Страница:
— Сколько папок вы хотите просмотреть? — Все.
— Как скажете, — изрек Блок и вышел.
Суворин всегда предпочитал устремлять взгляд вперед, а не жить прошлым, это тоже восторгало его в американцах. Какая у современного русского альтернатива? Паралич! Ему очень понравилась идея о конце Истории. Хотя для Феликса Суворина История не должна так скоро кончиться.
Но даже ему не удавалось избавиться от призраков, населявших это место. Через минуту он встал и принялся бродить по комнатке. Запрокинув голову и глядя в высоко посаженное окно, он увидел узкую полоску вечернего неба, а внизу — крошечные окошки на уровне земли, бывшие камеры Лубянки. Он вспомнил Исаака Бабеля, которого пытали где-то там, внизу, — он выдал своих друзей, а потом пылко отрицал все, что раньше говорил; вспомнил Бухарина и его предсмертное письмо Сталину («… нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки…»), а также Зиновьева, который не мог поверить, что собственный охранник тащит его на расстрел («Пожалуйста, товарищ, пожалуйста, ради бога позвоните Иосифу Виссарионовичу…»).
Суворин достал телефон и позвонил жене.
— Привет, в жизни не догадаешься, где я… Кто знает? — Ему сразу стало легче, когда он услышал ее голос. — Извини за вчерашнее. Эй, поцелуй от меня детишек, хорошо? Один поцелуй причитается и тебе, Серафима Суворина…
Ни время, ни история не властны над тайной полицией. Она многолика. В этом-то и секрет ее. Чека превратился в ГПУ, потом в ОГПУ, потом в НКВД, потом в НКГБ, потом в МГБ, потом в МВД и, наконец, в КГБ, взойдя на высшую ступень эволюции. А затем — слушайте, слушайте! — сам могущественный КГБ вынужден был после неудавшегося путча разделиться на несколько новых ведомств: например СВР — внешняя разведка, находящаяся в Ясеневе, и ФСБ — внутренняя безопасность, которая все еще здесь, на Лубянке, среди костей.
И с точки зрения высших кремлевских кругов, ФСБ ничем не отличается от своего предшественника, если не считать уже вошедшей в традицию смены букв, что запечатлено в бессмертных словах самого Бориса Николаевича, сказавшего как-то Арсеньеву в парной бане на президентской даче: «Эти матершинники на Лубянке все те же старые матершинники». Вот почему, когда президент приказал расследовать деятельность Владимира Мамонтова, эту обязанность нельзя было поручать ФСБ, а следовало перебросить СВР, и неважно, есть у них для этого ресурсы или нет.
У Суворина было всего четыре человека на весь город. Он позвонил Нетто, чтобы выяснить ситуацию. Она не изменилась. Главный объект — №1 — еще не вернулся к себе на квартиру; его жена — объект №2 — по-прежнему находится под действием успокоительных; историк — №3 — у себя в отеле и сейчас ужинает.
— Везет же некоторым, — пробормотал Суворин. Из коридора донеслось какое-то звяканье. — Держи меня в курсе, — приказал он и нажал кнопку «end». И подумал, что, пожалуй, самое правильное — заканчивать разговор именно так.
Суворин ожидал увидеть одну папку, возможно, две. А Блок распахнул дверь и вкатил стальную тележку с горой папок — их было двадцать или тридцать, некоторые такие старые, что, когда он отпустил тяжелый тормоз и тележка ударилась в стену, поднялся столб пыли.
— Как вы просили, — сказал он.
— Это все?
— Здесь до шестьдесят первого года. Вы хотитеи остальные?
— Конечно.
Суворин не мог прочесть все папки. На это ушел бы целый месяц. Он просто развязывал тесемки, стягивавшие клапаны папок, листал порванные, ломкие страницы, просматривая, нет ли чего интересного, затем снова стягивал их тесемками. Работа была грязная, и руки у него стали черными. Пыль набилась в нос, заболела голова.
Совершенно секретно
28 июня 1953 года
Центральный Комитет, товарищу Маленкову
Направляю Вам протокол перекрестного допроса заключенного А. Н. Поскребышева, бывшего помощника И. В. Сталина, относительно его шпионской работы против Советской власти.
Расследование продолжается.
Заместитель министра государственной безопасности СССР
А. А. Епишев
Отсюда начиналось то, что интересовало Суворина: две страницы в середине допроса Поскребышева, подчеркнутые красными чернилами почти полвека назад чьей-то нетвердой рукой:
Следователь: Опишите поведение Генерального Секретаря в последние четыре года: с 1949 по 53-й.
Поскребышев: Генеральный Секретарь все больше уединялся и замыкался. После 1951 года он никуда не выезжал за пределы Московской области. Здоровье его резко пошатнулось — я бы сказал, после его семидесятилетия. Несколько раз я наблюдал мозговые расстройства, приводившие к потере сознания, — правда. он быстро приходил в себя. Я говорил ему: «Разрешите вызвать доктора, товарищ Сталин. Вам нужен доктор». Генеральный Секретарь отказывался, говоря, что Четвертое управление министерства здравоохранения находится в ведении Берия и что он доверил бы Берия расстрелять человека, но не доверит ему кого-либо лечить. Тогда я стал заваривать Генеральному Секретарю разные чаи.
Следователь: Расскажите, как проблемы со здоровьем влияли на выполнение Генеральным Секретарем своих обязанностей.
Поскребышев: До того как начались обмороки, Генеральный Секретарь просматривал приблизительно по двести документов в день. А потом это число резко сократилось, и он перестал принимать многих своих коллег. Он делал многочисленные записи, но я не имел к этим записям доступа.
Следователь: Расскажите, какого рода были эти записи.
Поскребышев: Разного. В последний год, например, он приспособил для этого тетрадь.
Следователь: Опишите тетрадь.
Поскребышев: Это была обычная тетрадь в черном клеенчатом переплете, какую можно купить в любом магазине.
Следователь: Кто еще знал об этой тетради?
Поскребышев: О ней знал начальник его охраны генерал Власик. Знал о ней и Берия и несколько раз просил меня снять с нее копию. Этого не мог сделать даже я, так как Генеральный Секретарь хранил тетрадь в своем кабинете в сейфе, ключ от которого был только у него.
Следователь: Попытайтесь предположить, о чем могли быть эти записи.
