Все ожидали сражения, без особых надежд на победу. Но король Кнут проплыл мимо и остановился лишь в Агдесидене.
Тут же он стал хозяйничать в стране, как ему хотелось. Он проехал по побережью на север и добрался до Трондхейма. Везде люди приветствовали Кнута, хорошо его принимали и провозглашали королем Норвегии.
Твоего брата, Гуннхильд, Хакона ярла Эйрикссона, Кнут сделал ярлом Норвегии.
А конунг Олав бесился в Вике, бился, как выброшенная на берег рыба, но никого не пугали удары его хвоста.
Случилось так, что в то время Сигват вновь покинул конунга Олава.
Я почти не видела скальда после его возвращения — все время он проводил в палатах Олава, а меня туда не очень тянуло.
Но я все же тогда спросила, почему он вернулся.
— Я подумал и понял, что ты все равно никогда не станешь помогать Олаву, — ответил Сигват.
Поэтому я была очень удивлена, когда скальд пришел и сказал, что вновь собирается уезжать. И я вновь спросила, почему он это делает.
— Я не хочу никому мешать, — ответил он, — и меньше всего тебе.
Я не поняла, что Сигват хотел этим сказать. Мы сидели в большом зале, где было полно людей, и не могли разговаривать свободно.
Сигват только добавил, что собирается отправиться пилигримом в Рим. Меч он собирался оставить дома, а в путешествие взять освященный посох.
Я сказала, что он должен обязательно поговорить со мной наедине до своего отъезда. Он просто обязан это сделать во имя нашей старой дружбы.
Мы вышли на улицу. Нашли сухое место на берегу и уселись на камни — королева Норвегии и скальд конунга Олава.
— Король боится, — прямо сказал Сигват. — Он везде видит врагов, и не только в людях. Он видит демонов и языческих богов, карликов и троллей. Господи, будь к нему милосерден! Он ездил к кургану Альва Гейрстадира и принес духу кургана жертву. Это случилось в последнюю нашу поездку в Тунсберг.
— А что говорит епископ?
— Он ничего об этом не знает. Конунг считает, что Иисус стал его врагом после того, как даровал победу Кнуту. Король Кнут совершил паломничество в Рим прошлой зимой и подружился там с папой и императором. Все, чтобы хотел сделать сам Олав, уже успел сделать Кнут. Олаву очень тяжело сейчас, Астрид. Ради всего святого, помоги ему! Ты очень нужна конунгу!
— Тогда почему ты сейчас уезжаешь?
— Это мое дело, — резко ответил Сигват. Это было так на него не похоже, что я очень удивилась.
— Помоги конунгу! — с мольбой в голосе сказал он. Мне показалось, что Сигват просил не столько за конунга, сколько за самого себя.
После нашего разговора он встал и простился.
И только много лет спустя после гибели конунга Олава я узнала, что случилось в то время. Сигват приехал ко мне в гости в Свитьод и рассказал правду.
Конунг стал слишком близок к Сигвату — намного ближе, чем это дозволено между мужчинами. Во всяком случае, так считал Сигват. Именно поэтому он уехал.
Но впоследствии он очень жалел о своем решении.
— Конунгу была нужна любовь и поддержка, — сказал он мне, — я думаю, ни о какой другой близости тут не было речи. Мне стоило бы пойти ему навстречу. И поскольку мне одному он показал, как ему одиноко, конунг был мне дороже всех остальных.
После этого рассказа я совсем не удивилась, что в одной из своих песен скальд назвал Олава «сигватским конунгом».
Астрид умолкла. Она тяжело дышала.
— Мне бы очень хотелось продолжить рассказ, но сегодня вечером мне это уже не удастся, так что придется подождать до завтра.
У меня опять было тяжело на сердце. Я не знал, почему, да и не особенно хотел задумываться над этим.
Я никак не мог заснуть и ворочался, пока наконец не понял, что лучше встать и заняться своими пергаментами. У меня было еще много работы. Я знал, что в трапезной есть дрова. Мне оставалось только залить жир в лампу.
