Страница:
А юбка! Пуаре, который был кумиром Ксавье среди модельеров – он считал его самым творческим, самым смелым, самым современным, – поднял длину юбки. Он открыл нижнюю часть ног – щиколотки. Юбка мадемуазель Редон открывала также икры и лодыжки. Вызывающе! Но и… интригующе.
– Ваше платье, конечно… – Ксавье поискал слово, – выделяется. – Но есть еще вопрос: этот цвет, он такой… обыкновенный. Ваши клиентки не возражают?
– О, конечно, нет. Я придумала для него экзотическое название – каша. Это русское слово – оно означает вареную гречневую крупу; я обратила внимание на то, что этот цвет нейтральный и подходит ко всему, и они сразу поняли его практичность.
– Очень умно! – восхищенно произнес Ксавье. – И я действительно рад вашему успеху, – повторил он, – но джерси я вам больше продать не смогу. Вы знаете, у меня для продажи больше ничего нет. Вы купили все, что было.
– Так произведите еще на ваших вязальных машинах! И я смогу купить все, что вы сделаете.
– У нас есть другие ткани: фланель, тафта, габардин, жаккард и камвольные ткани. Шейте из них платья!
– Я прославилась благодаря джерси. И мне нужна именно эта ткань, – сказала Николь. – Зачем мне использовать идеи других модельеров? Я – ваш оптовый покупатель, именно я сделала вашу ткань модной, в то время когда вы не знали, как от нее избавиться. Теперь ваш черед. Я хотела бы, чтобы вы сделали для меня еще, по моему заказу. Можно сделать более плотную ткань, для зимы, а кроме того, изготовить цветные образцы: розовый, гранатовый, коралловый.
На Ролана Ксавье произвела впечатление ее самоуверенность, но претензии показались сомнительными.
Мода на джерси? Может быть, там, в Биаритце, у сезонных клиентов она и имеет успех. Но здесь, в Париже, ее никто не знал. И потом, эти требования: плотная ткань для зимы, да еще цветная. А расходы по переналадке машин и по окраске возьмет на себя, конечно, дом Ксавье. Это уже слишком! И потом… ведь продолжается война! Ксавье продает ткань армии, десятки тысяч ярдов. Нужно быть сумасшедшим, чтобы налаживать производство для небольшого заказа мадемуазель Редон, а он не сумасшедший. Он француз и бизнесмен. Ролан Ксавье поднял руку, чтобы остановить поток ее красноречия.
– Я отвечаю «нет». Ваш заказ не такой важный, чтобы ради него стоило начинать новое производство. Мы одеваем армию. Я не могу остановить станки, чтобы произвести для вас несколько отрезов.
– Я купила ткань, которую вы не знали, куда девать. – Николь разозлилась. Конечно, ей не нравилось, что ее заказ считали недостаточно важным. Это заставило вспомнить унижения и оскорбления, полученные в детстве. Чувство неполноценности вызвало приступ ярости.
– Вы взяли с меня хорошие деньги за эту залежавшуюся ткань, она принесла мне успех, а теперь вы, видите ли, не хотите ее больше делать. Деньги! Вы заботитесь только о деньгах! Ради них вы отказываетесь от будущего! Вы неблагодарны! Трус! Узколобый, без воображения! – Николь выплеснула на него весь свой гнев. Она не заметила, как он позвонил.
– Пожалуйста, выпроводите мадемуазель Редон, – приказал Ксавье секретарю, стараясь говорить спокойно.
– Я никогда не буду с вами разговаривать! И никогда ничего не куплю у вас! Вы об этом пожалеете! – таковы были ее последние слова.
И вот прошел год. Николь Редон и Ролан Ксавье больше не общались. Она занималась своими платьицами, кроила до боли в руках, шила до ссадин на пальцах, сама вела бухгалтерские книги, наблюдала за несколькими швеями, которых могла нанять. Переживала успехи и неудачи и снова продолжала работать. А он следил за своим огромным, приносящим большую прибыль производством.
Ролан Ксавье не вспоминал о ней до 1918 года. Человек, очень серьезно относившийся к бизнесу, он выписывал все журналы мод. Французский журнал «Ля газетт де Бонтон», а также «Журналь де дам» перестали выходить с 1914 года, и с этого времени Ролана интересовали американские издания. В сентябре 1918 года в «Харперс базар» он нашел очерк парижского корреспондента Маргарет Берримэн, в котором говорилось об «очаровательных платьях-рубашках» Николь Редон. Речь шла о. том самом платье, которое он год назад видел на Николь. Теперь оно выглядело не так непривычно.
Война подошла к концу, и армия больше не нуждалась в обмундировании. Ксавье решил, что имеет смысл обратиться к упрямой, но очаровательной мадемуазель Редон.
В День мира Николь оформляла свой парижский магазин на улице Монтань. Благодаря очерку в «Харперс базар» женщины стали искать ее магазинчик, они хотели заказать «очаровательное платье-рубашку», а добравшись туда, находили еще одно изобретение Редон, – Николь начала заниматься им уже в Париже. В конце войны город подвергался обстрелу немецкой дальнобойной артиллерии. Орудия обстреливали город по ночам. Звучали сирены, и жители прямо в нижнем белье бежали в убежища. Ночные рубашки были слишком непрактичны, а кроме того, опасны из-за длинных подолов на плохо освещенных подвальных ступеньках. Чтобы разрешить эту проблему, Николь создала шикарную функциональную модель, переделанную из мужской пижамы, которую она так и назвала – пижамой. Штанины позволяли женщинам свободно двигаться даже по крутым ступенькам, верхняя часть сохраняла скромность, но вместе с тем имела приятный вид. Сначала Николь делала только черные пижамы, но потом, после скорого успеха, вход пошли бордовые, сапфировые и другие цвета. Благодаря модели Николь Редон, парижанки, задававшие тон моде, смогли поддерживать стиль даже во время немецких обстрелов. Ко Дню заключения мира везде говорили о Николь и ее практичных пижамах.
Принеся в подарок настоящий кофе, который невозможно было купить, Ролан Ксавье говорил Николь комплименты по поводу ее оригинальных замыслов и сказал, что для фирмы Ксавье много значит творческий гений парижских модельеров. Он хотел бы забыть все прошлые недоразумения и выражает надежду на обоюдную готовность к компромиссу.
Николь, в свою очередь, гордо демонстрировала свои новые пижамы: она приняла подарок и оценила комплименты Ролана и с готовностью согласилась вновь вести дела вместе.