Поскребышев: Я не могу предполагать. Я не знаю.
Совершенно секретно
30 июня 1953 года
Заместителю министра государственной безопасности СССР
А. А. Епишеву
Вам поручается срочно выяснить, приняв для этого соответствующие меры, где находятся личные записи И. В. Сталина, о которых говорил А. Н. Поскребышев.
Центральный Комитет Маленков
Допрос заключенного генерал-лейтенанта Н. С. Власика
1 июля 1953 года (Выдержка)
Следователь: Опишите черную тетрадь, принадлежавшую И. В. Сталину.
Власик: Я такой тетради не помню.
Следователь: Опишите черную тетрадь, принадлежавшую И. В. Сталину.
Власик: Вот теперь вспомнил. Я впервые узнал о ее существовании в декабре 1952 года. Я как-то увидел эту тетрадь на столе товарища Сталина. Я спросил у Поскребышева, что в ней, но Поскребышев не знал. Товарищ Сталин увидел, что я смотрю на тетрадь, и спросил, чем это я занимаюсь. Я ответил: ничем, просто мой взгляд упал на эту тетрадь, но я до нее не дотрагивался. Товарищ Сталин говорит: «И ты туда же, Власик, после тридцати лет службы!» На другое утро я был арестован и привезен на Лубянку.
Следователь: Опишите обстоятельства вашего ареста.
Власик: Я был арестован Берия, который без конца надо мной издевался. Берия много раз допрашивал меня насчет этой тетради. Я не мог сообщить ему никаких подробностей. Я ничего об этом не знаю, кроме того, что сказал.
Заявление лейтенанта А. П. Титова,
Кремлевский полк охраны б июля 1953 года (Выдержка)
Я находился на дежурстве в помещениях руководства Кремля с 22. 00 1 марта 1953 года до 06. 00 2 марта. Приблизительно в 04. 40 я встретил товарища
Л. П. Берия и второго товарища, чья личность мне неизвестна. Товарищ Берия нес маленький чемоданчик или портфель.
Допрос П. Г. Рапавы, лейтенанта НКВД
7 июля 1953 года (Выдержка)
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Я отвез товарища Берия домой.
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Вот теперь я вспомнил. Я отвез товарища Берия в Кремль, где ему надо было забрать бумаги из своего кабинета.
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Мне нечего добавить к тому, что я сказал.
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Мне нечего добавить к тому, что я сказал.
Допрос Л. П. Берия
8 июля 1953 года (Выдержка)
Следователь: Когда вы впервые узнали, что у И. В. Сталина есть тетрадь для личных записей?
Берия: Я отказываюсь отвечать на какие-либо вопросы, пока мне не разрешат выступить перед Центральным Комитетом в полном составе.
Следователь: И Власик и Поскребышев — оба подтвердили, что вы проявляли интерес к этой тетради.
Берия: Центральный Комитет является тем форумом, перед которым следует ставить такие вопросы.
Следователь: Значит, вы не отрицаете своего интереса к этой тетради.
Берия: Центральный Комитет является тем форумом…
Совершенно секретно
30 ноября 1953 года
Заместителю министра государственной безопасности
А. А. Епишеву
Вам поручается в кратчайшие сроки завершить расследование антипартийной преступной деятельности предателя Берия и передать дело в суд.
Центральный Комитет
Маленков,
Хрущев
Допрос Л. П. Берия 2 декабря 1953 года (Выдержка)
Следователь: Мы знаем, что вы забрали тетрадь И. В. Сталина, однако вы продолжаете это отрицать. Что вас интересовало в этой тетради?
Берия: Прекратите.
Следователь: Что вас интересовало в этой тетради?
Берия: (Обвиняемый жестом дает понять, что отказывается сотрудничать.)
Совершенно секретно
23 декабря 1953 года
Центральный Комитет, товарищам Маленкову, Хрущеву
Разрешите доложить, что вынесенный Л. П. Берия смертный приговор о расстреле был приведен к исполнению сегодня в 01. 50.
Генеральный прокурор СССР
Постановление 27 декабря 1953 года
Специальное Судебное присутствие Верховного Суда СССР вынесло следующее решение по делу лейтенанта П. Г. Рапавы: отбывание наказания в лагере строгого режима сроком на 15 лет.
Суворин больше не мог видеть свои грязные руки. Он зашагал по пустому коридору, пока не нашел туалет. Когда он выскребал грязь из-под ногтей, зазвонил его мобильный телефон. От этого звука, раздавшегося в тишине Лубянки, он даже подпрыгнул.
— Суворин.
— Говорит Нетто. Мы потеряли Третий номер.
— Кого? Что ты такое говоришь?
— Потеряли Третий номер — историка. Он вместе со всеми вошел в ресторан. Но не вышел. Похоже, сбежал через кухню.
Суворин тяжело вздохнул и притулился к стене. События выходят из-под контроля.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Около часа. В оправдание Бунину должен сказать, что он был на дежурстве восемнадцать часов. — Пауза. — Товарищ майор!
Суворин зажал трубку между подбородком и плечом. Он вытирал руки и думал. Он, собственно, не винил Бунина. Нужно по крайней мере четыре человека, чтобы пристойно вести наблюдение. Для безопасности — шесть.
— Я здесь. Сними его с дежурства.
— Сообщить об этом шефу?
— По-моему, не надо, а ты как считаешь? Нечего докладывать по два раза в день. А то он еще решит, что мы ничего не умеем. — Суворин облизнул губы и почувствовал на них пыль. — Почему ты сам-то не едешь домой, Виссарион? Встретимся завтра в моем кабинете в восемь утра.
— Вы что-нибудь обнаружили?
— Только то, что, когда люди говорят о «старых добрых временах», они несут околесицу.
Суворин прополоскал рот, сплюнул и вернулся к папкам.
Берию расстреляли, Поскребышева выпустили, Власик получил десять лет, Рапаву сослали на Колыму, Епишева отстранили от дел, расследование топталось на месте.
Особняк Берии прочистили от чердака до подвала и ничего не нашли, кроме замурованных человеческих останков (женских), частично распавшихся под действием кислоты. В подвале у Берии были оборудованы собственные камеры. Дом опечатали. В 1956 году министерство иностранных дел обратилось в КГБ с вопросом, нет ли у них здания, которое можно было бы предложить для посольства недавно созданной Республике Тунис, и после короткого обследования посольству был предоставлен дом на Вспольном.
