«Уважаемый оппонент, – заявил Бонфорт с раздражением в голосе, – известно ли вам, что лозунг так называемой Партии Человечества „Пусть люди управляют людьми и ради людей“ играет на руку Ку-Клукс-Клану. Ведь подлинным значением этого на первый взгляд невинно выглядевшего лозунга является вот что: „Пусть всеми расами вселенной управляют только люди, на благо привилегированного меньшинства“.
Уважаемый оппонент вот тут возражает мне, что мол нам от Бога дано право нести свет к звездам, оделяя дикарей нашей собственной разновидностью цивилизации. Но ведь социологическая школа дядюшки Римуса – хорошие негры поют безответственные гимны, а отсталая масса лупит их! Картина конечно трогательная, да больно уж рама тесновата: в ней не поместились ни кнут надсмотрщика, ни бараки рабов, ни столб для наказаний!».
Я почувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. И я не уверен, что меня зачаровывала логика его слов – может быть они были и не такими уж логичными. Просто я находился в таком состоянии духа, что жадно впитывал то, что слышал. Я хотел так проникнуться его мыслями и словами, чтобы при случае самостоятельно мог бы сказать что-либо подобное.
У меня перед глазами был образчик человека, который знал, чего он хочет и (что встречается гораздо более редко) почему он хочет этого. Это производило на меня огромное впечатление и вынуждало еще раз пересмотреть собственные взгляды. Для чего я живу на свете?
Ради своего ремесла? Я впитал его с молоком матери, я любил его, был глубоко убежден, пусть это убеждение было и недолговечным, что ради искусства можно пойти на все – и, кроме того, это был единственный известный мне способ зарабатывать деньги.
На меня никогда не производили особенно сильного впечатления формальные школы этики. В свое время я вкусил их предостаточно – общественные библиотеки – очень удобный вид отдыха для актера, оказавшегося на мели – но потом я понял, что они были так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дай любому философу достаточное количество времени и бумагу и он тебе докажет что угодно.
То же презрение я испытывал и к наставлениям, которые так часто любят читать детям. Большинство из них – самая настоящая чушь, а те их части, которые действительно что-то означают, обычно сводятся к священной прописной истине, которая гласит, что «хороший» мальчик тот, который не будит маму по ночам, а «хороший» мужчина тот, кто имеет солидный банковский счет, и в то же время не пойман за руку. Нет уж, увольте!
Но даже у собак есть определенные нормы поведения. А каковы же они у меня? Как я веду себя – или, хотя бы, как бы мне хотелось думать, что я веду себя?
«Представление должно продолжаться». Я всегда верил в это и жил этим.
Но почему оно должно продолжаться? – особенно когда знаешь, что некоторые из них просто ужасны? А потому, что ты дал согласие участвовать в нем, потому что этого ждет публика, она заплатила за развлечение и вправе ждать от тебя, что ты выложишься на всю катушку. Ты обязан сделать это также ради режиссера, менеджера, продюсера и остальных членов труппы – и ради тех, кто учил тебя ремеслу, и ради тех, чьи бесконечные вереницы уходят вглубь веков, к театрам под открытым небом с сидениями из камня и даже ради сказочников, которые, сидя на корточках, своими рассказами изумляли толпу на древних рынках. «Благородное происхождение обязывает…».
Я пришел к выводу, что тоже самое справедливо для любой профессии.
«Око за око». Строй на «ровном месте и на должном уровне». Клятва Гиппократа. Поддерживай команду до конца. Честная работа за честную плату. Такие вещи не нуждались в доказательстве, они были составной частью самой жизни – и доказали свою справедливость, пройдя сквозь множество столетий, достигнув отдаленных уголков галактики.
Я вдруг понял, что имел в виду Бонфорт. Если существовали какие-то основополагающие этические понятия, которым оказались не страшны пространство и время, то они должны были оказаться равно справедливыми на любой планете, вращающейся вокруг любого солнца – и если люди не поведут себя в соответствии с ними, им никогда не завоевать звезды, потому что какая-нибудь лучшая раса уличит их в двурушничестве и низвергнет.
Ценой экспансии являлась добродетель. «Не уступай ни в чем ни на йоту» – было слишком узкой философией, чтобы она могла оказаться действенной на широких космических просторах.
Но Бонфорта никоим образом нельзя было назвать и слепым поклонником мягкости и доброты. «Я не пацифист. Пацифизм – это сомнительного свойства доктрина, пользуясь которой человек пользуется благами, предоставляемыми ему обществом, не желая за них платить – да еще претендует за свою нечестность на терновый венок мученика, господин спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!». С этими словами он встал и пересел на другое место в знак одобрения возможного применения боевых действий, которое его собственная партия на съезде решительно отвергла.
Или еще: «Признайте свои ошибки! Всегда признавайте свои ошибки! Ошибается каждый – но тот, кто отказывается признать собственную ошибку – будет не прав всегда! Упаси нас бог от трусов, которые боятся сделать выбор. Давайте встанем и сосчитаем, сколько нас.». Эти его слова прозвучали на закрытом собрании партии, но Пенни все же записала их на свой мини-диктофон, а Бонфорт сохранил запись – у Бонфорта вообще очень сильно было развито чувство истории – он всегда очень тщательно сохранял все материалы. Если бы не это его свойство, мне бы почти не с чем было работать над ролью.
Я пришел к заключению, что Бонфорт человек моего склада. Или, по крайней мере, такого склада, который я считал присущим себе. Он был личностью, роль которой я был горд играть.
Насколько я помню, по пути к Луне я не спал ни минуты – с того самого момента, как я пообещал Пенни, что появлюсь на аудиенции, если сам Бонфорт к моменту нашего прибытия не будет способен сделать этого. Я, естественно, собирался спать – какой смысл выходить на сцену с опухшими глазами – но потом я так заинтересовался тем, что мне предстояло изучить, а в столе у Бонфорта хранилось столько стимулирующих средств, что спать я не стал. Удивительно, сколько можно сделать, если работать по двадцать четыре часа в сутки, когда никто не мешает, а наоборот, все стараются помочь чем только можно.