Поговорив с Роланом Ксавье, Николь вспомнила американца, с которым она сегодня встретилась, но которого даже не знала, как зовут. Ей казалось, что он был из тех людей, которые могут сделать все, что наметили. Он выглядел сильным, мужественным и одновременно чувственным, и он заинтересовал Николь. Ее любовник Кирилл, русский белоэмигрант, находился в Америке, и она не знала, когда снова увидится с ним. Посвятив себя работе, несколько месяцев она была одна, как монахиня. А сейчас, в День мира, она колебалась между желанием встретиться со своим американцем и боязнью снова его увидеть.
Между тем Николь усердно работала весь день, подкалывая и подгоняя, распоряжаясь швеями, договариваясь с Роланом, разговаривая, шутя, сплетничая. Но все время думала о восьми часах: увидится она с ним или нет? Она действительно этого не знала.
Когда пробило восемь, он стоял в дверях, сгибаясь под тяжестью принесенных подарков.
– Вот еще шампанское, – сказал он, – чтобы уже не выходить. – Левой рукой он умудрялся держать несколько бутылок, кажется, полдюжины. А правой – великое множество гвоздик, красных и белых, перевязанных синими лентами. Это были цвета Франции и Америки.
– И вот еще немного цветов.
– О! – только и сказала Николь. – Можно войти? – спросил он.
– Да-да, пожалуйста, – произнесла она ошеломленно. Она открыла перед ним тяжелую дверь, и, пока он перешагивал через порог, они посмотрели друг на друга.
– Вы еще лучше, чем мне показалось. Она улыбнулась этому комплименту, ее сердце забилось.
– А улыбка вас очень красит, – добавил он, ставя цветы и шампанское на покрытый стеклом стол. Он осмотрелся. В приемной, отделанной с трех сторон зеркалами, клиентов не было. Из рабочей комнаты, за бархатными занавесками, доносился шум швейных машин: там работали мастерицы экстра-класса, нанятые Николь, выполнявшие заказы, которые нужно будет отдать завтра утром. Близкое присутствие работниц слегка отвлекало их друг от друга.
– Очень элегантно, – сказал он, – и удобно. Когда я был юным и мои тетушки брали меня с собой в магазины женской одежды, я всегда чувствовал себя неловко. – Он вспомнил маленькие табуретки и хрупкие столики и сравнил их со стоящими в приемной добротными диванами и солидными столами белого цвета под стеклом, с большими пепельницами.
– Мужчины обычно так себя и чувствуют. Я специально решила создать у себя такую обстановку, чтобы она была удобна и для мужчин. Ведь они имеют большое значение в моем маленьком деле. Мужья, любовники, поклонники – те, кто платит по счетам… Я бы хотела, чтобы они чувствовали себя здесь свободно. – Пока она расставляла гвоздики во все вазы, которые удалось найти, Ким открыл бутылку шампанского. Пробка вылетела с легким хлопком, и он наполнил два бокала. Тост был готов заранее.
– За Францию, – сказал он.
– За Францию, – повторила она, и они чокнулись.
– За мир!
– За мир, – повторила она, и они снова выпили искристое вино.
– За любовь, – сказал он, глядя ей в глаза. Он заметил, что при определенном освещении ее топазовые глаза кажутся золотистыми. На этот раз она не повторила его слов, а покраснела и отвернулась.
– Ну, пойдемте, – сказал Ким, – Париж ждет нас! – Он взял два бокала, поддерживая их снизу, и еще одну бутылку, держа ее бережно, за горлышко, чтобы не нагреть, и направился к двери.
– А мы берем с собой бокалы? – спросил она удивленно. – И вино тоже?
– Естественно. Как же праздновать без шампанского? Во всяком случае, с сегодняшнего дня у нас будет такая традиция. Мы каждый день будем открывать по бутылке шампанского.
– А когда же у нас все кончится? – спросила она, удивленная непредсказуемостью американца.
– Никогда, – пообещал он, открывая перед ней дверь.
Париж ликовал. Улицы были полны счастливыми людьми: изо всех баров, кафе, окон доносились веселые голоса. Париж выглядел городом, выстоявшим после страшной смуты и теперь весело предвкушающим наслаждения мирной жизни.
Ким водил Николь в те места, которые он знал: в кафе «Динго», где они встретили Пикассо, страшно привлекательного со своей темной шевелюрой, сильным лицом и животным магнетизмом; в кафе «Клозери де Лилла», где Эзра Паунд заявил, что он пьян, но собирается пить дальше; на улицу Де-Флерс, где мисс Штейн и мисс Токла приветствовали Кима и, словно он их родной сын, наливали ему в рюмку мирабель и предлагали один деликатес за другим. И Николь водила Кима в те места, в которых она бывала: к Фуке, где были мороженые устрицы (Ким заказал еще десяток и, к удивлению Николь, все съел); к Максиму, где они не смогли заказать столик, но выпили в баре и где Николь, хотя она и не была завсегдатаем, хозяин принял хорошо благодаря ее шику, так как понимал важность присутствия элегантных женщин для успеха своего ресторана, и наконец, на частную вечеринку, устроенную русскими князьями, с которыми ее познакомил Кирилл.
Буфет ломился от закусок – икры, копченой рыбы, холодного и горячего мяса, дичи, картошки, свеклы, огурцов, капусты, баклажанов, салатов, фруктов, сдобы – все это напоминало об императорской России, прекратившей свое существование после штурма Зимнего дворца. Бутылки водки стояли ящиками. Николь сказала Киму, что здесь считается дурным тоном мало есть закусок и мало пить водки. Ким заявил, что не хочет обижать хозяйку, и стал есть все подряд и пить большое количество водки, не пьянея. Вечеринка была многолюдной и шумной, по-русски говорили больше, чем по-французски.
– У всех, кого мне представляли, есть титулы, – сказал Ким, когда они на минуту остались одни. – Этот князь, тот – граф, прямо как в романе Толстого.
– Титулы есть, но нет страны, нет корней. И прав больше нет. Я им не завидую. Они потеряли свое прошлое.
Пока Ким, на которого невольно произвела впечатление вся эта знать, хотел что-то ответить Николь, появилась хозяйка и представила еще одного гостя – весьма элегантного англичанина.
– Николь, это герцог Меллани. Он похвалил мою вечернюю пижаму и сказал, что хочет заказать такую же для своей жены. Я сказала, что могу сейчас же представить его модельеру.
Герцог, высокий блондин с синими глазами и нежной кожей, был очень привлекателен. В нем угадывался типичный англичанин, который играет в поло и крокет, посещает залы больших помещичьих домов и закрытых мужских клубов, владеет портретами Гейнсборо и бывает в королевских владениях в Аскоте. Он слегка наклонился и поцеловал Николь руку. Вежливые жесты у него выглядели чрезвычайно естественно, корректно и в то же время как-то интимно.
