Страница:
– Может, это и так, – сказал Ким. – К несчастью, это не решает мою проблему. И потом, Николь, у меня есть и другие проблемы. Прошлой ночью я не спал. Совсем. Я думал о нас. О будущем, о нашем будущем.
Николь слушала его, пытаясь поверить в будущее, но ей было страшно. Слишком часто ей приходилось получать душевные раны. От судьбы, когда автомобиль Кирилла сорвался… От самого Кима, еще с давних пор. От Боя… Она все еще не могла заставить себя думать про Боя и про то, что он сделал.
– У меня есть жена и сын. Я их люблю и кое-чем им обязан, – сказал Ким. Его рука лежала под ее головой, и он прижимал Николь к себе. Он накрыл ее и себя белым полотенцем, и у него было такое чувство, будто они вместе спрятались под этим покровом от всего мира. Ее запах окутывал и очаровывал его. Он помнил, как она пахла в холодные дни в Париже, а теперь, жарким южным летом… – Я совершил ужасную ошибку, когда не вернулся к тебе в тот раз. Я был слабым. Позволил, чтобы на меня давили, чтобы мне льстили…
– А в этот раз? Все действительно будет по-другому? – Николь была настороже. Она никогда и никому больше не поверит на слово.
– Ты примешь меня? – спросил Ким.
– Не знаю. Ты должен будешь приехать в Париж, – сказала Николь. И изумилась собственным словам. Она никогда раньше не ставила мужчинам условия, а теперь… Она была встревожена, и ее терзали дурные предчувствия. – Ты же знаешь, я не могу уехать из Парижа. Моя работа…
– Я могу писать где угодно, – сказал Ким. – Дело здесь не в географии. Салли. Кимджи. «Дело чести». Вот в чем проблема.
– Сложная у тебя жизнь, – сказала Николь.
– И у тебя тоже, – ответил Ким. – Твоя работа, твой герцог…
Николь не стала возражать ему.
5
6
Глава восьмая
1
2
Николь слушала его, пытаясь поверить в будущее, но ей было страшно. Слишком часто ей приходилось получать душевные раны. От судьбы, когда автомобиль Кирилла сорвался… От самого Кима, еще с давних пор. От Боя… Она все еще не могла заставить себя думать про Боя и про то, что он сделал.
– У меня есть жена и сын. Я их люблю и кое-чем им обязан, – сказал Ким. Его рука лежала под ее головой, и он прижимал Николь к себе. Он накрыл ее и себя белым полотенцем, и у него было такое чувство, будто они вместе спрятались под этим покровом от всего мира. Ее запах окутывал и очаровывал его. Он помнил, как она пахла в холодные дни в Париже, а теперь, жарким южным летом… – Я совершил ужасную ошибку, когда не вернулся к тебе в тот раз. Я был слабым. Позволил, чтобы на меня давили, чтобы мне льстили…
– А в этот раз? Все действительно будет по-другому? – Николь была настороже. Она никогда и никому больше не поверит на слово.
– Ты примешь меня? – спросил Ким.
– Не знаю. Ты должен будешь приехать в Париж, – сказала Николь. И изумилась собственным словам. Она никогда раньше не ставила мужчинам условия, а теперь… Она была встревожена, и ее терзали дурные предчувствия. – Ты же знаешь, я не могу уехать из Парижа. Моя работа…
– Я могу писать где угодно, – сказал Ким. – Дело здесь не в географии. Салли. Кимджи. «Дело чести». Вот в чем проблема.
– Сложная у тебя жизнь, – сказала Николь.
– И у тебя тоже, – ответил Ким. – Твоя работа, твой герцог…
Николь не стала возражать ему.
5
– Вчера ночью я говорила с Боем, – сказала Николь на следующий день, когда они в третий раз встретились в своем убежище за валунами. – Он подтвердил, что это правда. Что он помолвлен. Странно, но ему, кажется, стало легче, когда я заговорила об этом. Он тут же во всем признался. А когда я спросила его, почему он не сказал об этом мне, он заявил, что ему не хотелось причинять мне боль.
– А он не подумал о том, что тебе будет еще больнее, если ты узнаешь об этом от кого-нибудь другого?
– Он сказал, что это не пришло ему в голову, – ответила Николь.
Когда она разговаривала с Боем, он поинтересовался у нее, помнит ли она, как однажды он заявил, что сделает для нее все, что будет в его силах, или как Хью Эдвард Джордж, или как герцог Меллани. Она помнила, но тогда не поняла, что именно он имеет в виду, а теперь все стало ясно. Как герцог Меллани он был обязан жениться на какой-нибудь женщине, равной ему по происхождению, и произвести на свет породистых наследников. Но как Хью Эдвард Джордж он любил ее, только ее одну, и любит до сих пор. Николь чувствовала себя опустошенной, измученной. Она любила одного человека, и вдруг оказалось, что на самом деле их двое. И тут еще вернулся женатый Ким и стал заводить разговоры о будущем…
– Он очень эгоистичен, – сказал Ким.
– Знаю, – сказала Николь. – А разве не все люди эгоистичны?
– Нет. – Ким подумал о Салли. Салли не была эгоисткой. – Но теперь-то ты собираешься от него уйти? От своего герцога?
– Чтобы ждать тебя?
– Это нечестно, – сказал Ким.
– Но ты ведь именно это подразумеваешь, не так ли? – спросила Николь.
– Не понимаю, как ты можешь оставаться с ним, – сказал Ким, предпочитая не отвечать на ее вопрос. Конечно, она была права… он хотел ее, и ему было нужно, чтобы она его ждала. – Ты слишком хороша для того, чтобы позволять кому-то обращаться с собой так, как это делает он.
– Значит, я слишком хороша для женатого мужчины. Прошу тебя, Ким, не надо говорить об этом, – сказала Николь. – Я свободна. И если я захочу остаться с ним…
– Но почему? Почему? Что за роковое влечение? – спросил Ким. Он не мог поверить в то, что Николь настолько заражена снобизмом и так честолюбива, что готова сносить любые выходки Боя из-за его титула. Как это можно объяснить иначе? – Или все дело в том, что он герцог?
– Нет. И ты это прекрасно знаешь.
– Тогда почему же?