Я постарался как можно тише выйти из дома и никого не разбудить.
Во дворе мне привиделась чья-то тень у хлева. Наверное кто-то из рабов. Но не успел я развести огонь, как в дверь осторожно постучали. На пороге стояла Тора.
— Я тебе не помешаю, Кефсе? — спросила она.
— Нет, я рад тебе.
Она тут же принялась помогать мне стругать лучину. Скоро в очаге полыхал жаркий огонь.
Тора уселась напротив очага поодаль от меня.
— Ты хотела со мной поговорить?
Она помолчала.
— Я долго думала над твоими словами. И о том, что ты никак не можешь простить тех, кто сделал тебя рабом.
На секунду она умолкла, а потом продолжила:
— Я молилась за тебя.
— Ты очень помогла мне тогда, в конюшне. Мне было нужно выплакаться — на плече человека, который меня понимает.
— Ты должен научиться прощать.
— Может быть, мне надо простить больше, чем ты можешь себе представить.
От этих слов у меня по спине пробежали мурашки. Мрак в моей душе стал сгущаться. События, о которых я старался не вспоминать, вновь всплыли в памяти.
— Все равно, — ответила Тора, — если ты не простишь, то сам и будешь от этого страдать. «И остави нам долги наши, яко и мы оставляем должником нашим», — учил нас епископ Торгаут.
— Разве тебе всегда легко прощать? — спросил я, чтобы перевести беседу на другую тему.
Подумал и добавил:
— Святой Патрик говорил, что в рабстве женщинам приходится тяжелее, чем мужчинам.
— Не так уж и плохо быть рабыней. Во всяком случае, для меня, ведь я рождена в рабстве.
Она помедлила, а потом все-таки сказала:
— Хотя очень тяжело, когда у тебя отнимают детей. Твоих собственных деточек. Когда их относят в лес.
Я никогда не мог себе представить, что это вообще может быть. Я был потрясен.
— Но ведь в Ирландии вы живете по законам Господа? А здесь все решает хозяин рабов. Это его дело, поскольку именно ему придется кормить маленького раба.
— А у тебя было много детей?
Она подумала и посчитала по пальцам.
— Шесть.
— А где они сейчас?
— Двоих отнесли зверям, один умер еще в младенчестве. Один умер, когда уже был взрослым мальчиком. А девочку продали.
Всего у меня получилось пятеро, и я решил, что Тора неправильно посчитала.
— А у тебя был муж? — я уже знал, что по законам рабы не могут вступить в официальный брак.
— У меня был мужчина, которого я очень любила. Его звали Сигмунд, и он умер много лет назад. Но отцом моих детей был не он. Рабыня не может протестовать, когда с ней хотят переспать дружинники или сам хозяин. Если она откажется, ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот. И у меня есть еще сын, который стал свободным. Его отец был свободным человеком и забрал у меня ребенка.
В ее голосе слышалась гордость.
— А ты не знаешь, где он? — с удивлением спросил я.
— Нет, последний раз я его видела, когда мальчику исполнилось две зимы, — спокойно ответила Тора. — Но у меня нет причин для жалоб. У меня все есть. Да и свободные не всегда могут делать то, что им хочется.
— Может, ты и права, — ответил я, смотря на огонь.
Тора бесстрастно рассказывала, что значит быть изнасилованной, носить в себе зародившуюся от этого насилия жизнь, что значит отдать сына и видеть, как продают твою дочь, и что значит пережить убийство ребенка.
И может быть, именно невинно убиенных младенцев ей и было жалко больше других. Именно их она хотела бы вырастить и воспитать.
— И все это ты простила?
— Да, — серьезно ответила Тора. — И мне не на что жаловаться. Я не голодала и не мерзла на морозе.
Она была похожа на маленькую птичку, что без устали насвистывает свою песенку о том, что ей не на что жаловаться.