– Николь Редон, – сказал он, – рад с вами познакомиться. Вы очень талантливы.
– Спасибо, – ответила Николь, ни с того ни с сего почувствовав, что ей жаль, что герцог женат, хотя она сама не понимала, какая ей разница.
– А это… – она повернулась к Киму, чтобы представить его – Маккимскович, – сказал Ким, слегка поклонившись от пояса прежде, чем Николь успела договорить. – Профессор Федор Иванович Маккимскович.
– Профессор? – повторил герцог. По его тону нельзя было понять, что он подумал, но Николь показалось, что это произвело впечатление. – Чего?
– Я – авторитет в области пресноводной биологии, – стал разъяснять Ким. – Лягушки и головастики. Их жизненные циклы потрясающи. Они повторяют жизненные циклы людей, но в гораздо более короткие периоды. Будущее можно предсказать по жизненному циклу лягушки.
– В самом деле? – спросил герцог почти нараспев. – Какая-нибудь лягушка в вашей лаборатории уже превратилась в принца? – По тону этого вопроса Николь с приятным удивлением почувствовала, что герцогу она понравилась, а Ким это понял. Ким Хендрикс и герцог Меллани боролись за нее, и это было страшно приятно, как всегда, когда чувствуешь себя желанной.
– Я работаю в американской лаборатории, – ответил Ким. – А в американских лабораториях нет титулов. Мы очень демократичны.
– Несомненно, – ответил герцог без тени раздражения. Он повернулся к Николь.
– Мадемуазель, я пошлю свою жену к вам, приобрести одну из ваших прелестных пижам. Может быть, наши пути еще пересекутся. – Он вновь слегка поклонился и оставил Николь и Кима.
– Профессор Маккимскович! – сказала Николь. – Вы были ужасны.
– Я думаю, что с этой вечеринкой надо заканчивать, – решил Ким. – Давайте еще выпьем водки и поищем что-нибудь более демократичное.
Николь согласилась, и они ушли в тот момент, когда несколько гостей, накачавшись водкой, начали шумную пляску с саблями, обнажив настоящие клинки. Николь и Ким бродили по городу, рассказывали друг другу о себе. Ким с любовью говорил об отце и с обожанием о матери, которая умерла, когда ему было девять лет. Он рассказывал о своем детстве: о лете в штате Мен, о прелестях рыбалки, о пресноводной красной рыбе в озере Мусхед, о скольжении на каноэ по зеркальным водам Аллагаша. Рассказывал он и о теперешней работе журналиста, и о своей мечте стать известным писателем, о том, как он оставил колледж, чтобы добровольцем вступить в американские экспедиционные силы; но когда она спросила о его легкой хромоте, он ничего не ответил.
Николь рассказывала о том, что отец ее был настоящим джентльменом, жившим на фамильный доход, ни дня не работавшим: он был увлеченный спортом человек, научивший ее охотиться и ловить рыбу, и склонный к филантропии. Мать же ее была религиозной и строгой женщиной. Впервые, как Николь рассказывала Киму, талант модельера она обнаружила у себя, когда украшала шляпки матери вуалью и перьями, а подруги матери попросили ее сделать для них такие же. Рассказала о недовольстве родителей, когда собралась заняться торговлей, и о том, какое неодобрение она могла вызвать, открывая модный магазин в Биаритце, где они проводили сезон. Она рассказывала о своей мечте стать единственным модным художником в Париже, делающим современную одежду. До сих пор еще никто не создал одежды, подходящей для раскрепощенных войною женщин. Все известные модельеры – мужчины, созданных платьев они сами не носят, и поэтому не могут знать, что является для женщин важным в одежде.
Все, о чем они рассказывали, больше открывало их друг другу, шаг за шагом увеличивая доверие.
Но было и то, о чем они умолчали. Ким не рассказал о своей помолвке с Салли Кашман и о больших свадебных торжествах, намеченных на Рождество; о том, что уже разосланы приглашения. Николь не рассказала о Кирилле, который был ее любовником и лучшим другом и ссудил ее деньгами, чтобы начать дело в Биаритце, а потом и в Париже. Он писал ей из Америки о том, что не может дождаться конца войны, чтобы скорее вновь увидеться с ней. Слишком быстро развивались чувства Кима и Николь, чтобы рассказать обо всех личных подробностях.
В четыре утра они оказались в Халле на большом городском рынке, где уже шевелились торговцы, привезшие сюда свежие продукты со всех уголков Франции. Над чашками с луковым супом, в котором плавали полоски расплавленного сыра, они признались друг другу в том, чего оба не хотели – чтобы день закончился. Очарование, поразившее их этим утром, сохранялось, и они по-прежнему находились под обаянием друг друга. Они стали слишком близки, чтобы просто расстаться.
– Я живу в настоящей трущобе, – сказал Ким. – В гостинице около Меделина, мало чем отличающейся от Дома приезжих, мне неловко было бы вас туда пригласить.
– А я живу в Иль-сен-Луи, мы можем пойти туда прямо сейчас. – И они пошли по Парижу, над которым уже вставал рассвет. Они двигались порознь, не касаясь друг друга и изредка переговариваясь. Сначала они прошли по улице Де-Риволи, затем по правому берегу Сены, до перекрестка Луи-Филиппа около моста. Тут Николь невольно задрожала от холода, и Ким снял пиджак и набросил ей на плечи. Затем, словно движимые импульсом, которому трудно противостоять, они взялись за руки и так в молчании прошли до дома Николь на улице Де-Бретонвильер. Около двери ее квартиры они вдруг крепко обнялись и прижались друг к другу, дав волю чувствам, которые сдерживали целую ночь, и впервые поцеловались. Потом, оторвавшись друг от друга, ощущая вкус поцелуя на губах, они вошли в дом.
Из квартиры Николь, расположенной на третьем этаже, были видны вершины деревьев в саду, а позади них – река. Украшение квартиры – высокие окна с балконами – пропускали солнечный свет, отраженный от слегка игравших под лучами вод Сены. Жилая комната целый день была залита золотистым светом; на закате он становился абрикосовым, а позднее – темно-красным. Стены комнаты, покрытые блестящим кремовым лаком, усиливали красоту вечерней и утренней зари.
– Какой прекрасный вид, – сказал Ким. – Как будто плывешь в лодке прямо в центре города.
– Я сняла эту квартиру как раз из-за этого вида и обилия света, – подтвердила его слова Николь. – Я люблю солнечный свет, не могу без него жить. Мебель, конечно, немного портит комнату.