– Я уже сказала тебе, что не хочу говорить об этом, – заявила Николь. – Когда начинаются такие разговоры, я чувствую себя несчастной. – А потом добавила: – Есть вещи, которые невозможно объяснить.
И Ким задумался, пытаясь понять, что она имела в виду и почему она чувствует себя настолько несчастной, что даже не может говорить об этом с ним.
– А он не подумал о том, что тебе будет еще больнее, если ты узнаешь об этом от кого-нибудь другого?
– Он сказал, что это не пришло ему в голову, – ответила Николь.
Когда она разговаривала с Боем, он поинтересовался у нее, помнит ли она, как однажды он заявил, что сделает для нее все, что будет в его силах, или как Хью Эдвард Джордж, или как герцог Меллани. Она помнила, но тогда не поняла, что именно он имеет в виду, а теперь все стало ясно. Как герцог Меллани он был обязан жениться на какой-нибудь женщине, равной ему по происхождению, и произвести на свет породистых наследников. Но как Хью Эдвард Джордж он любил ее, только ее одну, и любит до сих пор. Николь чувствовала себя опустошенной, измученной. Она любила одного человека, и вдруг оказалось, что на самом деле их двое. И тут еще вернулся женатый Ким и стал заводить разговоры о будущем…
– Он очень эгоистичен, – сказал Ким.
– Знаю, – сказала Николь. – А разве не все люди эгоистичны?
– Нет. – Ким подумал о Салли. Салли не была эгоисткой. – Но теперь-то ты собираешься от него уйти? От своего герцога?
– Чтобы ждать тебя?
– Это нечестно, – сказал Ким.
– Но ты ведь именно это подразумеваешь, не так ли? – спросила Николь.
– Не понимаю, как ты можешь оставаться с ним, – сказал Ким, предпочитая не отвечать на ее вопрос. Конечно, она была права… он хотел ее, и ему было нужно, чтобы она его ждала. – Ты слишком хороша для того, чтобы позволять кому-то обращаться с собой так, как это делает он.
– Значит, я слишком хороша для женатого мужчины. Прошу тебя, Ким, не надо говорить об этом, – сказала Николь. – Я свободна. И если я захочу остаться с ним…
– Но почему? Почему? Что за роковое влечение? – спросил Ким. Он не мог поверить в то, что Николь настолько заражена снобизмом и так честолюбива, что готова сносить любые выходки Боя из-за его титула. Как это можно объяснить иначе? – Или все дело в том, что он герцог?
– Нет. И ты это прекрасно знаешь.
– Тогда почему же?
– Я уже сказала тебе, что не хочу говорить об этом, – заявила Николь. – Когда начинаются такие разговоры, я чувствую себя несчастной. – А потом добавила: – Есть вещи, которые невозможно объяснить.
И Ким задумался, пытаясь понять, что она имела в виду и почему она чувствует себя настолько несчастной, что даже не может говорить об этом с ним.
6
– Разве твоего герцога не интересует, куда ты уходишь каждый день? – спросил Ким, когда они в четвертый раз встретились на пляже Гэруп.
– Он знает, – ответила Николь. – Я ему сказала.
– И он не ревнует?
– Ну… – Николь покраснела.
– Что «ну»?
– Бой полагает, что все писатели гомосексуалисты, – призналась она.
– О Господи, – сказал Ким. Сначала он не знал, как к этому отнестись, а потом расхохотался.
Они с Николь не могли оторваться друг от друга и ежедневно занимались любовью по нескольку часов подряд с такой ненасытной страстью, что это удивляло и слегка смущало их самих. Потом они лежали нагишом под лучами солнца. Сперва Николь накрывалась чем-нибудь, но не из скромности, а чтобы спрятаться от солнца.
– Ты бы очень хорошо выглядела загоревшей, – как-то сказал Ким.
– Это совсем не модно, – ответила Николь.
– Загар придает человеку здоровый вид. Не понимаю, почему тебе хочется оставаться такой бледной.
– Загорают только американцы, – заметила она. Она принимала тщательные меры предосторожности, чтобы уберечь свое тело, и даже руки, от солнечных лучей. Для нее загар был признаком тяжелого физического труда. Все крестьяне, работавшие на полях под Ларонель, были загоревшими до черноты, кожа на их руках казалась выдубленной, а складки и морщины на шеях и лицах были словно выжжены палящим солнцем. Представители высших общественных классов подчеркивали свою свободу от подневольного труда на полях тем, что оставались белокожими, намеренно избегая загара.
– Ты бы очень здорово выглядела, – настаивал Ким, – в своей белой одежде и с загаром. Знаешь, тебе ведь не нужно поджариваться на солнце. Достаточно слегка потемнеть.
– Возможно, ты прав. Сара Мерфи прелестно выглядит, – сказала она. – Я попробую, – и она, постепенно и осторожно, ежедневно проводя на солнце немного времени и пользуясь полученным от Сары рецептом, йодом и детским кремом, позволила себе слегка загореть. Через некоторое время кожа Николь покрылась светло-коричневым загаром с розоватым оттенком, и ей было приятно, что теперь она может выходить на улицу без косметики на лице. На четвертый день она превратилась в убежденную сторонницу американской моды на загар.
– Сегодня утром я получил очень интересную телеграмму, – сказал Ким. За все лето он ни разу не был в таком бодром и жизнерадостном настроении. – От человека, которого зовут Джей Берлин. Мы с ним вместе учились в колледже. Теперь он издатель, и ему известно про те трудности, с которыми я столкнулся, пытаясь опубликовать «Дело чести» у Скрибнера. Он пишет, что хочет издать книгу в том виде, в каком она мной написана.
– Это и в самом деле отличная новость! – сказала Николь. – Нет ничего лучше небольшой конкуренции. Я поняла это, когда работала у Ролана Ксавье. Каждый раз, когда у нас возникал спор, я угрожала ему, что уйду на другую фабрику. Однажды я так и сделала, после того как он заявил мне, что набивать гладкое трикотажное полотно невозможно. На другой фабрике с этим справились. Ролан пошел по миру со шляпой в руке.
– Проблема заключается в том, что Перкинс…
– Ага, понимаю. А если бы Перкинс работал у этого Джея Берлина?