Но незадолго до прилета в Новую Батавию ко мне в каюту явился доктор Кэнек и заявил:
– Закатайте-ка левый рукав. – Зачем это? – спросил я.
– А затем, что мы не хотим, чтобы вы, представ перед Императором, шлепнулись в обморок от переутомления. После укола вы будете спать до самого приземления. А тогда я дам вам стимулятор.
– Что? То есть я так понимаю, что вы уверены, что он не придет в себя до аудиенции?
Кэнек, так ничего и не ответив, сделал укол. Я попытался дослушать речь, которую поставил незадолго до этого, но заснул, должно быть, в считанные секунды. Следующее, что я услышал, был голос Дэка, который с уважением повторял:
– Проснитесь, сэр. Пожалуйста, проснитесь. Мы совершили посадку.
Глава 8
Уважаемый оппонент вот тут возражает мне, что мол нам от Бога дано право нести свет к звездам, оделяя дикарей нашей собственной разновидностью цивилизации. Но ведь социологическая школа дядюшки Римуса – хорошие негры поют безответственные гимны, а отсталая масса лупит их! Картина конечно трогательная, да больно уж рама тесновата: в ней не поместились ни кнут надсмотрщика, ни бараки рабов, ни столб для наказаний!».
Я почувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. И я не уверен, что меня зачаровывала логика его слов – может быть они были и не такими уж логичными. Просто я находился в таком состоянии духа, что жадно впитывал то, что слышал. Я хотел так проникнуться его мыслями и словами, чтобы при случае самостоятельно мог бы сказать что-либо подобное.
У меня перед глазами был образчик человека, который знал, чего он хочет и (что встречается гораздо более редко) почему он хочет этого. Это производило на меня огромное впечатление и вынуждало еще раз пересмотреть собственные взгляды. Для чего я живу на свете?
Ради своего ремесла? Я впитал его с молоком матери, я любил его, был глубоко убежден, пусть это убеждение было и недолговечным, что ради искусства можно пойти на все – и, кроме того, это был единственный известный мне способ зарабатывать деньги.
На меня никогда не производили особенно сильного впечатления формальные школы этики. В свое время я вкусил их предостаточно – общественные библиотеки – очень удобный вид отдыха для актера, оказавшегося на мели – но потом я понял, что они были так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дай любому философу достаточное количество времени и бумагу и он тебе докажет что угодно.
То же презрение я испытывал и к наставлениям, которые так часто любят читать детям. Большинство из них – самая настоящая чушь, а те их части, которые действительно что-то означают, обычно сводятся к священной прописной истине, которая гласит, что «хороший» мальчик тот, который не будит маму по ночам, а «хороший» мужчина тот, кто имеет солидный банковский счет, и в то же время не пойман за руку. Нет уж, увольте!
Но даже у собак есть определенные нормы поведения. А каковы же они у меня? Как я веду себя – или, хотя бы, как бы мне хотелось думать, что я веду себя?
«Представление должно продолжаться». Я всегда верил в это и жил этим.
Но почему оно должно продолжаться? – особенно когда знаешь, что некоторые из них просто ужасны? А потому, что ты дал согласие участвовать в нем, потому что этого ждет публика, она заплатила за развлечение и вправе ждать от тебя, что ты выложишься на всю катушку. Ты обязан сделать это также ради режиссера, менеджера, продюсера и остальных членов труппы – и ради тех, кто учил тебя ремеслу, и ради тех, чьи бесконечные вереницы уходят вглубь веков, к театрам под открытым небом с сидениями из камня и даже ради сказочников, которые, сидя на корточках, своими рассказами изумляли толпу на древних рынках. «Благородное происхождение обязывает…».
Я пришел к выводу, что тоже самое справедливо для любой профессии.
«Око за око». Строй на «ровном месте и на должном уровне». Клятва Гиппократа. Поддерживай команду до конца. Честная работа за честную плату. Такие вещи не нуждались в доказательстве, они были составной частью самой жизни – и доказали свою справедливость, пройдя сквозь множество столетий, достигнув отдаленных уголков галактики.
Я вдруг понял, что имел в виду Бонфорт. Если существовали какие-то основополагающие этические понятия, которым оказались не страшны пространство и время, то они должны были оказаться равно справедливыми на любой планете, вращающейся вокруг любого солнца – и если люди не поведут себя в соответствии с ними, им никогда не завоевать звезды, потому что какая-нибудь лучшая раса уличит их в двурушничестве и низвергнет.
Ценой экспансии являлась добродетель. «Не уступай ни в чем ни на йоту» – было слишком узкой философией, чтобы она могла оказаться действенной на широких космических просторах.
Но Бонфорта никоим образом нельзя было назвать и слепым поклонником мягкости и доброты. «Я не пацифист. Пацифизм – это сомнительного свойства доктрина, пользуясь которой человек пользуется благами, предоставляемыми ему обществом, не желая за них платить – да еще претендует за свою нечестность на терновый венок мученика, господин спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!». С этими словами он встал и пересел на другое место в знак одобрения возможного применения боевых действий, которое его собственная партия на съезде решительно отвергла.
Или еще: «Признайте свои ошибки! Всегда признавайте свои ошибки! Ошибается каждый – но тот, кто отказывается признать собственную ошибку – будет не прав всегда! Упаси нас бог от трусов, которые боятся сделать выбор. Давайте встанем и сосчитаем, сколько нас.». Эти его слова прозвучали на закрытом собрании партии, но Пенни все же записала их на свой мини-диктофон, а Бонфорт сохранил запись – у Бонфорта вообще очень сильно было развито чувство истории – он всегда очень тщательно сохранял все материалы. Если бы не это его свойство, мне бы почти не с чем было работать над ролью.
Я пришел к заключению, что Бонфорт человек моего склада. Или, по крайней мере, такого склада, который я считал присущим себе. Он был личностью, роль которой я был горд играть.
