– Послушайте-ка вот это место, – и прочитал им абзац, который должен был стать ключевым. – Ну, как?
– Это просто-таки пришпилит его задом к двери, – согласился Родж. Мы тут принесли список. Не хотите ли взглянуть? У нас в распоряжении еще около двадцати минут.
– Ах да, ведь еще это чертово собрание. А зачем мне, собственно, просматривать этот список. Или вы что-нибудь хотите мне сказать по его поводу? – Тем не менее я взял список и просмотрел его. Большинство кандидатур я знал – кого по фэрли-досье, кого по личным встречам; знал я и причины, по которым каждый из них попал в список.
И тут мне в глаза бросилось одно имя: Корисмен, Уильям Дж.
Я поборол в себе прилив благородного негодования и спокойно сказал:
– Вижу и Билл попал сюда, Родж.
– Да. Я как раз хотел вам сообщить об этом. Видите ли, шеф, мы все прекрасно знаем, что между вами пробежала кошка. И я не виню вас, нет: в основном в этом виноват сам Билл. Но есть здесь и другая сторона дела. Может быть вы еще не поняли, что у Билла сильнейший комплекс неполноценности: он чувствует себя ниже всех нас из-за того, что не занимает никакого официального положения. Это постоянно грызет его. Так что мы намерены излечить его от этого комплекса, сделав парламентарием.
– Ах, значит так?
– Да. Ведь именно этого он всегда и добивался. Понимаете, все мы являемся членами Великой Ассамблеи, я имею в виду тех, кто работает плечом к плечу с… э-э… вами. И Билл это чувствует. Я сам слышал, как он однажды после третьего стакана признался, что чувствует себя просто наемным рабочим. Это страшно угнетает его. Но ведь вы не против, правда? Партия может себе это позволить – ведь это сравнительно небольшая цена за прекращение всяких трений в ее штаб-квартире.
Теперь я окончательно взял себя в руки.
– Это не мое дело. Да и с чего бы мне возражать против того, что хочет мистер Бонфорт?
Я заметил, что Родж и Дэк переглянулись. Тогда я добавил:
– Ведь он хочет этого, не так ли, Родж?
Дэк грубо произнес:
– Скажите ему, Родж.
Родж медленно сказал:
– Мы с Дэком сами так решили. Мы считаем, что так будет лучше.
– Следовательно, мистер Бонфорт не давал «добро» на это? Вы, конечно, спрашивали у него.
– Нет, не спрашивали.
– Почему же?
– Шеф, его нельзя беспокоить такими проблемами. Ведь он измученный, старый больной человек. Я вообще старался не приставать к нему ни с чем кроме вопросов политики – а этот вопрос никак к таким не отнесешь. Это уже относится к чисто нашей сфере деятельности.
– Тогда зачем же вообще спрашивать моего мнения?
– Ну… нам казалось, что вы должны знать об этом – и знать причины, по которым мы пошли на это. Нам казалось, что вы одобрите.
– Я? Но вы просите меня принять решение, как будто я сам мистер Бонфорт. А я им не являюсь. – Я побарабанил по столу совершенно как Бонфорт. – Либо это решение входит в сферу его компетенции, и тогда вы должны были спрашивать согласие у него, либо решайте сами, но совершенно незачем спрашивать у меня.
Родж пожевал свою сигару, затем произнес:
– Хорошо. Я не спрашиваю вас.
– Нет!
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать «нет». Вы хотели узнать мое мнение, следовательно, вы в чем-то сомневаетесь. Поэтому, если вы хотите, чтобы я представил это имя комитету, как будто я сам – Бонфорт – пойдите и спросите его.
Они оба сели и некоторое время молчали. Наконец Дэк вздохнул и сказал:
– Расскажи ему все до конца. Или хочешь, я сам расскажу.
Я ждал.
– У шефа, мистера Бонфорта, четыре дня назад был удар. Поэтому его ни в коем случае нельзя беспокоить сейчас.
Я оцепенел и стал про себя напевать старую песенку «о башнях с вершинами в тучах и о роскошных дворцах» и так далее. Когда я пришел в себя, то спросил:
– А что с его разумом?
– Кажется, он находится в полном сознании, но совершенно измучен. Видимо эта неделя в заключении повредила ему больше, чем мы думали. Удар вогнал его в коматозное состояние на двадцать четыре часа. Сейчас он уже вышел из комы, но у него парализована вся левая половина лица и частично левая сторона тела.
– А что говорит доктор Кэнек?
– Он надеется, что как только кровоизлияние в мозгу рассосется, все болезненные явления исчезнут. Но ему все же придется напрягаться поменьше, чем раньше. Но, понимаете, шеф, в настоящее время он действительно болен. Так что остаток кампании нам придется провести, рассчитывая только на собственные силы.
Я испытал такое же чувство утраты, как и тогда, когда умер мой отец.
Я никогда не видел Бонфорта и никогда не получал от него ничего, кроме нескольких исправлений в тексте речи. Но за это время я привязался к нему. Ведь именно то, что он находился в двух шагах от меня за запертой дверью и сделало возможным то, чего я достиг. Я сделал глубокий вдох, выдохнул и сказал:
– О'кей, Родж. Постараемся.
– Да, шеф. – Он встал. – Что же, нам пора на собрание. А как насчет этого? – он указал на список.
– О! – я постарался пораскинуть мозгами. А может быть, Бонфорт и не был против того, чтобы Биллу предоставили право называться «достопочтенным» просто ради того, чтобы он был счастлив. Бонфорт никогда не бывал мелочен по части таких вещей. В одном из своих трудов по политике он писал: «Я не могу назвать себя высокоинтеллектуальным человеком. Если я и обладаю каким-либо талантом, то это талант находить способных людей и давать им возможность проявить себя».
– Сколько лет Билли состоял при нем? – внезапно спросил я.
– Около четырех лет. Может быть чуть больше.
Значит Бонфорт был доволен его работой.
– Но ведь за это время уже прошли одни всеобщие выборы? Почему же еще тогда его не сделали членом парламента?
– Не знаю. Просто этот вопрос как-то не поднимался.
– А когда Пенни стала членом парламента?
– Три года назад. На дополнительных выборах.
– Вот вам и ответ, Родж.
– Не понимаю.
– Бонфорт мог бы сделать Билла членом Великой Ассамблеи в любое время. Но предпочел этого не делать. Так что внесите вместо него кого-нибудь другого. А в дальнейшем, если мистер Бонфорт пожелает, он может устроить специально для Билла еще одни дополнительные выборы – конечно, после выздоровления.