– Это верно, – сказал Ким, садясь на неудобный диван в стиле позднего ампира с резной позолоченной спинкой, упиравшейся ему в шею, когда он пытался откинуться. Старые стулья, обитые и с бахромой, другие вещи в стиле «псевдо-Луи», конечно, остались здесь от кого-то, так же как огромный дубовый стол, казалось, весивший тысячу фунтов и слишком большой для этой комнаты.
– Чья это мебель? Не может быть, чтобы ваша.
– Домовладельца, – рассмеялась Николь. – Единственное, что я могу сказать в ее пользу, – это то, что она дешевая. Я пока что ничего большего не могу себе позволить. Все деньги уходят на мое дело, я мало что трачу на себя. Моим родителям дело мое не нравится, они не присылают мне ни пенни. Я надеюсь только на себя. Но не в этом дело. Я ведь здесь только сплю и переодеваюсь, а целыми днями я в магазине.
– Это напоминает мне многие квартиры в поселке Гринвич. Я думаю, что меблированные комнаты везде одинаковы. Во всяком случае, начинать в бедности – почетное дело для творческих личностей, я это одобряю. – Он не рассказал Николь, что его отец – известный юрист, имеющий собственную фирму и большие связи на Уоллстрите, и что его семья, едва ли богатая по меркам Гулдов и Вандербильдов, все же была довольно состоятельной, чтобы посылать его в частные школы в Йеле, где учился в свое время и его отец.
– Когда-нибудь я стану богатым и известным, но для меня много значат не сами деньги, а свобода, которую они дают. Я хочу стать богатым, чтобы писать, как я хочу, ни слова не меняя кому-то в угоду.
– Когда-нибудь вы будете богатым и знаменитым. У вас есть талант. Такие вещи я чувствую, – сказала Николь. Ее слова повторяли слова Гюса Леггетта. Даже люди, которые знали Кима не очень хорошо, ощущали в нем что-то особенное – он был озарен каким-то внутренним светом.
– Но сейчас я не богат и не знаменит. А это важно для вас? – спросил он. Он вспомнил: человек в «роллс-ройсе», герцог Меллани, а еще он слышал, как хозяйка говорила про великого князя Кирилла.
– Нет, не важно, – ответила Николь, и потом они не могли вспомнить, как очутились в объятиях друг друга, все остальное ничего не значило.
Позже, в теплой спальне, хранившей ее запах, Ким сказал:
– Со мной такого еще не случалось. Когда я впервые увидел тебя… ну, не знаю, как объяснить, что я почувствовал. Дыхание перехватило, сердце замерло, земля перестала вращаться.
Николь подумала: ведь то же самое было и со мной! Я как будто была поражена ударом грома. Не могла думать, не могла говорить, не могла глотать.
– Я боялся слишком торопить события, – продолжал Ким, – я думал, что ты пошлешь меня к черту или примешь за сумасшедшего. Но я знал, что нам надо поговорить и объясниться. У меня даже было такое чувство, что я уже знал тебя, хотя это, конечно, было невозможно, – он пытался выразить словами переполнявшие его чувства. – Я надеюсь, ты не подумала, что я бесцеремонный американец.
– Вовсе нет, – сказала Николь, улыбаясь своей приятной улыбкой. – Хотя, конечно, я обошлась бы без «боевого топора».
– Ты чувствуешь, что я покраснел? – Он прижал ее руку к своей щеке. – Мне до сих пор стыдно. Наверное, я вел себя ужасно. Тебе тоже так показалось?
– Ни на секунду, – запротестовала Николь, – совсем не ужасно. Я думаю, что ты… – Она помолчала, чтобы собраться с мыслями, не желая давать волю чувствам. Если она поддастся, она пропала. – Ну, конечно, с тобой…
– Со мной – что? – переспросил Ким, пытаясь узнать, что о нем думают, и понимая, что это простодушное желание комплимента ей приятно.
– Все о'кей! – произнесла она на французский манер любимое словечко янки. Тут они оба рассмеялись, перестав сопротивляться натиску удивительной страсти.
Билет на пароход был ему ненавистен. Не сказав о нем Николь, Ким пошел в контору пароходной компании, недалеко от Елисейских полей, и обменял его на второе декабря. Он дал себе столько времени, сколько позволила совесть. Он послал Салли и ее отцу одинаковые телеграммы: все очень хорошо, но работа его несколько задерживает. К сожалению, он пропустит День благодарения, однако до свадьбы остается еще много времени. С легким сердцем Ким приобрел три недели для встреч с Николь.
Каждый вечер в восемь часов он забирал ее из магазина. В это время Париж начинал жить ночной жизнью. Их окружали такси, огни, цветы, шумные кафе, дух легкости и веселья. По ночам Ким и Николь изучали город и наслаждались близостью друг друга, а днем занимались своими делами. Оба были талантливы, молоды, неопытны; они расцветали, очаровывая друг друга.
У Николь появилась масса новых идей. Верная своей любимой ткани, она разработала новые модели жакета и юбок: узкую и со складками. Вместе с блузкой эти предметы составляли полный комплект. Удобные, легкие в носке и без претензий, костюмы из джерси имели большой успех. А когда Николь подбила ватой костюм из джерси, чтобы сделать теплый, но легкий плащ, чуть ли не всем захотелось приобрести его перед наступающими холодами. Магазинчик Николь едва вмещал клиентов с заказами. За две недели, прошедшие после заключения мира, ее доходы почти удвоились.
Пока Николь конструировала одежду, Ким писал. Он позаимствовал у Николь одну идею. Она как-то сказала ему о своей работе.
– У меня есть правило: я оставляю в стороне все, на чем другие настаивают.
Эти слова поразили Кима. И он попытался применить это правило к собственным статьям, а также для того рассказа, который несколько раз уже переделывал. Он решил отказаться от того, на чем знакомые писатели, и он сам, обычно настаивали. Он стал избегать лирических описаний всяких там закатов и восходов, эмоциональной раскрашенности, красивого языка и высокопарной философии. Эпитеты ушли, остались только существительные и глаголы. Целыми днями он сидел в кафе над чашкой кофе или стаканом вина и обрабатывал свои рассказы до тех пор, пока в них не оставалось одно лишь действие и движение. Постепенно его произведения приобретали неповторимый стиль, как и модели Николь. Ким продолжал свой эксперимент с растущим интересом и романтическим волнением. Он уже привык к этому лихорадочному чувству. Ему не хотелось уезжать из Парижа, а тем более покидать Николь. Он так и не сказал ей о билете, который должен будет их разлучить. Он не хотел думать о том, что эта минута когда-нибудь наступит.