Насколько я помню, по пути к Луне я не спал ни минуты – с того самого момента, как я пообещал Пенни, что появлюсь на аудиенции, если сам Бонфорт к моменту нашего прибытия не будет способен сделать этого. Я, естественно, собирался спать – какой смысл выходить на сцену с опухшими глазами – но потом я так заинтересовался тем, что мне предстояло изучить, а в столе у Бонфорта хранилось столько стимулирующих средств, что спать я не стал. Удивительно, сколько можно сделать, если работать по двадцать четыре часа в сутки, когда никто не мешает, а наоборот, все стараются помочь чем только можно.
Но незадолго до прилета в Новую Батавию ко мне в каюту явился доктор Кэнек и заявил:
– Закатайте-ка левый рукав. – Зачем это? – спросил я.
– А затем, что мы не хотим, чтобы вы, представ перед Императором, шлепнулись в обморок от переутомления. После укола вы будете спать до самого приземления. А тогда я дам вам стимулятор.
– Что? То есть я так понимаю, что вы уверены, что он не придет в себя до аудиенции?
Кэнек, так ничего и не ответив, сделал укол. Я попытался дослушать речь, которую поставил незадолго до этого, но заснул, должно быть, в считанные секунды. Следующее, что я услышал, был голос Дэка, который с уважением повторял:
– Проснитесь, сэр. Пожалуйста, проснитесь. Мы совершили посадку.
Глава 8
Поскольку наша Луна не обладает атмосферой, межпланетный корабль в принципе может совершить на ней посадку. Но «Том Пэйн», будучи межпланетным кораблем, был обречен всегда оставаться в космосе и обслуживаться только на орбитальных станциях. Сажать его на поверхность планеты можно было только в колыбель. Жаль, что я спал, когда это произошло, потому что слышал, будто поймать яйцо тарелкой гораздо легче. И Дэк был одним из дюжины пилотов, которые могли совершить такую посадку. Мне даже не удалось взглянуть на «Томми» в его колыбели; все, что я смог увидеть – это внутренние стенки пассажирского туннеля-рукава, который сразу же присоединили к шлюзу нашего корабля, а позже – пассажирскую капсулу, стремительно умчавшую нас в Новую Батавию – эти капсулы развивают такую скорость, что при небольшой лунной гравитации, где-то в середине пути появляется невесомость.
Сначала мы направились в покои, отведенные главе лояльной оппозиции – официальную резиденцию Бонфорта до тех пор – и если – пока он не станет после грядущих выборов Верховным Министром. Их роскошь так поразила меня, что я даже представить себе не мог, какой же должна быть резиденция Верховного Министра. Мне кажется, как это ни странно, что Новая Батавия – самый пышный столичный город из когда-либо существовавших; просто стыд и срам, что его практически невозможно заметить с поверхности. Правда, это сравнительно небольшой недостаток, если вспомнить, что столица единственный город во всей Солнечной Системе, способный выдержать прямое попадание фузионной бомбы. При этом, конечно, кое-что пострадало бы – в основном немногочисленные постройки на поверхности. В покоях Бонфорта имелась одна верхняя комната, расположенная в склоне горы и с ее балкона, прикрытого полусферическим прозрачным защитным колпаком, были отлично видны звезды и сама матушка-земля. Но чтобы попасть в спальню и кабинеты, нужно было на лифте спуститься вниз сквозь тысячефутовую толщу скал.
У меня не было времени подробно осмотреть покои: меня сразу же стали одевать для аудиенции. У Бонфорта не было лакея даже на Земле, но Родж настоял на том, что он должен «помочь» мне (хотя, честно говоря, был только помехой), навести окончательный лоск. Одежда представляла собой древнее придворное платье для официальных приемов, бесформенные брюки с трубообразными штанинами, глупый камзол с раздвоенными фалдами на спине, напоминающими молоток-гвоздодер, причем и брюки и камзол отвратительного черного цвета, сорочка, состоящая из твердого накрахмаленного воротника с «крылышками» и нагрудникак и галстука-бабочки белого цвета. Сорочка Бонфорта хранилась целиком, в собранном виде, потому что (как я думаю) он не пользовался при одевании ничьей помощью. А вообще-то по правилам следовало бы одевать каждый элемент по очереди, а галстук следовало бы завязывать так, чтобы видно было, что он завязан от руки – но трудно ожидать, чтобы один и тот же человек одинаково хорошо разбирался и в политике и в старинной одежде.
Хотя одеяние и было весьма уродливым, оно создавало прекрасный фон для ленты орденов Вильгельмины, разноцветной диагональю пересекающей мою грудь. Я посмотрел в высокое зеркало и остался доволен: яркая полоса на фоне мертвенно черного и белого цветов выглядела очень впечатляюще. Традиционное одеяние могло быть уродливым, но оно придавало человеку достоинство, что-то вроде неприступного величия метрдотелей. Я пришел к выводу, что своим видом вполне могу доставить удовольствие монарху.
Родж Клифтон вручил мне свиток, который должен был содержать имена тех, кого я собирался назначить в новый кабинет – во внутренний карман моего камзола он вложил обычный лист с нормально отпечатанными фамилиями будущих министров – оригинал был заранее послан Джимми Вашингтоном в Императорский Государственный Секретариат сразу же после того, как мы приземлились. Теоретически цель аудиенции состояла в том, что Император должен был выразить мне свое глубокое удовлетворение фактом, что именно я буду формировать новый кабинет, а я должен был верноподданнически представить свои соображения насчет его состава. Считалось, что названные мной кандидатуры должны оставаться в секрете до тех пор, пока не будут милостиво одобрены монархом.
На самом же деле выбор давным-давно был сделан: Родж и Билл на протяжении почти всего пути к Луне разрабатывали состав кабинета министров, и получили согласие каждого по специальной государственной линии связи. Я, в свою очередь, тщательнейшим образом изучил фэрли-досье на каждого из кандидатов. Конечно, список все-таки был секретен в том смысле, что средства массовой информации будут ознакомлены с ним только после аудиенции.
Я взял в руку свиток и поднял свой марсианский жезл. Родж ужаснулся.
– А почему бы и нет?
– Но ведь это же оружие!
