Страница:
Деньги Кирилла составили дня нее маленькое состояние. Они были первым капиталом, который Николь имела в своей жизни, и она, как всегда осторожная с деньгами, умело распоряжалась ими. Используя пять тысяч фунтов стерлингов, унаследованных от Кирилла, и ссуду, взятую у Ролана Ксавье, Николь, отбросив свои страхи, купила дом на Вандомской площади, напротив отеля «Риц». Агент по недвижимости показал ей это здание, когда она еще первый раз приехала в Париж из Биаритцы, и оно ей очень понравилось. Вандомская площадь была великолепным примером идеальных пропорций и архитектурного стиля семнадцатого века; в центре ее располагалась колонна, украшенная бронзой, которую сняли с тысячи двухсот пушек, захваченных в битве под Аустерлицем, а наверху стояла статуя императора Наполеона. Кроме того, наряду с улицей Па, она была тем местом, где обитали знаменитые ювелиры, парфюмеры и банкиры. Это был лучший адрес в Париже, Николь, сломленная смертью Кирилла, с горечью решила отбросить всякую мысль о замужестве и личном счастье; она похоронит себя в бизнесе, – это было все, что она имела, это было все, на что она могла рассчитывать.
Новое здание, купленное Николь, имело шесть этажей. Она полагала превратить первый этаж в демонстрационный зал и поставить там полдюжины примерочных. На следующем этаже она сделает большую пошивочную и собственный кабинет, – ее помещение на улице Монтань было уже слишком тесным, а клиенткам приходилось ждать в очереди, пока освободится одна из двух примерочных. Она продолжит сдавать квартиры на оставшихся этажах жильцам, которые уже занимали их, и доход от них использует, чтобы уменьшить свои ежемесячные платежи.
Николь потерпела неудачу в любви, но добьется успеха в бизнесе. Она будет стремиться воплотить свою мечту (Ким ведь ободрял ее, чтобы она не пугалась!): стать первой женщиной-модельером, возглавить собственный дом высокой моды, и покупка дома на Вандомской площади была первым крупным шагом в этом направлении. Ролан Ксавье уже помог ей и обещал помочь в будущем. Он не только одолжил ей достаточно денег, чтобы расплатиться за этот дом, но и обещал создать ткани специально для нее; если необходимо, он еще поможет ей капиталом, он предоставит такой щедрый кредит, что можно будет сделать и показать публике две большие сезонные коллекции – весеннюю и осеннюю. Николь прошла большой путь после 1917 года; Ролан был уверен, что она пойдет гораздо дальше.
В этот период она постоянно думала о Кирилле, всегда представляя себе, что он сейчас наблюдает за ней и одобряет то, что она делает. Она вела с ним бесконечные воображаемые споры, обсуждая каждый свой день. Николь думала о нем с таким постоянством, он был таким бессменным и верным невидимым компаньоном, что иногда она задавалась вопросом: все ли с ней в порядке? Лишь пачка писем и твидовый пиджак, все еще висевший в ее шкафу, доказывали ей, что те три недели были реальностью. Она иногда гадала: что же случилось с ним, но была слишком горда, увидев Фицджеральдов (миссис Фицджеральд была сейчас ее клиенткой), чтобы спросить: не знают ли они американского писателя по имени Ким Хендрикс.
Глава четвертая
1
2
Новое здание, купленное Николь, имело шесть этажей. Она полагала превратить первый этаж в демонстрационный зал и поставить там полдюжины примерочных. На следующем этаже она сделает большую пошивочную и собственный кабинет, – ее помещение на улице Монтань было уже слишком тесным, а клиенткам приходилось ждать в очереди, пока освободится одна из двух примерочных. Она продолжит сдавать квартиры на оставшихся этажах жильцам, которые уже занимали их, и доход от них использует, чтобы уменьшить свои ежемесячные платежи.
Николь потерпела неудачу в любви, но добьется успеха в бизнесе. Она будет стремиться воплотить свою мечту (Ким ведь ободрял ее, чтобы она не пугалась!): стать первой женщиной-модельером, возглавить собственный дом высокой моды, и покупка дома на Вандомской площади была первым крупным шагом в этом направлении. Ролан Ксавье уже помог ей и обещал помочь в будущем. Он не только одолжил ей достаточно денег, чтобы расплатиться за этот дом, но и обещал создать ткани специально для нее; если необходимо, он еще поможет ей капиталом, он предоставит такой щедрый кредит, что можно будет сделать и показать публике две большие сезонные коллекции – весеннюю и осеннюю. Николь прошла большой путь после 1917 года; Ролан был уверен, что она пойдет гораздо дальше.
* * *
После смерти Кирилла Николь целиком погрузилась в работу, используя ее как наркотик. Для каждой коллекции требовалось две сотни новых моделей. Николь обычно разрабатывала модель на ткани; из муслина вырезались куски и примеривались на Лале, а потом или отвергались, или дорабатывались. После этого, если Николь оказывалась удовлетворенной, она передавала сметанную модель начальнику пошивочного цеха, где на ней отмечались швы, вставки, клинья, украшения, детали крепления. Сделанная один раз и вручную, эта модель затем разделялась и использовалась в качестве выкройки для кроя предметов одежды, заказанных клиентами. Такая работа была медленной и трудоемкой; к концу дня спина, руки и плечи сильно ныли, но Николь была рада физической боли, предпочитая ее той внутренней, которая мучила ее после гибели Кирилла. Чудовищная сосредоточенность Николь на своей работе помогала проживать дни. Но по ночам, уставшая до изнеможения, она была не в силах сдерживать слезы. Она плакала в одиночку, и единственным ее утешением была печальная гордость от того, что она смогла выстоять.В этот период она постоянно думала о Кирилле, всегда представляя себе, что он сейчас наблюдает за ней и одобряет то, что она делает. Она вела с ним бесконечные воображаемые споры, обсуждая каждый свой день. Николь думала о нем с таким постоянством, он был таким бессменным и верным невидимым компаньоном, что иногда она задавалась вопросом: все ли с ней в порядке? Лишь пачка писем и твидовый пиджак, все еще висевший в ее шкафу, доказывали ей, что те три недели были реальностью. Она иногда гадала: что же случилось с ним, но была слишком горда, увидев Фицджеральдов (миссис Фицджеральд была сейчас ее клиенткой), чтобы спросить: не знают ли они американского писателя по имени Ким Хендрикс.
