Страница:
— Нет, — сказал он. — Спасибо. Мне ничего не нужно.
— Спи спокойно, — сказала она. — Я за твои вещи отвечаю.
Фернандо вышел вместе с Робертом Джорданом и постоял около него, пока он раскладывал спальный мешок.
— Странная тебе пришла мысль в голову, дон Роберто, спать на воздухе, — сказал он, стоя в темноте, закутанный в плащ и с карабином за плечом.
— А я привык так. Спокойной ночи.
— Если привык, тогда ничего.
— Когда тебя сменяют?
— В четыре часа.
— До четырех еще промерзнешь.
— Я привык, — сказал Фернандо.
— Ну, если привык, тогда ничего, — вежливо сказал Роберт Джордан.
— Да, — согласился Фернандо. — Ну, надо идти. Спокойной ночи, дон Роберто.
— Спокойной ночи, Фернандо.
А потом он устроил себе подушку из снятой одежды, забрался в мешок, улегся там и стал ждать, чувствуя пружинящие еловые ветки сквозь фланелевое пуховое легкое тепло, пристально глядя на вход, в пещеру над снежной белизной, чувствуя, как бьется сердце в эти минуты ожидания.
Ночь была ясная, и голова у него была ясная и холодная, как ночной воздух. Он вдыхал аромат еловых веток, хвойный запах примятых игл и более резкий аромат смолистого сока, проступившего в местах среза. Пилар, думал он, Пилар и запах смерти. А я люблю такой запах, как вот сейчас. Такой и еще запах свежескошенного клевера и примятой полыни, когда едешь за стадом, запах дыма от поленьев и горящей осенней листвы. Так пахнет, должно быть, тоска по родине — запах дыма, встающего над кучами листьев, которые сжигают осенью на улицах в Миссуле. Какой запах ты бы выбрал сейчас? Нежную травку, которой индейцы устилают дно корзин? Прокопченную кожу? Запах земли после весеннего дождя? Запах моря, когда пробираешься сквозь прибрежные заросли дрока в Галисии? Или бриза, веющего в темноте с берегов Кубы? Он пахнет цветущими кактусами и диким виноградом. А может быть, выберешь запах поджаренной грудинки утром, когда хочется есть? Или утреннего кофе? Или надкушенного с жадностью яблока? Или сидра в давильне, или хлеба, только что вынутого из печи? Ты, должно быть, проголодался, подумал он и лег на бок и снова стал смотреть на вход в пещеру при отраженном снегом свете звезд.
Кто-то вылез из-под попоны, и он видел, что этот человек стал у расщелины скалы, которая служила входом в пещеру. Потом он услышал, как скрипнул снег под ногами, и человек нырнул под попону и снова скрылся в пещере.
Она, должно быть, не придет до тех пор, пока все не уснут, подумал он. Сколько времени пропадет даром. Полночи уже прошло. Ох, Мария! Приходи поскорей, Мария, ведь времени мало. Он услышал мягкий шорох снега, упавшего с ветки на землю, покрытую снегом. Подул легкий ветерок. Он почувствовал его у себя на лице. Вдруг ему стало страшно, что она не придет. Поднявшийся ветер напомнил о близости утра. С веток снова посыпался снег, и он услышал, как ветер шевелит верхушки сосен.
Ну же, Мария! Приходи поскорее, думал он. Приходи. Не жди там. Теперь уже не так важно дожидаться, когда они заснут.
И тут он увидел, как она показалась из-за попоны, закрывавшей вход в пещеру. Она остановилась там на минутку, и он знал, что это она, но не мог разглядеть, что она делает. Он тихо свистнул, а она все еще стояла у входа в пещеру и что-то делала там, скрытая густой тенью, падающей от скалы. Потом она побежала к нему, держа что-то в руках, и он видел, как она, длинноногая, бежит по снегу. Потом она опустилась рядом на колени, стукнувшись об него головой с размаху, и отряхнула снег с босых ног. И поцеловала его и сунула ему сверток.
— Положи это вместе с твоей подушкой, — сказала она. — Я сняла все там, чтобы не терять времени.
— Босая — по снегу?
— Да, — сказала она, — и в одной свадебной рубашке.
Он крепко прижал ее к себе, и она потерлась головой о его подбородок.
— Не дотрагивайся до ног, — сказала она. — Они очень холодные, Роберто.
— Давай их сюда, грейся.
— Нет, — сказала она. — Они и так скоро согреются. А ты скажи поскорее, что любишь меня.
— Я люблю тебя.
— Вот так. Так. Так.
— Я люблю тебя, зайчонок.
— А мою свадебную рубашку любишь?
— Это все та же, прежняя?
— Да. Та же, что прошлой ночью. Это моя свадебная рубашка.
— Дай сюда ноги.
— Нет. Тебе будет неприятно. Они и так согреются. Они теплые. Это только сверху они холодные от снега. Скажи еще раз.
— Я люблю тебя, зайчонок.
— Я тебя тоже люблю, и я твоя жена.
— Там уже спят?
— Нет, — сказала она. — Но я больше не могла. Да и какое это имеет значение?
— Никакого, — сказал он, чувствуя ее всем своим телом, тоненькую, длинную, чудесно теплую. — Сейчас ничто не имеет значения.
— Положи мне руку на голову, — сказала она, — а я попробую поцеловать тебя. Так хорошо? — спросила она.
— Да, — сказал он. — Сними свою свадебную рубашку.
— Надо снять?
— Да, если только тебе не холодно.
— Que va, холодно. Я как в огне.
— Я тоже. А потом тебе не будет холодно?
— Нет. Потом мы будем как лесной зверек, один зверек, и мы будем так близко друг к другу, что не разобрать, где ты и где я. Ты чувствуешь? Мое сердце — это твое сердце.
— Да. Не различишь.
— Ну вот. Я — это ты, и ты — это я, и каждый из нас — мы оба. И я люблю тебя, ох, как я люблю тебя. Ведь правда, что мы с тобой одно? Ты чувствуешь это?
— Да, — сказал он. — Правда.
— А теперь чувствуешь? У тебя нет своего сердца — это мое.
— И своих ног нет, и рук нет, и тела нет.
— Но мы все-таки разные, — сказала она. — А я хочу, чтобы мы были совсем одинаковые.
— Ты глупости говоришь.
— Да. Хочу. Хочу. И я хотела тебе сказать про это.
— Ты глупости говоришь.
— Ну, пусть глупости, — тихо сказала она, уткнувшись ему в плечо. — Но мне хотелось так сказать. Если уж мы с тобой разные, так я рада, что ты Роберто, а я Мария. Но если тебе захочется поменяться, я поменяюсь с радостью. Я буду тобой, потому что я люблю тебя.
— Я не хочу меняться. Лучше быть как одно и чтобы каждый оставался самим собой.
— И мы сейчас будем как одно и никогда больше не расстанемся. — Потом она сказала: — Я буду тобой, когда тебя не будет здесь. Как я люблю тебя, как мне надо заботиться о тебе!
— Мария.
— Да.
— Мария.
— Да.
— Мария.
