната по-прежнему была погружена в полутьму. Келсо включил свет и посмотрел на часы. Почти восемь.
Он сбросил ноги с кровати и с трудом сделал два шага к письменному столу у окна.
Помедлил и снял трубку.
Это был Эйдлмен, которого интересовало всего лишь, придет ли он на ужин.
— На ужин?
— Дорогой мой, это прощальный ужин, который устраивает симпозиум, и на нем следует поприсутствовать. Будет торт, из которого появится Ольга.
— Боже! Есть у меня возможность выбора?
— Никакой. Кстати, прошел слух, что ты с великого перепоя и вернулся утром к себе в номер, чтобы выспаться.
— Чудесно, Фрэнк. Спасибо. Эйдлмен помолчал.
— Так что происходит? Нашел ты своего человека?
— Конечно, нет.
— Все оказалось туфтой?
— Абсолютно. Ни единого слова правды.
— Только… понимаешь… тебя ведь целый день не было…
— Я разыскивал одного старого приятеля.
— А-а, понятно, — сказал Эйдлмен. — Все тот же Непредсказуемый. Послушай, ты смотришь в окно?
Внизу, под ногами Келсо, сверкала ночная панорама города — неоновые надписи вздымались по всему городу, как штандарты вступившей в него армии. «Филипс», «Мальборо», «Сони», «Мерседес-Бенц»… А ведь было время, когда Москва после заката солнца становилась такой же темной, как столица какой-нибудь африканской страны.
Среди надписей не было ни единого русского слова.
— Никогда не думал, что доживу до такого, а ты? — затрещал в трубке голос Эйдлмена. — Мы с тобой присутствуем при победе, дружище. Ты это понимаешь? Полной победе.
— В самом деле, Фрэнк? Я вижу лишь море огней.
— О нет, это нечто большее, поверь. С этого пути им уже не повернуть назад.
— Сейчас ты мне скажешь, что истории пришел конец.
— Возможно. Но, слава богу, не историкам. — И Эйдлмен рассмеялся. — О'кей, увидимся в вестибюле. Скажем, через двадцать минут, хорошо? — И он положил трубку.
Прожектор, установленный на противоположном берегу Москвы-реки, возле Белого дома, ярко светил в номер. Келсо протянул руку и открыл сначала внутреннюю раму, потом внешнюю, впустив дыхание желтого тумана и грохот далекого транспортного потока. Несколько снежинок перелетели через подоконник и тут же растаяли.
Истории пришел конец? Как бы не так! — подумал Келсо. В этом городе творится История. В этой чертовой стране творится История.
Он как можно дальше высунул голову в окно, чтобы увидеть ту часть города, что находится за рекой, прежде чем тьма окончательно накроет ее.
Если каждый шестой русский считает, что Сталин был великим правителем, значит, у него около двадцати миллионов сторонников. (Канонизированный Ленин имел, конечно, намного больше.) И даже если вдвое уменьшить эту цифру, оставив лишь ядро, все равно их будет десять миллионов. Десять миллионов сталинистов в Российской Федерации после того, как Сталина порочат уже сорок лет?
Он не потрудился снять пальто и не включил света. Да ему и не нужен был свет. Яркий белый свет прожекторов, установленных на этом небоскребе в сталинском готическом стиле, попадал в его номер, создавая феерическое освещение. Несмотря на закрытое окно, до него доносился грохот транспорта, мчавшегося по мокрой улице далеко внизу.
Он всегда считал, что в такое время дня иностранцу в чужом городе становится грустно: наступают сумерки, вспыхивают огни, падает температура, служащие спешат домой, деловые люди, напустив на себя веселый вид, сидят в барах.
Он еще глотнул виски, затем потянулся, взял пепельницу и, поставив себе на грудь, стряхнул в нее пепел с сигареты. Пепельница была плохо вымыта. На ее пыльном дне все еще лежал, как маленькое зеленое яичко, сгусток плевка Папу Рапавы.
Келсо понадобилось всего несколько минут, чтобы посетить бизнес-центр «Украины», пролистать старый московский телефонный справочник и установить, что дом на Вспольном некоторое время действительно был резиденцией посольства одной африканской страны, а именно Республики Тунис.