Эй, салага, выше нос —
У тебя он в землю врос —
Ты моей девчонки не видал?
«Пять футов два дюйма, глаза голубые».
Глава четвертая
1
«Западный фронт» получился очень длинной книгой – Киму понадобился весь 1920 год и половина 1921 года, чтобы написать ее, работая по ночам и без выходных. В июне 1921 года он отослал рукопись Максвеллу Перкинсу в «Скрибнерс», так как Перкинс был редактором самой лучшей, по мнению Кима, книги, вышедшей в 1920 году, – «По ту сторону рая», которая, хотя и не походила на «Западный фронт», имела с ней кое-что общее: во-первых, она была современной и, во-вторых, написана таким же исключительно молодым писателем. Три недели спустя Ким получил письмо: «Скрибнерс» заинтересован в публикации романа, и Перкинс просил его зайти в офис для встречи с последующим ленчем.
Офис «Скрибнерса» располагался над одноименным книжным магазином на пересечении Сорок восьмой улицы и Пятой авеню и, как это Ким сразу понял, не соответствовал его описанию в романах Диккенса. Когда двери лифта распахнулись на третьем этаже, Ким увидел людей в очках с зелеными стеклами, взгромоздившихся на высокие деревянные стулья и сгорбившихся над толстыми гроссбухами. Он не удивился бы, увидев гусиные перья вместо ручек, и подумал, не был ли язык, которым он описывал батальные сцены, слишком авангардно-современным для такого издательства, как «Скрибнерс». Кабинет Перкинса находился на пятом этаже, и, в отличие от шумных комнат в редакциях газет, к которым привык Ким, атмосфера редакции Чарльза Скрибнера была выдержана в нарочито-благородном духе. С одной стороны, в них совершенно не ощущался запах табака и предательский аромат крепких напитков; с другой стороны – не было слышно обычной ругани и грубых шуток. До Кима доносился лишь стук печатающих машинок – по крайней мере, хоть это было позаимствовано «Скрибнерс» от двадцатого века – и нежные, деликатные голоса юных и исключительно миловидных девушек, работавших за ними.
Сам Максвелл Перкинс тоже был молодым человеком, почти ровесником Кима, с выразительным лицом, голубыми глазами и густыми волосами, зачесанными назад со лба. Единственным предметом обстановки кабинета, не считая стола Перкинса и двух кресел, была деревянная вешалка с висевшей на ней одинокой серой фетровой шляпой. Настоящее обиталище спартанца.
– «Западный фронт» – хороший роман. Очень хороший, – сказал Перкинс, заинтригованный мужественным, но вместе с тем каким-то беззащитным видом Кима. Прочитав «Западный фронт», он ожидал увидеть здорового, рослого парня со свирепым выражением лица.
– Во-первых, сюжет очень драматичный – читатель просто не сможет отложить книгу, раз взяв ее в руки. Во-вторых, все характеры вызывают интерес и сочувствие. И в-третьих, с литературной точки зрения сильное впечатление производит экономичность языка.
– Благодарю, – сказал Ким.
Наблюдения, сделанные Перкинсом, были очень проницательными. Ким провел много часов в поисках наиболее точного способа выражения своих мыслей. Он все еще продолжал использовать метод, позаимствованный у Николь Редон когда-то в Париже.
– Во всей рукописи нет ни одного лишнего слова, – продолжал Перкинс. – Это длинная и многохарактерная книга, но все же вам удалось не раздуть ее до невероятных размеров. Это большое достижение.
– Я всегда считал, что писатели-викторианцы разрушают хороший язык своими цветистыми, пышными описаниями, – отреагировал Ким. – Не говоря уже об их «изящном» уклонении от правды жизни.
Он старался поделикатнее коснуться тех проблем, которые обычно обсуждал более грубым языком.
Перкинс улыбнулся смущенно и вместе с тем обаятельно. Ким не мог с точностью расшифровать значение его улыбки.
– Эти викторианцы – вообще сборище ханжей, – проговорил редактор.
Ким кивнул. Теперь настала его очередь улыбнуться. Он решил, что после подобных комментариев Перкинса сложностей с цензурой не будет.
– Как насчет некоторых исправлений? Мне не хотелось бы навязывать свое мнение и вмешиваться в намерения писателя, – предложил Перкинс.
– Я приветствую замечания, особенно конструктивные. Мне хотелось бы выслушать их, – ответил Ким.
В конце концов, он считал себя профессионалом и не мог представить себе профессионального писателя, отказывающегося принять предложения, улучшающие его работу.
– Конечно, я не могу пообещать, что обязательно переделаю, но готов послушать.
– Я считаю, и другие редакторы согласны со мной, что длинная ретроспективная сцена о том, как герой охотится на птиц вместе со своим отцом, тормозит развитие сюжета. Сцена хороша, но находится прямо в начале книги. Если бы вы поместили ее дальше, это помогло бы читателю понять сложное, двойственное отношение героя к оружию и не затягивало бы повествование, – сказал Перкинс. – Вторая проблема – и здесь мы все опять пришли к единому мнению – состоит в переходах. Особенно переходы во времени…
– Они неуклюжи и слишком затянуты, – перебил Ким, не дожидаясь оценки Перкинса. Тот кивнул.
– Я знал, что они длинны и угловаты, но не мог придумать, как еще дать знать читателю о перемене места или времени.
– Вы могли бы воспользоваться собственной идеей и поступить так же, как вы поступили с прилагательными, – Тон Перкинса был неуверенным.
– Опустить переходы? – Такая мысль ни разу не пришла Киму за все часы, проведенные в поисках подходящих слов для скучных, но, очевидно, необходимых строк.
– Почему бы нет?