— Да. Да.
— Тебе холодно?
— Нет. Натяни мешок на плечи.
— Мария.
— Я не могу говорить.
— О Мария, Мария, Мария!
Потом, после, тесно прижавшись к нему в длинном теплом мешке, куда не проникал ночной холод, она лежала молча, прижавшись головой к его щеке, счастливая, и потом тихо сказала:
— А тебе?
— Como tu[70], — сказал он.
— Да, — сказала она. — Но днем было по-другому.
— Да.
— А мне так лучше. Умирать не обязательно.
— Ojala no, — сказал он. — Надеюсь, что нет.
— Я не об этом.
— Я знаю. Я знаю, о чем ты думаешь. Мы думаем об одном и том же.
— Тогда зачем же ты заговорил не о том, о чем я думала?
— У нас, мужчин, мысли идут по-другому.
— Тогда я рада, что мы с тобой разные.
— Я тоже рад, — сказал он. — Но я понимаю, о каком умирании ты говорила. Это я просто так сказал, по своей мужской привычке. А чувствую я то же, что и ты.
— Что бы ты ни делал, что бы ты ни говорил, это так и должно быть.
— Я люблю тебя, и я люблю твое имя, Мария.
— Оно самое обыкновенное.
— Нет, — сказал он. — Оно не обыкновенное.
— А теперь давай спать, — сказала она. — Я засну быстро.
— Давай спать, — сказал он, чувствуя рядом с собой длинное легкое тело, чувствуя, как оно согревает его своим теплом, успокаивает его, словно по волшебству прогоняет его одиночество одним лишь прикосновением бедер, плеч и ног, вместе с ним ополчается против смерти, и он сказал: — Спи спокойно, длинноногий зайчонок.
Она сказала:
— Я уже сплю.
— Я сейчас тоже засну, — сказал он. — Спи спокойно, любимая.
Потом он заснул, и во сне он был счастлив.
Но среди ночи он проснулся и крепко прижал ее к себе, словно это была вся его жизнь и ее отнимали у него. Он обнимал ее, чувствуя, что вся жизнь в ней, и это на самом деле было так. Но она спала крепко и сладко и не проснулась. Тогда он лег на бок и натянул край мешка ей на голову и поцеловал ее в шею, а потом подтянул шнур и положил револьвер рядом, чтобы он был под рукой, и так он лежал и думал в ночной темноте.
21
22
— Спи спокойно, — сказала она. — Я за твои вещи отвечаю.
Фернандо вышел вместе с Робертом Джорданом и постоял около него, пока он раскладывал спальный мешок.
— Странная тебе пришла мысль в голову, дон Роберто, спать на воздухе, — сказал он, стоя в темноте, закутанный в плащ и с карабином за плечом.
— А я привык так. Спокойной ночи.
— Если привык, тогда ничего.
— Когда тебя сменяют?
— В четыре часа.
— До четырех еще промерзнешь.
— Я привык, — сказал Фернандо.
— Ну, если привык, тогда ничего, — вежливо сказал Роберт Джордан.
— Да, — согласился Фернандо. — Ну, надо идти. Спокойной ночи, дон Роберто.
— Спокойной ночи, Фернандо.
А потом он устроил себе подушку из снятой одежды, забрался в мешок, улегся там и стал ждать, чувствуя пружинящие еловые ветки сквозь фланелевое пуховое легкое тепло, пристально глядя на вход, в пещеру над снежной белизной, чувствуя, как бьется сердце в эти минуты ожидания.
Ночь была ясная, и голова у него была ясная и холодная, как ночной воздух. Он вдыхал аромат еловых веток, хвойный запах примятых игл и более резкий аромат смолистого сока, проступившего в местах среза. Пилар, думал он, Пилар и запах смерти. А я люблю такой запах, как вот сейчас. Такой и еще запах свежескошенного клевера и примятой полыни, когда едешь за стадом, запах дыма от поленьев и горящей осенней листвы. Так пахнет, должно быть, тоска по родине — запах дыма, встающего над кучами листьев, которые сжигают осенью на улицах в Миссуле. Какой запах ты бы выбрал сейчас? Нежную травку, которой индейцы устилают дно корзин? Прокопченную кожу? Запах земли после весеннего дождя? Запах моря, когда пробираешься сквозь прибрежные заросли дрока в Галисии? Или бриза, веющего в темноте с берегов Кубы? Он пахнет цветущими кактусами и диким виноградом. А может быть, выберешь запах поджаренной грудинки утром, когда хочется есть? Или утреннего кофе? Или надкушенного с жадностью яблока? Или сидра в давильне, или хлеба, только что вынутого из печи? Ты, должно быть, проголодался, подумал он и лег на бок и снова стал смотреть на вход в пещеру при отраженном снегом свете звезд.
Кто-то вылез из-под попоны, и он видел, что этот человек стал у расщелины скалы, которая служила входом в пещеру. Потом он услышал, как скрипнул снег под ногами, и человек нырнул под попону и снова скрылся в пещере.
Она, должно быть, не придет до тех пор, пока все не уснут, подумал он. Сколько времени пропадет даром. Полночи уже прошло. Ох, Мария! Приходи поскорей, Мария, ведь времени мало. Он услышал мягкий шорох снега, упавшего с ветки на землю, покрытую снегом. Подул легкий ветерок. Он почувствовал его у себя на лице. Вдруг ему стало страшно, что она не придет. Поднявшийся ветер напомнил о близости утра. С веток снова посыпался снег, и он услышал, как ветер шевелит верхушки сосен.
Ну же, Мария! Приходи поскорее, думал он. Приходи. Не жди там. Теперь уже не так важно дожидаться, когда они заснут.
И тут он увидел, как она показалась из-за попоны, закрывавшей вход в пещеру. Она остановилась там на минутку, и он знал, что это она, но не мог разглядеть, что она делает. Он тихо свистнул, а она все еще стояла у входа в пещеру и что-то делала там, скрытая густой тенью, падающей от скалы. Потом она побежала к нему, держа что-то в руках, и он видел, как она, длинноногая, бежит по снегу. Потом она опустилась рядом на колени, стукнувшись об него головой с размаху, и отряхнула снег с босых ног. И поцеловала его и сунула ему сверток.
— Положи это вместе с твоей подушкой, — сказала она. — Я сняла все там, чтобы не терять времени.
— Босая — по снегу?
— Да, — сказала она, — и в одной свадебной рубашке.
Он крепко прижал ее к себе, и она потерлась головой о его подбородок.
— Не дотрагивайся до ног, — сказала она. — Они очень холодные, Роберто.
— Давай их сюда, грейся.
— Нет, — сказала она. — Они и так скоро согреются. А ты скажи поскорее, что любишь меня.
— Я люблю тебя.
— Вот так. Так. Так.
— Я люблю тебя, зайчонок.
— А мою свадебную рубашку любишь?
— Это все та же, прежняя?
— Да. Та же, что прошлой ночью. Это моя свадебная рубашка.
— Дай сюда ноги.
— Нет. Тебе будет неприятно. Они и так согреются. Они теплые. Это только сверху они холодные от снега. Скажи еще раз.