– Но это церемониальное оружие. Родж, ведь любой герцог и даже любой паршивый баронет будут при своих шпагах. А я буду с этой штуковиной.
Он покачал головой.
– Это их обязанность. Разве вы не знаете, отчего так повелось? По официальной исторической версии эти шпаги символизируют их обязанность защищать своего повелителя лично и собственным оружием. А вы – простолюдин и по традиции должны предстать перед Императором невооруженным.
– Нет, Родж. О, я, конечно, сделаю как вы считаете нужным, но, по-моему вы упускаете шанс поймать лису за хвост.
– Не понимаю…
– Судите сами; узнают ли на Марсе, что я явился на аудиенцию с жезлом? Я имею в виду гнездо.
– Думаю, что да.
– Наверняка. Я уверен, что стереоприемники есть в каждом гнезде. По крайней мере в гнезде Ккаха их было множество. Они так же тщательно следят за новостями Империи, как и мы. Разве не так?
– Так. По крайней мере старшие.
– Если я явлюсь с жезлом, они узнают об этом, если я появлюсь без него, они тоже узнают. А ведь это имеет для них большое значение: это связано с правилами пристойности. Ни один взрослый марсианин никогда не появится вне гнезда без своего жезла, или даже внутри гнезда на какой-нибудь церемонии. Ведь марсиане и раньше представали перед Императором, причем со своими жезлами, не так ли? Готов побиться об заклад, так оно и было.
– Да, но ведь вы…
– Вы забываете, что теперь я марсианин.
Лицо Роджа внезапно прояснилось. Я тем временем продолжал:
– Я не просто «Джон Джозеф Бонфорт». Я – Ккаххерр из гнезда Ккаха. И если я появлюсь на официальной церемонии без жезла, я совершу более чем непристойный поступок – и честно говоря, я не могу ручаться, что произойдет, когда гнезда узнают об этом. Я просто еще недостаточно хорошо изучил обычаи марсиан. А теперь давайте рассмотрим этот вопрос с другой точки зрения. Я иду по центральному проходу к Императору с жезлом в руке и тогда я – марсианский гражданин, который вот-вот будет назначен Его Императорского Величества Премьер-Министром. Как по-вашему, какое впечатление это произведет на гнезда?
– Да, боюсь, я недостаточно хорошо продумал этот вопрос, – медленно ответил он.
– Я бы тоже не подумал об этом, если бы не был поставлен перед необходимостью решать: иметь при себе жезл или не иметь. Но неужели вы думаете, что мистер Бонфорт не продумал всех возможностей задолго до того, как пошел на принятие в гнездо? Родж, мы поймали тигра за хвост, и теперь единственное, что нам остается – это вскочить ему на спину и мчаться вперед. Мы не можем отступать.
В этот момент появился Дэк, принял мою сторону и даже казалось был удивлен, что Клифтон мог ожидать чего-либо другого.
– Конечно, Родж, мы порождаем совершенно новый прецедент, но мне кажется, что он не последний в нашей эпопее.
Но когда он увидел, как я держу жезл, он в ужасе вскрикнул:
– Эй, осторожнее! Вы что, собираетесь убить кого-нибудь? Или просто продырявить стену?
– Да нет, я ведь ничего не нажимаю.
– Да будет благословен господь за его маленькие милости! Ведь он у вас даже не поставлен на предохранитель. – Он осторожно взял у меня из рук жезл и сказал: – Поворачивайте вот это кольцо – а вот этот рычаг отгибаете в гнездо – после всего этого жезл становится просто палкой. Поняли?
– О, прошу прощения.
Они доставили меня во дворец и с рук на руки передали в распоряжение конюшего короля Виллема, полковника Патила, индуса с льстивым выражением лица, с прекрасными манерами и в роскошном мундире имперских космических войск. Его поклон был тщательно рассчитан: в нем отражалось и то, что меня собираются назначить Верховным Министром, и то, что я им еще не назначен, что я с иерархической точки зрения выше его, но все же человек гражданский, а также и то, что на плече его красовался императорский аксельбант.
Он взглянул на мой жезл и мягко заметил:
– Это ведь марсианский жезл, не так ли, сэр? Очень интересно. Вам, наверное лучше оставить его здесь – он будет в полной сохранности.
Я ответил:
– Я возьму его с собой.
– Сэр? – он недоумевающе поднял брови, ожидая, что я тут же исправлю свою очевидную ошибку.
Я порылся в любимых бонфортовских штампах и выбрал один из них, с помощью которого он любил дать понять, что настаивает на своем.
– Дружище, вы уж вяжите по-своему, а я буду вязать так, как привык. Лицо его сразу потеряло всякое выражение вообще.
– Очень хорошо, сэр. Прошу вас, сюда, пожалуйста.
У входа в тронный зал мы остановились. Трон, расположенный на возвышении в дальнем конце зала, был пуст. По обе стороны огромного помещения толпились знать и придворные. Видимо, Патил дал какой-то незаметный сигнал, так как не успели мы подойти, как грянул Гимн Империи. Все застыли: Патил оцепенел, как внезапно выключенный робот, я – замер в каком-то усталом оцепенении, приличествующем утомленному человеку моего возраста, который делает это потому что должен. Придворные застыли так, что стали похожи на манекены в витрине какого-то магазина. Остается только надеяться, что мы недаром столько тратим на содержание двора – все эти вельможи в роскошных одеяниях и копьеносцы являют собой весьма живописную картину.
В самом конце гимна откуда-то сзади появился и сам – Виллем, Принц Оранский, Герцог Насау, Великий Герцог Люксембургский, Глава Рыцарей Священной Римской Империи, Верховный Адмирал Имперских Сил, Советник Марсианских Гнезд, Покровитель Бедноты и Божьей Милостью Император Планет и Межпланетного Пространства.
Появившись, он сразу же сел на трон. Лица его я разобрать не мог, но все это смешение множества символов внезапно вызвало у меня в душе симпатию. Я больше не чувствовал враждебности к системе королевской власти.