Мне нечего было ответить.
И тут Тора внезапно сказала:
— Я слышала, у тебя много ужасных шрамов. Я, конечно, не знаю, откуда они у тебя, но может, из-за них тебе так трудно простить?
— Нет, не из-за них, — ответил я, но к горлу подступил комок.
Я заметил, что она разглядывает меня, и заставил себя посмотреть ей в глаза. И тогда я увидел, чего в них нет — искры жизни.
Я плакал на ее плече, как будто она была моей матерью, я считал, что она меня понимает. И только сейчас я понял, что несмотря на ее доброту и внимание ко мне, что-то в ее душе давным-давно умерло. Она была похожа на корабль с пробитым килем.
Я встал, подошел к ней и обнял за плечи. Мне хотелось утешить ее, но я понимал, что опоздал.
И тут она снова неожиданно спросила:
— Кефсе, ты останешься в трапезной на ночь?
Мне было трудно удержаться от улыбки. Я не очень понимал, куда она клонит, но надеялся, что ее слова имели другой смысл, чем могло показаться.
— Да, я хотел поработать. Может, потом я и смогу заснуть, если по-настоящему устану.
— Ты не возражаешь, если я принесу шкуры и лягу тут на скамье? Здесь так тихо и спокойно, как в больших палатах.
— Мне будет только приятно, что я не один.
Я огляделся. Это была просторная трапезная, но я бы никогда не сказал, что это праздничные палаты.
Она выскользнула наружу и вскоре вернулась с двумя козьими шкурами, разложила их на скамье, свернулась калачиком и почти мгновенно заснула.
Я работал всю ночь, и сон сморил меня только под утро.
Когда я проснулся, Торы уже не было. Во дворе переговаривались слуги. Но я понял, что еще очень рано — на улице было совсем темно.
Я разжег огонь. Потянулся и стряхнул с себя остатки сна.
Вскоре я вновь был так поглощен работой, что не замечал ничего вокруг. Я уже много успел переписать, когда дверь в трапезную без стука открылась. Мне показалось, что я узнал по шагам вошедшего. Это действительно была Гуннхильд.
— Вот ты где! — сказала она. — Когда же ты встал?
— Я никак не мог заснуть прошлой ночью, поэтому решил пойти в трапезную и заняться делом.
— Я тоже плохо спала сегодня.
— А как королева Астрид?
Гуннхильд покачала головой.
— Она очень плоха. Она так ужасно кашляла, что нам пришлось приподнять ее, чтобы она смогла уснуть хоть на чуть-чуть. Но думаю, она не спала не только из-за болезни. Я много думала над ее рассказом.
— Она сказала много, над чем стоит задуматься.
— Да, мы поговорим и об этом. Но сейчас пойдем в палаты. Все сидят и ждут нас завтракать.
Астрид тоже сидела за столом, но почти не говорила за едой.
— Я вас позову, как только смогу рассказывать дальше, — сказала она после завтрака.
Я отправился обратно в трапезную.
Хотя я и делал записи во время рассказа, тем не менее потребовалось много времени, чтобы записать по порядку все произошедшее за неделю. Я старался писать как можно мельче, потому что не надеялся, что Гуннхильд сможет достать еще пергамент.
Вскоре пришла и она сама.
Рудольф вновь запретил Астрид рассказывать. Он говорит, что завтра и послезавтра будут праздники.
— Но ведь это всего два дня.
— Я не уверена, что она сможет дожить до завтра. Астрид ничего не говорит, но я видела кровь на ее платке. Я очень рассердилась на Рудольфа и сказала ему об этом. Но он был непоколебим. И он угрожает пожаловаться епископу.
— Ты хочешь, чтобы я поговорил с ним?
— А зачем же я тебе все это рассказываю?
Я подумал.
— Я попробую. Если он будет упрямиться, то нам не потребуется его разрешение. В таком деле мы можем принимать решение сами.