— Я люблю тебя, зайчонок.
— Я тебя тоже люблю, и я твоя жена.
— Там уже спят?
— Нет, — сказала она. — Но я больше не могла. Да и какое это имеет значение?
— Никакого, — сказал он, чувствуя ее всем своим телом, тоненькую, длинную, чудесно теплую. — Сейчас ничто не имеет значения.
— Положи мне руку на голову, — сказала она, — а я попробую поцеловать тебя. Так хорошо? — спросила она.
— Да, — сказал он. — Сними свою свадебную рубашку.
— Надо снять?
— Да, если только тебе не холодно.
— Que va, холодно. Я как в огне.
— Я тоже. А потом тебе не будет холодно?
— Нет. Потом мы будем как лесной зверек, один зверек, и мы будем так близко друг к другу, что не разобрать, где ты и где я. Ты чувствуешь? Мое сердце — это твое сердце.
— Да. Не различишь.
— Ну вот. Я — это ты, и ты — это я, и каждый из нас — мы оба. И я люблю тебя, ох, как я люблю тебя. Ведь правда, что мы с тобой одно? Ты чувствуешь это?
— Да, — сказал он. — Правда.
— А теперь чувствуешь? У тебя нет своего сердца — это мое.
— И своих ног нет, и рук нет, и тела нет.
— Но мы все-таки разные, — сказала она. — А я хочу, чтобы мы были совсем одинаковые.
— Ты глупости говоришь.
— Да. Хочу. Хочу. И я хотела тебе сказать про это.
— Ты глупости говоришь.
— Ну, пусть глупости, — тихо сказала она, уткнувшись ему в плечо. — Но мне хотелось так сказать. Если уж мы с тобой разные, так я рада, что ты Роберто, а я Мария. Но если тебе захочется поменяться, я поменяюсь с радостью. Я буду тобой, потому что я люблю тебя.
— Я не хочу меняться. Лучше быть как одно и чтобы каждый оставался самим собой.
— И мы сейчас будем как одно и никогда больше не расстанемся. — Потом она сказала: — Я буду тобой, когда тебя не будет здесь. Как я люблю тебя, как мне надо заботиться о тебе!
— Мария.
— Да.
— Мария.
— Да.
— Мария.
— Да. Да.
— Тебе холодно?
— Нет. Натяни мешок на плечи.
— Мария.
— Я не могу говорить.
— О Мария, Мария, Мария!
Потом, после, тесно прижавшись к нему в длинном теплом мешке, куда не проникал ночной холод, она лежала молча, прижавшись головой к его щеке, счастливая, и потом тихо сказала:
— А тебе?
— Como tu[70], — сказал он.
— Да, — сказала она. — Но днем было по-другому.
— Да.
— А мне так лучше. Умирать не обязательно.
— Ojala no, — сказал он. — Надеюсь, что нет.
— Я не об этом.
— Я знаю. Я знаю, о чем ты думаешь. Мы думаем об одном и том же.
— Тогда зачем же ты заговорил не о том, о чем я думала?
— У нас, мужчин, мысли идут по-другому.
— Тогда я рада, что мы с тобой разные.
— Я тоже рад, — сказал он. — Но я понимаю, о каком умирании ты говорила. Это я просто так сказал, по своей мужской привычке. А чувствую я то же, что и ты.
— Что бы ты ни делал, что бы ты ни говорил, это так и должно быть.
— Я люблю тебя, и я люблю твое имя, Мария.
— Оно самое обыкновенное.
— Нет, — сказал он. — Оно не обыкновенное.
— А теперь давай спать, — сказала она. — Я засну быстро.
— Давай спать, — сказал он, чувствуя рядом с собой длинное легкое тело, чувствуя, как оно согревает его своим теплом, успокаивает его, словно по волшебству прогоняет его одиночество одним лишь прикосновением бедер, плеч и ног, вместе с ним ополчается против смерти, и он сказал: — Спи спокойно, длинноногий зайчонок.
Она сказала:
— Я уже сплю.
— Я сейчас тоже засну, — сказал он. — Спи спокойно, любимая.
Потом он заснул, и во сне он был счастлив.
Но среди ночи он проснулся и крепко прижал ее к себе, словно это была вся его жизнь и ее отнимали у него. Он обнимал ее, чувствуя, что вся жизнь в ней, и это на самом деле было так. Но она спала крепко и сладко и не проснулась. Тогда он лег на бок и натянул край мешка ей на голову и поцеловал ее в шею, а потом подтянул шнур и положил револьвер рядом, чтобы он был под рукой, и так он лежал и думал в ночной темноте.
21
На рассвете подул теплый ветер, и Роберт Джордан слышал, как снег на деревьях подтаивает и тяжело падает вниз. Утро было весеннее. С первым же глотком воздуха он понял, что прошедшая метель — это обычная причуда горного климата и что к полудню снег стает. Потом он услышал стук лошадиных копыт; забитые мокрым снегом, они глухо топали на рыси. Он услышал шлепанье карабинного чехла о седло и скрип кожи.
— Мария, — сказал он и тряхнул девушку за плечо, чтобы она проснулась. — Спрячься в мешок. — И он застегнул одной рукой ворот рубашки, а другой схватился за револьвер и спустил предохранитель. Стриженая голова девушки нырнула в мешок, и в ту же минуту он увидел всадника, выезжающего из-за деревьев. Он весь сжался в мешке и, держа револьвер обеими руками, прицелился в человека, который приближался к нему. Он никогда раньше не видел этого человека.
Всадник теперь почти поравнялся с ним. Он ехал на крупном сером мерине, и на нем был плащ, накинутый на манер пончо, берет цвета хаки и высокие черные сапоги. Из чехла, висевшего на седле справа, торчал приклад и продолговатый магазин автомата. Лицо у всадника было юное, резко очерченное: еще мгновение, и он увидел Роберта Джордана.
Его рука потянулась вниз, к чехлу, и когда он низко пригнулся в седле, стараясь одним рывком выхватить автомат из чехла, Роберт Джордан увидел у него слева на плаще красную эмблему.
Прицелившись ему в середину груди, чуть пониже эмблемы, Роберт Джордан выстрелил.
Выстрел громыхнул в тишине заснеженного леса.
Лошадь метнулась, словно пришпоренная, а молодой человек скользнул вниз, все еще цепляясь за чехол автомата, и правая нога у него застряла в стремени. Лошадь понеслась по лесу, волоча его за собой лицом вниз, подкидывая его на неровностях почвы, и тогда Роберт Джордан встал, держа револьвер в правой руке.
Крупный серый конь галопом мчался между деревьями. Волочившееся тело оставляло за собой широкую полосу примятого снега, окрашенную с одной стороны красным. Из пещеры выбегали люди. Роберт Джордан нагнулся, вытащил из свертка брюки и стал натягивать их.
— Оденься, — сказал он Марии.
Он услышал шум самолета, летевшего высоко в небе. Впереди он видел серого коня, остановившегося между деревьями, и всадника, который все еще висел лицом вниз, застряв одной ногой в стремени.