Как только король Виллем сел, гимн кончился. Он кивнул собравшимся в ответ на их салют и по толпе придворных прокатилась волна расслабления. Патил ретировался и я, зажав жезл подмышкой, начал свое длинное шествие, немного прихрамывая, невзирая на слабое притяжение. Путь к трону очень напоминал мне путь в гнездо Ккаха. Мне просто было тепло и в ушах раздавался какой-то звон. В воздухе звучали различные мелодии Империи: «Христианский король» сменялся «Марсельезой», за ними следовал «Звездный стяг» и так далее.
Дойдя до первого возвышения, я поклонился, затем у второго, у третьего отвесил низкий поклон – уже у самых ступенек трона. На колени я не вставал: вставать на колени надлежало только аристократии, а обычные подданные разделяют суверенность со своим повелителем. Иногда в стерео и в театре по незнанию делают коленопреклонение обязательным для всех, поэтому Родж прежде всего убедился, что я знаю, что делать.
– Аве, Император! – будь я голландцем, я бы сказал «Рекс», но я был американцем. Мы обменялись с королем несколькими фразами на школьной латыни: он спросил меня, что мне нужно, а я напомнил, что он сам призвал меня пред свои очи и т. д. После этого он перешел на англо-американский, на котором говорил с легким европейским акцентом.
– Ты верно служил нашему отцу. И теперь мы надеемся, что так же верно ты будешь служить нам. Что ты на это можешь ответить?
– Желание моего короля – мое желание.
– Приблизься.
Может я немного переборщил, но ступеньки были довольно высокими, а нога моя разболелась по-настоящему – психосоматическая боль ничем не легче настоящей. Я чуть не упал – Виллем мгновенно вскочил с трона и поддержал меня за руку. По залу пронеслись «ахи» и «охи». Он улыбнулся мне и тихонько произнес:
– Спокойно, старина. Постараемся сделать это представление покороче.
Он подвел меня к скамеечке, расположенной перед троном и я уселся на нее довольно неприлично – на мгновение раньше, чем он сам вернулся на трон. Затем он протянул руку за свитком, и я передал его. Развернув свиток, он сделал вид, что внимательно изучает этот чистый лист бумаги.
В зале теперь раздавалась негромкая музыка, и двор потихоньку развлекался сам собой. Женщины смеялись, благородные джентльмены отпускали в их адрес комплименты, мелькали веера. Почти никто не двигался с места, но никто и не стоял неподвижно. Меж придворными сновали маленькие пажи, похожие на микельанджеловских херувимов, предлагая присутствующим подносы со сладостями. Один из них с поклоном предложил поднос Виллему и тот взял с него конфету, понятия не имея, прилично ли это сделать мне, я взял конфету тоже. В руке у меня оказалась замечательная шоколадная конфета без начинки, которые умеют делать лишь в Голландии.
Через некоторое время я понял, что многих придворных знаю по фотографиям. Здесь присутствовало большинство ничем не занятых аристократов Земли, даже членов королевских фамилий, пребывающих здесь под прикрытием своих второстепенных титулов герцогов и графов. Говорили, что Виллем содержит их здесь на довольствии, чтобы придать блеск своему двору. Некоторые считали, что он специально держит их поближе к себе, чтобы держать подальше от политики и других вредных занятий. Скорее всего в какой-то степени верным было и то и другое. Были здесь и дворяне некоролевского происхождения, представляющие с дюжину наций. Некоторым из них действительно приходилось работать, чтобы прокормиться.
Я поймал себя на том, что пытаюсь оттопырить губы по-габсбургски и по-виндзорски задрать нос.
Наконец Виллем опустил свиток. Музыка и разговоры мгновенно прекратились. В мертвой тишине он произнес:
– Твои предложения полностью удовлетворяют нас. Мы утверждаем список.
– Вы очень милостивы, ваше величество.
– Мы известим тебя о назначении кабинета. – Он поклонился мне и прошептал: – Не вздумай опускаться по этим ступенькам спиной вперед. Я сейчас исчезну.
– О, вы очень милостивы, сир, – прошептал я в ответ.
Он встал, следом за ним вскочил и я, и быстро удалился, шурша мантией. Я обернулся и заметил несколько удивленных взглядов, устремленных на меня. Но тут снова заиграла музыка, и я получил возможность удалиться, в то время как придворные вновь занялись вежливыми разговорами.
Не успел я выйти из зала, как возле меня возникла Патил.
– Прошу вас, сэр. Сюда, пожалуйста.
Представление было окончено, теперь мне предстояла настоящая аудиенция.
Он провел меня в небольшую дверь, затем по пустынному коридору еще в одну маленькую дверь, и мы оказались в совершенно обычном кабинете. Единственное, что в нем было королевского, так это укрепленный на стене щит с гербом дома Оранских и с их бессмертным девизом: «Воздвигаю!». Здесь же стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. Посреди стола, прижатый грузом в виде двух металлических детских виньеток лежал оригинал списка, копия которого находилась у меня в кармане. На стене в медной раме висел групповой портрет покойной императрице с детьми. У одной из стен стоял диванчик, а рядом с ним располагался небольшой бар. В кабинете была еще и пара кресел, а кресло-качалка стояла у письменного стола. Остальная мебель вполне могла бы находиться в кабинете какого-нибудь частного врача. Патил оставил меня одного, выйдя и закрыв за собой дверь. У меня не хватило времени даже решить, удобно будет или нет, если я сяду, так как почти в тот же миг в кабинет вошел Император, воспользовавшись дверью в стене кабинета.
– Привет, Джозеф, – бросил он мне. – Подожди еще минутку! – он быстро прошел через кабинет и исчез за третьей дверью. За ним следовала пара слуг, которые на ходу раздевали его. Вскоре он вернулся в кабинет, застегивая манжеты.
– Ты прошел кратчайшим путем, а мне пришлось добираться окружным.
Хочу заказать дворцовому инженеру сквозной туннель из тронного зала сюда, в кабинет. Клянусь, я так и сделаю. А то приходится каждый раз проходить три стороны квадрата – по коридорам, где довольно часто попадаются люди, а я разодет словно попугай: черт знает во что. – Под этими глупыми тряпками я никогда не ношу ничего кроме нижнего белья.