Власика впоследствии дважды допрашивали по поводу тетради, но это не добавило ничего нового. За Поскребышевым установили слежку, его телефонные разговоры прослушивались, ему посоветовали написать мемуары, и, когда он их написал, рукопись изъяли «на вечное хранение». В папке была подколота выписка из этой рукописи — на одной странице:
«Что происходило в уме этого несравненного гения в последний год жизни, когда ему стало ясно, что и он смертен, — я понятия не имею. Вполне возможно, что Иосиф Виссарионович поверял свои самые сокровенные мысли тетради, которая в последние месяцы его жизни, полной неустанного труда на благо своего народа и всего прогрессивного человечества, постоянно находилась при нем. Следует надеяться, что этот замечательный документ, являющийся, по всей вероятности, квинтэссенцией мудрости этого ведущего теоретика марксизма-ленинизма, будет когда-нибудь обнаружен и опубликован на благо…»
Суворин зевнул, закрыл папку и отложил ее в сторону; взял другую. Это оказались еженедельные доносы стукача по фамилии Абидов, которому поручено было не спускать глаз с заключенного Рапавы во время его пребывания на урановом руднике в Бутыгычаге. В размноженных под копирку размазанных строчках не было ничего интересного. Записи неожиданно обрывались лаконичной пометкой лагерного начальства, сообщавшего о смерти Абидова от ножевого ранения и переводе Рапавы на лесоповальные работы.
Новые папки, новые стукачи — и снова ничего. Бумаги, разрешающие освободить Рапаву по истечении срока, проверенные специальной комиссией Второго Главного управления, — все в порядке, печать поставлена, разрешено освободить. Вернувшемуся из заключения предоставлена соответствующая работа — в железнодорожном депо Ленинградского вокзала; осведомитель КГБ на месте — мастер Антипин. Вернувшемуся из заключения предоставлено жилье в недавно отстроенном комплексе «Победа революции»; осведомитель на месте — управдом. Новые доносы. Ничего. Дело заново рассмотрено и переведено в раздел «Разбазаривание государственных средств». Это 1975 год. В папке ничего нового вплоть до 1983 года, когда личность Рапавы вновь прошла проверку по требованию заместителя начальника Пятого управления (по идеологическим диверсиям).
Так, так…
Суворин затянулся трубкой, пососал ее, почесал мундштуком лоб и принялся опять листать папки. Сколько этому типу лет? Рапава, Рапава, Рапава… вот: Папу Герасимович Рапава, род. 9/9/27.
Значит, ему за семьдесят — старик. Но не такой уж и древний. Не настолько древний, чтобы быть непременно покойником, хотя средний срок жизни мужчин в стране — пятьдесят восемь лет (и этот показатель к тому же понижается), ниже, чем в сталинское время.
Суворин вернулся к донесению за 1983 год и пробежал его глазами. В нем не было ничего нового. О, этот Рапава держал рот на замке — ни слова за тридцать лет. Только дойдя до конца документа и увидев рекомендацию прекратить дело, а также фамилию офицера, утвердившего эту рекомендацию, Суворин подскочил на стуле.
Он ругнулся, достал мобильный телефон, набрал номер ночного дежурного по СВР и попросил соединить его с квартирой Виссариона Нетто.
10
— Как скажете, — изрек Блок и вышел.
Суворин всегда предпочитал устремлять взгляд вперед, а не жить прошлым, это тоже восторгало его в американцах. Какая у современного русского альтернатива? Паралич! Ему очень понравилась идея о конце Истории. Хотя для Феликса Суворина История не должна так скоро кончиться.
Но даже ему не удавалось избавиться от призраков, населявших это место. Через минуту он встал и принялся бродить по комнатке. Запрокинув голову и глядя в высоко посаженное окно, он увидел узкую полоску вечернего неба, а внизу — крошечные окошки на уровне земли, бывшие камеры Лубянки. Он вспомнил Исаака Бабеля, которого пытали где-то там, внизу, — он выдал своих друзей, а потом пылко отрицал все, что раньше говорил; вспомнил Бухарина и его предсмертное письмо Сталину («… нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки…»), а также Зиновьева, который не мог поверить, что собственный охранник тащит его на расстрел («Пожалуйста, товарищ, пожалуйста, ради бога позвоните Иосифу Виссарионовичу…»).
Суворин достал телефон и позвонил жене.
— Привет, в жизни не догадаешься, где я… Кто знает? — Ему сразу стало легче, когда он услышал ее голос. — Извини за вчерашнее. Эй, поцелуй от меня детишек, хорошо? Один поцелуй причитается и тебе, Серафима Суворина…
Ни время, ни история не властны над тайной полицией. Она многолика. В этом-то и секрет ее. Чека превратился в ГПУ, потом в ОГПУ, потом в НКВД, потом в НКГБ, потом в МГБ, потом в МВД и, наконец, в КГБ, взойдя на высшую ступень эволюции. А затем — слушайте, слушайте! — сам могущественный КГБ вынужден был после неудавшегося путча разделиться на несколько новых ведомств: например СВР — внешняя разведка, находящаяся в Ясеневе, и ФСБ — внутренняя безопасность, которая все еще здесь, на Лубянке, среди костей.
И с точки зрения высших кремлевских кругов, ФСБ ничем не отличается от своего предшественника, если не считать уже вошедшей в традицию смены букв, что запечатлено в бессмертных словах самого Бориса Николаевича, сказавшего как-то Арсеньеву в парной бане на президентской даче: «Эти матершинники на Лубянке все те же старые матершинники». Вот почему, когда президент приказал расследовать деятельность Владимира Мамонтова, эту обязанность нельзя было поручать ФСБ, а следовало перебросить СВР, и неважно, есть у них для этого ресурсы или нет.
У Суворина было всего четыре человека на весь город. Он позвонил Нетто, чтобы выяснить ситуацию. Она не изменилась. Главный объект — №1 — еще не вернулся к себе на квартиру; его жена — объект №2 — по-прежнему находится под действием успокоительных; историк — №3 — у себя в отеле и сейчас ужинает.
— Везет же некоторым, — пробормотал Суворин. Из коридора донеслось какое-то звяканье. — Держи меня в курсе, — приказал он и нажал кнопку «end». И подумал, что, пожалуй, самое правильное — заканчивать разговор именно так.