— Пойди приведи лошадь, — крикнул он Примитиво, который бежал к нему. Потом: — Кто был на верхнем посту?
— Рафаэль, — крикнула Пилар из пещеры. Она стояла у входа, волосы у нее были еще не подобраны и висели двумя косами вдоль спины.
— Кавалерийский разъезд близко, — сказал Роберт Джордан. — Где он, ваш пулемет? Давайте его сюда.
Он слышал, как Пилар крикнула, обернувшись назад: «Агустин!» Потом она ушла в пещеру, и оттуда выбежали двое — один с ручным пулеметом на плече треногой вперед, другой с мешком, в котором были диски.
— Отправляйся с ними туда, наверх, — сказал Роберт Джордан Ансельмо. — Ляжешь и будешь держать треногу, — сказал он.
Ансельмо и те двое побежали по тропинке, уходившей вверх между деревьями.
Солнце еще не вышло из-за гор; Роберт Джордан, выпрямившись, застегивал брюки и затягивал пояс, револьвер все еще был привязан у него к кисти руки. Потом он сунул его в кобуру на поясе, распустил петлю и надел ее себе на шею.
Когда-нибудь тебя удушат вот этой штукой, подумал он. Ну что ж, револьвер свое дело сделал. Он вытащил его из кобуры, вынул обойму, вставил в нее один патрон из патронташа на кобуре и вернул обойму на место.
Он посмотрел сквозь деревья, туда, где Примитиво, держа лошадь под уздцы, высвобождал ногу кавалериста из стремени. Убитый висел, уткнувшись лицом в снег, и Роберт Джордан увидел, как Примитиво обшаривает его карманы.
— Эй! — крикнул он. — Веди лошадь сюда.
Присев на землю, чтобы надеть свои сандалии на веревочной подошве, Роберт Джордан услышал, как Мария, одеваясь, возится в мешке. Сейчас в его жизни уже не было места для нее.
Этот кавалерист ничего такого не ждал, думал Роберт Джордан. Он ехал вовсе не по следам и не только не был начеку, но не считал нужным соблюдать осторожность. Он даже не заметил следов, которые ведут к верхнему посту. Он, должно быть, из какого-нибудь кавалерийского разъезда, их много здесь, в горах. Но скоро его хватятся и придут сюда по его же следу. Если только снег не растает до тех пор, подумал он. Если только с самим разъездом ничего не случится.
— Ты бы пошел вниз, — сказал он Пабло.
Теперь все они вышли из пещеры и стояли с карабинами в руках и с гранатами за поясом. Пилар протянула Роберту Джордану кожаную сумку с гранатами, он взял три и сунул их в карман. Потом нырнул под попону, разыскал свои рюкзаки, открыл тот, в котором был автомат, вынул приклад и ствол, насадил ложу, соединил их, вставил магазин, еще три положил в карман, запер замок рюкзака и шагнул к выходу. Полны карманы скобяного товара, подумал он. Только бы не лопнули по швам. Он вышел из пещеры и сказал Пабло:
— Я пойду наверх. Агустин умеет обращаться с пулеметом?
— Да, — сказал Пабло. Он не сводил глаз с Примитиво, который вел лошадь. — Mira que caballo, — сказал он. — Полюбуйтесь, какой конь!
Серый весь взмок от пота и чуть дрожал, и Роберт Джордан похлопал его по холке.
— Я поставлю его вместе с остальными, — сказал Пабло.
— Нет, — сказал Роберт Джордан. — Его следы ведут сюда. Надо, чтобы они вывели обратно.
— Правильно, — согласился Пабло. — Я уеду на нем отсюда и припрячу где-нибудь, а когда снег растает, приведу обратно. У тебя сегодня хорошо работает голова, Ingles.
— Пошли кого-нибудь вниз, — сказал Роберт Джордан. — А нам надо пойти наверх.
— Это ни к чему, — сказал Пабло. — Туда верхом не проехать. Но мы сможем выбраться отсюда; кроме этой, я знаю еще две дороги. А сейчас лучше не оставлять лишних следов, на случай, если появятся самолеты. Дай мне bota с вином, Пилар.
— Опять напьешься до бесчувствия? — сказала Пилар. — Вот возьми лучше это. — Она протянула руку и сунула ему в карман две гранаты.
— Que va, напьешься, — сказал Пабло. — Тут положение серьезное. Все равно дай мне bota. Не воду же пить, когда едешь на такое дело.
Он поднял руки, взял повод и вскочил в седло. Потом усмехнулся и погладил беспокоившуюся лошадь. Роберт Джордан видел, как он с нежностью сжал бока лошади шенкелями.
— Que caballo mas bonito[71], — сказал Пабло и погладил серого. — Que caballo mas hermoso[72]. Ну, трогай. Чем скорее выведу тебя отсюда, тем лучше.
Он потянулся вниз, вынул из чехла легкий автомат с предохранительным кожухом, вернее, пистолет-пулемет, приспособленный под девятимиллиметровые патроны, и оглядел его со всех сторон.
— Вот это вооружение, — сказал он. — Вот это современная кавалерия.
— Вот она, современная кавалерия, носом в землю лежит, — сказал Роберт Джордан. — Vamonos. Андрес, оседлай лошадей и держи их наготове. Если услышишь стрельбу, подъезжай с ними к просеке. Захвати с собой оружие, а лошадей пусть держат женщины. Фернандо, тебе поручаю мои мешки, их тоже надо захватить. Только, пожалуйста, поосторожнее с ними. Ты тоже следи за мешками, — сказал он Пилар. — На твою ответственность, чтобы захватили их вместе с лошадьми. Vamonos, — сказал он. — Пошли.
— Мы с Марией подготовим все к уходу, — сказала Пилар. — Полюбуйся на него, — обратилась она к Роберту Джордану, показав на Пабло, который грузно, как настоящий vaquero[73], восседал на сером, испуганно раздувавшем ноздри, и вставлял новый магазин в автомат. — Видишь, какой он стал от этой лошади.
— Мне бы сейчас двух таких лошадей, — горячо сказал Роберт Джордан.
— Опасность — вот твоя лошадь.
— Ну, тогда дайте мне мула, — усмехнулся Роберт Джордан. — Обчисть-ка его, — сказал он Пилар и мотнул головой в сторону убитого, который лежал, уткнувшись лицом в снег. — Возьми все — письма, бумаги и положи в рюкзак, в наружный карман. Все возьми, поняла?
— Да.
— Vamonos, — сказал он.
Пабло ехал впереди, а двое мужчин шли за ним гуськом, чтобы не оставлять лишних следов. Роберт Джордан нес свой автомат дулом вниз, держа его за переднюю скобу. Хорошо бы, если б к нему подошли патроны от автомата убитого, подумал он. Да нет, не подойдут. Это немецкий автомат. Это автомат Кашкина.
Солнце встало из-за гор. Дул теплый ветер, и снег таял. Было чудесное весеннее утро.
Роберт Джордан оглянулся и увидел, что Мария стоит рядом с Пилар. Потом она бросилась бегом вверх по тропинке. Он пропустил Примитиво вперед и остановился поговорить с ней.