– Вряд ли, – заметил я, – существует что-либо более неудобное, чем этот обезьяний фрак, который сейчас на мне, сир.
Он пожал плечами:
– Тем более нам обоим следует отвлечься от условностей и неудобств нашей работы. Ты еще не налил себе? – он взял со стола список членов кабинета министров. – Тогда налей и себе и мне.
– Что вы будете пить, сир?
– А? – он поднял глаза и внимательно посмотрел на меня. – Как обычно. Скотч со льдом, конечно.
Я ничего не сказал и налил два стакана, добавив в свой немного воды.
По спине у меня пробежал холодок: если Бонфорт знал, что Император всегда пьет скотч со льдом, то это должно быть отмечено в досье. Но там этого не было.
Но Виллем взял стакан, так ничего и не сказав, а только пробормотав: «Горячих двигателей», продолжал изучать список. В конце концов он поднял голову и спросил:
– Ну и что ты думаешь насчет этих ребят?
Сначала мы направились в покои, отведенные главе лояльной оппозиции – официальную резиденцию Бонфорта до тех пор – и если – пока он не станет после грядущих выборов Верховным Министром. Их роскошь так поразила меня, что я даже представить себе не мог, какой же должна быть резиденция Верховного Министра. Мне кажется, как это ни странно, что Новая Батавия – самый пышный столичный город из когда-либо существовавших; просто стыд и срам, что его практически невозможно заметить с поверхности. Правда, это сравнительно небольшой недостаток, если вспомнить, что столица единственный город во всей Солнечной Системе, способный выдержать прямое попадание фузионной бомбы. При этом, конечно, кое-что пострадало бы – в основном немногочисленные постройки на поверхности. В покоях Бонфорта имелась одна верхняя комната, расположенная в склоне горы и с ее балкона, прикрытого полусферическим прозрачным защитным колпаком, были отлично видны звезды и сама матушка-земля. Но чтобы попасть в спальню и кабинеты, нужно было на лифте спуститься вниз сквозь тысячефутовую толщу скал.
У меня не было времени подробно осмотреть покои: меня сразу же стали одевать для аудиенции. У Бонфорта не было лакея даже на Земле, но Родж настоял на том, что он должен «помочь» мне (хотя, честно говоря, был только помехой), навести окончательный лоск. Одежда представляла собой древнее придворное платье для официальных приемов, бесформенные брюки с трубообразными штанинами, глупый камзол с раздвоенными фалдами на спине, напоминающими молоток-гвоздодер, причем и брюки и камзол отвратительного черного цвета, сорочка, состоящая из твердого накрахмаленного воротника с «крылышками» и нагрудникак и галстука-бабочки белого цвета. Сорочка Бонфорта хранилась целиком, в собранном виде, потому что (как я думаю) он не пользовался при одевании ничьей помощью. А вообще-то по правилам следовало бы одевать каждый элемент по очереди, а галстук следовало бы завязывать так, чтобы видно было, что он завязан от руки – но трудно ожидать, чтобы один и тот же человек одинаково хорошо разбирался и в политике и в старинной одежде.
Хотя одеяние и было весьма уродливым, оно создавало прекрасный фон для ленты орденов Вильгельмины, разноцветной диагональю пересекающей мою грудь. Я посмотрел в высокое зеркало и остался доволен: яркая полоса на фоне мертвенно черного и белого цветов выглядела очень впечатляюще. Традиционное одеяние могло быть уродливым, но оно придавало человеку достоинство, что-то вроде неприступного величия метрдотелей. Я пришел к выводу, что своим видом вполне могу доставить удовольствие монарху.
Родж Клифтон вручил мне свиток, который должен был содержать имена тех, кого я собирался назначить в новый кабинет – во внутренний карман моего камзола он вложил обычный лист с нормально отпечатанными фамилиями будущих министров – оригинал был заранее послан Джимми Вашингтоном в Императорский Государственный Секретариат сразу же после того, как мы приземлились. Теоретически цель аудиенции состояла в том, что Император должен был выразить мне свое глубокое удовлетворение фактом, что именно я буду формировать новый кабинет, а я должен был верноподданнически представить свои соображения насчет его состава. Считалось, что названные мной кандидатуры должны оставаться в секрете до тех пор, пока не будут милостиво одобрены монархом.
На самом же деле выбор давным-давно был сделан: Родж и Билл на протяжении почти всего пути к Луне разрабатывали состав кабинета министров, и получили согласие каждого по специальной государственной линии связи. Я, в свою очередь, тщательнейшим образом изучил фэрли-досье на каждого из кандидатов. Конечно, список все-таки был секретен в том смысле, что средства массовой информации будут ознакомлены с ним только после аудиенции.
Я взял в руку свиток и поднял свой марсианский жезл. Родж ужаснулся.
– А почему бы и нет?
– Но ведь это же оружие!
– Но это церемониальное оружие. Родж, ведь любой герцог и даже любой паршивый баронет будут при своих шпагах. А я буду с этой штуковиной.
Он покачал головой.
– Это их обязанность. Разве вы не знаете, отчего так повелось? По официальной исторической версии эти шпаги символизируют их обязанность защищать своего повелителя лично и собственным оружием. А вы – простолюдин и по традиции должны предстать перед Императором невооруженным.
– Нет, Родж. О, я, конечно, сделаю как вы считаете нужным, но, по-моему вы упускаете шанс поймать лису за хвост.
– Не понимаю…
– Судите сами; узнают ли на Марсе, что я явился на аудиенцию с жезлом? Я имею в виду гнездо.
– Думаю, что да.
– Наверняка. Я уверен, что стереоприемники есть в каждом гнезде. По крайней мере в гнезде Ккаха их было множество. Они так же тщательно следят за новостями Империи, как и мы. Разве не так?
– Так. По крайней мере старшие.