– Никогда не думал об этом! – взволнованно произнес Ким. – Мне всего лишь нужно будет пропустить несколько строчек. Пустое место и обозначит для читателя переход. Великолепная мысль! Спасибо вам!
– Ну, это же ваша мысль.
– Да, но она никогда бы не пришла мне в голову без вашей помощи! Вы не представляете, как я сражался с этими проклятыми переходами и все не мог сделать их подходящими. У меня прямо руки чешутся повычеркивать их.
– Хочу, однако, пояснить вам, что «Скрибнерс» хочет опубликовать «Западный фронт» независимо от того, внесете вы какие-нибудь изменения или нет. Не чувствуйте себя обязанным.
– Очень благородно с вашей стороны разъяснить мне это. Но я с вами согласен насчет переходов на все сто процентов. Что касается эпизода с охотой, я прочту его еще раз с учетом ваших пожеланий. Если я соглашусь, то буду счастлив разместить его дальше по ходу повествования. Больше всего я хочу, чтобы книга стала лучше. И я не заинтересован в конфликтах со своим издателем.
Тогда «Скрибнерс» станет вашим издателем?
– Определенно.
Предложение о переходах подкупило его, хотя он напомнил себе, что не особенно нуждался в этом.
– Я взял на себя смелость подготовить контракт, – сказал Перкинс. – Условия стандартные плюс аванс в размере пятисот долларов. Обычно мы не выплачиваем авансы, но на этот раз мы посчитали, что таким образом продемонстрируем, как высоко ценим «Западный фронт». Если вы подпишете контракт, я подготовлю чек к тому времени, когда закончится ленч.
Он протянул Киму контракт, скрепленный вместе с голубыми листочками, такими знакомыми Киму по адвокатской конторе его отца. К удивлению Перкинса, Ким откинулся на спинку кресла, вытащил очки в стальной оправе, напоминавшие военные окуляры, и принялся читать контракт. Пока он читал, Перкинс хранил молчание.
– Вы мудро поступили, что прочитали его, – сказал Перкинс, когда Ким поднял глаза. – Просто удивительно, сколько писателей не делают этого.
– Мой отец – адвокат. Меня воспитали так, чтобы я ничего не подписывал, предварительно не прочитав.
Ким подписал обе копии контракта, одну для «Скрибнерса» и одну для себя, и мужчины отправились в расположенный по соседству «Алгонкин», где Перкинс заказал столик.
Перкинс, выглядевший скромным человеком, тем не менее, оказалось, знал всех и каждого. Его поприветствовали Александр Вулкотт, бочкообразный, хитроумный, могущественный; Хейвуд Браун, ипохондрик, постоянно носивший с собой свою электрокардиограмму: Дороти Паркер, стройная, темноволосая, с быстрой речью и печальными глазами. За другим столиком он поздоровался с Илоной Вандерпоэль, знаменитым литературным агентом, сидевшей в одиночестве и поджидавшей партнера по ленчу. Он представил ей Кима, который никогда не встречался с ней прежде. У нее были пепельно-светлые волосы, и когда она сидела, было видно, какая она стройная и высокая. Когда она улыбнулась Киму, ее улыбка неожиданно напомнила ему Николь Редон. Николь! Его сердце замерло при мысли о ней. Странно, ведь между этими двумя женщинами было так мало общего; однако, когда они улыбались, их можно было принять за сестер.
– Как у Скотта, получается новая книга? – спросил Перкинс.
– Как я понимаю, идет очень хорошо, – ответила Илона. – В прошлом месяце он уехал в Европу. Честно говоря, – она взглянула на Кима, – я удивлена, что в Нью-Йорке остался кто-то из писателей. Они все уехали в Париж. Кажется, там они находят источник для вдохновения.
– Я ничем не отличаюсь от них, – ответил Ким. – Действие моего романа происходит большей частью во Франции.
– Видите? – сказала Илона Перкинсу. – Что я вам говорила?
В этот момент появился ее партнер по ленчу, и Перкинс с Кимом проследовали к столику в самом дальнем углу – постоянному столику Перкинса. Заказав напитки, Ким рассказал Перкинсу газетные сплетни, парижские сплетни и сплетни Эс. Ай. Брэйса. Он рассказал, откуда взял факты, описанные в «Западном фронте», и о заметках, которые он сделал уже для очередного романа с приблизительным названием «Дело чести».
Ленч прошел с большим успехом: Ким говорил, Перкинс слушал, каждый из мужчин делал то, что больше предпочитал. Ко времени их возвращения в офис чек был готов, а между Кимом и Перкинсом установились хорошие отношения. В Перкинсе Ким видел умного и проницательного редактора, которому понравилась его работа и его намерение: быть одновременно и любимцем публики и художником слова. Перкинс, в свою очередь, думал, что Ким обладал тем, что кинематографисты называют «оно» – широкой, больше чем жизнь, натурой. Ким был редким человеком – он умел нравиться и мужчинам и женщинам одновременно. Это качество поможет ему продать много книг.
– То слово, которое вы употребили, – произнес Перкинс в тот момент, когда Ким собирался покинуть его офис. – Мы не будем печатать его.
– Какое слово?
– Ким, вы современный человек, у вас современные друзья, но не все люди, которые будут читать вашу книгу, придерживаются таких же либеральных взглядов, как вы. Мы собираемся выбросить его.
– Его? Какое слово? – Голубые глаза Кима озорно блестели. – Что выбросить?
– Ну, вы знаете, – Перкинс был уроженцем Новой Англии и всегда густо краснел. – Это – Соединенные Штаты. Мы не можем печатать такие слова… как…
– Какие слова? О чем вы говорите?
– Слово из четырех букв, – нехотя произнес Перкинс. – Начинается с шестой буквы алфавита.
– А, В, С, D, Е, F… – сосчитал Ким по пальцам. – Четыре буквы? Погодите… From, Four, Fine, Foul, Farm, Fern, Furl, Fort, [1]– он понизил голос, глядя при этом на редактора с видом загадочного смущения.
– Вы знаете, – спокойно сказал Перкинс. – Все знают, просто не употребляют его.