– Максвелл никогда не уйдет от Скрибнера, – сказал Ким. – Его имя слишком тесно связано с этой фирмой, со всеми ее бестселлерами.
– Никогда не говори так! Кроме того, если бы Перкинс работал на Джея Берлина, то у тебя был бы редактор, который тебе нужен, и еще издатель, готовый публиковать твои книги так, как они тобой написаны.
– Да, но… – начал было Ким. Николь перебила его:
– Будь я на твоем месте, я бы села на первый попавшийся корабль, отплывающий в Нью-Йорк. Я бы объяснилась со Скрибнером. Я бы переговорила с Джеем Берлином. Я бы пригласила Перкинса на ленч…
Николь сидела на песке в характерной для нее позе, подняв колени к груди и обхватив их руками, и с очень решительным выражением на лице. Она обвязала свои влажные волосы большим белым носовым платком Кима, натянув его на лоб до самых бровей. Это еще сильней подчеркивало выразительность черт, а широкие скулы казались выше. Лицо ее стало задиристым и драчливым, и по его решительности Ким понял, в чем причина ее успеха. И почему-то никогда раньше она не выглядела в его глазах настолько привлекательной. Он понял, что она привыкла преодолевать препятствия, привыкла сражаться за то, что ей было нужно. А у него все получалось просто и легко. И вот теперь, наткнувшись па первое серьезное препятствие в своей жизни, он уже готов был отступить. Ему сразу же захотелось бросить все и сдаться. Николь учила его, как надо бороться. Он подумал, что совсем не против борьбы, у него просто не было опыта. Слушая Николь, он вдруг понял, что рвется в бой.
– Если я решусь на это, ты поедешь со мной? Николь удивилась.
– Как я могу? – ответила она вопросом на вопрос– Не говоря уж о том, что у тебя есть жена, мне же еще нужно готовиться к большому осеннему шоу, а кроме того, я должна выполнять очередные заказы своих клиентов. Две сотни моделей! Разве ты не знаешь, что у меня даже будет своя площадка на выставке? И я сама собираюсь оформлять ее всю, от подпорок до задних декораций! В любом случае мне пора уже уезжать из Антиба и возвращаться в Париж. Я не предполагала, что задержусь здесь надолго. – Она насмешливо посмотрела па Кима. – Встреча с тобой не входила в мои планы, и тем более я не собиралась проводить с тобой столько времени.
– Какое же место я теперь занимаю в твоей жизни? – спросил Ким. Он взял правую руку Николь и положил ее на свою. При ослепительно ярком дневном свете бриллиант переливался красными, синими, желтыми и зелеными огоньками. – Ты все еще носишь его кольцо.
– Все тут очень сложно, – сказала Николь. – Что касается моей работы, там мне все совершенно ясно. А вот в личной жизни… – она оборвала фразу и слегка пожала плечами, неуверенно и смущенно.
– Что же теперь будет? С нами? – спросил Ким. – Мы уже зашли слишком далеко, так что же нам теперь делать?
– Мне бы очень хотелось, чтобы все было проще, – сказала Николь. – Все настолько сложно.
– Так не должно быть, – возразил Ким. – Я все брошу ради тебя. Тебе решать. Скажи мне, чего ты хочешь. Я поступлю так, как ты скажешь.
– Я помню один наш давний разговор, – сказала Николь, – в моей квартире. Ты сидел на кушетке, а я принимала ванну. Ты говорил про «конкуренцию», а я сказала тебе, что конкуренции вообще может не быть, если ты сам этого не хочешь. Ты тогда ушел от ответа и, в конце концов, покинул меня. Я не желаю быть тем человеком, который должен сам принимать все решения, – сказала она. Теперь она настороженно относилась к мужчинам и к их обещаниям, которые они так легко давали и так легко нарушали. – Скажи мне лучше, Ким, чего хочешь ты?
– Тебя.
– Но что же дальше?
– Я найду способ, чтобы быть рядом с тобой, – сказал он страстно. Он будет драться за свою книгу; он будет бороться за нее. – Не знаю, как я добьюсь этого, но все так и будет. Я уже потерял тебя однажды. Я не допущу такой ошибки во второй раз.
– Мне бы хотелось… – проговорила она, и в ее больших, умных глазах заблестели слезы. Совсем недавно, когда они обсуждали деловые вопросы, ее взгляд был решительным и твердым, а теперь, стоило им только коснуться ее личной жизни, он сделался несчастным и неуверенным.
– Мне бы хотелось… – снова начала она и не закончила. А хотелось ей, чтобы он сказал, какие чувства он к ней испытывает. Она хотела узнать, какое место занимает в его жизни. Она хотела понять, может ли она на этот раз рискнуть и поверить ему. Но гордость не позволила спросить об этом, и недоговоренная фраза повисла в воздухе.
Ким ждал, когда она договорит, и думал: «Я люблю тебя. Я полюбил тебя в то самое мгновение, когда в первый раз увидел на улице Монтань. Я любил тебя тогда, – думал он, – и люблю сейчас». Он чуть было не сказал это, но удержался.
– О чем ты думаешь? – вдруг спросила Николь.
– Да так, ни о чем, – ответил он, не решаясь произнести эти слова, страшась их власти.
Николь встала и нежно поцеловала его. И пошла вдоль кромки воды, удаляясь от него и не позволяя себе оглянуться. Ким смотрел ей вслед, пока она не исчезла, и боялся, что пройдет много времени, прежде чем снова ее увидит.
Как писатель, он стремился в Нью-Йорк. Как любовник, он хотел броситься за Николь. Как муж, он предпочитал думать, что ничего не произошло, хотя, как мужчина, он понимал, что зашел слишком далеко и обратной дороги нет. Теперь все должно было измениться.
– Он знает, – ответила Николь. – Я ему сказала.
– И он не ревнует?
– Ну… – Николь покраснела.
– Что «ну»?
– Бой полагает, что все писатели гомосексуалисты, – призналась она.
– О Господи, – сказал Ким. Сначала он не знал, как к этому отнестись, а потом расхохотался.