– Кто этот человек в «роллс-ройсе»? – спросил Ким в конце второй недели. Большая машина припарковалась к магазину Николь, когда Ким зашел за ней вечером.
– Ваше платье, конечно… – Ксавье поискал слово, – выделяется. – Но есть еще вопрос: этот цвет, он такой… обыкновенный. Ваши клиентки не возражают?
– О, конечно, нет. Я придумала для него экзотическое название – каша. Это русское слово – оно означает вареную гречневую крупу; я обратила внимание на то, что этот цвет нейтральный и подходит ко всему, и они сразу поняли его практичность.
– Очень умно! – восхищенно произнес Ксавье. – И я действительно рад вашему успеху, – повторил он, – но джерси я вам больше продать не смогу. Вы знаете, у меня для продажи больше ничего нет. Вы купили все, что было.
– Так произведите еще на ваших вязальных машинах! И я смогу купить все, что вы сделаете.
– У нас есть другие ткани: фланель, тафта, габардин, жаккард и камвольные ткани. Шейте из них платья!
– Я прославилась благодаря джерси. И мне нужна именно эта ткань, – сказала Николь. – Зачем мне использовать идеи других модельеров? Я – ваш оптовый покупатель, именно я сделала вашу ткань модной, в то время когда вы не знали, как от нее избавиться. Теперь ваш черед. Я хотела бы, чтобы вы сделали для меня еще, по моему заказу. Можно сделать более плотную ткань, для зимы, а кроме того, изготовить цветные образцы: розовый, гранатовый, коралловый.
На Ролана Ксавье произвела впечатление ее самоуверенность, но претензии показались сомнительными.
Мода на джерси? Может быть, там, в Биаритце, у сезонных клиентов она и имеет успех. Но здесь, в Париже, ее никто не знал. И потом, эти требования: плотная ткань для зимы, да еще цветная. А расходы по переналадке машин и по окраске возьмет на себя, конечно, дом Ксавье. Это уже слишком! И потом… ведь продолжается война! Ксавье продает ткань армии, десятки тысяч ярдов. Нужно быть сумасшедшим, чтобы налаживать производство для небольшого заказа мадемуазель Редон, а он не сумасшедший. Он француз и бизнесмен. Ролан Ксавье поднял руку, чтобы остановить поток ее красноречия.
– Я отвечаю «нет». Ваш заказ не такой важный, чтобы ради него стоило начинать новое производство. Мы одеваем армию. Я не могу остановить станки, чтобы произвести для вас несколько отрезов.
– Я купила ткань, которую вы не знали, куда девать. – Николь разозлилась. Конечно, ей не нравилось, что ее заказ считали недостаточно важным. Это заставило вспомнить унижения и оскорбления, полученные в детстве. Чувство неполноценности вызвало приступ ярости.
– Вы взяли с меня хорошие деньги за эту залежавшуюся ткань, она принесла мне успех, а теперь вы, видите ли, не хотите ее больше делать. Деньги! Вы заботитесь только о деньгах! Ради них вы отказываетесь от будущего! Вы неблагодарны! Трус! Узколобый, без воображения! – Николь выплеснула на него весь свой гнев. Она не заметила, как он позвонил.
– Пожалуйста, выпроводите мадемуазель Редон, – приказал Ксавье секретарю, стараясь говорить спокойно.
– Я никогда не буду с вами разговаривать! И никогда ничего не куплю у вас! Вы об этом пожалеете! – таковы были ее последние слова.
И вот прошел год. Николь Редон и Ролан Ксавье больше не общались. Она занималась своими платьицами, кроила до боли в руках, шила до ссадин на пальцах, сама вела бухгалтерские книги, наблюдала за несколькими швеями, которых могла нанять. Переживала успехи и неудачи и снова продолжала работать. А он следил за своим огромным, приносящим большую прибыль производством.
Ролан Ксавье не вспоминал о ней до 1918 года. Человек, очень серьезно относившийся к бизнесу, он выписывал все журналы мод. Французский журнал «Ля газетт де Бонтон», а также «Журналь де дам» перестали выходить с 1914 года, и с этого времени Ролана интересовали американские издания. В сентябре 1918 года в «Харперс базар» он нашел очерк парижского корреспондента Маргарет Берримэн, в котором говорилось об «очаровательных платьях-рубашках» Николь Редон. Речь шла о. том самом платье, которое он год назад видел на Николь. Теперь оно выглядело не так непривычно.
Война подошла к концу, и армия больше не нуждалась в обмундировании. Ксавье решил, что имеет смысл обратиться к упрямой, но очаровательной мадемуазель Редон.
В День мира Николь оформляла свой парижский магазин на улице Монтань. Благодаря очерку в «Харперс базар» женщины стали искать ее магазинчик, они хотели заказать «очаровательное платье-рубашку», а добравшись туда, находили еще одно изобретение Редон, – Николь начала заниматься им уже в Париже. В конце войны город подвергался обстрелу немецкой дальнобойной артиллерии. Орудия обстреливали город по ночам. Звучали сирены, и жители прямо в нижнем белье бежали в убежища. Ночные рубашки были слишком непрактичны, а кроме того, опасны из-за длинных подолов на плохо освещенных подвальных ступеньках. Чтобы разрешить эту проблему, Николь создала шикарную функциональную модель, переделанную из мужской пижамы, которую она так и назвала – пижамой. Штанины позволяли женщинам свободно двигаться даже по крутым ступенькам, верхняя часть сохраняла скромность, но вместе с тем имела приятный вид. Сначала Николь делала только черные пижамы, но потом, после скорого успеха, вход пошли бордовые, сапфировые и другие цвета. Благодаря модели Николь Редон, парижанки, задававшие тон моде, смогли поддерживать стиль даже во время немецких обстрелов. Ко Дню заключения мира везде говорили о Николь и ее практичных пижамах.
Принеся в подарок настоящий кофе, который невозможно было купить, Ролан Ксавье говорил Николь комплименты по поводу ее оригинальных замыслов и сказал, что для фирмы Ксавье много значит творческий гений парижских модельеров. Он хотел бы забыть все прошлые недоразумения и выражает надежду на обоюдную готовность к компромиссу.
Николь, в свою очередь, гордо демонстрировала свои новые пижамы: она приняла подарок и оценила комплименты Ролана и с готовностью согласилась вновь вести дела вместе.