Перкинс пододвинул к себе настольный календарь, написал одно слово и подтолкнул календарь к Киму.
– Ах! – сказал Ким. – Наконец-то все прояснилось – Fuck! [2]
Перкинс поморщился, когда голос Кима прогремел на всю комнату.
– Fuck!
– Только не за счет времени компании! – воскликнул другой редактор, случайно проходивший мимо кабинета Перкинса и заглянувший внутрь.
– У Чарли Скрибнера существуют очень строгие правила на этот счет.
Прошло несколько недель в переговорах, которые смущали Перкинса и забавляли Кима, прежде чем компромисс был достигнут. Слово, по настоянию Кима, останется. Однако по настоянию уже «Чарльза Скрибнера и сыновей» оно получит новое написание – Phug. [3]Ким любил повторять:
– Эти переговоры были такими же сложными, как при подписании Версальского мирного договора.
И эта фраза вошла в рассказ «Договор есть договор», чтобы стать частью легенды, уже формировавшейся вокруг Кима Хендрикса.
Офис «Скрибнерса» располагался над одноименным книжным магазином на пересечении Сорок восьмой улицы и Пятой авеню и, как это Ким сразу понял, не соответствовал его описанию в романах Диккенса. Когда двери лифта распахнулись на третьем этаже, Ким увидел людей в очках с зелеными стеклами, взгромоздившихся на высокие деревянные стулья и сгорбившихся над толстыми гроссбухами. Он не удивился бы, увидев гусиные перья вместо ручек, и подумал, не был ли язык, которым он описывал батальные сцены, слишком авангардно-современным для такого издательства, как «Скрибнерс». Кабинет Перкинса находился на пятом этаже, и, в отличие от шумных комнат в редакциях газет, к которым привык Ким, атмосфера редакции Чарльза Скрибнера была выдержана в нарочито-благородном духе. С одной стороны, в них совершенно не ощущался запах табака и предательский аромат крепких напитков; с другой стороны – не было слышно обычной ругани и грубых шуток. До Кима доносился лишь стук печатающих машинок – по крайней мере, хоть это было позаимствовано «Скрибнерс» от двадцатого века – и нежные, деликатные голоса юных и исключительно миловидных девушек, работавших за ними.
Сам Максвелл Перкинс тоже был молодым человеком, почти ровесником Кима, с выразительным лицом, голубыми глазами и густыми волосами, зачесанными назад со лба. Единственным предметом обстановки кабинета, не считая стола Перкинса и двух кресел, была деревянная вешалка с висевшей на ней одинокой серой фетровой шляпой. Настоящее обиталище спартанца.
– «Западный фронт» – хороший роман. Очень хороший, – сказал Перкинс, заинтригованный мужественным, но вместе с тем каким-то беззащитным видом Кима. Прочитав «Западный фронт», он ожидал увидеть здорового, рослого парня со свирепым выражением лица.
– Во-первых, сюжет очень драматичный – читатель просто не сможет отложить книгу, раз взяв ее в руки. Во-вторых, все характеры вызывают интерес и сочувствие. И в-третьих, с литературной точки зрения сильное впечатление производит экономичность языка.
– Благодарю, – сказал Ким.
Наблюдения, сделанные Перкинсом, были очень проницательными. Ким провел много часов в поисках наиболее точного способа выражения своих мыслей. Он все еще продолжал использовать метод, позаимствованный у Николь Редон когда-то в Париже.
– Во всей рукописи нет ни одного лишнего слова, – продолжал Перкинс. – Это длинная и многохарактерная книга, но все же вам удалось не раздуть ее до невероятных размеров. Это большое достижение.
– Я всегда считал, что писатели-викторианцы разрушают хороший язык своими цветистыми, пышными описаниями, – отреагировал Ким. – Не говоря уже об их «изящном» уклонении от правды жизни.
Он старался поделикатнее коснуться тех проблем, которые обычно обсуждал более грубым языком.
Перкинс улыбнулся смущенно и вместе с тем обаятельно. Ким не мог с точностью расшифровать значение его улыбки.
– Эти викторианцы – вообще сборище ханжей, – проговорил редактор.
Ким кивнул. Теперь настала его очередь улыбнуться. Он решил, что после подобных комментариев Перкинса сложностей с цензурой не будет.
– Как насчет некоторых исправлений? Мне не хотелось бы навязывать свое мнение и вмешиваться в намерения писателя, – предложил Перкинс.
– Я приветствую замечания, особенно конструктивные. Мне хотелось бы выслушать их, – ответил Ким.
В конце концов, он считал себя профессионалом и не мог представить себе профессионального писателя, отказывающегося принять предложения, улучшающие его работу.
– Конечно, я не могу пообещать, что обязательно переделаю, но готов послушать.
– Я считаю, и другие редакторы согласны со мной, что длинная ретроспективная сцена о том, как герой охотится на птиц вместе со своим отцом, тормозит развитие сюжета. Сцена хороша, но находится прямо в начале книги. Если бы вы поместили ее дальше, это помогло бы читателю понять сложное, двойственное отношение героя к оружию и не затягивало бы повествование, – сказал Перкинс. – Вторая проблема – и здесь мы все опять пришли к единому мнению – состоит в переходах. Особенно переходы во времени…
– Они неуклюжи и слишком затянуты, – перебил Ким, не дожидаясь оценки Перкинса. Тот кивнул.
– Я знал, что они длинны и угловаты, но не мог придумать, как еще дать знать читателю о перемене места или времени.
– Вы могли бы воспользоваться собственной идеей и поступить так же, как вы поступили с прилагательными, – Тон Перкинса был неуверенным.
– Опустить переходы? – Такая мысль ни разу не пришла Киму за все часы, проведенные в поисках подходящих слов для скучных, но, очевидно, необходимых строк.
– Почему бы нет?
– Никогда не думал об этом! – взволнованно произнес Ким. – Мне всего лишь нужно будет пропустить несколько строчек. Пустое место и обозначит для читателя переход. Великолепная мысль! Спасибо вам!
– Ну, это же ваша мысль.