Они с Николь не могли оторваться друг от друга и ежедневно занимались любовью по нескольку часов подряд с такой ненасытной страстью, что это удивляло и слегка смущало их самих. Потом они лежали нагишом под лучами солнца. Сперва Николь накрывалась чем-нибудь, но не из скромности, а чтобы спрятаться от солнца.
– Ты бы очень хорошо выглядела загоревшей, – как-то сказал Ким.
– Это совсем не модно, – ответила Николь.
– Загар придает человеку здоровый вид. Не понимаю, почему тебе хочется оставаться такой бледной.
– Загорают только американцы, – заметила она. Она принимала тщательные меры предосторожности, чтобы уберечь свое тело, и даже руки, от солнечных лучей. Для нее загар был признаком тяжелого физического труда. Все крестьяне, работавшие на полях под Ларонель, были загоревшими до черноты, кожа на их руках казалась выдубленной, а складки и морщины на шеях и лицах были словно выжжены палящим солнцем. Представители высших общественных классов подчеркивали свою свободу от подневольного труда на полях тем, что оставались белокожими, намеренно избегая загара.
– Ты бы очень здорово выглядела, – настаивал Ким, – в своей белой одежде и с загаром. Знаешь, тебе ведь не нужно поджариваться на солнце. Достаточно слегка потемнеть.
– Возможно, ты прав. Сара Мерфи прелестно выглядит, – сказала она. – Я попробую, – и она, постепенно и осторожно, ежедневно проводя на солнце немного времени и пользуясь полученным от Сары рецептом, йодом и детским кремом, позволила себе слегка загореть. Через некоторое время кожа Николь покрылась светло-коричневым загаром с розоватым оттенком, и ей было приятно, что теперь она может выходить на улицу без косметики на лице. На четвертый день она превратилась в убежденную сторонницу американской моды на загар.
– Сегодня утром я получил очень интересную телеграмму, – сказал Ким. За все лето он ни разу не был в таком бодром и жизнерадостном настроении. – От человека, которого зовут Джей Берлин. Мы с ним вместе учились в колледже. Теперь он издатель, и ему известно про те трудности, с которыми я столкнулся, пытаясь опубликовать «Дело чести» у Скрибнера. Он пишет, что хочет издать книгу в том виде, в каком она мной написана.
– Это и в самом деле отличная новость! – сказала Николь. – Нет ничего лучше небольшой конкуренции. Я поняла это, когда работала у Ролана Ксавье. Каждый раз, когда у нас возникал спор, я угрожала ему, что уйду на другую фабрику. Однажды я так и сделала, после того как он заявил мне, что набивать гладкое трикотажное полотно невозможно. На другой фабрике с этим справились. Ролан пошел по миру со шляпой в руке.
– Проблема заключается в том, что Перкинс…
– Ага, понимаю. А если бы Перкинс работал у этого Джея Берлина?
– Максвелл никогда не уйдет от Скрибнера, – сказал Ким. – Его имя слишком тесно связано с этой фирмой, со всеми ее бестселлерами.
– Никогда не говори так! Кроме того, если бы Перкинс работал на Джея Берлина, то у тебя был бы редактор, который тебе нужен, и еще издатель, готовый публиковать твои книги так, как они тобой написаны.
– Да, но… – начал было Ким. Николь перебила его:
– Будь я на твоем месте, я бы села на первый попавшийся корабль, отплывающий в Нью-Йорк. Я бы объяснилась со Скрибнером. Я бы переговорила с Джеем Берлином. Я бы пригласила Перкинса на ленч…
Николь сидела на песке в характерной для нее позе, подняв колени к груди и обхватив их руками, и с очень решительным выражением на лице. Она обвязала свои влажные волосы большим белым носовым платком Кима, натянув его на лоб до самых бровей. Это еще сильней подчеркивало выразительность черт, а широкие скулы казались выше. Лицо ее стало задиристым и драчливым, и по его решительности Ким понял, в чем причина ее успеха. И почему-то никогда раньше она не выглядела в его глазах настолько привлекательной. Он понял, что она привыкла преодолевать препятствия, привыкла сражаться за то, что ей было нужно. А у него все получалось просто и легко. И вот теперь, наткнувшись па первое серьезное препятствие в своей жизни, он уже готов был отступить. Ему сразу же захотелось бросить все и сдаться. Николь учила его, как надо бороться. Он подумал, что совсем не против борьбы, у него просто не было опыта. Слушая Николь, он вдруг понял, что рвется в бой.
– Если я решусь на это, ты поедешь со мной? Николь удивилась.
– Как я могу? – ответила она вопросом на вопрос– Не говоря уж о том, что у тебя есть жена, мне же еще нужно готовиться к большому осеннему шоу, а кроме того, я должна выполнять очередные заказы своих клиентов. Две сотни моделей! Разве ты не знаешь, что у меня даже будет своя площадка на выставке? И я сама собираюсь оформлять ее всю, от подпорок до задних декораций! В любом случае мне пора уже уезжать из Антиба и возвращаться в Париж. Я не предполагала, что задержусь здесь надолго. – Она насмешливо посмотрела па Кима. – Встреча с тобой не входила в мои планы, и тем более я не собиралась проводить с тобой столько времени.
– Какое же место я теперь занимаю в твоей жизни? – спросил Ким. Он взял правую руку Николь и положил ее на свою. При ослепительно ярком дневном свете бриллиант переливался красными, синими, желтыми и зелеными огоньками. – Ты все еще носишь его кольцо.
– Все тут очень сложно, – сказала Николь. – Что касается моей работы, там мне все совершенно ясно. А вот в личной жизни… – она оборвала фразу и слегка пожала плечами, неуверенно и смущенно.
– Что же теперь будет? С нами? – спросил Ким. – Мы уже зашли слишком далеко, так что же нам теперь делать?
– Мне бы очень хотелось, чтобы все было проще, – сказала Николь. – Все настолько сложно.
– Так не должно быть, – возразил Ким. – Я все брошу ради тебя. Тебе решать. Скажи мне, чего ты хочешь. Я поступлю так, как ты скажешь.