— Слушай, — сказала она. — Можно, я пойду с тобой?
— Нет. Помоги Пилар.
Она шла за ним, держа его за локоть.
— Я пойду с тобой.
— Нет.
Она продолжала идти вплотную за ним.
— Я буду держать треногу пулемета, как ты учил Ансельмо.
— Никакой тревоги ты держать не будешь.
Она поравнялась с ним, протянула руку и сунула ему в карман.
— Нет, — сказал он. — Ты лучше позаботься о своей свадебной рубашке.
— Поцелуй меня, — сказала она, — раз ты уходишь.
— Стыда в тебе нет, — сказал он.
— Да, — сказала она. — Совсем нет.
— Уходи. Работы у нас будет много. Если они придут сюда по следам, придется отстреливаться.
— Слушай, — сказала она. — Ты видел, что у него было на груди?
— Да. Конечно, видел.
— Сердце Иисусово.
— Да, его наваррцы носят.
— И ты метил в него?
— Нет. Пониже. А теперь уходи.
— Слушай, — сказала она. — Я все видела.
— Ничего ты не видела. Какой-то человек. Какой-то человек верхом на лошади. Уходи.
— Скажи, что любишь меня.
— Нет. Сейчас нет.
— Не любишь сейчас?
— Dejamos[74]. Уходи. Нельзя все сразу — и любить, и заниматься этим делом.
— Я хочу держать треногу пулемета, и когда он будет стрелять, я буду любить тебя — все сразу.
— Ты сумасшедшая. Уходи.
— Нет, я не сумасшедшая, — сказала она. — Я люблю тебя.
— Тогда уходи.
— Хорошо. Я уйду. А если ты меня не любишь, то я люблю тебя за двоих.
Он взглянул на нее и улыбнулся, продолжая думать о своем.
— Когда услышите стрельбу, — сказал он, — уводите лошадей. Помоги Пилар управиться с моими мешками. Может, ничего такого и не будет. Я надеюсь, что не будет.
— Я ухожу, — сказала она. — Посмотри, какая лошадь у Пабло.
Серый шел вверх по тропе.
— Да. Ну, уходи.
— Уйду.
Ее рука, стиснутая в кулак у него в кармане, уперлась ему в бедро. Он взглянул на нее и увидел, что она плачет. Она выдернула кулак из кармана, крепко обняла Роберта Джордана обеими руками за шею и поцеловала.
— Иду, — сказала она. — Me voy. Иду.
Он оглянулся и увидел, что она все еще стоит на месте в первых утренних лучах, освещающих ее смуглое лицо и стриженую золотисто-рыжеватую голову. Она подняла кулак, потом повернулась и, понурившись, пошла вниз по тропинке.
Примитиво обернулся и посмотрел ей вслед.
— Хорошенькая была бы девчонка, если бы не стриженые волосы, — сказал он.
— Да, — сказал Роберт Джордан, Он думал о чем-то другом.
— А как она в постели? — спросил Примитиво.
— Что?
— В постели как?
— Придержи язык.
— Чего же тут обижаться, когда…
— Довольно, — сказал Роберт Джордан. Он оглядывал выбранную позицию.
— Мария, — сказал он и тряхнул девушку за плечо, чтобы она проснулась. — Спрячься в мешок. — И он застегнул одной рукой ворот рубашки, а другой схватился за револьвер и спустил предохранитель. Стриженая голова девушки нырнула в мешок, и в ту же минуту он увидел всадника, выезжающего из-за деревьев. Он весь сжался в мешке и, держа револьвер обеими руками, прицелился в человека, который приближался к нему. Он никогда раньше не видел этого человека.
Всадник теперь почти поравнялся с ним. Он ехал на крупном сером мерине, и на нем был плащ, накинутый на манер пончо, берет цвета хаки и высокие черные сапоги. Из чехла, висевшего на седле справа, торчал приклад и продолговатый магазин автомата. Лицо у всадника было юное, резко очерченное: еще мгновение, и он увидел Роберта Джордана.
Его рука потянулась вниз, к чехлу, и когда он низко пригнулся в седле, стараясь одним рывком выхватить автомат из чехла, Роберт Джордан увидел у него слева на плаще красную эмблему.
Прицелившись ему в середину груди, чуть пониже эмблемы, Роберт Джордан выстрелил.
Выстрел громыхнул в тишине заснеженного леса.
Лошадь метнулась, словно пришпоренная, а молодой человек скользнул вниз, все еще цепляясь за чехол автомата, и правая нога у него застряла в стремени. Лошадь понеслась по лесу, волоча его за собой лицом вниз, подкидывая его на неровностях почвы, и тогда Роберт Джордан встал, держа револьвер в правой руке.
Крупный серый конь галопом мчался между деревьями. Волочившееся тело оставляло за собой широкую полосу примятого снега, окрашенную с одной стороны красным. Из пещеры выбегали люди. Роберт Джордан нагнулся, вытащил из свертка брюки и стал натягивать их.
— Оденься, — сказал он Марии.
Он услышал шум самолета, летевшего высоко в небе. Впереди он видел серого коня, остановившегося между деревьями, и всадника, который все еще висел лицом вниз, застряв одной ногой в стремени.
— Пойди приведи лошадь, — крикнул он Примитиво, который бежал к нему. Потом: — Кто был на верхнем посту?
— Рафаэль, — крикнула Пилар из пещеры. Она стояла у входа, волосы у нее были еще не подобраны и висели двумя косами вдоль спины.
— Кавалерийский разъезд близко, — сказал Роберт Джордан. — Где он, ваш пулемет? Давайте его сюда.
Он слышал, как Пилар крикнула, обернувшись назад: «Агустин!» Потом она ушла в пещеру, и оттуда выбежали двое — один с ручным пулеметом на плече треногой вперед, другой с мешком, в котором были диски.
— Отправляйся с ними туда, наверх, — сказал Роберт Джордан Ансельмо. — Ляжешь и будешь держать треногу, — сказал он.
Ансельмо и те двое побежали по тропинке, уходившей вверх между деревьями.
Солнце еще не вышло из-за гор; Роберт Джордан, выпрямившись, застегивал брюки и затягивал пояс, револьвер все еще был привязан у него к кисти руки. Потом он сунул его в кобуру на поясе, распустил петлю и надел ее себе на шею.
Когда-нибудь тебя удушат вот этой штукой, подумал он. Ну что ж, револьвер свое дело сделал. Он вытащил его из кобуры, вынул обойму, вставил в нее один патрон из патронташа на кобуре и вернул обойму на место.
Он посмотрел сквозь деревья, туда, где Примитиво, держа лошадь под уздцы, высвобождал ногу кавалериста из стремени. Убитый висел, уткнувшись лицом в снег, и Роберт Джордан увидел, как Примитиво обшаривает его карманы.
— Эй! — крикнул он. — Веди лошадь сюда.
Присев на землю, чтобы надеть свои сандалии на веревочной подошве, Роберт Джордан услышал, как Мария, одеваясь, возится в мешке. Сейчас в его жизни уже не было места для нее.