Поговорив с Роланом Ксавье, Николь вспомнила американца, с которым она сегодня встретилась, но которого даже не знала, как зовут. Ей казалось, что он был из тех людей, которые могут сделать все, что наметили. Он выглядел сильным, мужественным и одновременно чувственным, и он заинтересовал Николь. Ее любовник Кирилл, русский белоэмигрант, находился в Америке, и она не знала, когда снова увидится с ним. Посвятив себя работе, несколько месяцев она была одна, как монахиня. А сейчас, в День мира, она колебалась между желанием встретиться со своим американцем и боязнью снова его увидеть.
Между тем Николь усердно работала весь день, подкалывая и подгоняя, распоряжаясь швеями, договариваясь с Роланом, разговаривая, шутя, сплетничая. Но все время думала о восьми часах: увидится она с ним или нет? Она действительно этого не знала.
Когда пробило восемь, он стоял в дверях, сгибаясь под тяжестью принесенных подарков.
– Вот еще шампанское, – сказал он, – чтобы уже не выходить. – Левой рукой он умудрялся держать несколько бутылок, кажется, полдюжины. А правой – великое множество гвоздик, красных и белых, перевязанных синими лентами. Это были цвета Франции и Америки.
– И вот еще немного цветов.
– О! – только и сказала Николь. – Можно войти? – спросил он.
– Да-да, пожалуйста, – произнесла она ошеломленно. Она открыла перед ним тяжелую дверь, и, пока он перешагивал через порог, они посмотрели друг на друга.
– Вы еще лучше, чем мне показалось. Она улыбнулась этому комплименту, ее сердце забилось.
– А улыбка вас очень красит, – добавил он, ставя цветы и шампанское на покрытый стеклом стол. Он осмотрелся. В приемной, отделанной с трех сторон зеркалами, клиентов не было. Из рабочей комнаты, за бархатными занавесками, доносился шум швейных машин: там работали мастерицы экстра-класса, нанятые Николь, выполнявшие заказы, которые нужно будет отдать завтра утром. Близкое присутствие работниц слегка отвлекало их друг от друга.
– Очень элегантно, – сказал он, – и удобно. Когда я был юным и мои тетушки брали меня с собой в магазины женской одежды, я всегда чувствовал себя неловко. – Он вспомнил маленькие табуретки и хрупкие столики и сравнил их со стоящими в приемной добротными диванами и солидными столами белого цвета под стеклом, с большими пепельницами.
– Мужчины обычно так себя и чувствуют. Я специально решила создать у себя такую обстановку, чтобы она была удобна и для мужчин. Ведь они имеют большое значение в моем маленьком деле. Мужья, любовники, поклонники – те, кто платит по счетам… Я бы хотела, чтобы они чувствовали себя здесь свободно. – Пока она расставляла гвоздики во все вазы, которые удалось найти, Ким открыл бутылку шампанского. Пробка вылетела с легким хлопком, и он наполнил два бокала. Тост был готов заранее.
– За Францию, – сказал он.
– За Францию, – повторила она, и они чокнулись.
– За мир!
– За мир, – повторила она, и они снова выпили искристое вино.
– За любовь, – сказал он, глядя ей в глаза. Он заметил, что при определенном освещении ее топазовые глаза кажутся золотистыми. На этот раз она не повторила его слов, а покраснела и отвернулась.
– Ну, пойдемте, – сказал Ким, – Париж ждет нас! – Он взял два бокала, поддерживая их снизу, и еще одну бутылку, держа ее бережно, за горлышко, чтобы не нагреть, и направился к двери.
– А мы берем с собой бокалы? – спросил она удивленно. – И вино тоже?
– Естественно. Как же праздновать без шампанского? Во всяком случае, с сегодняшнего дня у нас будет такая традиция. Мы каждый день будем открывать по бутылке шампанского.
– А когда же у нас все кончится? – спросила она, удивленная непредсказуемостью американца.
– Никогда, – пообещал он, открывая перед ней дверь.
Париж ликовал. Улицы были полны счастливыми людьми: изо всех баров, кафе, окон доносились веселые голоса. Париж выглядел городом, выстоявшим после страшной смуты и теперь весело предвкушающим наслаждения мирной жизни.
Ким водил Николь в те места, которые он знал: в кафе «Динго», где они встретили Пикассо, страшно привлекательного со своей темной шевелюрой, сильным лицом и животным магнетизмом; в кафе «Клозери де Лилла», где Эзра Паунд заявил, что он пьян, но собирается пить дальше; на улицу Де-Флерс, где мисс Штейн и мисс Токла приветствовали Кима и, словно он их родной сын, наливали ему в рюмку мирабель и предлагали один деликатес за другим. И Николь водила Кима в те места, в которых она бывала: к Фуке, где были мороженые устрицы (Ким заказал еще десяток и, к удивлению Николь, все съел); к Максиму, где они не смогли заказать столик, но выпили в баре и где Николь, хотя она и не была завсегдатаем, хозяин принял хорошо благодаря ее шику, так как понимал важность присутствия элегантных женщин для успеха своего ресторана, и наконец, на частную вечеринку, устроенную русскими князьями, с которыми ее познакомил Кирилл.
Буфет ломился от закусок – икры, копченой рыбы, холодного и горячего мяса, дичи, картошки, свеклы, огурцов, капусты, баклажанов, салатов, фруктов, сдобы – все это напоминало об императорской России, прекратившей свое существование после штурма Зимнего дворца. Бутылки водки стояли ящиками. Николь сказала Киму, что здесь считается дурным тоном мало есть закусок и мало пить водки. Ким заявил, что не хочет обижать хозяйку, и стал есть все подряд и пить большое количество водки, не пьянея. Вечеринка была многолюдной и шумной, по-русски говорили больше, чем по-французски.
– У всех, кого мне представляли, есть титулы, – сказал Ким, когда они на минуту остались одни. – Этот князь, тот – граф, прямо как в романе Толстого.
– Титулы есть, но нет страны, нет корней. И прав больше нет. Я им не завидую. Они потеряли свое прошлое.
Пока Ким, на которого невольно произвела впечатление вся эта знать, хотел что-то ответить Николь, появилась хозяйка и представила еще одного гостя – весьма элегантного англичанина.
– Николь, это герцог Меллани. Он похвалил мою вечернюю пижаму и сказал, что хочет заказать такую же для своей жены. Я сказала, что могу сейчас же представить его модельеру.
Герцог, высокий блондин с синими глазами и нежной кожей, был очень привлекателен. В нем угадывался типичный англичанин, который играет в поло и крокет, посещает залы больших помещичьих домов и закрытых мужских клубов, владеет портретами Гейнсборо и бывает в королевских владениях в Аскоте. Он слегка наклонился и поцеловал Николь руку. Вежливые жесты у него выглядели чрезвычайно естественно, корректно и в то же время как-то интимно.
– Николь Редон, – сказал он, – рад с вами познакомиться. Вы очень талантливы.