– Да, но она никогда бы не пришла мне в голову без вашей помощи! Вы не представляете, как я сражался с этими проклятыми переходами и все не мог сделать их подходящими. У меня прямо руки чешутся повычеркивать их.
– Хочу, однако, пояснить вам, что «Скрибнерс» хочет опубликовать «Западный фронт» независимо от того, внесете вы какие-нибудь изменения или нет. Не чувствуйте себя обязанным.
– Очень благородно с вашей стороны разъяснить мне это. Но я с вами согласен насчет переходов на все сто процентов. Что касается эпизода с охотой, я прочту его еще раз с учетом ваших пожеланий. Если я соглашусь, то буду счастлив разместить его дальше по ходу повествования. Больше всего я хочу, чтобы книга стала лучше. И я не заинтересован в конфликтах со своим издателем.
Тогда «Скрибнерс» станет вашим издателем?
– Определенно.
Предложение о переходах подкупило его, хотя он напомнил себе, что не особенно нуждался в этом.
– Я взял на себя смелость подготовить контракт, – сказал Перкинс. – Условия стандартные плюс аванс в размере пятисот долларов. Обычно мы не выплачиваем авансы, но на этот раз мы посчитали, что таким образом продемонстрируем, как высоко ценим «Западный фронт». Если вы подпишете контракт, я подготовлю чек к тому времени, когда закончится ленч.
Он протянул Киму контракт, скрепленный вместе с голубыми листочками, такими знакомыми Киму по адвокатской конторе его отца. К удивлению Перкинса, Ким откинулся на спинку кресла, вытащил очки в стальной оправе, напоминавшие военные окуляры, и принялся читать контракт. Пока он читал, Перкинс хранил молчание.
– Вы мудро поступили, что прочитали его, – сказал Перкинс, когда Ким поднял глаза. – Просто удивительно, сколько писателей не делают этого.
– Мой отец – адвокат. Меня воспитали так, чтобы я ничего не подписывал, предварительно не прочитав.
Ким подписал обе копии контракта, одну для «Скрибнерса» и одну для себя, и мужчины отправились в расположенный по соседству «Алгонкин», где Перкинс заказал столик.
Перкинс, выглядевший скромным человеком, тем не менее, оказалось, знал всех и каждого. Его поприветствовали Александр Вулкотт, бочкообразный, хитроумный, могущественный; Хейвуд Браун, ипохондрик, постоянно носивший с собой свою электрокардиограмму: Дороти Паркер, стройная, темноволосая, с быстрой речью и печальными глазами. За другим столиком он поздоровался с Илоной Вандерпоэль, знаменитым литературным агентом, сидевшей в одиночестве и поджидавшей партнера по ленчу. Он представил ей Кима, который никогда не встречался с ней прежде. У нее были пепельно-светлые волосы, и когда она сидела, было видно, какая она стройная и высокая. Когда она улыбнулась Киму, ее улыбка неожиданно напомнила ему Николь Редон. Николь! Его сердце замерло при мысли о ней. Странно, ведь между этими двумя женщинами было так мало общего; однако, когда они улыбались, их можно было принять за сестер.
– Как у Скотта, получается новая книга? – спросил Перкинс.
– Как я понимаю, идет очень хорошо, – ответила Илона. – В прошлом месяце он уехал в Европу. Честно говоря, – она взглянула на Кима, – я удивлена, что в Нью-Йорке остался кто-то из писателей. Они все уехали в Париж. Кажется, там они находят источник для вдохновения.
– Я ничем не отличаюсь от них, – ответил Ким. – Действие моего романа происходит большей частью во Франции.
– Видите? – сказала Илона Перкинсу. – Что я вам говорила?
В этот момент появился ее партнер по ленчу, и Перкинс с Кимом проследовали к столику в самом дальнем углу – постоянному столику Перкинса. Заказав напитки, Ким рассказал Перкинсу газетные сплетни, парижские сплетни и сплетни Эс. Ай. Брэйса. Он рассказал, откуда взял факты, описанные в «Западном фронте», и о заметках, которые он сделал уже для очередного романа с приблизительным названием «Дело чести».
Ленч прошел с большим успехом: Ким говорил, Перкинс слушал, каждый из мужчин делал то, что больше предпочитал. Ко времени их возвращения в офис чек был готов, а между Кимом и Перкинсом установились хорошие отношения. В Перкинсе Ким видел умного и проницательного редактора, которому понравилась его работа и его намерение: быть одновременно и любимцем публики и художником слова. Перкинс, в свою очередь, думал, что Ким обладал тем, что кинематографисты называют «оно» – широкой, больше чем жизнь, натурой. Ким был редким человеком – он умел нравиться и мужчинам и женщинам одновременно. Это качество поможет ему продать много книг.
– То слово, которое вы употребили, – произнес Перкинс в тот момент, когда Ким собирался покинуть его офис. – Мы не будем печатать его.
– Какое слово?
– Ким, вы современный человек, у вас современные друзья, но не все люди, которые будут читать вашу книгу, придерживаются таких же либеральных взглядов, как вы. Мы собираемся выбросить его.
– Его? Какое слово? – Голубые глаза Кима озорно блестели. – Что выбросить?
– Ну, вы знаете, – Перкинс был уроженцем Новой Англии и всегда густо краснел. – Это – Соединенные Штаты. Мы не можем печатать такие слова… как…
– Какие слова? О чем вы говорите?
– Слово из четырех букв, – нехотя произнес Перкинс. – Начинается с шестой буквы алфавита.
– А, В, С, D, Е, F… – сосчитал Ким по пальцам. – Четыре буквы? Погодите… From, Four, Fine, Foul, Farm, Fern, Furl, Fort, [1]– он понизил голос, глядя при этом на редактора с видом загадочного смущения.
– Вы знаете, – спокойно сказал Перкинс. – Все знают, просто не употребляют его.
Перкинс пододвинул к себе настольный календарь, написал одно слово и подтолкнул календарь к Киму.
– Ах! – сказал Ким. – Наконец-то все прояснилось – Fuck! [2]
Перкинс поморщился, когда голос Кима прогремел на всю комнату.
– Fuck!