Выражение лица Клифтона оставалось прежним. Он просто взял список и сказал:
– Хорошо, шеф.
– Но ведь ему все известно! Ведь с самого начала это был его план. А сами подумайте, какой воз грязи он может притащить за собой в лагерь Партии Человечества.
– Не думайте об этом, шеф. Билл, может быть и вошь – иначе я не могу назвать человека, который бросает все в самый разгар кампании. Ведь даже вы так не поступили. Но он и не крыса. В его профессии не принято выдавать секреты фирмы, даже если поссорились навсегда.
– Надеюсь, что вы правы.
– Сами увидите. Не беспокойтесь. Продолжайте работать спокойно.
Прошло несколько дней. Я пришел к выводу, что Родж знал Билла лучше, чем я. Никаких известий о нем не было, равно как и от него, и кампания шла полным ходом, как обычно становясь все напряженнее и напряженнее. Не было даже никаких намеков на то, что наша афера разоблачена. Я почувствовал себя лучше и с жаром принялся составлять речи – стараясь выложиться в них полностью. Иногда мне в этом помогал Родж, а иногда он просто одобрял написанное мною. Мистер Бонфорт снова неуклонно поправлялся, но Кэнек предписал ему полный покой.
Роджу пришлось отправиться на Землю – бывают такие дыры в заборе, которые нельзя залатать с помощью дистанционного управления. Голоса постепенно набирались, поэтому надобность в речах постепенно уменьшалась. Но все же приходилось выступать с речами на пресс-конференциях. Я занимался этим при помощи Дэка и Пенни – само собой, теперь мне было гораздо легче: на большинство вопросов я мог отвечать, не задумываясь.
В тот день, когда ожидалось возвращение Роджа, проводилась обычная еженедельная пресс-конференция. Хоть я и надеялся, что он вернется до ее начала, но мог вполне сам провести ее, без посторонней помощи.
Пенни первой вошла в зал, неся с собой необходимые материалы. Вдруг я услышал, как она чуть слышно вскрикнула.
И тогда я увидел, что за дальним концом длинного стола восседает Билл.
Я, как обычно, окинул взглядом собравшихся и сказал:
– Доброе утро, джентльмены.
– Доброе утро, господин министр, – ответило мне большинство из них.
Я добавил:
– Доброе утро, Билл. А я и не знал, что вы сегодня будете здесь. Кого вы представляете?
Наступила тишина. Все уже знали, что Билл ушел от нас – или был уволен. Он улыбнулся мне и ответил:
– Доброе утро, мистер Бонфорт. Я представляю Синдикат Крейна.
И тут я почувствовал, что надвигается что-то плохое. Стараясь не доставить удовольствия ему заметить, что я заподозрил неладное, я спокойно заметил:
– Прекрасное место. Надеюсь, что они платят вам достаточно? А теперь перейдем к делу. Сначала – вопросы в письменном виде. Они уже у вас, Пенни?
Я быстро покончил с письменными вопросами, давая на них ответы, которые у меня было время обдумать, затем я снова сел и сказал:
– У нас еще осталось немного времени, джентльмены. У кого еще есть вопросы?
Было задано еще несколько вопросов. Только однажды я был вынужден ответить: «Комментариев не последует» – такой честный ответ Бонфорт всегда предпочитал уклончивому. После этого я взглянул на часы и сказал:
– Пожалуй, на сегодня все, джентльмены, – и стал вставать.
– Смайт! – крикнул Билл.
Я выпрямился, даже не взглянув в его сторону.
– Я к вам обращаюсь, господин обманщик Бонфорт-Смайт! – злобно продолжал он, еще больше повышая голос.
На сей раз я взглянул на него с удивлением, которое на мой взгляд приличествовало важной политической фигуре, которую оскорбили при неподобающих обстоятельствах. Билл указывал на меня пальцем, лицо его побагровело.
– Ты самозванец! Ты дешевый актеришко! Ты обманщик!
Корреспондент лондонской «Таймс», который сидел справа от меня, тихо спросил:
– Может быть вызвать охрану, сэр?
– Не нужно, – ответил я. – По-моему, он безобиден.
Билл рассмеялся.
– Так значит я безобиден, а? Сейчас посмотрим. – Нет, я лучше все-таки вызову их, – настаивал корреспондент «Таймс».
– Не нужно, – резко ответил я. – Ну, довольно, Билл. Лучше тебе уйти по хорошему.
– Конечно. Только этого ты и ждешь!
И он принялся торопливо выкладывать всю историю. Правда он ни словом не обмолвился о похищении, не отметил какую роль он сам играл во всей этой афере, но зато дал понять, что ушел от нас отчасти из-за того, что не хотел быть замешанным ни в чем подобном. Имперсонацию он привязал к болезни Бонфорта – сильно упирая на то, что мы же его и опоили чем-то.
Я терпеливо слушал. Сначала большинство репортеров просто слушали, храня на лицах выражение людей, оказавшихся свидетелями чужой семейной ссоры. Затем потихоньку кое-кто из них начал что-то записывать. Некоторые диктовали что-то на диктофоны.
Когда он кончил, я спросил:
– Это все, Билл?
– Кажется этого вполне достаточно.
– Даже более, чем достаточно. Мне очень жаль, Билл. Все, джентльмены.
Мне пора возвращаться к работе.
– Один момент, господин министр! – крикнул кто-то. – Собираетесь ли вы давать опровержение? – Еще кто-то добавил: – Будете ли вы подавать в суд за клевету?
Сначала я ответил на последний вопрос.
– Нет, в суд я подавать не буду. Нельзя же подавать в суд на душевнобольного.
– Это я-то душевнобольной? – заорал Билл.
– Успокойся, Билл. Что же касается опровержения, то я не думаю, что его стоит публиковать. Я заметил, что некоторые из вас делали заметки. Так как вряд ли кто-либо из ваших редакторов решится опубликовать подобный бред, но если бы это оказалось и не так, то мое опровержение только придало бы всему этому совершенно анекдотическому событию особую пикантность. Вам никогда не приходилось слышать историю об одном профессоре, который сорок лет угробил на то, чтобы доказать, что «Одиссея» была написана Гомером – но не тем, а другим греком по имени Гомер? Послышался вежливый смех. Я тоже улыбнулся и снова повернулся, чтобы уйти. Билл вскочил со своего места и, подбежав ко мне, схватил меня за руку.