И ему потребовалось лишь немногим больше времени, чтобы добыть остальную необходимую информацию: сидя на своей жесткой и узкой кровати, он самым серьезным тоном расспрашивал пресс-атташе тунисского посольства, изображая неподдельный интерес к расширяющемуся рынку московской недвижимости и к тому, что изображено на тунисском флаге.
По словам пресс-атташе, советское правительство в 1956 году предложило тунисцам особняк на Вспольном на условиях краткосрочной аренды, возобновляемой каждые семь лет. В январе этого года посла поставили в известность, что по окончании срока аренды договор не будет возобновлен, и в августе они оттуда съехали. По правде говоря, они об этом не жалеют после той неприятной истории, когда в 1993 году рабочие отрыли из-под тротуара двенадцать человеческих скелетов — жертв сталинских репрессий. Никакого объяснения выселению тунисцам не дали, но, как всем известно, в центре Москвы сейчас приватизируются большие участки государственной собственности, их продают иностранным инвесторам и делают на этом большие состояния.
Ну, а флаг? На флаге Республики Тунис, уважаемый сэр, изображен красный полумесяц и красная звезда в белом кружке, все это на красном фоне.
«Там висел красный полумесяц с красной звездой…»
Голубая струйка сигаретного дыма закрутилась колечком и развеялась, ударившись о грязную штукатурку.
Ох, до чего же все красиво сходится: рассказ Рапавы, и история Епишева, и удобная пустота бериевского особняка, и недавно раскопанная земля, и бар под названием «Робот».
Келсо допил виски, затушил сигарету и теперь лежал, вертя в пальцах спичечный коробок против часовой стрелки.
Не зная, как быть дальше, Келсо спустился в вестибюль и обменял свои дорожные чеки на рубли. Как бы ни развернулись события, надо иметь при себе деньги. Они ему понадобятся. На кредитную карточку нельзя полагаться, пример тому — злополучный инцидент в киоске гостиницы, когда он попытался купить на нее виски.
Ему показалось, что он увидел знакомые лица — по всей вероятности, это были участники симпозиума, — и приветственно поднял руку, но люди отвернулись.
На стойке портье была надпись: «Если гостю надо позвонить по международному телефону, просьба внести залог», — при виде ее Келсо снова почувствовал прилив тоски по дому. Такие события, а ему некому о них рассказать. Повинуясь импульсу, он оставил у портье пятьдесят долларов и направился через заполненный толпой вестибюль к лифтам.
Три брака. Он думал об этом необычном явлении, пока лифт мчал его наверх. Три развода, прошедших с возрастающим ожесточением.
Кейт… ну, Кейт едва ли идет в расчет: они поженились студентами, этот брак был с самого начала обречен. Она даже посылала ему поздравительные открытки на Рождество, пока он не переехал в Нью-Йорк. Затем Ирина… она, по крайней мере, получила паспорт, что, как он подозревал, и было главной причиной замужества. А Маргарет, бедняжка Маргарет, забеременела еще до брака, потому он на ней и женился, и не успел появиться на свет один мальчик, как за ним последовал другой, и все они сгрудились в четырех крошечных комнатках неподалеку от Вудсток-роуд: преподаватель истории и изучающая историю студентка, без общей истории, которая объединяла бы их. Этот брак просуществовал двенадцать лет — «столько же, сколько Третий рейх», сказал пьяный Келсо дотошному журналисту, ведущему колонку светской хроники, в тот день, когда было напечатано прошение Маргарет о разводе. Его так и не простили за это.
Но как-никак она мать его детей. Мэгги. Маргарет. Надо позвонить бедняжке Маргарет.
В трубке зашуршало, когда телефонистка подключилась к международной связи, и Келсо подумал: «Ох уж эти русские телефоны!» И хорошенько встряхнул трубку, когда был набран нью-йоркский номер.
— Алло! — Знакомый голос звучал незнакомо звонко.
— Это я.
— А-а… — Без эмоций, неожиданно мертвым тоном. Даже не враждебным.
— Извини, что испортил тебе настроение. — Он хотел, чтобы это прозвучало шуткой, а вышло с оттенком горечи и жалости к себе. Он попробовал все же продолжить разговор: — Я звоню из Москвы.