Суворин ожидал увидеть одну папку, возможно, две. А Блок распахнул дверь и вкатил стальную тележку с горой папок — их было двадцать или тридцать, некоторые такие старые, что, когда он отпустил тяжелый тормоз и тележка ударилась в стену, поднялся столб пыли.
— Как вы просили, — сказал он.
— Это все?
— Здесь до шестьдесят первого года. Вы хотитеи остальные?
— Конечно.
Суворин не мог прочесть все папки. На это ушел бы целый месяц. Он просто развязывал тесемки, стягивавшие клапаны папок, листал порванные, ломкие страницы, просматривая, нет ли чего интересного, затем снова стягивал их тесемками. Работа была грязная, и руки у него стали черными. Пыль набилась в нос, заболела голова.
Совершенно секретно
28 июня 1953 года
Центральный Комитет, товарищу Маленкову
Направляю Вам протокол перекрестного допроса заключенного А. Н. Поскребышева, бывшего помощника И. В. Сталина, относительно его шпионской работы против Советской власти.
Расследование продолжается.
Заместитель министра государственной безопасности СССР
А. А. Епишев
Отсюда начиналось то, что интересовало Суворина: две страницы в середине допроса Поскребышева, подчеркнутые красными чернилами почти полвека назад чьей-то нетвердой рукой:
Следователь: Опишите поведение Генерального Секретаря в последние четыре года: с 1949 по 53-й.
Поскребышев: Генеральный Секретарь все больше уединялся и замыкался. После 1951 года он никуда не выезжал за пределы Московской области. Здоровье его резко пошатнулось — я бы сказал, после его семидесятилетия. Несколько раз я наблюдал мозговые расстройства, приводившие к потере сознания, — правда. он быстро приходил в себя. Я говорил ему: «Разрешите вызвать доктора, товарищ Сталин. Вам нужен доктор». Генеральный Секретарь отказывался, говоря, что Четвертое управление министерства здравоохранения находится в ведении Берия и что он доверил бы Берия расстрелять человека, но не доверит ему кого-либо лечить. Тогда я стал заваривать Генеральному Секретарю разные чаи.
Следователь: Расскажите, как проблемы со здоровьем влияли на выполнение Генеральным Секретарем своих обязанностей.
Поскребышев: До того как начались обмороки, Генеральный Секретарь просматривал приблизительно по двести документов в день. А потом это число резко сократилось, и он перестал принимать многих своих коллег. Он делал многочисленные записи, но я не имел к этим записям доступа.
Следователь: Расскажите, какого рода были эти записи.
Поскребышев: Разного. В последний год, например, он приспособил для этого тетрадь.
Следователь: Опишите тетрадь.
Поскребышев: Это была обычная тетрадь в черном клеенчатом переплете, какую можно купить в любом магазине.
Следователь: Кто еще знал об этой тетради?
Поскребышев: О ней знал начальник его охраны генерал Власик. Знал о ней и Берия и несколько раз просил меня снять с нее копию. Этого не мог сделать даже я, так как Генеральный Секретарь хранил тетрадь в своем кабинете в сейфе, ключ от которого был только у него.
Следователь: Попытайтесь предположить, о чем могли быть эти записи.
Поскребышев: Я не могу предполагать. Я не знаю.
Совершенно секретно
30 июня 1953 года
Заместителю министра государственной безопасности СССР
А. А. Епишеву
Вам поручается срочно выяснить, приняв для этого соответствующие меры, где находятся личные записи И. В. Сталина, о которых говорил А. Н. Поскребышев.
Центральный Комитет Маленков
Допрос заключенного генерал-лейтенанта Н. С. Власика
1 июля 1953 года (Выдержка)
Следователь: Опишите черную тетрадь, принадлежавшую И. В. Сталину.
Власик: Я такой тетради не помню.
Следователь: Опишите черную тетрадь, принадлежавшую И. В. Сталину.
Власик: Вот теперь вспомнил. Я впервые узнал о ее существовании в декабре 1952 года. Я как-то увидел эту тетрадь на столе товарища Сталина. Я спросил у Поскребышева, что в ней, но Поскребышев не знал. Товарищ Сталин увидел, что я смотрю на тетрадь, и спросил, чем это я занимаюсь. Я ответил: ничем, просто мой взгляд упал на эту тетрадь, но я до нее не дотрагивался. Товарищ Сталин говорит: «И ты туда же, Власик, после тридцати лет службы!» На другое утро я был арестован и привезен на Лубянку.
Следователь: Опишите обстоятельства вашего ареста.
Власик: Я был арестован Берия, который без конца надо мной издевался. Берия много раз допрашивал меня насчет этой тетради. Я не мог сообщить ему никаких подробностей. Я ничего об этом не знаю, кроме того, что сказал.
Заявление лейтенанта А. П. Титова,
Кремлевский полк охраны б июля 1953 года (Выдержка)
Я находился на дежурстве в помещениях руководства Кремля с 22. 00 1 марта 1953 года до 06. 00 2 марта. Приблизительно в 04. 40 я встретил товарища
Л. П. Берия и второго товарища, чья личность мне неизвестна. Товарищ Берия нес маленький чемоданчик или портфель.
Допрос П. Г. Рапавы, лейтенанта НКВД
7 июля 1953 года (Выдержка)
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Я отвез товарища Берия домой.
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Вот теперь я вспомнил. Я отвез товарища Берия в Кремль, где ему надо было забрать бумаги из своего кабинета.
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Мне нечего добавить к тому, что я сказал.
Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.
Рапава: Мне нечего добавить к тому, что я сказал.
Допрос Л. П. Берия
8 июля 1953 года (Выдержка)
Следователь: Когда вы впервые узнали, что у И. В. Сталина есть тетрадь для личных записей?
Берия: Я отказываюсь отвечать на какие-либо вопросы, пока мне не разрешат выступить перед Центральным Комитетом в полном составе.
Следователь: И Власик и Поскребышев — оба подтвердили, что вы проявляли интерес к этой тетради.
Берия: Центральный Комитет является тем форумом, перед которым следует ставить такие вопросы.
Следователь: Значит, вы не отрицаете своего интереса к этой тетради.
Берия: Центральный Комитет является тем форумом…
Совершенно секретно
30 ноября 1953 года
Заместителю министра государственной безопасности
А. А. Епишеву
Вам поручается в кратчайшие сроки завершить расследование антипартийной преступной деятельности предателя Берия и передать дело в суд.