– Только не за счет времени компании! – воскликнул другой редактор, случайно проходивший мимо кабинета Перкинса и заглянувший внутрь.
– У Чарли Скрибнера существуют очень строгие правила на этот счет.
Прошло несколько недель в переговорах, которые смущали Перкинса и забавляли Кима, прежде чем компромисс был достигнут. Слово, по настоянию Кима, останется. Однако по настоянию уже «Чарльза Скрибнера и сыновей» оно получит новое написание – Phug. [3]Ким любил повторять:
– Эти переговоры были такими же сложными, как при подписании Версальского мирного договора.
И эта фраза вошла в рассказ «Договор есть договор», чтобы стать частью легенды, уже формировавшейся вокруг Кима Хендрикса.
2
Было около пяти, когда Ким пришел домой, неся свой чек и свой контракт и помахивая бутылкой настоящего французского шампанского, купленной у местного бутлегера,
[4]обрабатывающего люксы в «Уолдорф-Астория». За ним, словно на буксире, шел Гюс Леггетт – он случайно столкнулся с Кимом в фойе «Уолдорфа». Гюс находился в Нью-Йорке по делам; со своей стороны, Ким поделился с Гюсом хорошими новостями и пригласил вместе отметить радостное событие.
– Посмотри, что у меня есть! – возбужденно воскликнул Ким, входя в квартиру. Салли только что вернулась из магазина и разгружала на кухне пакеты со свежей зеленью из соседней итальянской лавки.
– Чек, контракт, шампанское или друг? – поинтересовалась Салли, но тут Ким крепко обнял ее и страстно поцеловал, словно они были одни, потом он представил Гюса.
– Все, все, что угодно! Выбирай! Салли, Перкинс – гений! И твой муж тоже! Бог мой, у нас столько поводов для торжества! Они даже выплатили мне аванс! У нас будет пирушка на пятьсот долларов!
Слушая, как Ким болтает, Салли радостно подумала, что Ким не знает еще одного повода. Пока Ким сидел в «Алгонкине», Салли посетила своего гинеколога доктора Ардена, который подтвердил ее догадки: у них будет ребенок. Ей очень хотелось рассказать об этом Киму, но сейчас, когда Гюс был здесь, а Ким – на седьмом небе от восторга новым редактором и жутко оптимистичных перспектив «Западного фронта», она не могла этого сделать.
Ким откупорил шампанское, – пена и брызги полетели в разные стороны, и первый бокал за «Западный фронт» был выпит на кухне стоя. Меньше чем за час они втроем прикончили бутылку. Ким и Гюс переключились на джин, намешанный прямо в ванной, в то время как Салли пошла переодеваться для торжества, которое грозило продлиться всю ночь. Ким поклялся, что он не вернется домой, пока не будет потрачен последний цент из его пятисот долларов.
Они начали с сомнительного бара неподалеку от редакции газеты «Сан», где Ким знал всех и пригласил выпить присутствующих. Потом они посетили закусочную на Пятьдесят второй улице, где Ким неожиданно встретил знакомого преуспевающего гангстера, по кличке «Бриллиантовый», Даймонда Легса, который присоединился к их компании по просьбе Кима. Но после восьми они отправились в «Плазу», где Ким заказал каждому ужин и по бутылке шампанского.
– Такими темпами тебе не надолго хватит пятисот долларов, – сказала Салли, наслаждавшаяся экстравагантными выходками Кима.
– А их и не должно хватать. Деньги нужно тратить.
– Нью-Йорк – большой город, – сказал Гюс, когда принесли еду и они приступили к ужину. – Но теперь, раз уж ты стал писателем, тебе необходимо бросить его и отправиться в Париж. Жизнь там дешевая и приятная. Парижане никогда не слышали о Запрете. Девушки – потрясающие, – прости меня, Салли, – и если ты – литератор, то это просто центр Вселенной.
– Да, мне бы там понравилось! – сказал Ким. – Скажу тебе вот что: Эс. Ай. был прав насчет репортеров. Если заниматься репортажами слишком долго, они все становятся похожими один на другой. Разница только в именах и датах. Что скажешь, Сал? Париж?
Эти слова вырвались у него бессознательно. Как только он произнес это импульсивное приглашение, он вспомнил о Николь и нервно отогнал от себя эту мысль.
– Это моя мечта, – ответила Салли. У нее перед глазами встала картина: их ребенок – их ребенок! – гуляющий в Буа.
– Это похоже на сказку.
– У нас достаточно денег, чтобы поехать туда, – сказал Ким, пытаясь отогнать образ Николь Редон, продолжающий возникать у него в голове. – Но я не знаю, хватит ли у нас денег жить там. Если мы поедем, я не хочу искать другую работу.
– Если тебе нужны деньги, можешь рассчитывать на меня, – сказал Даймонд. Он был очень хорошо одет – от «Брукс и бразерс» – и хорошо и правильно говорил. Он мог сойти за выпускника колледжа. Ким ему нравился, он вызывал у него восхищение. Он считал Кима Хендрикса настоящим джентльменом. Ким всегда платил по очереди за выпивку, никогда не напивался вдрызг, никогда не ругался грязными словами и был женатым человеком без связей на стороне. Он избегал всех «девочек» – и шлюх, берущих по два доллара за ночь, и светских путан, отдающихся за просто так.
– Без процентов. Просто назови сумму.
Ким благодарно кивнул. Он знал, что Даймонд говорит искренне. Он был хозяином своего слова.
– Мы также можем использовать мои сбережения, – предложила Салли. У нее были небольшие сбережения в банке, оставленные ей дедом, который ежегодно клал на ее счет две с половиной тысячи долларов, – сумма была достаточной, чтобы при правильном распределении обеспечить скромную жизнь в Париже для двоих.
– Мне не хотелось бы оказаться на иждивении своей жены, – сказал Ким. – Жилье и пищу обязан обеспечить муж. По крайней мере, меня так воспитали.