— Зачем?
— Зачем я звоню или зачем я звоню из Москвы?
— Ты выпил?
Келсо бросил взгляд на пустую бутылку. Он забыл о ее способности чуять запах на расстоянии в четыре тысячи миль.
— Как мальчики? Могу я поговорить с ними?
— Сейчас у нас вторник, одиннадцать часов утра. Где, по-твоему, они находятся?
— В школе?
— Молодец, папочка. — И она невольно рассмеялась.
— Послушай, — сказал он. — Извини меня.
— За что именно?
— За то, что я не прислал в прошлом месяце денег.
— Ты не присылал три месяца.
— Напортачили в банке.
— Поступи наконец на работу, мистер Непредсказуемый.
— Как у тебя дела?
— Пошел ты…
— Хорошо. Снимаю вопрос. — Он все же попытался продолжить разговор: — Сегодня утром я говорил с Эйдлменом. У него может кое-что обломиться для меня.
— Потому что, понимаешь, так продолжаться не может!
— Я знаю. Слушай, я, кажется, напал тут кое на что…
— А что предлагает тебе Эйдлмен?
— Эйдлмен? Преподавательскую работу. Но я не о том. Я напал на кое-что тут, в Москве. Может, это пшик. А возможно, грандиозная штука.
— Что это такое?
Нет, с линией явно что-то не в порядке. Келсо слышал эхо собственного голоса, отдававшегося в ухе слишком поздно для эха. «А возможно, грандиозная штука», — услышал он свои слова.
— Я не хочу говорить об этом по телефону.
— Ах, ты не хочешь говорить об этом по телефону! «Я не хочу говорить об этом по телефону».
— … ну конечно, еще бы. И знаешь почему? Потому что это опять все то же дерьмо…
— Обожди, Мэгги. Ты слышишь меня дважды?
— … Эйдлмен предлагает тебе реальную работу, но ты, конечно, не хочешь за такое браться, потому что тогда тебе придется…
«Ты слышишь меня дважды?»
— … выполнять свои обязанности…
Келсо тихо опустил трубку на рычаг. Какое-то время он смотрел на нее, кусая губы, потом лег на кровать и закурил.
Сталин, как известно, презрительно относился к женщинам.
Собственно, он считал, что умная женщина — это оксюморон, и называл женщин «селедками с разумом». Однажды, говоря о жене Ленина, он сказал Молотову: «Если она ходила в один нужник с Лениным, это еще не значит, что она понимает ленинизм». После смерти Ленина Крупская думала, что положение вдовы великого человека защитит ее от сталинских чисток, но Сталин быстро вывел ее из заблуждения. «Если будете раскольничать, — сказал он ей, — мы дадим Ленину другую вдову».
Однако это далеко не все. И мы подходим к одному из тех странных отклонений от общепринятого образа, которые и делают нашу профессию столь интересной. Хотя, по общему мнению, Сталин всегда был безразличен к сексу, — классический пример политика, все плотские желания которого устремлены на расширение власти, — истина оказалась противоположной. Сталин был бабником.
Об этой стороне его натуры стало известно лишьнедавно. В 1986 году Молотов немного смущенно сказал Чуеву («Сто сорок бесед с Молотовым», Москва, 1991), что у женщин Сталин «имел успех». Хрущев в своих воспоминаниях, опубликованных после смерти («Пленки Гласности», Бостон, 1990), еще немного приподнял завесу.
Кто же были эти женщины, чьими услугами пользовался Сталин до и после самоубийства своей второй жены? Некоторых мы знаем. Это жена А. И. Егорова, первого заместителя народного комиссара обороны, известная в партийных кругах своими многочисленными романами. Затем была жена другого военного — Гусева, которая, по слухам, лежала в постели Сталина в ту ночь, когда застрелилась Надежда. Потом была Роза Каганович, на которой Сталин, став вдовцом, одно время подумывал жениться. Но наиболее интересной представляется Евгения Аллилуева, жена свояка Сталина — Павла. Ее отношения со Сталиным описаны в дневнике, который вела свояченица Сталина, Мария. Дневник был отобран при аресте Марии и лишь недавно рассекречен (Ф4501 Д1).