Она вздохнула с облегчением, решила было встать, но передумала и спросила:
— А почему ты не мог спать сегодня?
Я думал, что могу рассказать ей все, но ошибался.
— Мне не хочется об этом говорить. Может, потом я и расскажу тебе, но не сегодня.
Она не настаивала.
— А почему не спала ты? Может, хоть ты сможешь об этом рассказать?
— Я думала о словах епископа Сигурда о власти и ее проявлениях. О своей матери и конунге Энунде. Я поняла, что излишняя забота — это тоже проявление власти. Оба этих близких мне человека окружили меня такой любовью, что казалось, запеленали в кокон. И у меня не было другой возможности выбраться из него, кроме как применив нож. А кто пытается высвободиться другим способом, тот только еще больше увязает в паутине.
Ее слова мне о чем-то напомнили.
— Тора сказала, что свободные женщины не всегда могут поступать, как им того хочется.
— Тора? Ты говоришь о рабыне Торе?
— Да.
Она помолчала немного, а потом поднялась со скамьи.
— Ты сам отыщешь Рудольфа или мне прислать его к тебе?
— Ему вряд ли понравится, если ты отправишь его в трапезную как простого слугу.
— Не думаю, что он может разозлиться еще больше, чем сейчас. А здесь вам никто не будет мешать.
Рудольф пришел не сразу — наверное, хотел показать, что никому не подчиняется, даже королеве.
Настроен он был очень воинственно.
Он сел и посмотрел на стопки пергамента.
— Тебе не стоит так много работать в эти святые дни, — буркнул он. — Уж об этом-то ты должен знать и сам.
— Это спорный вопрос — смотря, как мы станем трактовать церковные законы. Разрешено ли работать во имя Господа нашего в святые дни?
— Ты работаешь не ради Господа нашего, а ради королевы Астрид.
— Речь идет о спасении ее души. И значит, я работаю ради Господа. И кроме того, сказано: «Праздники существуют для людей, а не люди — для праздников». И дальше говорится о том, что если овца упала в овраг в праздник, то разве грех вытащить ее оттуда? Во время праздников разрешено творить добро. И разве сам Иисус не говорил фарисеям: «Вы негодуете из-за того, что я исцелил человека в праздник?»
Рудольф промолчал.
— Королева Гуннхильд сказала, что ты не хочешь, чтобы королева Астрид продолжала свой рассказ в эти дни?
— Да, я так считаю.
— Что же тут плохого?
Я видел, что Рудольф готовится к нападению, но совершенно не был готов к последовавшему всплеску:
— Неужели ты не понимаешь, что я должен остановить ее! Это великий грех рассказывать подобные вещи о святом! Она должна дождаться приезда епископа!
— Приезда епископа? — повторил я.
— Да.
— Ты послал письмо епископу Эгину неделю назад. Ты просил его приехать? Я думал, что ты писал ему только обо мне…
— Я написал обо всем, — уже спокойнее ответил Рудольф. — О тебе, о королеве Астрид и королеве Гуннхильд. Я просил его приехать.
— Между Хюсабю и Далбю неделя пути. Епископ не сможет приехать к нам раньше, чем через неделю. А я сомневаюсь, что королева Астрид доживет до того дня. И я не понимаю, как ты можешь принять такой грех на свою душу. Что скажет епископ, когда узнает, что ты отказал в последнем желании умирающему! Что ты не захотел выслушать ее исповедь!
Рудольф уронил голову на руки.
— Я не знаю, как мне поступить, — сказал он. — Ты все время сбиваешь меня с толку.
— Тогда расскажи епископу Эгину, что это я смутил тебя.
Он посмотрел на меня с мольбой:
— Не могу же я сказать ему, что ты меня смутил, а я не смог во всем разобраться?
— Мне кажется, это будет правильно и честно. И я смогу понести справедливое наказание, если епископ признает мою вину.
— Да, может быть, так будет лучше всего.
Но мне показалось, что я причинил ему боль.