– Я помню один наш давний разговор, – сказала Николь, – в моей квартире. Ты сидел на кушетке, а я принимала ванну. Ты говорил про «конкуренцию», а я сказала тебе, что конкуренции вообще может не быть, если ты сам этого не хочешь. Ты тогда ушел от ответа и, в конце концов, покинул меня. Я не желаю быть тем человеком, который должен сам принимать все решения, – сказала она. Теперь она настороженно относилась к мужчинам и к их обещаниям, которые они так легко давали и так легко нарушали. – Скажи мне лучше, Ким, чего хочешь ты?
– Тебя.
– Но что же дальше?
– Я найду способ, чтобы быть рядом с тобой, – сказал он страстно. Он будет драться за свою книгу; он будет бороться за нее. – Не знаю, как я добьюсь этого, но все так и будет. Я уже потерял тебя однажды. Я не допущу такой ошибки во второй раз.
– Мне бы хотелось… – проговорила она, и в ее больших, умных глазах заблестели слезы. Совсем недавно, когда они обсуждали деловые вопросы, ее взгляд был решительным и твердым, а теперь, стоило им только коснуться ее личной жизни, он сделался несчастным и неуверенным.
– Мне бы хотелось… – снова начала она и не закончила. А хотелось ей, чтобы он сказал, какие чувства он к ней испытывает. Она хотела узнать, какое место занимает в его жизни. Она хотела понять, может ли она на этот раз рискнуть и поверить ему. Но гордость не позволила спросить об этом, и недоговоренная фраза повисла в воздухе.
Ким ждал, когда она договорит, и думал: «Я люблю тебя. Я полюбил тебя в то самое мгновение, когда в первый раз увидел на улице Монтань. Я любил тебя тогда, – думал он, – и люблю сейчас». Он чуть было не сказал это, но удержался.
– О чем ты думаешь? – вдруг спросила Николь.
– Да так, ни о чем, – ответил он, не решаясь произнести эти слова, страшась их власти.
Николь встала и нежно поцеловала его. И пошла вдоль кромки воды, удаляясь от него и не позволяя себе оглянуться. Ким смотрел ей вслед, пока она не исчезла, и боялся, что пройдет много времени, прежде чем снова ее увидит.
Как писатель, он стремился в Нью-Йорк. Как любовник, он хотел броситься за Николь. Как муж, он предпочитал думать, что ничего не произошло, хотя, как мужчина, он понимал, что зашел слишком далеко и обратной дороги нет. Теперь все должно было измениться.
Двадцать один год, только что из Айовы, совершенно один, абсолютно независим, и работа в Париже в середине двадцатых! В последующие недели, месяцы и годы я чувствовал себя так, будто настолько приблизился к райскому блаженству на этой земле, насколько на это вообще может рассчитывать человек. То были самые счастливые и чудесные, если не самые важные и богатые событиями, годы моей жизни. Лишь некоторые, весьма редкие неудачи, разочарования и печали омрачали те лучезарные деньки. Все это, как положено, еще будет, но потом и в основном где-то в других местах.
Уильям Л. Ширер
Глава восьмая
1
К тому времени, когда Ким добрался до Нью-Йорка, битва закончилась, и он проиграл. Перкинс верил в литературу; Чарльз Скрибнер верил в моральные ценности; фирма принадлежала Чарльзу Скрибнеру.
– Мистер Скрибнер заявил, что у него нет возражений против того, чтобы это слово было напечатано, но только в том случае, если оно относится к собаке женского пола, – сказал Перкинс Киму за ленчем. – В «Деле чести» ты используешь его по отношению к героине, и он категорически отказывается публиковать книгу. Он никогда не был, в сущности, удовлетворен тем компромиссом, к которому мы пришли по поводу слова… того самого, начинающегося с буквы «F»… в «Западном фронте». Он был вынужден отстаивать его перед Советом правления, издательской ассоциацией; различные религиозные группы оказывали на него давление, и вот теперь он подвел черту. Скотт заступался за тебя, и Теодор Ингрэм тоже, и Эс. Ай. Брэйс, но мистер Скрибнер не уступил ни на йоту, – говорил Перкинс. – Мне очень жаль, Ким. Я боролся, как мог, использовал все возможности, которые только приходили мне в голову… и я проиграл.
Ким покачал головой.
– Просто не верится, что от одного слова может зависеть так много, – сказал он. Они сидели в ресторане «Алгонкин», и мало что изменилось здесь со времени его последнего посещения. Маленькая, черноволосая и красивая Дороти Паркер беседовала с Александром Вулкоттом, и его тройной подбородок колыхался от смеха. Тихо сидел Джордж С. Кауффман, сохраняя на лице свое обычное угрюмое выражение, и, когда Вулкотт перестал хохотать, Роберт Бенчли добавил к остроте мисс Паркер свою собственную. Их круглый стол приобрел теперь международную известность, и у Кима возникло отчетливое ощущение, что для его участников теперь стало работой то, что когда-то было для них забавой.
– Боюсь, что Скрибнер потеряет тебя, – горячо сказал Перкинс. – Эта мысль убивает меня. «Дело чести» написано даже лучше, чем «Западный фронт». Ким, ты хороший писатель, и ты становишься все лучше.
Напряжение последних восьми недель, проведенных им в спорах, отразилось на лице Перкинса, и он выглядел маленьким и усталым.
– Ты не возражаешь, если я позвоню тебе вечером домой? – спросил Ким. – У меня появилась одна мысль.
– Конечно, ты можешь позвонить мне домой, – сказал Перкинс, слегка удивившись, потому что Ким, как и все авторы, с которыми он работал, знали его домашний номер. Перкинс гордился тем, что он был доступен для своих авторов двадцать четыре часа в сутки. Он подписал счет за ленч, который должен был оплатить Скрибнер, подумав, что больше он ничего не сможет сделать для Кима, и опасаясь, что в последний раз встретился с ним за ленчем.
– Мистер Скрибнер заявил, что у него нет возражений против того, чтобы это слово было напечатано, но только в том случае, если оно относится к собаке женского пола, – сказал Перкинс Киму за ленчем. – В «Деле чести» ты используешь его по отношению к героине, и он категорически отказывается публиковать книгу. Он никогда не был, в сущности, удовлетворен тем компромиссом, к которому мы пришли по поводу слова… того самого, начинающегося с буквы «F»… в «Западном фронте». Он был вынужден отстаивать его перед Советом правления, издательской ассоциацией; различные религиозные группы оказывали на него давление, и вот теперь он подвел черту. Скотт заступался за тебя, и Теодор Ингрэм тоже, и Эс. Ай. Брэйс, но мистер Скрибнер не уступил ни на йоту, – говорил Перкинс. – Мне очень жаль, Ким. Я боролся, как мог, использовал все возможности, которые только приходили мне в голову… и я проиграл.