– Если я явлюсь с жезлом, они узнают об этом, если я появлюсь без него, они тоже узнают. А ведь это имеет для них большое значение: это связано с правилами пристойности. Ни один взрослый марсианин никогда не появится вне гнезда без своего жезла, или даже внутри гнезда на какой-нибудь церемонии. Ведь марсиане и раньше представали перед Императором, причем со своими жезлами, не так ли? Готов побиться об заклад, так оно и было.
– Да, но ведь вы…
– Вы забываете, что теперь я марсианин.
Лицо Роджа внезапно прояснилось. Я тем временем продолжал:
– Я не просто «Джон Джозеф Бонфорт». Я – Ккаххерр из гнезда Ккаха. И если я появлюсь на официальной церемонии без жезла, я совершу более чем непристойный поступок – и честно говоря, я не могу ручаться, что произойдет, когда гнезда узнают об этом. Я просто еще недостаточно хорошо изучил обычаи марсиан. А теперь давайте рассмотрим этот вопрос с другой точки зрения. Я иду по центральному проходу к Императору с жезлом в руке и тогда я – марсианский гражданин, который вот-вот будет назначен Его Императорского Величества Премьер-Министром. Как по-вашему, какое впечатление это произведет на гнезда?
– Да, боюсь, я недостаточно хорошо продумал этот вопрос, – медленно ответил он.
– Я бы тоже не подумал об этом, если бы не был поставлен перед необходимостью решать: иметь при себе жезл или не иметь. Но неужели вы думаете, что мистер Бонфорт не продумал всех возможностей задолго до того, как пошел на принятие в гнездо? Родж, мы поймали тигра за хвост, и теперь единственное, что нам остается – это вскочить ему на спину и мчаться вперед. Мы не можем отступать.
В этот момент появился Дэк, принял мою сторону и даже казалось был удивлен, что Клифтон мог ожидать чего-либо другого.
– Конечно, Родж, мы порождаем совершенно новый прецедент, но мне кажется, что он не последний в нашей эпопее.
Но когда он увидел, как я держу жезл, он в ужасе вскрикнул:
– Эй, осторожнее! Вы что, собираетесь убить кого-нибудь? Или просто продырявить стену?
– Да нет, я ведь ничего не нажимаю.
– Да будет благословен господь за его маленькие милости! Ведь он у вас даже не поставлен на предохранитель. – Он осторожно взял у меня из рук жезл и сказал: – Поворачивайте вот это кольцо – а вот этот рычаг отгибаете в гнездо – после всего этого жезл становится просто палкой. Поняли?
– О, прошу прощения.
Они доставили меня во дворец и с рук на руки передали в распоряжение конюшего короля Виллема, полковника Патила, индуса с льстивым выражением лица, с прекрасными манерами и в роскошном мундире имперских космических войск. Его поклон был тщательно рассчитан: в нем отражалось и то, что меня собираются назначить Верховным Министром, и то, что я им еще не назначен, что я с иерархической точки зрения выше его, но все же человек гражданский, а также и то, что на плече его красовался императорский аксельбант.
Он взглянул на мой жезл и мягко заметил:
– Это ведь марсианский жезл, не так ли, сэр? Очень интересно. Вам, наверное лучше оставить его здесь – он будет в полной сохранности.
Я ответил:
– Я возьму его с собой.
– Сэр? – он недоумевающе поднял брови, ожидая, что я тут же исправлю свою очевидную ошибку.
Я порылся в любимых бонфортовских штампах и выбрал один из них, с помощью которого он любил дать понять, что настаивает на своем.
– Дружище, вы уж вяжите по-своему, а я буду вязать так, как привык. Лицо его сразу потеряло всякое выражение вообще.
– Очень хорошо, сэр. Прошу вас, сюда, пожалуйста.
У входа в тронный зал мы остановились. Трон, расположенный на возвышении в дальнем конце зала, был пуст. По обе стороны огромного помещения толпились знать и придворные. Видимо, Патил дал какой-то незаметный сигнал, так как не успели мы подойти, как грянул Гимн Империи. Все застыли: Патил оцепенел, как внезапно выключенный робот, я – замер в каком-то усталом оцепенении, приличествующем утомленному человеку моего возраста, который делает это потому что должен. Придворные застыли так, что стали похожи на манекены в витрине какого-то магазина. Остается только надеяться, что мы недаром столько тратим на содержание двора – все эти вельможи в роскошных одеяниях и копьеносцы являют собой весьма живописную картину.
В самом конце гимна откуда-то сзади появился и сам – Виллем, Принц Оранский, Герцог Насау, Великий Герцог Люксембургский, Глава Рыцарей Священной Римской Империи, Верховный Адмирал Имперских Сил, Советник Марсианских Гнезд, Покровитель Бедноты и Божьей Милостью Император Планет и Межпланетного Пространства.
Появившись, он сразу же сел на трон. Лица его я разобрать не мог, но все это смешение множества символов внезапно вызвало у меня в душе симпатию. Я больше не чувствовал враждебности к системе королевской власти.
Как только король Виллем сел, гимн кончился. Он кивнул собравшимся в ответ на их салют и по толпе придворных прокатилась волна расслабления. Патил ретировался и я, зажав жезл подмышкой, начал свое длинное шествие, немного прихрамывая, невзирая на слабое притяжение. Путь к трону очень напоминал мне путь в гнездо Ккаха. Мне просто было тепло и в ушах раздавался какой-то звон. В воздухе звучали различные мелодии Империи: «Христианский король» сменялся «Марсельезой», за ними следовал «Звездный стяг» и так далее.
Дойдя до первого возвышения, я поклонился, затем у второго, у третьего отвесил низкий поклон – уже у самых ступенек трона. На колени я не вставал: вставать на колени надлежало только аристократии, а обычные подданные разделяют суверенность со своим повелителем. Иногда в стерео и в театре по незнанию делают коленопреклонение обязательным для всех, поэтому Родж прежде всего убедился, что я знаю, что делать.
– Аве, Император! – будь я голландцем, я бы сказал «Рекс», но я был американцем. Мы обменялись с королем несколькими фразами на школьной латыни: он спросил меня, что мне нужно, а я напомнил, что он сам призвал меня пред свои очи и т. д. После этого он перешел на англо-американский, на котором говорил с легким европейским акцентом.