– Шуточками тебе не отделаться.
Представитель «Таймс» – кажется его фамилия была Акройд – оттащил его от меня.
– Благодарю вас, сэр, – сказал я. Затем, обращаясь к Корисмену, добавил: – Что вы хотите от меня, Билл? Я изо всех сил старался уберечь вас от ареста.
– Если хочешь, можешь позвать охрану, мошенник! И тогда мы посмотрим, кто из нас дольше просидит в тюрьме. Посмотрим, что будет, когда у тебя возьмут отпечатки пальцев!
Я мысленно вздохнул и подвел итог своей жизни.
– Кажется, это перестает быть шуткой. Джентльмены, кажется мне лучше положить этому конец. Пенни, деточка, попросите кого-нибудь, чтобы послали за необходимым для снятия отпечатков пальцев оборудованием. – Я знал, что иду ко дну, но черт возьми, даже если попал в водоворот, то до самого конца стой за штурвалом – это последнее, что ты обязан сделать. Даже злодей предпочтет умереть красиво.
Но Билл не стал ждать.
Он схватил стакан, который стоял на столе перед моим местом – я несколько раз вертел его в руках!
– К черту оборудование! Этого вполне достаточно.
– Билл, я ведь и раньше постоянно напоминал вам, чтобы вы воздерживались от грубых выражений в присутствии леди. А стакан можете оставить у себя.
– Вы чертовски правы. Так я и сделаю.
– Отлично. А теперь уходите. Если вы не уйдете добровольно, я буду вынужден вызвать охрану.
Он вышел. Все молчали. Тогда я сказал:
– Позвольте я предоставлю свои отпечатки каждому из вас.
О, я уверен, что они никому из нас совершенно не нужны, – поспешно заявил Акройд.
– Нет, отчего же! Если в этом что-то есть, вам понадобятся доказательства. – Я настаивал, потому что это было в духе Бонфорта – а кроме того, нельзя быть слегка беременным или чуть-чуть разоблаченным – а я не хотел, чтобы мои друзья были отданы Биллу на растерзание – это было последнее, что я мог для них сделать.
Мы не стали посылать ни за каким оборудованием. У Пенни была копировальная бумага, еще у кого-то один из тех «вечных» блокнотов с пластиковыми листами, которые прекрасно хранят отпечатки. Затем я еще раз пожелал всем присутствующим всего доброго и удалился.
Дотащиться мы смогли только до кабинета Пенни. Там, внутри, она тут же упала в обморок. Я перенес ее в свой офис, уложил на кушетку, а сам после этого сел за письменный стол и несколько минут просто дрожал.
В течение дня состояние наше нисколько не улучшилось. Мы, как всегда, занимались какими-то делами; и только всем посетителям Пенни отказывала под тем или иным предлогом. Вечером мне предстояло выступать с речью и я уже серьезно подумывал, не отменить ли мне ее. Стереоприемник я целый день держал включенным, но ни слова о том, что произошло на утренней пресс-конференции не было сказано. Я понял, что они, прежде чем сделать все происшедшее достоянием гласности, тщательно проверяют отпечатки – ведь несмотря ни на что, я оставался Его Императорского Величества Верховным Министром и серьезные доказательства просто необходимы. Потом я решил все-таки выступить с речью, раз уж я написал ее и время выступления заранее назначено. Я даже не имел возможности посоветоваться с Дэком – он находился в кратере Тихо, в Тихо-Сити.
Это была лучшая моя речь. В ней я поступил так же, как комик пытается успокоить публику в горящем театре. Как только выключился записывающий аппарат, я уткнулся лицом в ладони и заплакал. Пенни утешающе похлопывала меня по плечу. После пресс-конференции мы с ней больше не обсуждали того, что произошло.
Родж прибыл почти в тот же миг, как я кончил записываться, и сразу же явился ко мне.
Тоскливым монотонным голосом я поведал ему всю эту грязную историю.
Он слушал, пожевывая потухшую сигару. Лицо его оставалось бесстрастным.
В конце своего рассказа я почти извиняющимся тоном сказал:
– Я просто должен был дать им свои отпечатки! Отказаться было бы не по-бонфортовски.
– Не волнуйтесь, – сказал Родж.
– Что?
– Я сказал: не волнуйтесь. Когда поступит ответ из Бюро Идентификации в Гааге, вас будет ждать маленький, но приятный сюрприз – а нашего друга Билла – большой, но не столь приятный. Если он получил часть своих иудиных сребреников авансом, то скорее всего ему придется расстаться с ними. Надеюсь, что его заставят сделать это.
Я прекрасно понял, что Родж имеет в виду.
– О! Но, Родж, они ведь на этом не остановятся. Есть множество других возможностей. Общественная безопасность. Да и вообще, куча других мест.
– То есть вы думаете, что мы все проделали недостаточно тщательно?
Шеф, я так и знал, что подобное может рано или поздно произойти. С того самого момента, как Дэк объявил о претворении в жизнь плана Марди Грас, началось заметание следов. Везде. Но я почему-то решил, что Биллу об этом знать не обязательно. – Он пососал сигару, вынул ее изо рта и повертел в руках.
– Бедняга Билл.
Пенни тихо ахнула и снова упала в обморок.
Глава 10
– Это просто-таки пришпилит его задом к двери, – согласился Родж. Мы тут принесли список. Не хотите ли взглянуть? У нас в распоряжении еще около двадцати минут.
– Ах да, ведь еще это чертово собрание. А зачем мне, собственно, просматривать этот список. Или вы что-нибудь хотите мне сказать по его поводу? – Тем не менее я взял список и просмотрел его. Большинство кандидатур я знал – кого по фэрли-досье, кого по личным встречам; знал я и причины, по которым каждый из них попал в список.
И тут мне в глаза бросилось одно имя: Корисмен, Уильям Дж.
Я поборол в себе прилив благородного негодования и спокойно сказал:
– Вижу и Билл попал сюда, Родж.
– Да. Я как раз хотел вам сообщить об этом. Видите ли, шеф, мы все прекрасно знаем, что между вами пробежала кошка. И я не виню вас, нет: в основном в этом виноват сам Билл. Но есть здесь и другая сторона дела. Может быть вы еще не поняли, что у Билла сильнейший комплекс неполноценности: он чувствует себя ниже всех нас из-за того, что не занимает никакого официального положения. Это постоянно грызет его. Так что мы намерены излечить его от этого комплекса, сделав парламентарием.
– Ах, значит так?