Центральный Комитет
Маленков,
Хрущев
Допрос Л. П. Берия 2 декабря 1953 года (Выдержка)
Следователь: Мы знаем, что вы забрали тетрадь И. В. Сталина, однако вы продолжаете это отрицать. Что вас интересовало в этой тетради?
Берия: Прекратите.
Следователь: Что вас интересовало в этой тетради?
Берия: (Обвиняемый жестом дает понять, что отказывается сотрудничать.)
Совершенно секретно
23 декабря 1953 года
Центральный Комитет, товарищам Маленкову, Хрущеву
Разрешите доложить, что вынесенный Л. П. Берия смертный приговор о расстреле был приведен к исполнению сегодня в 01. 50.
Генеральный прокурор СССР
Постановление 27 декабря 1953 года
Специальное Судебное присутствие Верховного Суда СССР вынесло следующее решение по делу лейтенанта П. Г. Рапавы: отбывание наказания в лагере строгого режима сроком на 15 лет.
Суворин больше не мог видеть свои грязные руки. Он зашагал по пустому коридору, пока не нашел туалет. Когда он выскребал грязь из-под ногтей, зазвонил его мобильный телефон. От этого звука, раздавшегося в тишине Лубянки, он даже подпрыгнул.
— Суворин.
— Говорит Нетто. Мы потеряли Третий номер.
— Кого? Что ты такое говоришь?
— Потеряли Третий номер — историка. Он вместе со всеми вошел в ресторан. Но не вышел. Похоже, сбежал через кухню.
Суворин тяжело вздохнул и притулился к стене. События выходят из-под контроля.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Около часа. В оправдание Бунину должен сказать, что он был на дежурстве восемнадцать часов. — Пауза. — Товарищ майор!
Суворин зажал трубку между подбородком и плечом. Он вытирал руки и думал. Он, собственно, не винил Бунина. Нужно по крайней мере четыре человека, чтобы пристойно вести наблюдение. Для безопасности — шесть.
— Я здесь. Сними его с дежурства.
— Сообщить об этом шефу?
— По-моему, не надо, а ты как считаешь? Нечего докладывать по два раза в день. А то он еще решит, что мы ничего не умеем. — Суворин облизнул губы и почувствовал на них пыль. — Почему ты сам-то не едешь домой, Виссарион? Встретимся завтра в моем кабинете в восемь утра.
— Вы что-нибудь обнаружили?
— Только то, что, когда люди говорят о «старых добрых временах», они несут околесицу.
Суворин прополоскал рот, сплюнул и вернулся к папкам.
Берию расстреляли, Поскребышева выпустили, Власик получил десять лет, Рапаву сослали на Колыму, Епишева отстранили от дел, расследование топталось на месте.
Особняк Берии прочистили от чердака до подвала и ничего не нашли, кроме замурованных человеческих останков (женских), частично распавшихся под действием кислоты. В подвале у Берии были оборудованы собственные камеры. Дом опечатали. В 1956 году министерство иностранных дел обратилось в КГБ с вопросом, нет ли у них здания, которое можно было бы предложить для посольства недавно созданной Республике Тунис, и после короткого обследования посольству был предоставлен дом на Вспольном.
Власика впоследствии дважды допрашивали по поводу тетради, но это не добавило ничего нового. За Поскребышевым установили слежку, его телефонные разговоры прослушивались, ему посоветовали написать мемуары, и, когда он их написал, рукопись изъяли «на вечное хранение». В папке была подколота выписка из этой рукописи — на одной странице:
«Что происходило в уме этого несравненного гения в последний год жизни, когда ему стало ясно, что и он смертен, — я понятия не имею. Вполне возможно, что Иосиф Виссарионович поверял свои самые сокровенные мысли тетради, которая в последние месяцы его жизни, полной неустанного труда на благо своего народа и всего прогрессивного человечества, постоянно находилась при нем. Следует надеяться, что этот замечательный документ, являющийся, по всей вероятности, квинтэссенцией мудрости этого ведущего теоретика марксизма-ленинизма, будет когда-нибудь обнаружен и опубликован на благо…»
Суворин зевнул, закрыл папку и отложил ее в сторону; взял другую. Это оказались еженедельные доносы стукача по фамилии Абидов, которому поручено было не спускать глаз с заключенного Рапавы во время его пребывания на урановом руднике в Бутыгычаге. В размноженных под копирку размазанных строчках не было ничего интересного. Записи неожиданно обрывались лаконичной пометкой лагерного начальства, сообщавшего о смерти Абидова от ножевого ранения и переводе Рапавы на лесоповальные работы.
Новые папки, новые стукачи — и снова ничего. Бумаги, разрешающие освободить Рапаву по истечении срока, проверенные специальной комиссией Второго Главного управления, — все в порядке, печать поставлена, разрешено освободить. Вернувшемуся из заключения предоставлена соответствующая работа — в железнодорожном депо Ленинградского вокзала; осведомитель КГБ на месте — мастер Антипин. Вернувшемуся из заключения предоставлено жилье в недавно отстроенном комплексе «Победа революции»; осведомитель на месте — управдом. Новые доносы. Ничего. Дело заново рассмотрено и переведено в раздел «Разбазаривание государственных средств». Это 1975 год. В папке ничего нового вплоть до 1983 года, когда личность Рапавы вновь прошла проверку по требованию заместителя начальника Пятого управления (по идеологическим диверсиям).
Так, так…
Суворин затянулся трубкой, пососал ее, почесал мундштуком лоб и принялся опять листать папки. Сколько этому типу лет? Рапава, Рапава, Рапава… вот: Папу Герасимович Рапава, род. 9/9/27.
Значит, ему за семьдесят — старик. Но не такой уж и древний. Не настолько древний, чтобы быть непременно покойником, хотя средний срок жизни мужчин в стране — пятьдесят восемь лет (и этот показатель к тому же понижается), ниже, чем в сталинское время.
Суворин вернулся к донесению за 1983 год и пробежал его глазами. В нем не было ничего нового. О, этот Рапава держал рот на замке — ни слова за тридцать лет. Только дойдя до конца документа и увидев рекомендацию прекратить дело, а также фамилию офицера, утвердившего эту рекомендацию, Суворин подскочил на стуле.