Ким покачал головой.
– Просто не верится, что от одного слова может зависеть так много, – сказал он. Они сидели в ресторане «Алгонкин», и мало что изменилось здесь со времени его последнего посещения. Маленькая, черноволосая и красивая Дороти Паркер беседовала с Александром Вулкоттом, и его тройной подбородок колыхался от смеха. Тихо сидел Джордж С. Кауффман, сохраняя на лице свое обычное угрюмое выражение, и, когда Вулкотт перестал хохотать, Роберт Бенчли добавил к остроте мисс Паркер свою собственную. Их круглый стол приобрел теперь международную известность, и у Кима возникло отчетливое ощущение, что для его участников теперь стало работой то, что когда-то было для них забавой.
– Боюсь, что Скрибнер потеряет тебя, – горячо сказал Перкинс. – Эта мысль убивает меня. «Дело чести» написано даже лучше, чем «Западный фронт». Ким, ты хороший писатель, и ты становишься все лучше.
Напряжение последних восьми недель, проведенных им в спорах, отразилось на лице Перкинса, и он выглядел маленьким и усталым.
– Ты не возражаешь, если я позвоню тебе вечером домой? – спросил Ким. – У меня появилась одна мысль.
– Конечно, ты можешь позвонить мне домой, – сказал Перкинс, слегка удивившись, потому что Ким, как и все авторы, с которыми он работал, знали его домашний номер. Перкинс гордился тем, что он был доступен для своих авторов двадцать четыре часа в сутки. Он подписал счет за ленч, который должен был оплатить Скрибнер, подумав, что больше он ничего не сможет сделать для Кима, и опасаясь, что в последний раз встретился с ним за ленчем.
2
Джей Берлин происходил из еврейской семьи Нью-Йорка, относившейся к верхушке средней буржуазии. Три поколения семьи Берлинов владели сетью универмагов, торговавших в розницу дамской одеждой улучшенного качества. Сколько Джей себя помнил, он всегда хотел быть издателем. Эту мысль ему подсказал один из лучших друзей семьи, музыкальный издатель, заработавший состояние на публикации небольших, отдельно изданных музыкальных произведений. Но Джей мечтал издавать книги. Учась в Йельском университете, он сочинял скетчи для студентов театрального факультета, писал и редактировал статьи для «Йель дейли ньюс», а во время летних каникул работал в легкомысленной обстановке кабинетов издательства «Рид и Кристи». Те летние месяцы, проведенные им в знаменитом издательстве, окончательно определили его цель в жизни. Он восхищался непринужденной, богемной атмосферой, царившей там. Все самые остроумные и хорошенькие девушки Нью-Йорка работали в «Рид и Кристи», и каждый вечер, когда «работа», которую трудно было назвать работой из-за нескончаемого потока пересудов, сплетен, посещений и шуток, заканчивалась, Горас Рид доставал бутылку спиртного, припасенного еще до введения Сухого закона, и угощал сотрудников, которые, после нескольких порций, становились еще более оживленными. Потом они отправлялись ужинать в дешевый итальянский ресторанчик на Западной Сорок шестой улице, где им подавали большие блюда спагетти с томатной пастой и красное вино в толстых и обломанных по краям чайных чашках. Закончив в 1922 году Йельский университет, Джей Берлин сразу же поступил на постоянную работу в издательство «Рид и Кристи».
Джей знал Кима, хотя и не по учебе в Йельском университете. Когда Джей поступил на первый курс, Ким уже пошел добровольцем на военную службу и отбыл в Европу. Но, несмотря на разницу в возрасте и в вероисповедании, а Хендриксы принадлежали к обществу старого закала, члены которого предпочитали не общаться с евреями и католиками, молодые люди были знакомы и доброжелательно относились друг к другу. Джей помнил Кима еще по первым публикациям в «Сан», а Ким встречал Джея, когда тот работал в «Рид и Кристи» и часто посещал литературные вечера. Они оба были выпускниками Йеля, оба имели отношение к литературе и вращались в одних и тех же кругах Нью-Йорка.
Когда Джей проработал в «Рид и Кристи» два года, с ним одновременно произошло следующее: во-первых, у него появилось ощущение, что он, дожив до двадцати пяти лет, ничего в жизни не добился, в то время как его приятели по дансингам и по подготовительной школе уже начинали набирать высоту в этом мире, а во-вторых, умерла его бабушка, оставив ему десять тысяч долларов.
Джей знал, что Горас запутался в долгах, потому что сам Горас постоянно жаловался по этому поводу. Горас был должен всем: печатникам, поставщикам бумаги, рекламным агентствам, художникам, авторам, и «Рид и Кристи» находились на краю финансовой пропасти. Теперь Джей располагал кое-чем, что было нужно Горасу, а именно деньгами, а Горас обладал кое-чем, что хотел заполучить Джей: правами на пятнадцать книг, причем все они считались литературной классикой. Неизданные и нераспроданные книги лежали мертвым грузом в издательстве «Рид и Кристи». Когда Джей заводил разговоры о том, что их неплохо было бы переиздать, Горас всегда обещал, что «он что-нибудь с ними сделает», но у него никогда не доходили до этого руки.
– Я куплю у вас права, – предложил Джей в следующий раз, когда Горас жаловался на свои финансовые трудности. По его словам выходило так, что его тесть, который дал деньги на издательство, имел отвратительную привычку интересоваться, когда ему вернут его деньги и почему издательство не приносит никакой прибыли. Эта привычка раздражала Гораса, который объяснял свою склонность к выпивке тем, что его тесть назойливо вмешивается не в свои дела. Несмотря на его дилетантские замашки ловеласа, неспособность завести себе казначея и неумение зарабатывать деньги, Гораса нельзя было назвать глупцом. В ту же секунду, когда Джей проявил интерес к списку не приносивших дохода книг, Горас насторожился.