– Да. Ведь именно этого он всегда и добивался. Понимаете, все мы являемся членами Великой Ассамблеи, я имею в виду тех, кто работает плечом к плечу с… э-э… вами. И Билл это чувствует. Я сам слышал, как он однажды после третьего стакана признался, что чувствует себя просто наемным рабочим. Это страшно угнетает его. Но ведь вы не против, правда? Партия может себе это позволить – ведь это сравнительно небольшая цена за прекращение всяких трений в ее штаб-квартире.
Теперь я окончательно взял себя в руки.
– Это не мое дело. Да и с чего бы мне возражать против того, что хочет мистер Бонфорт?
Я заметил, что Родж и Дэк переглянулись. Тогда я добавил:
– Ведь он хочет этого, не так ли, Родж?
Дэк грубо произнес:
– Скажите ему, Родж.
Родж медленно сказал:
– Мы с Дэком сами так решили. Мы считаем, что так будет лучше.
– Следовательно, мистер Бонфорт не давал «добро» на это? Вы, конечно, спрашивали у него.
– Нет, не спрашивали.
– Почему же?
– Шеф, его нельзя беспокоить такими проблемами. Ведь он измученный, старый больной человек. Я вообще старался не приставать к нему ни с чем кроме вопросов политики – а этот вопрос никак к таким не отнесешь. Это уже относится к чисто нашей сфере деятельности.
– Тогда зачем же вообще спрашивать моего мнения?
– Ну… нам казалось, что вы должны знать об этом – и знать причины, по которым мы пошли на это. Нам казалось, что вы одобрите.
– Я? Но вы просите меня принять решение, как будто я сам мистер Бонфорт. А я им не являюсь. – Я побарабанил по столу совершенно как Бонфорт. – Либо это решение входит в сферу его компетенции, и тогда вы должны были спрашивать согласие у него, либо решайте сами, но совершенно незачем спрашивать у меня.
Родж пожевал свою сигару, затем произнес:
– Хорошо. Я не спрашиваю вас.
– Нет!
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать «нет». Вы хотели узнать мое мнение, следовательно, вы в чем-то сомневаетесь. Поэтому, если вы хотите, чтобы я представил это имя комитету, как будто я сам – Бонфорт – пойдите и спросите его.
Они оба сели и некоторое время молчали. Наконец Дэк вздохнул и сказал:
– Расскажи ему все до конца. Или хочешь, я сам расскажу.
Я ждал.
– У шефа, мистера Бонфорта, четыре дня назад был удар. Поэтому его ни в коем случае нельзя беспокоить сейчас.
Я оцепенел и стал про себя напевать старую песенку «о башнях с вершинами в тучах и о роскошных дворцах» и так далее. Когда я пришел в себя, то спросил:
– А что с его разумом?
– Кажется, он находится в полном сознании, но совершенно измучен. Видимо эта неделя в заключении повредила ему больше, чем мы думали. Удар вогнал его в коматозное состояние на двадцать четыре часа. Сейчас он уже вышел из комы, но у него парализована вся левая половина лица и частично левая сторона тела.
– А что говорит доктор Кэнек?
– Он надеется, что как только кровоизлияние в мозгу рассосется, все болезненные явления исчезнут. Но ему все же придется напрягаться поменьше, чем раньше. Но, понимаете, шеф, в настоящее время он действительно болен. Так что остаток кампании нам придется провести, рассчитывая только на собственные силы.
Я испытал такое же чувство утраты, как и тогда, когда умер мой отец.
Я никогда не видел Бонфорта и никогда не получал от него ничего, кроме нескольких исправлений в тексте речи. Но за это время я привязался к нему. Ведь именно то, что он находился в двух шагах от меня за запертой дверью и сделало возможным то, чего я достиг. Я сделал глубокий вдох, выдохнул и сказал:
– О'кей, Родж. Постараемся.
– Да, шеф. – Он встал. – Что же, нам пора на собрание. А как насчет этого? – он указал на список.
– О! – я постарался пораскинуть мозгами. А может быть, Бонфорт и не был против того, чтобы Биллу предоставили право называться «достопочтенным» просто ради того, чтобы он был счастлив. Бонфорт никогда не бывал мелочен по части таких вещей. В одном из своих трудов по политике он писал: «Я не могу назвать себя высокоинтеллектуальным человеком. Если я и обладаю каким-либо талантом, то это талант находить способных людей и давать им возможность проявить себя».
– Сколько лет Билли состоял при нем? – внезапно спросил я.
– Около четырех лет. Может быть чуть больше.
Значит Бонфорт был доволен его работой.
– Но ведь за это время уже прошли одни всеобщие выборы? Почему же еще тогда его не сделали членом парламента?
– Не знаю. Просто этот вопрос как-то не поднимался.
– А когда Пенни стала членом парламента?
– Три года назад. На дополнительных выборах.
– Вот вам и ответ, Родж.
– Не понимаю.
– Бонфорт мог бы сделать Билла членом Великой Ассамблеи в любое время. Но предпочел этого не делать. Так что внесите вместо него кого-нибудь другого. А в дальнейшем, если мистер Бонфорт пожелает, он может устроить специально для Билла еще одни дополнительные выборы – конечно, после выздоровления.
Выражение лица Клифтона оставалось прежним. Он просто взял список и сказал:
– Хорошо, шеф.
* * *
Вечером того же дня Билл ушел от нас. Скорее всего Родж сообщил ему, что номер не прошел. Но когда Родж сообщил мне об уходе Билла, мне чуть не стало худо, когда я осознал, что своим упрямством возможно поставил нас всех под удар. Так я ему и сказал. Он покачал головой, не соглашаясь со мной.– Но ведь ему все известно! Ведь с самого начала это был его план. А сами подумайте, какой воз грязи он может притащить за собой в лагерь Партии Человечества.
– Не думайте об этом, шеф. Билл, может быть и вошь – иначе я не могу назвать человека, который бросает все в самый разгар кампании. Ведь даже вы так не поступили. Но он и не крыса. В его профессии не принято выдавать секреты фирмы, даже если поссорились навсегда.
– Надеюсь, что вы правы.
– Сами увидите. Не беспокойтесь. Продолжайте работать спокойно.