Он ругнулся, достал мобильный телефон, набрал номер ночного дежурного по СВР и попросил соединить его с квартирой Виссариона Нетто.
10
Они сошлись на трех сотнях, и он потребовал за это две услуги: во-первых, она сама отвезет его к отцу и, во-вторых, будет его ждать час. Получить адрес и ехать туда одному было бессмысленно, а кроме того, если район, где живет Рапава, изобилует хулиганьем, как он говорил («район, где мы жили, парень, был хороший, пока не появились наркотики и преступность…»), то ни один иностранец в своем уме не забредет туда в одиночку.
Ее машина, побитая древняя «лада» песочного цвета, стояла на темной улице, ведущей к стадиону, и они молча дошли до нее. Рапава сначала открыла дверцу со стороны водителя, потом, перегнувшись через сиденье, впустила Келсо. На сиденье для пассажира лежала кипа книг — как он заметил, учебники, — и она быстро перебросила их назад.
Он спросил:
— Ты что, адвокат? Или изучаешь право?
— Триста долларов, — сказала она и протянула руку. — Долларов США.
— Потом.
— Сейчас.
— Тогда половину сейчас, — исхитрился он, — а половину потом.
— Я-то найду с кем лечь, мистер. А вот ты найдешь другого шофера?
Это было самое длинное ее высказывание за вечер.
— О'кей, о'кей. — Он достал бумажник. — Из тебя выйдет хороший адвокат.
Боже! Он уже истратил в клубе сотню, а сейчас отдаст ей триста, и у него почти ничего не останется. Он ведь собирался сегодня вечером предложить немного наличных старику в качестве аванса за тетрадь, а теперь не сможет.
Она пересчитала банкноты, старательно их сложила и сунула в карман пальто. Маленькая машина загромыхала в направлении Ленинградского проспекта. Она повернула направо, где было мало машин, затем развернулась, и они поехали назад, мимо опустевшего стадиона «Динамо» на северо-запад, к аэропорту.
Она ехала быстро. Келсо подозревал, что ей хотелось поскорее отделаться от него. Кто она? Внутренность «лады» не давала на это ответа. Здесь было до тошноты чисто, почти пусто. Она сидела в профиль к нему. Ее лицо было слегка наклонено вперед. Она сосредоточенно смотрела на дорогу. Черные губы, белые щеки, маленькие изящно заостренные ушки под коротко остриженными черными волосами. У нее был вид вампира, вызывающий тревогу. И в то же время — вампира встревоженного. Келсо все еще чувствовал во рту вкус ее помады и невольно подумал: какова она в постели? Сейчас она недосягаема, а четверть часа назад готова была выполнить любое его желание.
Она бросила взгляд вверх, в зеркальце, и увидела, что он смотрит на нее.
— Прекрати.
Но он продолжал смотреть, только теперь более откровенно. Своим взглядом он как бы говорил: «Я заплатил за эту поездку», потом почувствовал себя дешевкой и отвернулся.
Улицы за окошком стали заметно темнее. Келсо понятия не имел, где они находятся. Они проехали Парк Дружбы — это он знал, миновали электростанцию, железнодорожную ветку. Вдоль дороги, через дорогу, по другую сторону дороги пролегали толстые трубы, по которым в квартиры текла горячая вода — из стыков сочился пар. Время от времени в темноте вдруг вспыхивали огни костров, и Келсо видел людей, движущихся вокруг них. Минут через десять машина свернула налево, на широкую и ухабистую, как поле, улицу, обсаженную по обе стороны тощими березами. Машина попала в выбоину, и шасси заскрипели, царапая по камню. Рапава крутанула руль, и они попали в другую выбоину. Впереди, среди деревьев, смутно виднелись оранжевые огоньки, освещавшие подъезды и подходы к огромному многоквартирному комплексу.
Теперь она снизила скорость, так что машина еле ползла. И остановилась у поломанной деревянной автобусной остановки.
— Вот здесь он живет, — сказала она. — Корпус девять.
Дом находился метрах в ста от них, за заснеженным пустырем.
— Ты меня подождешь?
— Пятый подъезд. Пятый этаж. Квартира двенадцать.
— Но ты меня подождешь?
— Мы же договорились.
Келсо взглянул на часы. Было двадцать пять минут второго. Затем снова посмотрел на дом, пытаясь сообразить, что он скажет Рапаве, да и как тот, интересно, его встретит.
— Значит, ты здесь выросла?
Она не ответила. Выключила мотор, подняла воротник пальто, сунула руки в карманы и уставилась в стекло. Келсо вздохнул, вылез из машины и обошел ее. Пушистый снег хрустел под ногами. Его пробрала дрожь, и он направился к дому по неровной земле.
Где-то на полпути до него донесся звук включаемого мотора. И, быстро обернувшись, он увидел, как «лада» медленно отъезжает, притушив фары. Рапава не потрудилась даже подождать, когда он отойдет подальше и не услышит мотора. Сука! Он побежал к машине. Закричал — не громко и, в общем-то, не зло. Скорее от возмущения собственной глупостью. Маленькая «лада» сотрясалась, подпрыгивала, и на какой-то миг Келсо показалось, что он сейчас нагонит ее, но машина кашлянула, накренилась, фары включились, и она помчалась прочь. А он стоял и беспомощно смотрел, как она исчезает в лабиринте бетонных домов.
Он был один. Вокруг ни души.
Келсо повернулся и быстро пошел по снегу назад, к дому. Он чувствовал себя уязвимым на таком открытом месте — страх обострял его чувства. Откуда-то слева доносился собачий лай и плач ребенка, а впереди звучала музыка — слабо, еле слышно. Она явно исходила из девятого корпуса и с каждым шагом становилась все громче. Теперь Келсо уже мог различить детали: стены из шероховатого бетона, темные входы в подъезды, балконы, заставленные всяким хламом: рамы кроватей, велосипеды, старые шины, засохшие растения. В доме горели три окна — остальные тонули в темноте.
Возле пятого подъезда что-то хрустнуло у него под ногой, и он наклонился, чтобы поднять, но тут же отдернул руку. Это был шприц для подкожных инъекций.