– Это не беспокоит Эрни Хемингуэя. Они живут на сбережения Хедли. Но не думаю, что у Кима будут такие проблемы, – сказал Гюс– Я помогу тебе встать на ноги. Для начала я куплю права издания «Западного фронта» во Франции за двести пятьдесят долларов авансом плюс положенный авторский гонорар. Как насчет этого, Ким?
Все повернулись к Киму. Авансы были редкостью, а уж на иностранные права – и вовсе неслыханным делом.
– Ну как я могу отказаться? – удивился Ким. Единственный его интерес к деньгам заключался в том, как потратить их, а теперь, казалось, деньги будут падать прямо с неба. Он обнаружил, что это приятное ощущение.
– Тогда договорились? – Гюс протянул руку.
– Договорились, – ответил Ким, и они обменялись рукопожатием.
– Официант, еще шампанского! – заказал Ким.
Празднование продолжалось. Они обошли еще писательский бар на Мак-Дугал, где все знали Кима и уже слышали новости о «Западном фронте» и где зависть была более сильной, чем самогон бутлегера; забегаловку на Восьмой авеню, где роли девочек исполняли мальчики; ирландский бар на Третьей авеню. В какой-то момент они вернулись назад, в «Плазу», где Ким радостно истратил остатки денег. Он объявил, что теперь он банкрот и голодает.
– Наконец-то я чувствую себя настоящим писателем, – сказал он.
Даймонд настоял на передаче роли хозяина ему и отвел их в одно известное местечко в «Маленькой Италии», где заказал огромные тарелки со спагетти и приправой из чеснока и оливкового масла.
– Абсолютная гарантия, что у вас не будет похмелья, – сказал он, посыпая спагетти свеженатертым острым сыром и крупномолотым черным перцем из деревянной перечницы. Владелец ресторана прислал тяжелые бутылки великолепного красного вина, которое его отец делал из собственного винограда, растущего в саду на Милберри-стрите, позади его апартаментов. Все ели, пили и говорили о Париже и писателях, о том, как действуют эти акулы-кредиторы, о немыслимо коротких юбках, которые девушки носили с закатанными чулками и коротко остриженными волосами; о негритянском джазе, о флягах на поясе у юнцов из колледжа, которые они таскали с собою в открытую, и об огромном крутом вышибале из забегаловки с нижней Пятой авеню, который принадлежал к какой-то фундаменталистской секте и в те моменты, когда не читал Библию, использовал свои кулаки для усмирения недисциплинированных клиентов. Салли все это завороженно слушала. С Кимом она всегда чувствовала себя в гуще событий, к тому же главный сюрприз она ему еще не преподнесла! Она решила, что, как только родится ребенок, они поедут в Париж. Жизнь казалась более прекрасной, чем она могла себе представить, когда выходила замуж. Казалось, это было так давно!
– Ты – не единственный в семье, у кого есть волнующие новости, – сказала Салли Киму на следующий день. Они проспали до двух часов дня и теперь, перед уходом Кима в редакцию «Сан», ели яичницу с беконом.
– Вчера я видела доктора Ардена. Ким, у нас будет ребенок!
– Ребенок? – Ким, казалось, был потрясен. Прошло некоторое время, прежде чем он осознал, что чувствует себя одновременно взволнованным и пойманным. Странно, думал он, как можно испытывать такие два противоположных чувства одновременно. Это напомнило ему о тех двух случаях, когда он лишился сознания: один раз – в Сен-Гобе Форест и другой – в доме Уилсонов на Вашингтон-сквере. Эти нахлынувшие чувства мешали ему сосредоточиться. В оцепенении Ким спросил:
– Ты уверена?
– Конечно, уверена. Я уже подозревала это, а доктор Арден подтвердил мои догадки. Разве ты не счастлив? – Глаза Салли сияли от возбуждения. – Разве ты не рад?
– Посмотри, что у меня есть! – возбужденно воскликнул Ким, входя в квартиру. Салли только что вернулась из магазина и разгружала на кухне пакеты со свежей зеленью из соседней итальянской лавки.
– Чек, контракт, шампанское или друг? – поинтересовалась Салли, но тут Ким крепко обнял ее и страстно поцеловал, словно они были одни, потом он представил Гюса.
– Все, все, что угодно! Выбирай! Салли, Перкинс – гений! И твой муж тоже! Бог мой, у нас столько поводов для торжества! Они даже выплатили мне аванс! У нас будет пирушка на пятьсот долларов!
Слушая, как Ким болтает, Салли радостно подумала, что Ким не знает еще одного повода. Пока Ким сидел в «Алгонкине», Салли посетила своего гинеколога доктора Ардена, который подтвердил ее догадки: у них будет ребенок. Ей очень хотелось рассказать об этом Киму, но сейчас, когда Гюс был здесь, а Ким – на седьмом небе от восторга новым редактором и жутко оптимистичных перспектив «Западного фронта», она не могла этого сделать.
Ким откупорил шампанское, – пена и брызги полетели в разные стороны, и первый бокал за «Западный фронт» был выпит на кухне стоя. Меньше чем за час они втроем прикончили бутылку. Ким и Гюс переключились на джин, намешанный прямо в ванной, в то время как Салли пошла переодеваться для торжества, которое грозило продлиться всю ночь. Ким поклялся, что он не вернется домой, пока не будет потрачен последний цент из его пятисот долларов.
Они начали с сомнительного бара неподалеку от редакции газеты «Сан», где Ким знал всех и пригласил выпить присутствующих. Потом они посетили закусочную на Пятьдесят второй улице, где Ким неожиданно встретил знакомого преуспевающего гангстера, по кличке «Бриллиантовый», Даймонда Легса, который присоединился к их компании по просьбе Кима. Но после восьми они отправились в «Плазу», где Ким заказал каждому ужин и по бутылке шампанского.
– Такими темпами тебе не надолго хватит пятисот долларов, – сказала Салли, наслаждавшаяся экстравагантными выходками Кима.
– А их и не должно хватать. Деньги нужно тратить.
– Нью-Йорк – большой город, – сказал Гюс, когда принесли еду и они приступили к ужину. – Но теперь, раз уж ты стал писателем, тебе необходимо бросить его и отправиться в Париж. Жизнь там дешевая и приятная. Парижане никогда не слышали о Запрете. Девушки – потрясающие, – прости меня, Салли, – и если ты – литератор, то это просто центр Вселенной.