Праздник святой Епифании.
После ужина, III ante Cal. Jan.[24], королева Астрид продолжила свой рассказ.
Нам было трудно без слез смотреть на королеву — она была очень слаба и нетрудно было понять, что ее конец близок.
— Король Кнут уехал в Данию, — начала рассказывать Астрид. — И конунг Олав смог наконец выбраться из своей норы. Но что он мог сделать? Куда направиться? По всему побережью народ присягнул Кнуту, а врагов у Олава хватало и раньше. На дружбу с Эмундом тоже особо рассчитывать не приходилось: если шведский конунг и принял бы нас в Свитьоде, то только ради меня.
В надежде заручиться поддержкой архиепископа Урвана, Олав послал к нему в Саксонию епископа Сигурда, который, по мнению конунга, больше всего подходил для этого дела. На Сигурда всегда можно было положиться, и конунг надеялся, что Урван поддержит его, чтобы сохранить свою власть в Норвегии.
В то время Олав совершенно потерял голову и не мог думать спокойно. Он никак не хотел признать свое поражение.
Я пыталась поговорить с ним, но нам не удавалось остаться наедине. Тормод Скальд Черных Бровей все время мешал нам. Он призывал конунга к борьбе.
Вскоре Олав отправился на тинг и объявил там, что собирается отправиться на север Норвегии и отобрать у Кнута свои собственные земли.
Только у одного человека хватило мужества возразить Олаву — у Кальва Арнассона, но конунг назвал его предателем.
Кальв ответил, что предателями были те, кто не осмелился сказать Олаву правду.
Тогда Тормод Скальд Черных Бровей сказал вису:
Кальв промолчал. Да и никто другой тоже ничего не сказал.
В тот поход конунг отправился с небольшой дружиной. За драккаром Олава следовали всего двенадцать кораблей. Наступила зима, мы плыли вдоль заснеженных берегов, а море часто штормило. Где мы ни приставали, везде нас встречали бранью. Никто не хотел присоединяться к войску конунга.
Так мы доплыли до Ерена. Там Олав решил напасть на усадьбы, чтобы захватить добычу и заставить людей вступить в дружину. Но навстречу нам выступил Эрлинг Скьяльгссон с большим войском.
Олаву повезло в той битве, и он смог заманить Эрлинга в ловушку. Корабль Эрлинга оказался в окружении всех драккаров Олава. Это произошло на Рождество.
Я не видела битвы. Мы с епископом Гримкелем и королевскими детьми сидели под палубой «Зубра». До нас доносился такой ужасный шум битвы, что мы с епископом не слышали голосов друг друга. Да и говорить нам было не о чем. Я думала о Тюре, королеве Олава Трюгвассона, и епископе Сигвате, которые сидели под палубой «Великого Змея» во время битвы при Свёльде.
Тюра так сильно любила своего Олава, что умерла от тоски после его поражения. А я сидела и мечтала, чтобы моего Олава сразила какая-нибудь стрела. Это было бы лучше для него и всех нас.
Когда мы вышли на палубу, битва уже закончилась. Дружинники Олава ставили паруса. На борту корабля Эрлинга не осталось ни одного живого человека. Сам Эрлинг лежал на носу драккара с раскроенным ударом топора черепом. Его седые волосы слиплись от крови.
Я перешла на корабль Эрлинга и стала на колени рядом с его трупом. Никто меня не останавливал.
— Что это ты делаешь? — закричал конунг.
Я не ответила, я стояла на коленях и молилась. Олав растерялся и ничего больше мне не сказал.
Когда я встала, он резко спросил:
— Ну и чего ты добиваешься?
— Господин, — ответила я, — я молилась за Эрлинга. Я молилась за человека, который мог бы стать лучшим твоим другом.
И я не скрывала своих слез.
Позже я узнала, что Эрлинг храбро сражался в той битве. Под конец он остался один против целой дружины Олава.