Этот кавалерист ничего такого не ждал, думал Роберт Джордан. Он ехал вовсе не по следам и не только не был начеку, но не считал нужным соблюдать осторожность. Он даже не заметил следов, которые ведут к верхнему посту. Он, должно быть, из какого-нибудь кавалерийского разъезда, их много здесь, в горах. Но скоро его хватятся и придут сюда по его же следу. Если только снег не растает до тех пор, подумал он. Если только с самим разъездом ничего не случится.
— Ты бы пошел вниз, — сказал он Пабло.
Теперь все они вышли из пещеры и стояли с карабинами в руках и с гранатами за поясом. Пилар протянула Роберту Джордану кожаную сумку с гранатами, он взял три и сунул их в карман. Потом нырнул под попону, разыскал свои рюкзаки, открыл тот, в котором был автомат, вынул приклад и ствол, насадил ложу, соединил их, вставил магазин, еще три положил в карман, запер замок рюкзака и шагнул к выходу. Полны карманы скобяного товара, подумал он. Только бы не лопнули по швам. Он вышел из пещеры и сказал Пабло:
— Я пойду наверх. Агустин умеет обращаться с пулеметом?
— Да, — сказал Пабло. Он не сводил глаз с Примитиво, который вел лошадь. — Mira que caballo, — сказал он. — Полюбуйтесь, какой конь!
Серый весь взмок от пота и чуть дрожал, и Роберт Джордан похлопал его по холке.
— Я поставлю его вместе с остальными, — сказал Пабло.
— Нет, — сказал Роберт Джордан. — Его следы ведут сюда. Надо, чтобы они вывели обратно.
— Правильно, — согласился Пабло. — Я уеду на нем отсюда и припрячу где-нибудь, а когда снег растает, приведу обратно. У тебя сегодня хорошо работает голова, Ingles.
— Пошли кого-нибудь вниз, — сказал Роберт Джордан. — А нам надо пойти наверх.
— Это ни к чему, — сказал Пабло. — Туда верхом не проехать. Но мы сможем выбраться отсюда; кроме этой, я знаю еще две дороги. А сейчас лучше не оставлять лишних следов, на случай, если появятся самолеты. Дай мне bota с вином, Пилар.
— Опять напьешься до бесчувствия? — сказала Пилар. — Вот возьми лучше это. — Она протянула руку и сунула ему в карман две гранаты.
— Que va, напьешься, — сказал Пабло. — Тут положение серьезное. Все равно дай мне bota. Не воду же пить, когда едешь на такое дело.
Он поднял руки, взял повод и вскочил в седло. Потом усмехнулся и погладил беспокоившуюся лошадь. Роберт Джордан видел, как он с нежностью сжал бока лошади шенкелями.
— Que caballo mas bonito[71], — сказал Пабло и погладил серого. — Que caballo mas hermoso[72]. Ну, трогай. Чем скорее выведу тебя отсюда, тем лучше.
Он потянулся вниз, вынул из чехла легкий автомат с предохранительным кожухом, вернее, пистолет-пулемет, приспособленный под девятимиллиметровые патроны, и оглядел его со всех сторон.
— Вот это вооружение, — сказал он. — Вот это современная кавалерия.
— Вот она, современная кавалерия, носом в землю лежит, — сказал Роберт Джордан. — Vamonos. Андрес, оседлай лошадей и держи их наготове. Если услышишь стрельбу, подъезжай с ними к просеке. Захвати с собой оружие, а лошадей пусть держат женщины. Фернандо, тебе поручаю мои мешки, их тоже надо захватить. Только, пожалуйста, поосторожнее с ними. Ты тоже следи за мешками, — сказал он Пилар. — На твою ответственность, чтобы захватили их вместе с лошадьми. Vamonos, — сказал он. — Пошли.
— Мы с Марией подготовим все к уходу, — сказала Пилар. — Полюбуйся на него, — обратилась она к Роберту Джордану, показав на Пабло, который грузно, как настоящий vaquero[73], восседал на сером, испуганно раздувавшем ноздри, и вставлял новый магазин в автомат. — Видишь, какой он стал от этой лошади.
— Мне бы сейчас двух таких лошадей, — горячо сказал Роберт Джордан.
— Опасность — вот твоя лошадь.
— Ну, тогда дайте мне мула, — усмехнулся Роберт Джордан. — Обчисть-ка его, — сказал он Пилар и мотнул головой в сторону убитого, который лежал, уткнувшись лицом в снег. — Возьми все — письма, бумаги и положи в рюкзак, в наружный карман. Все возьми, поняла?
— Да.
— Vamonos, — сказал он.
Пабло ехал впереди, а двое мужчин шли за ним гуськом, чтобы не оставлять лишних следов. Роберт Джордан нес свой автомат дулом вниз, держа его за переднюю скобу. Хорошо бы, если б к нему подошли патроны от автомата убитого, подумал он. Да нет, не подойдут. Это немецкий автомат. Это автомат Кашкина.
Солнце встало из-за гор. Дул теплый ветер, и снег таял. Было чудесное весеннее утро.
Роберт Джордан оглянулся и увидел, что Мария стоит рядом с Пилар. Потом она бросилась бегом вверх по тропинке. Он пропустил Примитиво вперед и остановился поговорить с ней.
— Слушай, — сказала она. — Можно, я пойду с тобой?
— Нет. Помоги Пилар.
Она шла за ним, держа его за локоть.
— Я пойду с тобой.
— Нет.
Она продолжала идти вплотную за ним.
— Я буду держать треногу пулемета, как ты учил Ансельмо.
— Никакой тревоги ты держать не будешь.
Она поравнялась с ним, протянула руку и сунула ему в карман.
— Нет, — сказал он. — Ты лучше позаботься о своей свадебной рубашке.
— Поцелуй меня, — сказала она, — раз ты уходишь.
— Стыда в тебе нет, — сказал он.
— Да, — сказала она. — Совсем нет.
— Уходи. Работы у нас будет много. Если они придут сюда по следам, придется отстреливаться.
— Слушай, — сказала она. — Ты видел, что у него было на груди?
— Да. Конечно, видел.
— Сердце Иисусово.
— Да, его наваррцы носят.
— И ты метил в него?
— Нет. Пониже. А теперь уходи.
— Слушай, — сказала она. — Я все видела.
— Ничего ты не видела. Какой-то человек. Какой-то человек верхом на лошади. Уходи.
— Скажи, что любишь меня.
— Нет. Сейчас нет.
— Не любишь сейчас?
— Dejamos[74]. Уходи. Нельзя все сразу — и любить, и заниматься этим делом.
— Я хочу держать треногу пулемета, и когда он будет стрелять, я буду любить тебя — все сразу.
— Ты сумасшедшая. Уходи.
— Нет, я не сумасшедшая, — сказала она. — Я люблю тебя.
— Тогда уходи.
— Хорошо. Я уйду. А если ты меня не любишь, то я люблю тебя за двоих.
Он взглянул на нее и улыбнулся, продолжая думать о своем.