– Да, мне бы там понравилось! – сказал Ким. – Скажу тебе вот что: Эс. Ай. был прав насчет репортеров. Если заниматься репортажами слишком долго, они все становятся похожими один на другой. Разница только в именах и датах. Что скажешь, Сал? Париж?
Эти слова вырвались у него бессознательно. Как только он произнес это импульсивное приглашение, он вспомнил о Николь и нервно отогнал от себя эту мысль.
– Это моя мечта, – ответила Салли. У нее перед глазами встала картина: их ребенок – их ребенок! – гуляющий в Буа.
– Это похоже на сказку.
– У нас достаточно денег, чтобы поехать туда, – сказал Ким, пытаясь отогнать образ Николь Редон, продолжающий возникать у него в голове. – Но я не знаю, хватит ли у нас денег жить там. Если мы поедем, я не хочу искать другую работу.
– Если тебе нужны деньги, можешь рассчитывать на меня, – сказал Даймонд. Он был очень хорошо одет – от «Брукс и бразерс» – и хорошо и правильно говорил. Он мог сойти за выпускника колледжа. Ким ему нравился, он вызывал у него восхищение. Он считал Кима Хендрикса настоящим джентльменом. Ким всегда платил по очереди за выпивку, никогда не напивался вдрызг, никогда не ругался грязными словами и был женатым человеком без связей на стороне. Он избегал всех «девочек» – и шлюх, берущих по два доллара за ночь, и светских путан, отдающихся за просто так.
– Без процентов. Просто назови сумму.
Ким благодарно кивнул. Он знал, что Даймонд говорит искренне. Он был хозяином своего слова.
– Мы также можем использовать мои сбережения, – предложила Салли. У нее были небольшие сбережения в банке, оставленные ей дедом, который ежегодно клал на ее счет две с половиной тысячи долларов, – сумма была достаточной, чтобы при правильном распределении обеспечить скромную жизнь в Париже для двоих.
– Мне не хотелось бы оказаться на иждивении своей жены, – сказал Ким. – Жилье и пищу обязан обеспечить муж. По крайней мере, меня так воспитали.
– Это не беспокоит Эрни Хемингуэя. Они живут на сбережения Хедли. Но не думаю, что у Кима будут такие проблемы, – сказал Гюс– Я помогу тебе встать на ноги. Для начала я куплю права издания «Западного фронта» во Франции за двести пятьдесят долларов авансом плюс положенный авторский гонорар. Как насчет этого, Ким?
Все повернулись к Киму. Авансы были редкостью, а уж на иностранные права – и вовсе неслыханным делом.
– Ну как я могу отказаться? – удивился Ким. Единственный его интерес к деньгам заключался в том, как потратить их, а теперь, казалось, деньги будут падать прямо с неба. Он обнаружил, что это приятное ощущение.
– Тогда договорились? – Гюс протянул руку.
– Договорились, – ответил Ким, и они обменялись рукопожатием.
– Официант, еще шампанского! – заказал Ким.
Празднование продолжалось. Они обошли еще писательский бар на Мак-Дугал, где все знали Кима и уже слышали новости о «Западном фронте» и где зависть была более сильной, чем самогон бутлегера; забегаловку на Восьмой авеню, где роли девочек исполняли мальчики; ирландский бар на Третьей авеню. В какой-то момент они вернулись назад, в «Плазу», где Ким радостно истратил остатки денег. Он объявил, что теперь он банкрот и голодает.
– Наконец-то я чувствую себя настоящим писателем, – сказал он.
Даймонд настоял на передаче роли хозяина ему и отвел их в одно известное местечко в «Маленькой Италии», где заказал огромные тарелки со спагетти и приправой из чеснока и оливкового масла.
– Абсолютная гарантия, что у вас не будет похмелья, – сказал он, посыпая спагетти свеженатертым острым сыром и крупномолотым черным перцем из деревянной перечницы. Владелец ресторана прислал тяжелые бутылки великолепного красного вина, которое его отец делал из собственного винограда, растущего в саду на Милберри-стрите, позади его апартаментов. Все ели, пили и говорили о Париже и писателях, о том, как действуют эти акулы-кредиторы, о немыслимо коротких юбках, которые девушки носили с закатанными чулками и коротко остриженными волосами; о негритянском джазе, о флягах на поясе у юнцов из колледжа, которые они таскали с собою в открытую, и об огромном крутом вышибале из забегаловки с нижней Пятой авеню, который принадлежал к какой-то фундаменталистской секте и в те моменты, когда не читал Библию, использовал свои кулаки для усмирения недисциплинированных клиентов. Салли все это завороженно слушала. С Кимом она всегда чувствовала себя в гуще событий, к тому же главный сюрприз она ему еще не преподнесла! Она решила, что, как только родится ребенок, они поедут в Париж. Жизнь казалась более прекрасной, чем она могла себе представить, когда выходила замуж. Казалось, это было так давно!
– Ты – не единственный в семье, у кого есть волнующие новости, – сказала Салли Киму на следующий день. Они проспали до двух часов дня и теперь, перед уходом Кима в редакцию «Сан», ели яичницу с беконом.
– Вчера я видела доктора Ардена. Ким, у нас будет ребенок!
– Ребенок? – Ким, казалось, был потрясен. Прошло некоторое время, прежде чем он осознал, что чувствует себя одновременно взволнованным и пойманным. Странно, думал он, как можно испытывать такие два противоположных чувства одновременно. Это напомнило ему о тех двух случаях, когда он лишился сознания: один раз – в Сен-Гобе Форест и другой – в доме Уилсонов на Вашингтон-сквере. Эти нахлынувшие чувства мешали ему сосредоточиться. В оцепенении Ким спросил:
– Ты уверена?
– Конечно, уверена. Я уже подозревала это, а доктор Арден подтвердил мои догадки. Разве ты не счастлив? – Глаза Салли сияли от возбуждения. – Разве ты не рад?