Прошло несколько дней. Я пришел к выводу, что Родж знал Билла лучше, чем я. Никаких известий о нем не было, равно как и от него, и кампания шла полным ходом, как обычно становясь все напряженнее и напряженнее. Не было даже никаких намеков на то, что наша афера разоблачена. Я почувствовал себя лучше и с жаром принялся составлять речи – стараясь выложиться в них полностью. Иногда мне в этом помогал Родж, а иногда он просто одобрял написанное мною. Мистер Бонфорт снова неуклонно поправлялся, но Кэнек предписал ему полный покой.
Роджу пришлось отправиться на Землю – бывают такие дыры в заборе, которые нельзя залатать с помощью дистанционного управления. Голоса постепенно набирались, поэтому надобность в речах постепенно уменьшалась. Но все же приходилось выступать с речами на пресс-конференциях. Я занимался этим при помощи Дэка и Пенни – само собой, теперь мне было гораздо легче: на большинство вопросов я мог отвечать, не задумываясь.
В тот день, когда ожидалось возвращение Роджа, проводилась обычная еженедельная пресс-конференция. Хоть я и надеялся, что он вернется до ее начала, но мог вполне сам провести ее, без посторонней помощи.
Пенни первой вошла в зал, неся с собой необходимые материалы. Вдруг я услышал, как она чуть слышно вскрикнула.
И тогда я увидел, что за дальним концом длинного стола восседает Билл.
Я, как обычно, окинул взглядом собравшихся и сказал:
– Доброе утро, джентльмены.
– Доброе утро, господин министр, – ответило мне большинство из них.
Я добавил:
– Доброе утро, Билл. А я и не знал, что вы сегодня будете здесь. Кого вы представляете?
Наступила тишина. Все уже знали, что Билл ушел от нас – или был уволен. Он улыбнулся мне и ответил:
– Доброе утро, мистер Бонфорт. Я представляю Синдикат Крейна.
И тут я почувствовал, что надвигается что-то плохое. Стараясь не доставить удовольствия ему заметить, что я заподозрил неладное, я спокойно заметил:
– Прекрасное место. Надеюсь, что они платят вам достаточно? А теперь перейдем к делу. Сначала – вопросы в письменном виде. Они уже у вас, Пенни?
Я быстро покончил с письменными вопросами, давая на них ответы, которые у меня было время обдумать, затем я снова сел и сказал:
– У нас еще осталось немного времени, джентльмены. У кого еще есть вопросы?
Было задано еще несколько вопросов. Только однажды я был вынужден ответить: «Комментариев не последует» – такой честный ответ Бонфорт всегда предпочитал уклончивому. После этого я взглянул на часы и сказал:
– Пожалуй, на сегодня все, джентльмены, – и стал вставать.
– Смайт! – крикнул Билл.
Я выпрямился, даже не взглянув в его сторону.
– Я к вам обращаюсь, господин обманщик Бонфорт-Смайт! – злобно продолжал он, еще больше повышая голос.
На сей раз я взглянул на него с удивлением, которое на мой взгляд приличествовало важной политической фигуре, которую оскорбили при неподобающих обстоятельствах. Билл указывал на меня пальцем, лицо его побагровело.
– Ты самозванец! Ты дешевый актеришко! Ты обманщик!
Корреспондент лондонской «Таймс», который сидел справа от меня, тихо спросил:
– Может быть вызвать охрану, сэр?
– Не нужно, – ответил я. – По-моему, он безобиден.
Билл рассмеялся.
– Так значит я безобиден, а? Сейчас посмотрим. – Нет, я лучше все-таки вызову их, – настаивал корреспондент «Таймс».
– Не нужно, – резко ответил я. – Ну, довольно, Билл. Лучше тебе уйти по хорошему.
– Конечно. Только этого ты и ждешь!
И он принялся торопливо выкладывать всю историю. Правда он ни словом не обмолвился о похищении, не отметил какую роль он сам играл во всей этой афере, но зато дал понять, что ушел от нас отчасти из-за того, что не хотел быть замешанным ни в чем подобном. Имперсонацию он привязал к болезни Бонфорта – сильно упирая на то, что мы же его и опоили чем-то.
Я терпеливо слушал. Сначала большинство репортеров просто слушали, храня на лицах выражение людей, оказавшихся свидетелями чужой семейной ссоры. Затем потихоньку кое-кто из них начал что-то записывать. Некоторые диктовали что-то на диктофоны.
Когда он кончил, я спросил:
– Это все, Билл?
– Кажется этого вполне достаточно.
– Даже более, чем достаточно. Мне очень жаль, Билл. Все, джентльмены.
Мне пора возвращаться к работе.
– Один момент, господин министр! – крикнул кто-то. – Собираетесь ли вы давать опровержение? – Еще кто-то добавил: – Будете ли вы подавать в суд за клевету?
Сначала я ответил на последний вопрос.
– Нет, в суд я подавать не буду. Нельзя же подавать в суд на душевнобольного.
– Это я-то душевнобольной? – заорал Билл.
– Успокойся, Билл. Что же касается опровержения, то я не думаю, что его стоит публиковать. Я заметил, что некоторые из вас делали заметки. Так как вряд ли кто-либо из ваших редакторов решится опубликовать подобный бред, но если бы это оказалось и не так, то мое опровержение только придало бы всему этому совершенно анекдотическому событию особую пикантность. Вам никогда не приходилось слышать историю об одном профессоре, который сорок лет угробил на то, чтобы доказать, что «Одиссея» была написана Гомером – но не тем, а другим греком по имени Гомер? Послышался вежливый смех. Я тоже улыбнулся и снова повернулся, чтобы уйти. Билл вскочил со своего места и, подбежав ко мне, схватил меня за руку.
– Шуточками тебе не отделаться.
Представитель «Таймс» – кажется его фамилия была Акройд – оттащил его от меня.
– Благодарю вас, сэр, – сказал я. Затем, обращаясь к Корисмену, добавил: – Что вы хотите от меня, Билл? Я изо всех сил старался уберечь вас от ареста.
– Если хочешь, можешь позвать охрану, мошенник! И тогда мы посмотрим, кто из нас дольше просидит в тюрьме. Посмотрим, что будет, когда у тебя возьмут отпечатки пальцев!
Я мысленно вздохнул и подвел итог своей жизни.
– Кажется, это перестает быть шуткой. Джентльмены, кажется мне лучше положить этому конец. Пенни, деточка, попросите кого-нибудь, чтобы послали за необходимым для снятия отпечатков пальцев оборудованием. – Я знал, что иду ко дну, но черт возьми, даже если попал в водоворот, то до самого конца стой за штурвалом – это последнее, что ты обязан сделать. Даже злодей предпочтет умереть красиво.