— Когда услышите стрельбу, — сказал он, — уводите лошадей. Помоги Пилар управиться с моими мешками. Может, ничего такого и не будет. Я надеюсь, что не будет.
— Я ухожу, — сказала она. — Посмотри, какая лошадь у Пабло.
Серый шел вверх по тропе.
— Да. Ну, уходи.
— Уйду.
Ее рука, стиснутая в кулак у него в кармане, уперлась ему в бедро. Он взглянул на нее и увидел, что она плачет. Она выдернула кулак из кармана, крепко обняла Роберта Джордана обеими руками за шею и поцеловала.
— Иду, — сказала она. — Me voy. Иду.
Он оглянулся и увидел, что она все еще стоит на месте в первых утренних лучах, освещающих ее смуглое лицо и стриженую золотисто-рыжеватую голову. Она подняла кулак, потом повернулась и, понурившись, пошла вниз по тропинке.
Примитиво обернулся и посмотрел ей вслед.
— Хорошенькая была бы девчонка, если бы не стриженые волосы, — сказал он.
— Да, — сказал Роберт Джордан, Он думал о чем-то другом.
— А как она в постели? — спросил Примитиво.
— Что?
— В постели как?
— Придержи язык.
— Чего же тут обижаться, когда…
— Довольно, — сказал Роберт Джордан. Он оглядывал выбранную позицию.
22
— Наломай мне сосновых веток, — сказал Роберт Джордан Примитиво, — только поскорее. Совсем это не хорошее место для пулемета, — сказал он Агустину.
— Почему?
— Ставь его вот сюда, — Роберт Джордан указал пальцем, — объясню потом. Вот так. Давай помогу. Вот, — сказал он, присаживаясь на корточки.
Он глянул в узкую, продолговатую расселину, замечая высоту скал с одной и с другой стороны.
— Надо выдвинуть его дальше, — сказал он, — дальше, сюда. Вот. Хорошо. Ну, пока сойдет, а там надо будет сделать все как следует. Так. Подложи здесь несколько камней. Вот, возьми. Теперь другой, с этой стороны. Оставь зазор, так, чтобы можно было поворачивать ствол. Этот камень поближе сюда. Ансельмо! Сходи в пещеру и принеси мне топор. Побыстрее. Неужели у вас не было настоящей огневой точки? — спросил он Агустина.
— Мы всегда его ставили здесь.
— Это вам Кашкин так велел?
— Нет. Пулемет нам принесли, когда Кашкина уже тут не было.
— А тот, кто принес, не знал разве, как с ним обращаться?
— Нет. Принесли носильщики.
— Как это у нас все делается! — сказал Роберт Джордан. — Значит, вам его дали без всяких инструкций?
— Ну да, просто в подарок. Один нам и один Эль Сордо. Четыре человека их принесли. Ансельмо ходил с ними проводником.
— Удивительно, как еще они не попались — вчетвером переходить линию фронта!
— Я и сам думал об этом, — сказал Агустин. — Я думал, тот, кто их послал, так и рассчитывал, что они попадутся. Но Ансельмо провел их благополучно.
— Ты умеешь обращаться с пулеметом?
— Да. Выучился. Я умею. Пабло умеет. Примитиво умеет. И Фернандо тоже. Мы все его разбирали и опять собирали на столе в пещере, так и выучились. Один раз как разобрали, так два дня собрать не могли. С тех пор уже больше не разбирали.
— Но он действует?
— Да. Только мы цыгану и остальным не даем им баловаться.
— Вот видишь. Так, как он у вас стоял, от него никакого толку не было, — сказал Роберт Джордан. — Смотри, Эти скалы не столько защищают с флангов, сколько служат прикрытием для тех, кто на тебя нападает. Для такого пулемета нужно ровное поле обстрела. Но нужно, чтобы у тебя была возможность попадать и сбоку. Понял? Вот смотри. Теперь все это пространство простреливается.
— Вижу, — сказал Агустин. — Нам, понимаешь, никогда не приходилось обороняться, только разве когда наш город брали. В деле с эшелоном — там были солдаты с maquina.
— Будем учиться все вместе, — сказал Роберт Джордан. — Нужно только соблюдать главные правила. Где же цыган, ведь его пост здесь?
— Не знаю.
Пабло проехал по ущелью, повернул и сделал круг на ровной поляне, ставшей полем обстрела для пулемета. Потом Роберт Джордан увидел, что он спускается по склону, держась вдоль следа, оставленного лошадью, когда она шла вверх. Доехав до леса, он свернул влево и исчез за деревьями.
Не наткнулся бы он на кавалерийский разъезд, подумал Роберт Джордан. А то прямо поведет на нас.
Примитиво натаскал сосновых веток, и Роберт Джордан стал втыкать их сквозь снег в немерзлую землю рядом с пулеметом, так что они прикрыли его с обеих сторон.
— Неси еще, — сказал он. — Надо устроить укрытие для всех, кто будет при пулемете. Не очень это хорошо получается, но пока сойдет, а когда Ансельмо принесет топор, мы еще подправим. Теперь вот что, — сказал он. — Если услышишь самолет, ложись сейчас же так, чтобы на тебя падала тень от скалы. Я буду тут, у пулемета.
Солнце уже стояло высоко, дул легкий ветер, и среди скал, на солнце, было тепло и приятно. Четыре лошади, думал Роберт Джордан. Две женщины, я, Ансельмо, Примитиво, Фернандо, Агустин, потом этот, старший из братьев, фу, черт, никак не вспомню, как его зовут. Уже восемь. Это не считая цыгана. Значит, девять. Еще Пабло, ну, у того теперь своя лошадь, можно не считать. Андрес, вот как его зовут, старшего брата. Потом еще другой брат. Эладио. Десять. Это выходит меньше, чем по половине лошади на человека. Трое, скажем, останутся здесь и будут обороняться, а четверо могут уйти. Пятеро, считая Пабло. Остается еще двое, с Эладио даже трое. Где он, кстати сказать?
Один бог знает, что будет сегодня с Глухим, если до него доберутся по следам на снегу. И надо же было, чтоб снег перестал именно тогда. Но он быстро растает, и это спасет дело. Только не для Глухого. Боюсь, что для Глухого дела уже не спасешь.
Если только сегодня день пройдет спокойно и нам не придется драться, мы завтра управимся — даже теми силами, которые у нас есть. Я знаю, что управимся. Может быть, не очень хорошо. Не так чисто, как следовало бы, не так, как хотелось бы все сделать, но, максимально используя всех, мы управимся. Только бы нам не пришлось драться сегодня. Не дай бог, чтобы нам пришлось сегодня драться.
А пока надо отсиживаться здесь, лучше ничего не придумаешь. Если двинуться куда-нибудь, мы только оставим лишние следы. Место, в конце концов, подходящее, а если бы дело дошло до самого худшего, здесь есть три дороги. А там наступит ночь, и в темноте можно откуда угодно добраться до моста, чтоб утром сделать то, что нужно. Не знаю, почему меня это все так тревожило раньше. Ничего тут трудного нет. Хоть бы только самолеты вовремя поднялись в воздух. Хоть бы только это. Завтра на дороге будет пыль столбом.