Конунг хотел было помиловать его, но один из дружинников, злейший враг Эрлинга, не послушался Олава.
Мы поплыли дальше на север. Весть о гибели Эрлинга быстро распространилась по стране.
И теперь нас уже встречали не просто бранью, но с оружием в руках.
В Стадланде мы наконец пристали к берегу. Конунгу тут же передали, что с севера к нам плывут корабли Хокона ярла, а с юга — драккары сыновей Эрлинга.
Олав решил скрыться от преследователей в горах. Мы зашли в узкий фьорд и поплыли к Валльдалю. С каждым днем количество наших кораблей все уменьшалось и уменьшалось — под конец у Олава осталось всего пять ладей.
Среди тех, кто оставил конунга, даже не попрощавшись, был Кальв Арнассон. Меня это совсем не удивило. Странно, что он вообще так долго оставался с конунгом Олавом.
Из Валльдаля мы направились в горы.
Там Олав созвал тинг. В последний раз он попытался собрать войско, чтобы вернуть себе Норвегию.
Но на тинг почти никто не явился. И когда конунг спросил, в чем тут дело, ему ответили, что все очень хорошо помнят смерть Туре, воспитанника Кальва Арнассона.
Конунг помиловал двух наместников короля Кнута, но никто уже не верил в его доброту и справедливость. Даже когда он признался, что правил страной не всегда так, как было угодно Богу.
Наконец Олав понял, что проиграл.
Он распустил дружину. Нас осталось всего ничего — епископ Гримкель, несколько исландцев да Тормод Скальд Черных Бровей. Не покинул конунга и Эгиль Халльссон, бывший заложник Олава, которому была дарована жизнь. Мне казалось, что теперь-то уж Олав должен научиться ценить настоящую дружбу.
Мы поехали в Ёталанд.
— Ты, Эгиль, по моему повелению и с согласия конунга отправился домой еще из Вика и встретил нас здесь, в Ёталанде.
Ты предложил остановиться на зиму в доме богатого бонда по имени Сигтрюгг. Олав принял это приглашение, потому что не очень спешил воспользоваться гостеприимством Эмунда.
В доме Сигтрюгга мы с Олавом впервые за много лет делили постель. Я поняла, что так захотел сам конунг. Ему было нужно со мной поговорить.
И тем не менее начал он с брани.
— Ну, теперь-то ты довольна? Все получилось, как ты того хотела! Сестра шведского конунга обрела власть?
— Власть для чего? — возразила я. — Ведь насколько мне известно, ты поссорился с Эмундом.
— Ты можешь переубедить его, если только захочешь. Или думаешь, мне не известно, что ты способна обвести вокруг пальца кого угодно?
— А стоит ли просить Эмунда о помощи? Ни одна дружина не сможет вернуть тебе страну, в которой у тебя столько врагов.
Конунг ничего на это не ответил, а потом неожиданно сказал:
— Ты так горевала по Эрлингу Скьяльгссону. Не думаю, чтобы ты пролила хоть одну слезинку над моим телом!
— Может, и нет, — ответила я.
Тогда он не выдержал:
— За что ты так меня ненавидишь?
Я не стала пересказывать ему все свои обиды, а просто промолчала.
Олав тоже лежал в молчании. Я слышала, как он несколько раз сглотнул, и поняла, что он борется с собой.
— Ты хочешь сказать, что я трус, что я боюсь тебя? — наконец проговорил он.
— Я бы предпочла иметь мужем труса, но не насильника!
— Но с той ночи прошло много времени!
— Да, — только и ответила я.
Мы лежали в темноте и молчали. Я чувствовала себя израненным дубом, который изо всех сил пытается пустить новые побеги. Но если это захотел бы сделать конунг, то ему пришлось бы еще тяжелее — он был трухлявым пнем.
— Я тебя действительно ненавидела, — сказала я, — но сейчас все может измениться.
— Может, сейчас я не достоин даже твоей ненависти, — с горечью ответил конунг.