Но Билл не стал ждать.
Он схватил стакан, который стоял на столе перед моим местом – я несколько раз вертел его в руках!
– К черту оборудование! Этого вполне достаточно.
– Билл, я ведь и раньше постоянно напоминал вам, чтобы вы воздерживались от грубых выражений в присутствии леди. А стакан можете оставить у себя.
– Вы чертовски правы. Так я и сделаю.
– Отлично. А теперь уходите. Если вы не уйдете добровольно, я буду вынужден вызвать охрану.
Он вышел. Все молчали. Тогда я сказал:
– Позвольте я предоставлю свои отпечатки каждому из вас.
О, я уверен, что они никому из нас совершенно не нужны, – поспешно заявил Акройд.
– Нет, отчего же! Если в этом что-то есть, вам понадобятся доказательства. – Я настаивал, потому что это было в духе Бонфорта – а кроме того, нельзя быть слегка беременным или чуть-чуть разоблаченным – а я не хотел, чтобы мои друзья были отданы Биллу на растерзание – это было последнее, что я мог для них сделать.
Мы не стали посылать ни за каким оборудованием. У Пенни была копировальная бумага, еще у кого-то один из тех «вечных» блокнотов с пластиковыми листами, которые прекрасно хранят отпечатки. Затем я еще раз пожелал всем присутствующим всего доброго и удалился.
Дотащиться мы смогли только до кабинета Пенни. Там, внутри, она тут же упала в обморок. Я перенес ее в свой офис, уложил на кушетку, а сам после этого сел за письменный стол и несколько минут просто дрожал.
В течение дня состояние наше нисколько не улучшилось. Мы, как всегда, занимались какими-то делами; и только всем посетителям Пенни отказывала под тем или иным предлогом. Вечером мне предстояло выступать с речью и я уже серьезно подумывал, не отменить ли мне ее. Стереоприемник я целый день держал включенным, но ни слова о том, что произошло на утренней пресс-конференции не было сказано. Я понял, что они, прежде чем сделать все происшедшее достоянием гласности, тщательно проверяют отпечатки – ведь несмотря ни на что, я оставался Его Императорского Величества Верховным Министром и серьезные доказательства просто необходимы. Потом я решил все-таки выступить с речью, раз уж я написал ее и время выступления заранее назначено. Я даже не имел возможности посоветоваться с Дэком – он находился в кратере Тихо, в Тихо-Сити.
Это была лучшая моя речь. В ней я поступил так же, как комик пытается успокоить публику в горящем театре. Как только выключился записывающий аппарат, я уткнулся лицом в ладони и заплакал. Пенни утешающе похлопывала меня по плечу. После пресс-конференции мы с ней больше не обсуждали того, что произошло.
Родж прибыл почти в тот же миг, как я кончил записываться, и сразу же явился ко мне.
Тоскливым монотонным голосом я поведал ему всю эту грязную историю.
Он слушал, пожевывая потухшую сигару. Лицо его оставалось бесстрастным.
В конце своего рассказа я почти извиняющимся тоном сказал:
– Я просто должен был дать им свои отпечатки! Отказаться было бы не по-бонфортовски.
– Не волнуйтесь, – сказал Родж.
– Что?
– Я сказал: не волнуйтесь. Когда поступит ответ из Бюро Идентификации в Гааге, вас будет ждать маленький, но приятный сюрприз – а нашего друга Билла – большой, но не столь приятный. Если он получил часть своих иудиных сребреников авансом, то скорее всего ему придется расстаться с ними. Надеюсь, что его заставят сделать это.
Я прекрасно понял, что Родж имеет в виду.
– О! Но, Родж, они ведь на этом не остановятся. Есть множество других возможностей. Общественная безопасность. Да и вообще, куча других мест.
– То есть вы думаете, что мы все проделали недостаточно тщательно?
Шеф, я так и знал, что подобное может рано или поздно произойти. С того самого момента, как Дэк объявил о претворении в жизнь плана Марди Грас, началось заметание следов. Везде. Но я почему-то решил, что Биллу об этом знать не обязательно. – Он пососал сигару, вынул ее изо рта и повертел в руках.
– Бедняга Билл.
Пенни тихо ахнула и снова упала в обморок.
Глава 10
Наконец настал самый последний день. О Билле мы больше ничего не слышали. Из пассажирских списков стало известно, что он улетел на Землю два дня назад, после своего фиаско. Если в новостях и упоминали о нем что-нибудь, я, во всяком случае, ничего не слышал. Да и в выступлениях Квироги не было даже ни малейшего намека на что-нибудь подобное.
Здоровье мистера Бонфорта постепенно улучшалось, и вскоре стало ясно, что после выборов он вполне сможет приступить к своим обязанностям. Кое-какие следы паралича еще оставались, но мы уже знали, как сохранить это в тайне: сразу после избрания он отправится на отдых. Это обычная практика всех политических деятелей. Отдых будет проходить на борту «Томми», вдали от всего. Во время этого полета меня приведут в естественный вид и забросят обратно на Землю, а у шефа произойдет легкий удар, как следствие перенапряжения во время кампании.
После этого Роджу придется заняться кое-какими отпечатками пальцев, но, в принципе, с этим можно и подождать с год или даже больше.
В день выборов я был счастлив как щенок в кладовке для обуви. Моя роль окончена, хотя мне и предстояло еще сделать кое-что. Я уже записал две пятиминутные речи для передачи в эфир. В одной из них я выражал удовлетворение победой, в другой – отважно смирялся с поражением. Как только вторая речь была записана, я обнял Пенни и поцеловал. Кажется, она была ничуть не против. Что мне оставалось сделать, так это выступить в роли еще раз, но теперь уже перед самым сложным зрителем. Мистер Бонфорт пожелал увидеть меня – в его облике – до того, как я избавлюсь от него. Я был не против. Теперь, когда все было позади, повидаться с ним я даже и сам хотел бы. Играть его самого для его же собственного удовольствия, будет похоже на комедию, только делать мне это придется всерьез. Нет, что я говорю? Ведь в комедии только и можно играть всерьез.
Все семейство должно было собраться в наружной комнате – потому что мистер Бонфорт уже несколько недель не видел неба и соскучился по нему. Здесь мы узнаем о результатах голосования и отметим наш успех или поражение и поклянемся в следующий раз не допустить его. В последней части торжества я участвовать не собирался: это была первая и последняя в моей жизни политическая кампания и с меня было довольно политики. Я даже не был уверен, что хочу сыграть в последний раз. Непрерывная игра на протяжении более шести недель равна по продолжительности примерно пятистам обычным представлениям. А ведь это очень много.