На лестнице стоял запах мочи и блевотины, валялись грязные газеты, липкие презервативы, сухие листья. Келсо прикрыл нос рукой. В подъезде имелся лифт, и, похоже, исправный — что было чудом в Москве, — но он не желал двигаться. Келсо пошел по лестнице, и, когда добрался до третьего этажа, музыка зазвучала отчетливее. Кто-то поставил пластинку со старым советским гимном — тем самым, который исполняли до того, как его запретил Хрущев. «Партия Ленина! — гремел хор. — Партия Сталина!» Келсо буквально полетел вверх, окрыленный надеждой. Значит, девица не обманула его, ибо кто еще, кроме Папу Рапавы, мог слушать самую популярную мелодию времен Иосифа Сталина в половине второго ночи?
Поднявшись на пятый этаж, Келсо пошел на звуки гимна по грязному коридору к квартире № 12. Дом был в очень запущенном состоянии. Большинство дверей забито досками, но дверь Рапавы… О нет, только не это! Дверь в квартиру Рапавы не была забита. Она была распахнута, и весь пол за ней — по причинам, которых Келсо не мог понять, — был усеян перьями.
Пение прекратилось.
«Давай же, парень, входи! Чего ты ждешь? Что задумался? Не говори, что у тебя не хватает смелости…»
Несколько секунд Келсо стоял на пороге, прислушиваясь.
Внезапно раздалась барабанная дробь.
И снова загремел гимн.
Келсо осторожно попытался открыть дверь шире. Но она не поддавалась. Что-то мешало ее открыть.
Он протиснулся в щель. В комнате горел свет.
Боже…
«Я думал, парень, произвести на тебя впечатление! Думал, ты удивишься! Если кто и может тебя запутать, так это профессионалы, верно?»
У своих ног Келсо увидел гору перьев из вспоротой подушки. Однако перья лежали не на полу, так как пола не существовало. Все доски были выломаны и сложены в углах комнаты. На крестовинах балок валялись остатки скромного имущества Рапавы: книги с вывернутыми, разодранными переплетами, взрезанные картины, скелеты стульев, разбитый телевизор, стол ножками вверх, обломки фаянсовой посуды, осколки стекла, разорванная материя. С внутренних стен были содраны обои. Стены, выходящие на улицу, были все в царапинах и выбоинах: очевидно, по ним прошлись кувалдой. Штукатурка на потолке во многих местах провисла. Все было покрыто осыпавшейся побелкой.
Среди этого хаоса и кучи разбитых пластинок стоял громоздкий автоматический проигрыватель семидесятых годов.
«Партия Ленина!
Партия Сталина!»
Осторожно перешагивая с одной балки на другую, Келсо добрался до проигрывателя и выключил его.
В наступившей тишине было слышно лишь, как капает из крана вода.
Полный погром — такого Келсо никогда еще не видел; он даже не испугался, обнаружив, что в комнате никого нет. Просто стоял и озадаченно озирался.
«Так в каком же ты, парень, оказался положении? Вот в чем вопрос. Что они сделали с несчастным старым Папу? Ну так валяйте, хватайте меня. Топ-топ, товарищ, не всю же ночь нам тебя ждать!»
Балансируя, как акробат, Келсо пробрался по балке на кухоньку: взрезанные пакеты, перевернутый холодильник, сорванные со стен полки…
Пятясь, он вышел оттуда и, держась за поцарапанную стену, чтобы не упасть, завернул в коридорчик.
«Тут две двери, парень, — справа и слева. Выбирай».
Он поколебался и протянул руку.
За этой дверью была спальня.
«бог теперь, парень, становится тепло. Кстати, тебе хотелось переспать с моей дочкой?»
Ее машина, побитая древняя «лада» песочного цвета, стояла на темной улице, ведущей к стадиону, и они молча дошли до нее. Рапава сначала открыла дверцу со стороны водителя, потом, перегнувшись через сиденье, впустила Келсо. На сиденье для пассажира лежала кипа книг — как он заметил, учебники, — и она быстро перебросила их назад.
Он спросил:
— Ты что, адвокат? Или изучаешь право?
— Триста долларов, — сказала она и протянула руку. — Долларов США.
— Потом.
— Сейчас.
— Тогда половину сейчас, — исхитрился он, — а половину потом.
— Я-то найду с кем лечь, мистер. А вот ты найдешь другого шофера?
Это было самое длинное ее высказывание за вечер.
— О'кей, о'кей. — Он достал бумажник. — Из тебя выйдет хороший адвокат.
Боже! Он уже истратил в клубе сотню, а сейчас отдаст ей триста, и у него почти ничего не останется. Он ведь собирался сегодня вечером предложить немного наличных старику в качестве аванса за тетрадь, а теперь не сможет.
Она пересчитала банкноты, старательно их сложила и сунула в карман пальто. Маленькая машина загромыхала в направлении Ленинградского проспекта. Она повернула направо, где было мало машин, затем развернулась, и они поехали назад, мимо опустевшего стадиона «Динамо» на северо-запад, к аэропорту.
Она ехала быстро. Келсо подозревал, что ей хотелось поскорее отделаться от него. Кто она? Внутренность «лады» не давала на это ответа. Здесь было до тошноты чисто, почти пусто. Она сидела в профиль к нему. Ее лицо было слегка наклонено вперед. Она сосредоточенно смотрела на дорогу. Черные губы, белые щеки, маленькие изящно заостренные ушки под коротко остриженными черными волосами. У нее был вид вампира, вызывающий тревогу. И в то же время — вампира встревоженного. Келсо все еще чувствовал во рту вкус ее помады и невольно подумал: какова она в постели? Сейчас она недосягаема, а четверть часа назад готова была выполнить любое его желание.
Она бросила взгляд вверх, в зеркальце, и увидела, что он смотрит на нее.
— Прекрати.
Но он продолжал смотреть, только теперь более откровенно. Своим взглядом он как бы говорил: «Я заплатил за эту поездку», потом почувствовал себя дешевкой и отвернулся.
Улицы за окошком стали заметно темнее. Келсо понятия не имел, где они находятся. Они проехали Парк Дружбы — это он знал, миновали электростанцию, железнодорожную ветку. Вдоль дороги, через дорогу, по другую сторону дороги пролегали толстые трубы, по которым в квартиры текла горячая вода — из стыков сочился пар. Время от времени в темноте вдруг вспыхивали огни костров, и Келсо видел людей, движущихся вокруг них. Минут через десять машина свернула налево, на широкую и ухабистую, как поле, улицу, обсаженную по обе стороны тощими березами. Машина попала в выбоину, и шасси заскрипели, царапая по камню. Рапава крутанула руль, и они попали в другую выбоину. Впереди, среди деревьев, смутно виднелись оранжевые огоньки, освещавшие подъезды и подходы к огромному многоквартирному комплексу.