– Ты верно служил нашему отцу. И теперь мы надеемся, что так же верно ты будешь служить нам. Что ты на это можешь ответить?
– Желание моего короля – мое желание.
– Приблизься.
Может я немного переборщил, но ступеньки были довольно высокими, а нога моя разболелась по-настоящему – психосоматическая боль ничем не легче настоящей. Я чуть не упал – Виллем мгновенно вскочил с трона и поддержал меня за руку. По залу пронеслись «ахи» и «охи». Он улыбнулся мне и тихонько произнес:
– Спокойно, старина. Постараемся сделать это представление покороче.
Он подвел меня к скамеечке, расположенной перед троном и я уселся на нее довольно неприлично – на мгновение раньше, чем он сам вернулся на трон. Затем он протянул руку за свитком, и я передал его. Развернув свиток, он сделал вид, что внимательно изучает этот чистый лист бумаги.
В зале теперь раздавалась негромкая музыка, и двор потихоньку развлекался сам собой. Женщины смеялись, благородные джентльмены отпускали в их адрес комплименты, мелькали веера. Почти никто не двигался с места, но никто и не стоял неподвижно. Меж придворными сновали маленькие пажи, похожие на микельанджеловских херувимов, предлагая присутствующим подносы со сладостями. Один из них с поклоном предложил поднос Виллему и тот взял с него конфету, понятия не имея, прилично ли это сделать мне, я взял конфету тоже. В руке у меня оказалась замечательная шоколадная конфета без начинки, которые умеют делать лишь в Голландии.
Через некоторое время я понял, что многих придворных знаю по фотографиям. Здесь присутствовало большинство ничем не занятых аристократов Земли, даже членов королевских фамилий, пребывающих здесь под прикрытием своих второстепенных титулов герцогов и графов. Говорили, что Виллем содержит их здесь на довольствии, чтобы придать блеск своему двору. Некоторые считали, что он специально держит их поближе к себе, чтобы держать подальше от политики и других вредных занятий. Скорее всего в какой-то степени верным было и то и другое. Были здесь и дворяне некоролевского происхождения, представляющие с дюжину наций. Некоторым из них действительно приходилось работать, чтобы прокормиться.
Я поймал себя на том, что пытаюсь оттопырить губы по-габсбургски и по-виндзорски задрать нос.
Наконец Виллем опустил свиток. Музыка и разговоры мгновенно прекратились. В мертвой тишине он произнес:
– Твои предложения полностью удовлетворяют нас. Мы утверждаем список.
– Вы очень милостивы, ваше величество.
– Мы известим тебя о назначении кабинета. – Он поклонился мне и прошептал: – Не вздумай опускаться по этим ступенькам спиной вперед. Я сейчас исчезну.
– О, вы очень милостивы, сир, – прошептал я в ответ.
Он встал, следом за ним вскочил и я, и быстро удалился, шурша мантией. Я обернулся и заметил несколько удивленных взглядов, устремленных на меня. Но тут снова заиграла музыка, и я получил возможность удалиться, в то время как придворные вновь занялись вежливыми разговорами.
Не успел я выйти из зала, как возле меня возникла Патил.
– Прошу вас, сэр. Сюда, пожалуйста.
Представление было окончено, теперь мне предстояла настоящая аудиенция.
Он провел меня в небольшую дверь, затем по пустынному коридору еще в одну маленькую дверь, и мы оказались в совершенно обычном кабинете. Единственное, что в нем было королевского, так это укрепленный на стене щит с гербом дома Оранских и с их бессмертным девизом: «Воздвигаю!». Здесь же стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. Посреди стола, прижатый грузом в виде двух металлических детских виньеток лежал оригинал списка, копия которого находилась у меня в кармане. На стене в медной раме висел групповой портрет покойной императрице с детьми. У одной из стен стоял диванчик, а рядом с ним располагался небольшой бар. В кабинете была еще и пара кресел, а кресло-качалка стояла у письменного стола. Остальная мебель вполне могла бы находиться в кабинете какого-нибудь частного врача. Патил оставил меня одного, выйдя и закрыв за собой дверь. У меня не хватило времени даже решить, удобно будет или нет, если я сяду, так как почти в тот же миг в кабинет вошел Император, воспользовавшись дверью в стене кабинета.
– Привет, Джозеф, – бросил он мне. – Подожди еще минутку! – он быстро прошел через кабинет и исчез за третьей дверью. За ним следовала пара слуг, которые на ходу раздевали его. Вскоре он вернулся в кабинет, застегивая манжеты.
– Ты прошел кратчайшим путем, а мне пришлось добираться окружным.
Хочу заказать дворцовому инженеру сквозной туннель из тронного зала сюда, в кабинет. Клянусь, я так и сделаю. А то приходится каждый раз проходить три стороны квадрата – по коридорам, где довольно часто попадаются люди, а я разодет словно попугай: черт знает во что. – Под этими глупыми тряпками я никогда не ношу ничего кроме нижнего белья.
– Вряд ли, – заметил я, – существует что-либо более неудобное, чем этот обезьяний фрак, который сейчас на мне, сир.
Он пожал плечами:
– Тем более нам обоим следует отвлечься от условностей и неудобств нашей работы. Ты еще не налил себе? – он взял со стола список членов кабинета министров. – Тогда налей и себе и мне.
– Что вы будете пить, сир?
– А? – он поднял глаза и внимательно посмотрел на меня. – Как обычно. Скотч со льдом, конечно.
Я ничего не сказал и налил два стакана, добавив в свой немного воды.
По спине у меня пробежал холодок: если Бонфорт знал, что Император всегда пьет скотч со льдом, то это должно быть отмечено в досье. Но там этого не было.
Но Виллем взял стакан, так ничего и не сказав, а только пробормотав: «Горячих двигателей», продолжал изучать список. В конце концов он поднял голову и спросил:
– Ну и что ты думаешь насчет этих ребят?