– Зачем они тебе понадобились?
– Я хочу попытаться издать их.
– Ты можешь продать их для меня. Для «Рид и Кристи», – предложил Горас.
– Я редактор. А не продавец.
– Ну, смени работу. Я разрешу тебе, – великодушно позволил Горас.
– Нет, я бы хотел приобрести все права на них, – настаивал Джей. – Я не собираюсь становиться коммивояжером издательства «Рид и Кристи».
– Сколько ты дашь за них? – Горас знал, когда надо уступать.
– Пять тысяч долларов, – сказал Джей.
– Этого недостаточно. Они стоят гораздо больше, – возможно, Горас не был блестящим бизнесменом или удачливым издателем, но он не был и дураком. – Это почти ничего.
Еще несколько совместных выпивок и обсуждений – и через несколько недель Джей приобрел права на пятнадцать книг за девять тысяч пятьсот долларов. Использовав их в качестве фундамента, он уволился из издательства «Рид и Кристи» и основал свою собственную фирму. Он назвал ее «Книги двадцатого века».
Четыре года спустя, когда Ким Хендрикс позвонил в ответ на телеграмму, полученную им в Антибе, принадлежавшее Джею Берлину издательство «Книги двадцатого века» уже пережило болезни роста, и дела в нем шли вполне удовлетворительно. Но, как и весь остальной мир, Джей Берлин был заражен вирусом золотой лихорадки двадцатых годов. Уровень цен на бирже взлетал к небесам и каждый день приносил новые рекорды; таким спортсменам, как Рэд Грэндж и Бобс Руф, платили бешеные деньги, а денежный сбор за выступления Джека Демпси, боксера из Мелласы, впервые в истории перевалил за миллион долларов; Констанс Талмейдж, по слухам, получила за рекламу сигарет «Лаки Страйк» огромную сумму – пять тысяч долларов; кинозвезды, которые всего лишь шесть месяцев назад были продавцами газированной воды, теперь разъезжали на «дюссенбергах» и обвешивались бриллиантами. Джей, довольный успехами своего издательства «Книги двадцатого века», тем не менее стремился к большему. Он жаждал заполучить выдающегося писателя и издать сенсационный бестселлер, мечтал о контрактах с киностудиями и журналами, о больших деньгах и большом азарте. Он был более чем готов к встрече с Кимом Хендриксом. И пригласил его на ленч в популярный бар «Джек и Чарли» на Западной Сорок девятой улице, в котором незаконно торговали спиртным, и там за недурным виски Ким поведал Джею историю своих трудностей с «Делом чести».
– Я тебе вот что скажу, Ким. «Двадцатый век» издаст эту книгу, – откровенно и жизнерадостно сказал Джей, как и было положено в ту откровенную и жизнерадостную эпоху.
– Не глядя?
– Не глядя, – подтвердил Джей. – Если Максвелл Перкинс готов поручиться за тебя, то кто я такой, чтобы возражать?
– А как насчет «суки»?
– Ну и что? Моя фирма называется «Книги двадцатого века», – сказал Джей. – Компания «Чарльз Скрибнер и сыновья» должна была бы называться «Книги четырнадцатого столетия». В лучшем случае пятнадцатого.
– Ты опубликуешь ее в том виде, в каком она мной написана? – спросил Ким, желая убедиться, что здесь нет абсолютно никакого недоразумения. – Каждое слово?
– Каждое слово, – сказал Джей.
– Но есть еще одна проблема, – заметил Ким.
– Да?
– Перкинс. Это тот редактор, который мне нужен, – сказал Ким, заказавший уже четвертую порцию виски. Джей был поражен способностью Кима пить, не проявляя при этом никаких признаков опьянения. – Я бы хотел сотрудничать с «Двадцатым веком». С тобой, Джей. Но не представляю, как я могу расстаться с Перкинсом.
– А если Перкинс будет работать на меня, ты перейдешь к нам? – Джей пытался сообразить, какие еще условия может выдвинуть Ким. По мере роста его претензий Джей проникался к нему все большим уважением. Джей понял, что Ким был хорошим бизнесменом. Очень хорошим бизнесменом.
– Я не могу сказать, что больше никаких проблем не осталось, – заметил Ким. – Ты пока ничего не сказал про деньги.
– Сколько Чарльз Скрибнер предлагал тебе за «Дело чести»?
– Три тысячи долларов.
– Я удвою эту сумму, – заявил Джей.
– И добавишь пятьсот долларов на рекламу, – согласился Джей, пораженный и напуганный требованиями Кима. В конце концов, Ким, известный журналист и автор многочисленных статей, опубликовал всего лишь один роман. «Западный фронт» получил широкое признание, но от этой книги мир все-таки не перевернулся. Но Джей хотел, стремился, мечтал работать с выдающимся автором, и он чувствовал, что Ким может стать таким. Рискованная игра была в духе времени, и Джей готов был рискнуть.
– Все это звучит совсем неплохо, – признал Ким. – Позволь мне подумать.
Джей знал Кима, хотя и не по учебе в Йельском университете. Когда Джей поступил на первый курс, Ким уже пошел добровольцем на военную службу и отбыл в Европу. Но, несмотря на разницу в возрасте и в вероисповедании, а Хендриксы принадлежали к обществу старого закала, члены которого предпочитали не общаться с евреями и католиками, молодые люди были знакомы и доброжелательно относились друг к другу. Джей помнил Кима еще по первым публикациям в «Сан», а Ким встречал Джея, когда тот работал в «Рид и Кристи» и часто посещал литературные вечера. Они оба были выпускниками Йеля, оба имели отношение к литературе и вращались в одних и тех же кругах Нью-Йорка.
Когда Джей проработал в «Рид и Кристи» два года, с ним одновременно произошло следующее: во-первых, у него появилось ощущение, что он, дожив до двадцати пяти лет, ничего в жизни не добился, в то время как его приятели по дансингам и по подготовительной школе уже начинали набирать высоту в этом мире, а во-вторых, умерла его бабушка, оставив ему десять тысяч долларов.