Теперь она снизила скорость, так что машина еле ползла. И остановилась у поломанной деревянной автобусной остановки.
— Вот здесь он живет, — сказала она. — Корпус девять.
Дом находился метрах в ста от них, за заснеженным пустырем.
— Ты меня подождешь?
— Пятый подъезд. Пятый этаж. Квартира двенадцать.
— Но ты меня подождешь?
— Мы же договорились.
Келсо взглянул на часы. Было двадцать пять минут второго. Затем снова посмотрел на дом, пытаясь сообразить, что он скажет Рапаве, да и как тот, интересно, его встретит.
— Значит, ты здесь выросла?
Она не ответила. Выключила мотор, подняла воротник пальто, сунула руки в карманы и уставилась в стекло. Келсо вздохнул, вылез из машины и обошел ее. Пушистый снег хрустел под ногами. Его пробрала дрожь, и он направился к дому по неровной земле.
Где-то на полпути до него донесся звук включаемого мотора. И, быстро обернувшись, он увидел, как «лада» медленно отъезжает, притушив фары. Рапава не потрудилась даже подождать, когда он отойдет подальше и не услышит мотора. Сука! Он побежал к машине. Закричал — не громко и, в общем-то, не зло. Скорее от возмущения собственной глупостью. Маленькая «лада» сотрясалась, подпрыгивала, и на какой-то миг Келсо показалось, что он сейчас нагонит ее, но машина кашлянула, накренилась, фары включились, и она помчалась прочь. А он стоял и беспомощно смотрел, как она исчезает в лабиринте бетонных домов.
Он был один. Вокруг ни души.
Келсо повернулся и быстро пошел по снегу назад, к дому. Он чувствовал себя уязвимым на таком открытом месте — страх обострял его чувства. Откуда-то слева доносился собачий лай и плач ребенка, а впереди звучала музыка — слабо, еле слышно. Она явно исходила из девятого корпуса и с каждым шагом становилась все громче. Теперь Келсо уже мог различить детали: стены из шероховатого бетона, темные входы в подъезды, балконы, заставленные всяким хламом: рамы кроватей, велосипеды, старые шины, засохшие растения. В доме горели три окна — остальные тонули в темноте.
Возле пятого подъезда что-то хрустнуло у него под ногой, и он наклонился, чтобы поднять, но тут же отдернул руку. Это был шприц для подкожных инъекций.
На лестнице стоял запах мочи и блевотины, валялись грязные газеты, липкие презервативы, сухие листья. Келсо прикрыл нос рукой. В подъезде имелся лифт, и, похоже, исправный — что было чудом в Москве, — но он не желал двигаться. Келсо пошел по лестнице, и, когда добрался до третьего этажа, музыка зазвучала отчетливее. Кто-то поставил пластинку со старым советским гимном — тем самым, который исполняли до того, как его запретил Хрущев. «Партия Ленина! — гремел хор. — Партия Сталина!» Келсо буквально полетел вверх, окрыленный надеждой. Значит, девица не обманула его, ибо кто еще, кроме Папу Рапавы, мог слушать самую популярную мелодию времен Иосифа Сталина в половине второго ночи?
Поднявшись на пятый этаж, Келсо пошел на звуки гимна по грязному коридору к квартире № 12. Дом был в очень запущенном состоянии. Большинство дверей забито досками, но дверь Рапавы… О нет, только не это! Дверь в квартиру Рапавы не была забита. Она была распахнута, и весь пол за ней — по причинам, которых Келсо не мог понять, — был усеян перьями.
Пение прекратилось.
«Давай же, парень, входи! Чего ты ждешь? Что задумался? Не говори, что у тебя не хватает смелости…»
Несколько секунд Келсо стоял на пороге, прислушиваясь.
Внезапно раздалась барабанная дробь.
И снова загремел гимн.
Келсо осторожно попытался открыть дверь шире. Но она не поддавалась. Что-то мешало ее открыть.
Он протиснулся в щель. В комнате горел свет.
Боже…
«Я думал, парень, произвести на тебя впечатление! Думал, ты удивишься! Если кто и может тебя запутать, так это профессионалы, верно?»
У своих ног Келсо увидел гору перьев из вспоротой подушки. Однако перья лежали не на полу, так как пола не существовало. Все доски были выломаны и сложены в углах комнаты. На крестовинах балок валялись остатки скромного имущества Рапавы: книги с вывернутыми, разодранными переплетами, взрезанные картины, скелеты стульев, разбитый телевизор, стол ножками вверх, обломки фаянсовой посуды, осколки стекла, разорванная материя. С внутренних стен были содраны обои. Стены, выходящие на улицу, были все в царапинах и выбоинах: очевидно, по ним прошлись кувалдой. Штукатурка на потолке во многих местах провисла. Все было покрыто осыпавшейся побелкой.
Среди этого хаоса и кучи разбитых пластинок стоял громоздкий автоматический проигрыватель семидесятых годов.
«Партия Ленина!
Партия Сталина!»
Осторожно перешагивая с одной балки на другую, Келсо добрался до проигрывателя и выключил его.
В наступившей тишине было слышно лишь, как капает из крана вода.
Полный погром — такого Келсо никогда еще не видел; он даже не испугался, обнаружив, что в комнате никого нет. Просто стоял и озадаченно озирался.
«Так в каком же ты, парень, оказался положении? Вот в чем вопрос. Что они сделали с несчастным старым Папу? Ну так валяйте, хватайте меня. Топ-топ, товарищ, не всю же ночь нам тебя ждать!»
Балансируя, как акробат, Келсо пробрался по балке на кухоньку: взрезанные пакеты, перевернутый холодильник, сорванные со стен полки…
Пятясь, он вышел оттуда и, держась за поцарапанную стену, чтобы не упасть, завернул в коридорчик.
«Тут две двери, парень, — справа и слева. Выбирай».
Он поколебался и протянул руку.
За этой дверью была спальня.
«бог теперь, парень, становится тепло. Кстати, тебе хотелось переспать с моей дочкой?»