Когда я увидел его, то удивился настолько, что чуть было не вышел из образа. Как он похож на моего отца! Это было чисто «семейным» сходством; мы с ним были гораздо более похожи друг на друга, чем каждый из нас в отдельности на моего отца, но сходство несомненно было, да еще тот же возраст, так как он выглядел действительно старым. Я даже не представлял себе, скольких лет жизни стоило ему это похищение. Он был страшно худ, а волосы его совсем поседели.
Для себя я отметил, что во время предстоящих каникул в космосе я должен помочь привести в подходящий для обратной замены вид. Доктор Кэнек наверняка сумеет нагнать ему недостающий вес, а если даже и не сможет, то есть много прекрасных способов сделать так, что человек будет смотреться гораздо более полным, чем на самом деле. А его волосами я могу заняться сам. А запоздалое сообщение о постигшем его ударе поможет скрыть все несоответствия. Кроме того, ведь все эти изменения произошли за последние две недели, поэтому надо скрыть их потщательнее, чтобы снова не возникли слухи о подмене.
Но все это откладывалось где-то в дальних уголках моего сознания. Я же был переполнен впечатлениями. Хотя человек, полулежащий передо мной был тяжело болен, он просто дышал силой и мужеством. Я испытал примерно такое же теплое, почти священное чувство, которое охватывает человека у подножия гигантской статуи Авраама Линкольна. Глядя на него, укрытого пледом, с бездействующей левой стороной тела, я вспомнил еще один памятник – раненому льву из Люцерна. Бонфорт обладал теми же силой и достоинством, даже будучи беспомощным. «Гвардия умирает, но не сдается».
Когда я вошел, он взглянул на меня, и на его лице появилась теплая дружелюбная и даже ласковая улыбка. Я улыбнулся ему той же самой улыбкой и подошел к кушетке. Его рукопожатие оказалось неожиданно сильным. Затем с теплотой в голосе он сказал:
– Я счастлив, что в конце концов увидел вас. – Речь его была немного неразборчивой, и теперь я видел, что левая половина лица безжизненна.
– Для меня также большая честь и счастье познакомиться с вами, сэр! – чтобы не расслабить при этих словах левую сторону лица, мне пришлось сделать сознательное усилие.
Он окинул меня взглядом с ног до головы и улыбнулся.
– Такое впечатление, что вы меня уже видели раньше.
Я тоже оглядел себя.
– Я старался сделать все как можно лучше, сэр!
– Старался! Да ведь вы все сделали просто замечательно. Более чем странно увидеть вдруг самого себя.
Тут я вдруг с жалостью понял, что он не понимает полностью, как он выглядит; то, как выглядел я, и было для него собственной внешностью – и любое изменение ему казалось временным и имеющим причиной исключительно болезнь. Он продолжал:
– Вас не затруднит несколько раз пройтись по комнате, сэр? Я хочу посмотреть на вас… на себя… на нас. Хочется хоть раз побывать зрителем.
Я выпрямился, прошелся по комнате, что-то сказал Пенни (бедное дитя совсем ошалело переводило взгляд с него на меня и обратно), взял со стола газету, почесал ключицу и потер подбородок, вытащил из-под руки жезл и поиграл с ним.
Он с восхищением наблюдал за мной. Я встал посреди ковра и произнес одну из лучших его речей, не стараясь повторять ее слово в слово, а немного изменил ее, заставляя слова перекатываться и грохотать, как любил это делать он сам – и закончил ее собственными словами: «Раба нельзя освободить, если только он не добьется освобождения сам. Нельзя и свободного человека сделать рабом; его можно только убить!».
После этих слов наступило молчание, затем – гром аплодисментов – даже сам Бонфорт хлопал здоровой ладонью по кушетке и кричал: «Браво!».
После этого он велел взять мне кресло и подсесть к нему. Я заметил, что он смотрит на жезл и вручил его ему.
– Он стоит на предохранителе.
– Я знаю как им пользоваться. – Он внимательно осмотрел его и вернул мне. Я думал, что он, возможно, захочет оставить его у себя. Но раз так, значит придется отдать его Дэку, чтобы потом он сам вручил его законному владельцу. Он попросил меня рассказать о себе, потом заметил, что самого меня он никогда на сцене не видел, но видел моего отца в роли Сирано.
Потом он спросил меня, что я собираюсь делать в дальнейшем. Я ответил, что никаких определенных планов у меня нет. Он кивнул и сказал:
– Посмотрим. У нас есть для вас местечко. Нужно кое-что сделать, при этом он ни словом не обмолвился о плате, и я был горд этим.
Постепенно начали поступать сведения об итогах голосования, и он повернулся к стереоприемнику. Голосование начали сорок восемь часов назад, так как голосовали жители внешних миров, а Земля голосовала всегда в последнюю очередь. Да и на самой Земле голосование длилось почти тридцать часов. Но сейчас по стерео стали передавать важные для нас сведения о победах в очень важных для нас округах: уже вчера после голосования внешних миров мы получили заметное преимущество, но Родж разочаровал меня, заявив, что это ровным счетом ничего не значит. Внешние миры всегда изобиловали экспансионистами. Имело значение в основном то, что думают те миллиарды людей, которые никогда не покидали родной планеты.
Здоровье мистера Бонфорта постепенно улучшалось, и вскоре стало ясно, что после выборов он вполне сможет приступить к своим обязанностям. Кое-какие следы паралича еще оставались, но мы уже знали, как сохранить это в тайне: сразу после избрания он отправится на отдых. Это обычная практика всех политических деятелей. Отдых будет проходить на борту «Томми», вдали от всего. Во время этого полета меня приведут в естественный вид и забросят обратно на Землю, а у шефа произойдет легкий удар, как следствие перенапряжения во время кампании.
После этого Роджу придется заняться кое-какими отпечатками пальцев, но, в принципе, с этим можно и подождать с год или даже больше.
В день выборов я был счастлив как щенок в кладовке для обуви. Моя роль окончена, хотя мне и предстояло еще сделать кое-что. Я уже записал две пятиминутные речи для передачи в эфир. В одной из них я выражал удовлетворение победой, в другой – отважно смирялся с поражением. Как только вторая речь была записана, я обнял Пенни и поцеловал. Кажется, она была ничуть не против. Что мне оставалось сделать, так это выступить в роли еще раз, но теперь уже перед самым сложным зрителем. Мистер Бонфорт пожелал увидеть меня – в его облике – до того, как я избавлюсь от него. Я был не против. Теперь, когда все было позади, повидаться с ним я даже и сам хотел бы. Играть его самого для его же собственного удовольствия, будет похоже на комедию, только делать мне это придется всерьез. Нет, что я говорю? Ведь в комедии только и можно играть всерьез.