– Спасибо, – ответила Николь, ни с того ни с сего почувствовав, что ей жаль, что герцог женат, хотя она сама не понимала, какая ей разница.
– А это… – она повернулась к Киму, чтобы представить его – Маккимскович, – сказал Ким, слегка поклонившись от пояса прежде, чем Николь успела договорить. – Профессор Федор Иванович Маккимскович.
– Профессор? – повторил герцог. По его тону нельзя было понять, что он подумал, но Николь показалось, что это произвело впечатление. – Чего?
– Я – авторитет в области пресноводной биологии, – стал разъяснять Ким. – Лягушки и головастики. Их жизненные циклы потрясающи. Они повторяют жизненные циклы людей, но в гораздо более короткие периоды. Будущее можно предсказать по жизненному циклу лягушки.
– В самом деле? – спросил герцог почти нараспев. – Какая-нибудь лягушка в вашей лаборатории уже превратилась в принца? – По тону этого вопроса Николь с приятным удивлением почувствовала, что герцогу она понравилась, а Ким это понял. Ким Хендрикс и герцог Меллани боролись за нее, и это было страшно приятно, как всегда, когда чувствуешь себя желанной.
– Я работаю в американской лаборатории, – ответил Ким. – А в американских лабораториях нет титулов. Мы очень демократичны.
– Несомненно, – ответил герцог без тени раздражения. Он повернулся к Николь.
– Мадемуазель, я пошлю свою жену к вам, приобрести одну из ваших прелестных пижам. Может быть, наши пути еще пересекутся. – Он вновь слегка поклонился и оставил Николь и Кима.
– Профессор Маккимскович! – сказала Николь. – Вы были ужасны.
– Я думаю, что с этой вечеринкой надо заканчивать, – решил Ким. – Давайте еще выпьем водки и поищем что-нибудь более демократичное.
Николь согласилась, и они ушли в тот момент, когда несколько гостей, накачавшись водкой, начали шумную пляску с саблями, обнажив настоящие клинки. Николь и Ким бродили по городу, рассказывали друг другу о себе. Ким с любовью говорил об отце и с обожанием о матери, которая умерла, когда ему было девять лет. Он рассказывал о своем детстве: о лете в штате Мен, о прелестях рыбалки, о пресноводной красной рыбе в озере Мусхед, о скольжении на каноэ по зеркальным водам Аллагаша. Рассказывал он и о теперешней работе журналиста, и о своей мечте стать известным писателем, о том, как он оставил колледж, чтобы добровольцем вступить в американские экспедиционные силы; но когда она спросила о его легкой хромоте, он ничего не ответил.
Николь рассказывала о том, что отец ее был настоящим джентльменом, жившим на фамильный доход, ни дня не работавшим: он был увлеченный спортом человек, научивший ее охотиться и ловить рыбу, и склонный к филантропии. Мать же ее была религиозной и строгой женщиной. Впервые, как Николь рассказывала Киму, талант модельера она обнаружила у себя, когда украшала шляпки матери вуалью и перьями, а подруги матери попросили ее сделать для них такие же. Рассказала о недовольстве родителей, когда собралась заняться торговлей, и о том, какое неодобрение она могла вызвать, открывая модный магазин в Биаритце, где они проводили сезон. Она рассказывала о своей мечте стать единственным модным художником в Париже, делающим современную одежду. До сих пор еще никто не создал одежды, подходящей для раскрепощенных войною женщин. Все известные модельеры – мужчины, созданных платьев они сами не носят, и поэтому не могут знать, что является для женщин важным в одежде.
Все, о чем они рассказывали, больше открывало их друг другу, шаг за шагом увеличивая доверие.
Но было и то, о чем они умолчали. Ким не рассказал о своей помолвке с Салли Кашман и о больших свадебных торжествах, намеченных на Рождество; о том, что уже разосланы приглашения. Николь не рассказала о Кирилле, который был ее любовником и лучшим другом и ссудил ее деньгами, чтобы начать дело в Биаритце, а потом и в Париже. Он писал ей из Америки о том, что не может дождаться конца войны, чтобы скорее вновь увидеться с ней. Слишком быстро развивались чувства Кима и Николь, чтобы рассказать обо всех личных подробностях.
В четыре утра они оказались в Халле на большом городском рынке, где уже шевелились торговцы, привезшие сюда свежие продукты со всех уголков Франции. Над чашками с луковым супом, в котором плавали полоски расплавленного сыра, они признались друг другу в том, чего оба не хотели – чтобы день закончился. Очарование, поразившее их этим утром, сохранялось, и они по-прежнему находились под обаянием друг друга. Они стали слишком близки, чтобы просто расстаться.
– Я живу в настоящей трущобе, – сказал Ким. – В гостинице около Меделина, мало чем отличающейся от Дома приезжих, мне неловко было бы вас туда пригласить.
– А я живу в Иль-сен-Луи, мы можем пойти туда прямо сейчас. – И они пошли по Парижу, над которым уже вставал рассвет. Они двигались порознь, не касаясь друг друга и изредка переговариваясь. Сначала они прошли по улице Де-Риволи, затем по правому берегу Сены, до перекрестка Луи-Филиппа около моста. Тут Николь невольно задрожала от холода, и Ким снял пиджак и набросил ей на плечи. Затем, словно движимые импульсом, которому трудно противостоять, они взялись за руки и так в молчании прошли до дома Николь на улице Де-Бретонвильер. Около двери ее квартиры они вдруг крепко обнялись и прижались друг к другу, дав волю чувствам, которые сдерживали целую ночь, и впервые поцеловались. Потом, оторвавшись друг от друга, ощущая вкус поцелуя на губах, они вошли в дом.
Из квартиры Николь, расположенной на третьем этаже, были видны вершины деревьев в саду, а позади них – река. Украшение квартиры – высокие окна с балконами – пропускали солнечный свет, отраженный от слегка игравших под лучами вод Сены. Жилая комната целый день была залита золотистым светом; на закате он становился абрикосовым, а позднее – темно-красным. Стены комнаты, покрытые блестящим кремовым лаком, усиливали красоту вечерней и утренней зари.
– Какой прекрасный вид, – сказал Ким. – Как будто плывешь в лодке прямо в центре города.
– Я сняла эту квартиру как раз из-за этого вида и обилия света, – подтвердила его слова Николь. – Я люблю солнечный свет, не могу без него жить. Мебель, конечно, немного портит комнату.