Это, конечно, перечень лишь тех женщин, о которых мы что-то знаем. Остальные оставили в истории туманный след, как, например, горничная Валечка Истомина, которая поступила работать к Сталину в 1935 году («А если была женой, кому какое дело», — сказал Молотов Чуеву). Можно упомянуть «молодую красивую женщину, типичную кавказку», которую Хрущев видел однажды на даче Сталина. «Потом мне сказали, что эта женщина — воспитательница Светланки. Но это продолжалось недолго, и она исчезла. По некоторым замечаниям Берии я понял, что это была его протеже. Ну, Берия, тот умел подбирать „воспитательниц“.
«… и она исчезла…»
Снова знакомая картина: неразумно было слишком много знать о личной жизни товарища Сталина. Один из тех, кому он наставил рога — Егоров, — был расстрелян; другой — Павел Аллилуев — внезапно умер. А Женя, его жена и любовница Сталина, «роза новгородских полей», была арестована и так долго просидела в одиночке, что, когда ее наконец выпустили послеего смерти, не могла говорить: у нее атрофировались голосовые связки…»
Должно быть, он заснул, так как очнулся от телефонного звонка.
Комната по-прежнему была погружена в полутьму. Келсо включил свет и посмотрел на часы. Почти восемь.
Он сбросил ноги с кровати и с трудом сделал два шага к письменному столу у окна.
Помедлил и снял трубку.
Это был Эйдлмен, которого интересовало всего лишь, придет ли он на ужин.
— На ужин?
— Дорогой мой, это прощальный ужин, который устраивает симпозиум, и на нем следует поприсутствовать. Будет торт, из которого появится Ольга.
— Боже! Есть у меня возможность выбора?
— Никакой. Кстати, прошел слух, что ты с великого перепоя и вернулся утром к себе в номер, чтобы выспаться.
— Чудесно, Фрэнк. Спасибо. Эйдлмен помолчал.
— Так что происходит? Нашел ты своего человека?
— Конечно, нет.
— Все оказалось туфтой?
— Абсолютно. Ни единого слова правды.
— Только… понимаешь… тебя ведь целый день не было…
— Я разыскивал одного старого приятеля.
— А-а, понятно, — сказал Эйдлмен. — Все тот же Непредсказуемый. Послушай, ты смотришь в окно?
Внизу, под ногами Келсо, сверкала ночная панорама города — неоновые надписи вздымались по всему городу, как штандарты вступившей в него армии. «Филипс», «Мальборо», «Сони», «Мерседес-Бенц»… А ведь было время, когда Москва после заката солнца становилась такой же темной, как столица какой-нибудь африканской страны.
Среди надписей не было ни единого русского слова.
— Никогда не думал, что доживу до такого, а ты? — затрещал в трубке голос Эйдлмена. — Мы с тобой присутствуем при победе, дружище. Ты это понимаешь? Полной победе.
— В самом деле, Фрэнк? Я вижу лишь море огней.
— О нет, это нечто большее, поверь. С этого пути им уже не повернуть назад.
— Сейчас ты мне скажешь, что истории пришел конец.
— Возможно. Но, слава богу, не историкам. — И Эйдлмен рассмеялся. — О'кей, увидимся в вестибюле. Скажем, через двадцать минут, хорошо? — И он положил трубку.
Прожектор, установленный на противоположном берегу Москвы-реки, возле Белого дома, ярко светил в номер. Келсо протянул руку и открыл сначала внутреннюю раму, потом внешнюю, впустив дыхание желтого тумана и грохот далекого транспортного потока. Несколько снежинок перелетели через подоконник и тут же растаяли.
Истории пришел конец? Как бы не так! — подумал Келсо. В этом городе творится История. В этой чертовой стране творится История.
Он как можно дальше высунул голову в окно, чтобы увидеть ту часть города, что находится за рекой, прежде чем тьма окончательно накроет ее.
Если каждый шестой русский считает, что Сталин был великим правителем, значит, у него около двадцати миллионов сторонников. (Канонизированный Ленин имел, конечно, намного больше.) И даже если вдвое уменьшить эту цифру, оставив лишь ядро, все равно их будет десять миллионов. Десять миллионов сталинистов в Российской Федерации после того, как Сталина порочат уже сорок лет?