Все семейство должно было собраться в наружной комнате – потому что мистер Бонфорт уже несколько недель не видел неба и соскучился по нему. Здесь мы узнаем о результатах голосования и отметим наш успех или поражение и поклянемся в следующий раз не допустить его. В последней части торжества я участвовать не собирался: это была первая и последняя в моей жизни политическая кампания и с меня было довольно политики. Я даже не был уверен, что хочу сыграть в последний раз. Непрерывная игра на протяжении более шести недель равна по продолжительности примерно пятистам обычным представлениям. А ведь это очень много.
* * *
Его подняли наверх в кресле-каталке в лифте. Я держался в тени, давая им возможность поудобнее устроить его на кушетке до моего появления – ведь это естественное человеческое право: не выказывать слабости перед посторонним человеком. Кроме того, я хотел соответствующим образом обставить свой выход.Когда я увидел его, то удивился настолько, что чуть было не вышел из образа. Как он похож на моего отца! Это было чисто «семейным» сходством; мы с ним были гораздо более похожи друг на друга, чем каждый из нас в отдельности на моего отца, но сходство несомненно было, да еще тот же возраст, так как он выглядел действительно старым. Я даже не представлял себе, скольких лет жизни стоило ему это похищение. Он был страшно худ, а волосы его совсем поседели.
Для себя я отметил, что во время предстоящих каникул в космосе я должен помочь привести в подходящий для обратной замены вид. Доктор Кэнек наверняка сумеет нагнать ему недостающий вес, а если даже и не сможет, то есть много прекрасных способов сделать так, что человек будет смотреться гораздо более полным, чем на самом деле. А его волосами я могу заняться сам. А запоздалое сообщение о постигшем его ударе поможет скрыть все несоответствия. Кроме того, ведь все эти изменения произошли за последние две недели, поэтому надо скрыть их потщательнее, чтобы снова не возникли слухи о подмене.
Но все это откладывалось где-то в дальних уголках моего сознания. Я же был переполнен впечатлениями. Хотя человек, полулежащий передо мной был тяжело болен, он просто дышал силой и мужеством. Я испытал примерно такое же теплое, почти священное чувство, которое охватывает человека у подножия гигантской статуи Авраама Линкольна. Глядя на него, укрытого пледом, с бездействующей левой стороной тела, я вспомнил еще один памятник – раненому льву из Люцерна. Бонфорт обладал теми же силой и достоинством, даже будучи беспомощным. «Гвардия умирает, но не сдается».
Когда я вошел, он взглянул на меня, и на его лице появилась теплая дружелюбная и даже ласковая улыбка. Я улыбнулся ему той же самой улыбкой и подошел к кушетке. Его рукопожатие оказалось неожиданно сильным. Затем с теплотой в голосе он сказал:
– Я счастлив, что в конце концов увидел вас. – Речь его была немного неразборчивой, и теперь я видел, что левая половина лица безжизненна.
– Для меня также большая честь и счастье познакомиться с вами, сэр! – чтобы не расслабить при этих словах левую сторону лица, мне пришлось сделать сознательное усилие.
Он окинул меня взглядом с ног до головы и улыбнулся.
– Такое впечатление, что вы меня уже видели раньше.
Я тоже оглядел себя.
– Я старался сделать все как можно лучше, сэр!
– Старался! Да ведь вы все сделали просто замечательно. Более чем странно увидеть вдруг самого себя.
Тут я вдруг с жалостью понял, что он не понимает полностью, как он выглядит; то, как выглядел я, и было для него собственной внешностью – и любое изменение ему казалось временным и имеющим причиной исключительно болезнь. Он продолжал:
– Вас не затруднит несколько раз пройтись по комнате, сэр? Я хочу посмотреть на вас… на себя… на нас. Хочется хоть раз побывать зрителем.
Я выпрямился, прошелся по комнате, что-то сказал Пенни (бедное дитя совсем ошалело переводило взгляд с него на меня и обратно), взял со стола газету, почесал ключицу и потер подбородок, вытащил из-под руки жезл и поиграл с ним.
Он с восхищением наблюдал за мной. Я встал посреди ковра и произнес одну из лучших его речей, не стараясь повторять ее слово в слово, а немного изменил ее, заставляя слова перекатываться и грохотать, как любил это делать он сам – и закончил ее собственными словами: «Раба нельзя освободить, если только он не добьется освобождения сам. Нельзя и свободного человека сделать рабом; его можно только убить!».
После этих слов наступило молчание, затем – гром аплодисментов – даже сам Бонфорт хлопал здоровой ладонью по кушетке и кричал: «Браво!».
После этого он велел взять мне кресло и подсесть к нему. Я заметил, что он смотрит на жезл и вручил его ему.
– Он стоит на предохранителе.
– Я знаю как им пользоваться. – Он внимательно осмотрел его и вернул мне. Я думал, что он, возможно, захочет оставить его у себя. Но раз так, значит придется отдать его Дэку, чтобы потом он сам вручил его законному владельцу. Он попросил меня рассказать о себе, потом заметил, что самого меня он никогда на сцене не видел, но видел моего отца в роли Сирано.
Потом он спросил меня, что я собираюсь делать в дальнейшем. Я ответил, что никаких определенных планов у меня нет. Он кивнул и сказал:
– Посмотрим. У нас есть для вас местечко. Нужно кое-что сделать, при этом он ни словом не обмолвился о плате, и я был горд этим.
Постепенно начали поступать сведения об итогах голосования, и он повернулся к стереоприемнику. Голосование начали сорок восемь часов назад, так как голосовали жители внешних миров, а Земля голосовала всегда в последнюю очередь. Да и на самой Земле голосование длилось почти тридцать часов. Но сейчас по стерео стали передавать важные для нас сведения о победах в очень важных для нас округах: уже вчера после голосования внешних миров мы получили заметное преимущество, но Родж разочаровал меня, заявив, что это ровным счетом ничего не значит. Внешние миры всегда изобиловали экспансионистами. Имело значение в основном то, что думают те миллиарды людей, которые никогда не покидали родной планеты.