Да, а сегодня день будет очень тихий или очень бурный. Слава богу, что мы спровадили отсюда кавалерийского коня. Даже если разъезд нападет теперь на его след, едва ли они разберутся, куда этот след ведет. Подумают, что их головной остановился и повернул назад, и поедут по новому следу Пабло. Интересно, куда отправилась эта свинья. Должно быть, постарается запутать следы, а потом, когда весь снег растает, сделает круг и понизу вернется сюда. От этой лошади он, правда, сам не свой. Может быть, и сбежит с ней вместе. Ну ладно, пусть сам заботится о себе. Ему не привыкать. А у меня к нему все-таки особенного доверия нет.
— Почему?
— Ставь его вот сюда, — Роберт Джордан указал пальцем, — объясню потом. Вот так. Давай помогу. Вот, — сказал он, присаживаясь на корточки.
Он глянул в узкую, продолговатую расселину, замечая высоту скал с одной и с другой стороны.
— Надо выдвинуть его дальше, — сказал он, — дальше, сюда. Вот. Хорошо. Ну, пока сойдет, а там надо будет сделать все как следует. Так. Подложи здесь несколько камней. Вот, возьми. Теперь другой, с этой стороны. Оставь зазор, так, чтобы можно было поворачивать ствол. Этот камень поближе сюда. Ансельмо! Сходи в пещеру и принеси мне топор. Побыстрее. Неужели у вас не было настоящей огневой точки? — спросил он Агустина.
— Мы всегда его ставили здесь.
— Это вам Кашкин так велел?
— Нет. Пулемет нам принесли, когда Кашкина уже тут не было.
— А тот, кто принес, не знал разве, как с ним обращаться?
— Нет. Принесли носильщики.
— Как это у нас все делается! — сказал Роберт Джордан. — Значит, вам его дали без всяких инструкций?
— Ну да, просто в подарок. Один нам и один Эль Сордо. Четыре человека их принесли. Ансельмо ходил с ними проводником.
— Удивительно, как еще они не попались — вчетвером переходить линию фронта!
— Я и сам думал об этом, — сказал Агустин. — Я думал, тот, кто их послал, так и рассчитывал, что они попадутся. Но Ансельмо провел их благополучно.
— Ты умеешь обращаться с пулеметом?
— Да. Выучился. Я умею. Пабло умеет. Примитиво умеет. И Фернандо тоже. Мы все его разбирали и опять собирали на столе в пещере, так и выучились. Один раз как разобрали, так два дня собрать не могли. С тех пор уже больше не разбирали.
— Но он действует?
— Да. Только мы цыгану и остальным не даем им баловаться.
— Вот видишь. Так, как он у вас стоял, от него никакого толку не было, — сказал Роберт Джордан. — Смотри, Эти скалы не столько защищают с флангов, сколько служат прикрытием для тех, кто на тебя нападает. Для такого пулемета нужно ровное поле обстрела. Но нужно, чтобы у тебя была возможность попадать и сбоку. Понял? Вот смотри. Теперь все это пространство простреливается.
— Вижу, — сказал Агустин. — Нам, понимаешь, никогда не приходилось обороняться, только разве когда наш город брали. В деле с эшелоном — там были солдаты с maquina.
— Будем учиться все вместе, — сказал Роберт Джордан. — Нужно только соблюдать главные правила. Где же цыган, ведь его пост здесь?
— Не знаю.
Пабло проехал по ущелью, повернул и сделал круг на ровной поляне, ставшей полем обстрела для пулемета. Потом Роберт Джордан увидел, что он спускается по склону, держась вдоль следа, оставленного лошадью, когда она шла вверх. Доехав до леса, он свернул влево и исчез за деревьями.
Не наткнулся бы он на кавалерийский разъезд, подумал Роберт Джордан. А то прямо поведет на нас.
Примитиво натаскал сосновых веток, и Роберт Джордан стал втыкать их сквозь снег в немерзлую землю рядом с пулеметом, так что они прикрыли его с обеих сторон.
— Неси еще, — сказал он. — Надо устроить укрытие для всех, кто будет при пулемете. Не очень это хорошо получается, но пока сойдет, а когда Ансельмо принесет топор, мы еще подправим. Теперь вот что, — сказал он. — Если услышишь самолет, ложись сейчас же так, чтобы на тебя падала тень от скалы. Я буду тут, у пулемета.
Солнце уже стояло высоко, дул легкий ветер, и среди скал, на солнце, было тепло и приятно. Четыре лошади, думал Роберт Джордан. Две женщины, я, Ансельмо, Примитиво, Фернандо, Агустин, потом этот, старший из братьев, фу, черт, никак не вспомню, как его зовут. Уже восемь. Это не считая цыгана. Значит, девять. Еще Пабло, ну, у того теперь своя лошадь, можно не считать. Андрес, вот как его зовут, старшего брата. Потом еще другой брат. Эладио. Десять. Это выходит меньше, чем по половине лошади на человека. Трое, скажем, останутся здесь и будут обороняться, а четверо могут уйти. Пятеро, считая Пабло. Остается еще двое, с Эладио даже трое. Где он, кстати сказать?
Один бог знает, что будет сегодня с Глухим, если до него доберутся по следам на снегу. И надо же было, чтоб снег перестал именно тогда. Но он быстро растает, и это спасет дело. Только не для Глухого. Боюсь, что для Глухого дела уже не спасешь.
Если только сегодня день пройдет спокойно и нам не придется драться, мы завтра управимся — даже теми силами, которые у нас есть. Я знаю, что управимся. Может быть, не очень хорошо. Не так чисто, как следовало бы, не так, как хотелось бы все сделать, но, максимально используя всех, мы управимся. Только бы нам не пришлось драться сегодня. Не дай бог, чтобы нам пришлось сегодня драться.
А пока надо отсиживаться здесь, лучше ничего не придумаешь. Если двинуться куда-нибудь, мы только оставим лишние следы. Место, в конце концов, подходящее, а если бы дело дошло до самого худшего, здесь есть три дороги. А там наступит ночь, и в темноте можно откуда угодно добраться до моста, чтоб утром сделать то, что нужно. Не знаю, почему меня это все так тревожило раньше. Ничего тут трудного нет. Хоть бы только самолеты вовремя поднялись в воздух. Хоть бы только это. Завтра на дороге будет пыль столбом.
Да, а сегодня день будет очень тихий или очень бурный. Слава богу, что мы спровадили отсюда кавалерийского коня. Даже если разъезд нападет теперь на его след, едва ли они разберутся, куда этот след ведет. Подумают, что их головной остановился и повернул назад, и поедут по новому следу Пабло. Интересно, куда отправилась эта свинья. Должно быть, постарается запутать следы, а потом, когда весь снег растает, сделает круг и понизу вернется сюда. От этой лошади он, правда, сам не свой. Может быть, и сбежит с ней вместе. Ну ладно, пусть сам заботится о себе. Ему не привыкать. А у меня к нему все-таки особенного доверия нет.