Джей знал, что Горас запутался в долгах, потому что сам Горас постоянно жаловался по этому поводу. Горас был должен всем: печатникам, поставщикам бумаги, рекламным агентствам, художникам, авторам, и «Рид и Кристи» находились на краю финансовой пропасти. Теперь Джей располагал кое-чем, что было нужно Горасу, а именно деньгами, а Горас обладал кое-чем, что хотел заполучить Джей: правами на пятнадцать книг, причем все они считались литературной классикой. Неизданные и нераспроданные книги лежали мертвым грузом в издательстве «Рид и Кристи». Когда Джей заводил разговоры о том, что их неплохо было бы переиздать, Горас всегда обещал, что «он что-нибудь с ними сделает», но у него никогда не доходили до этого руки.
– Я куплю у вас права, – предложил Джей в следующий раз, когда Горас жаловался на свои финансовые трудности. По его словам выходило так, что его тесть, который дал деньги на издательство, имел отвратительную привычку интересоваться, когда ему вернут его деньги и почему издательство не приносит никакой прибыли. Эта привычка раздражала Гораса, который объяснял свою склонность к выпивке тем, что его тесть назойливо вмешивается не в свои дела. Несмотря на его дилетантские замашки ловеласа, неспособность завести себе казначея и неумение зарабатывать деньги, Гораса нельзя было назвать глупцом. В ту же секунду, когда Джей проявил интерес к списку не приносивших дохода книг, Горас насторожился.
– Зачем они тебе понадобились?
– Я хочу попытаться издать их.
– Ты можешь продать их для меня. Для «Рид и Кристи», – предложил Горас.
– Я редактор. А не продавец.
– Ну, смени работу. Я разрешу тебе, – великодушно позволил Горас.
– Нет, я бы хотел приобрести все права на них, – настаивал Джей. – Я не собираюсь становиться коммивояжером издательства «Рид и Кристи».
– Сколько ты дашь за них? – Горас знал, когда надо уступать.
– Пять тысяч долларов, – сказал Джей.
– Этого недостаточно. Они стоят гораздо больше, – возможно, Горас не был блестящим бизнесменом или удачливым издателем, но он не был и дураком. – Это почти ничего.
Еще несколько совместных выпивок и обсуждений – и через несколько недель Джей приобрел права на пятнадцать книг за девять тысяч пятьсот долларов. Использовав их в качестве фундамента, он уволился из издательства «Рид и Кристи» и основал свою собственную фирму. Он назвал ее «Книги двадцатого века».
Четыре года спустя, когда Ким Хендрикс позвонил в ответ на телеграмму, полученную им в Антибе, принадлежавшее Джею Берлину издательство «Книги двадцатого века» уже пережило болезни роста, и дела в нем шли вполне удовлетворительно. Но, как и весь остальной мир, Джей Берлин был заражен вирусом золотой лихорадки двадцатых годов. Уровень цен на бирже взлетал к небесам и каждый день приносил новые рекорды; таким спортсменам, как Рэд Грэндж и Бобс Руф, платили бешеные деньги, а денежный сбор за выступления Джека Демпси, боксера из Мелласы, впервые в истории перевалил за миллион долларов; Констанс Талмейдж, по слухам, получила за рекламу сигарет «Лаки Страйк» огромную сумму – пять тысяч долларов; кинозвезды, которые всего лишь шесть месяцев назад были продавцами газированной воды, теперь разъезжали на «дюссенбергах» и обвешивались бриллиантами. Джей, довольный успехами своего издательства «Книги двадцатого века», тем не менее стремился к большему. Он жаждал заполучить выдающегося писателя и издать сенсационный бестселлер, мечтал о контрактах с киностудиями и журналами, о больших деньгах и большом азарте. Он был более чем готов к встрече с Кимом Хендриксом. И пригласил его на ленч в популярный бар «Джек и Чарли» на Западной Сорок девятой улице, в котором незаконно торговали спиртным, и там за недурным виски Ким поведал Джею историю своих трудностей с «Делом чести».
– Я тебе вот что скажу, Ким. «Двадцатый век» издаст эту книгу, – откровенно и жизнерадостно сказал Джей, как и было положено в ту откровенную и жизнерадостную эпоху.
– Не глядя?
– Не глядя, – подтвердил Джей. – Если Максвелл Перкинс готов поручиться за тебя, то кто я такой, чтобы возражать?
– А как насчет «суки»?
– Ну и что? Моя фирма называется «Книги двадцатого века», – сказал Джей. – Компания «Чарльз Скрибнер и сыновья» должна была бы называться «Книги четырнадцатого столетия». В лучшем случае пятнадцатого.
– Ты опубликуешь ее в том виде, в каком она мной написана? – спросил Ким, желая убедиться, что здесь нет абсолютно никакого недоразумения. – Каждое слово?
– Каждое слово, – сказал Джей.
– Но есть еще одна проблема, – заметил Ким.
– Да?
– Перкинс. Это тот редактор, который мне нужен, – сказал Ким, заказавший уже четвертую порцию виски. Джей был поражен способностью Кима пить, не проявляя при этом никаких признаков опьянения. – Я бы хотел сотрудничать с «Двадцатым веком». С тобой, Джей. Но не представляю, как я могу расстаться с Перкинсом.
– А если Перкинс будет работать на меня, ты перейдешь к нам? – Джей пытался сообразить, какие еще условия может выдвинуть Ким. По мере роста его претензий Джей проникался к нему все большим уважением. Джей понял, что Ким был хорошим бизнесменом. Очень хорошим бизнесменом.
– Я не могу сказать, что больше никаких проблем не осталось, – заметил Ким. – Ты пока ничего не сказал про деньги.
– Сколько Чарльз Скрибнер предлагал тебе за «Дело чести»?
– Три тысячи долларов.
– Я удвою эту сумму, – заявил Джей.
– И добавишь пятьсот долларов на рекламу, – согласился Джей, пораженный и напуганный требованиями Кима. В конце концов, Ким, известный журналист и автор многочисленных статей, опубликовал всего лишь один роман. «Западный фронт» получил широкое признание, но от этой книги мир все-таки не перевернулся. Но Джей хотел, стремился, мечтал работать с выдающимся автором, и он чувствовал, что Ким может стать таким. Рискованная игра была в духе времени, и Джей готов был рискнуть.
– Все это звучит совсем неплохо, – признал Ким. – Позволь мне подумать.