– Это верно, – сказал Ким, садясь на неудобный диван в стиле позднего ампира с резной позолоченной спинкой, упиравшейся ему в шею, когда он пытался откинуться. Старые стулья, обитые и с бахромой, другие вещи в стиле «псевдо-Луи», конечно, остались здесь от кого-то, так же как огромный дубовый стол, казалось, весивший тысячу фунтов и слишком большой для этой комнаты.
– Чья это мебель? Не может быть, чтобы ваша.
– Домовладельца, – рассмеялась Николь. – Единственное, что я могу сказать в ее пользу, – это то, что она дешевая. Я пока что ничего большего не могу себе позволить. Все деньги уходят на мое дело, я мало что трачу на себя. Моим родителям дело мое не нравится, они не присылают мне ни пенни. Я надеюсь только на себя. Но не в этом дело. Я ведь здесь только сплю и переодеваюсь, а целыми днями я в магазине.
– Это напоминает мне многие квартиры в поселке Гринвич. Я думаю, что меблированные комнаты везде одинаковы. Во всяком случае, начинать в бедности – почетное дело для творческих личностей, я это одобряю. – Он не рассказал Николь, что его отец – известный юрист, имеющий собственную фирму и большие связи на Уоллстрите, и что его семья, едва ли богатая по меркам Гулдов и Вандербильдов, все же была довольно состоятельной, чтобы посылать его в частные школы в Йеле, где учился в свое время и его отец.
– Когда-нибудь я стану богатым и известным, но для меня много значат не сами деньги, а свобода, которую они дают. Я хочу стать богатым, чтобы писать, как я хочу, ни слова не меняя кому-то в угоду.
– Когда-нибудь вы будете богатым и знаменитым. У вас есть талант. Такие вещи я чувствую, – сказала Николь. Ее слова повторяли слова Гюса Леггетта. Даже люди, которые знали Кима не очень хорошо, ощущали в нем что-то особенное – он был озарен каким-то внутренним светом.
– Но сейчас я не богат и не знаменит. А это важно для вас? – спросил он. Он вспомнил: человек в «роллс-ройсе», герцог Меллани, а еще он слышал, как хозяйка говорила про великого князя Кирилла.
– Нет, не важно, – ответила Николь, и потом они не могли вспомнить, как очутились в объятиях друг друга, все остальное ничего не значило.
Позже, в теплой спальне, хранившей ее запах, Ким сказал:
– Со мной такого еще не случалось. Когда я впервые увидел тебя… ну, не знаю, как объяснить, что я почувствовал. Дыхание перехватило, сердце замерло, земля перестала вращаться.
Николь подумала: ведь то же самое было и со мной! Я как будто была поражена ударом грома. Не могла думать, не могла говорить, не могла глотать.
– Я боялся слишком торопить события, – продолжал Ким, – я думал, что ты пошлешь меня к черту или примешь за сумасшедшего. Но я знал, что нам надо поговорить и объясниться. У меня даже было такое чувство, что я уже знал тебя, хотя это, конечно, было невозможно, – он пытался выразить словами переполнявшие его чувства. – Я надеюсь, ты не подумала, что я бесцеремонный американец.
– Вовсе нет, – сказала Николь, улыбаясь своей приятной улыбкой. – Хотя, конечно, я обошлась бы без «боевого топора».
– Ты чувствуешь, что я покраснел? – Он прижал ее руку к своей щеке. – Мне до сих пор стыдно. Наверное, я вел себя ужасно. Тебе тоже так показалось?
– Ни на секунду, – запротестовала Николь, – совсем не ужасно. Я думаю, что ты… – Она помолчала, чтобы собраться с мыслями, не желая давать волю чувствам. Если она поддастся, она пропала. – Ну, конечно, с тобой…
– Со мной – что? – переспросил Ким, пытаясь узнать, что о нем думают, и понимая, что это простодушное желание комплимента ей приятно.
– Все о'кей! – произнесла она на французский манер любимое словечко янки. Тут они оба рассмеялись, перестав сопротивляться натиску удивительной страсти.
Билет на пароход был ему ненавистен. Не сказав о нем Николь, Ким пошел в контору пароходной компании, недалеко от Елисейских полей, и обменял его на второе декабря. Он дал себе столько времени, сколько позволила совесть. Он послал Салли и ее отцу одинаковые телеграммы: все очень хорошо, но работа его несколько задерживает. К сожалению, он пропустит День благодарения, однако до свадьбы остается еще много времени. С легким сердцем Ким приобрел три недели для встреч с Николь.
Каждый вечер в восемь часов он забирал ее из магазина. В это время Париж начинал жить ночной жизнью. Их окружали такси, огни, цветы, шумные кафе, дух легкости и веселья. По ночам Ким и Николь изучали город и наслаждались близостью друг друга, а днем занимались своими делами. Оба были талантливы, молоды, неопытны; они расцветали, очаровывая друг друга.
У Николь появилась масса новых идей. Верная своей любимой ткани, она разработала новые модели жакета и юбок: узкую и со складками. Вместе с блузкой эти предметы составляли полный комплект. Удобные, легкие в носке и без претензий, костюмы из джерси имели большой успех. А когда Николь подбила ватой костюм из джерси, чтобы сделать теплый, но легкий плащ, чуть ли не всем захотелось приобрести его перед наступающими холодами. Магазинчик Николь едва вмещал клиентов с заказами. За две недели, прошедшие после заключения мира, ее доходы почти удвоились.
Пока Николь конструировала одежду, Ким писал. Он позаимствовал у Николь одну идею. Она как-то сказала ему о своей работе.
– У меня есть правило: я оставляю в стороне все, на чем другие настаивают.
Эти слова поразили Кима. И он попытался применить это правило к собственным статьям, а также для того рассказа, который несколько раз уже переделывал. Он решил отказаться от того, на чем знакомые писатели, и он сам, обычно настаивали. Он стал избегать лирических описаний всяких там закатов и восходов, эмоциональной раскрашенности, красивого языка и высокопарной философии. Эпитеты ушли, остались только существительные и глаголы. Целыми днями он сидел в кафе над чашкой кофе или стаканом вина и обрабатывал свои рассказы до тех пор, пока в них не оставалось одно лишь действие и движение. Постепенно его произведения приобретали неповторимый стиль, как и модели Николь. Ким продолжал свой эксперимент с растущим интересом и романтическим волнением. Он уже привык к этому лихорадочному чувству. Ему не хотелось уезжать из Парижа, а тем более покидать Николь. Он так и не сказал ей о билете, который должен будет их разлучить. Он не хотел думать о том, что эта минута когда-нибудь наступит.
– Кто этот человек в «роллс-ройсе»? – спросил Ким в конце второй недели. Большая машина припарковалась к магазину Николь, когда Ким зашел за ней вечером.