Я почувствовала к нему жалость. Мне захотелось его утешить, приласкать, как маленького ребенка.
Мне раньше приходилось испытывать те же чувства — но я боялась. Сейчас мне бояться было нечего. Я могла уехать в Свитьод или в собственную усадьбу в Ёталанде хоть завтра и жить, как мне захочется. А Олав мог отправляться на все четыре стороны.
Сначала я не могла заставить себя прикоснуться к конунгу.
Но жалость победила — он стал для меня живым человеком. Я перестала думать о нем как о правителе Норвегии.
Я еще чуть-чуть помедлила, а потом протянула руку и погладила Олава по волосам.
— Астрид, — прошептал он, — я не знаю, могу ли…
Он замолчал.
— Тебе не надо ничего доказывать, — ответила я.
— Что?
— Тебе не надо доказывать, что ты мужчина. Я и так знаю это.
Тогда он обнял меня и прижался к груди лицом.
Я гладила его по волосам. Он немного повернул голову — я тоже боялась, что он задохнется.
— Это правда, что ты меня не ненавидишь?
— Я не могу тебя ненавидеть, когда ты добр со мной, — ответила я.
— Альвхильд…— Он замолчал. Похоже, он думал, что не стоит говорить о ней в такой момент.
— Так что Альвхильд? — спросила я.
— Ей нравилось, когда я был груб с ней в постели.
— Но не мне, — с содроганием ответила я.
Он перевернулся на спину и осторожно погладил меня по щеке. Раньше такого никогда не случалось.
И неожиданно конунг спросил:
— А что ты скажешь, если узнаешь, что я тоскую по миру и спокойствию? Что я даже рад, что борьба завершена?
Я вспомнила слова Сигвата. Но скальд говорил о мире после победы. Слова же Олава были сейчас о другом. И еще я вспомнила борьбу епископа Сигурда с Олавом и сказала:
— Я могу только ответить — Господь благословит тебя!
— Аста, моя мать, всегда говорила о мести. Она хотела, чтобы я стал великим воином, подталкивала меня к сражениям. Мне казалось, что все женщины похожи на нее. А ты?
— Я видела, как стремление к власти разрушает людей.
Он вздохнул от облегчения. Вскоре он уже спал, положив мне голову на плечо.
Но на следующее утро Олав был очень задумчив. Вскоре я заметила, что Олав Альв Гейрстадира по-прежнему жив. Но зато сын Харальда Гренландца почти исчез. Ему уже нечего было бояться потери власти.
Настоящую ненависть во мне в ту зиму вызывал только Тормод Скальд Черных Бровей. Каждый раз, когда мне удавалось отвлечь конунга от мыслей о битве и мести, скальд вновь напоминал ему о них. Мне кажется, он, как и я, чувствовал, что между нами идет борьба за расположение и любовь конунга. Тормод слагал в то время очень злые висы о женщинах, их непостоянстве и предательстве.
И тем не менее, думаю, мне бы удалось победить в этом соревновании, если бы конунг не допустил ошибку.
Тут же он стал хозяйничать в стране, как ему хотелось. Он проехал по побережью на север и добрался до Трондхейма. Везде люди приветствовали Кнута, хорошо его принимали и провозглашали королем Норвегии.
Твоего брата, Гуннхильд, Хакона ярла Эйрикссона, Кнут сделал ярлом Норвегии.
А конунг Олав бесился в Вике, бился, как выброшенная на берег рыба, но никого не пугали удары его хвоста.
Случилось так, что в то время Сигват вновь покинул конунга Олава.
Я почти не видела скальда после его возвращения — все время он проводил в палатах Олава, а меня туда не очень тянуло.
Но я все же тогда спросила, почему он вернулся.
— Я подумал и понял, что ты все равно никогда не станешь помогать Олаву, — ответил Сигват.
Поэтому я была очень удивлена, когда скальд пришел и сказал, что вновь собирается уезжать. И я вновь спросила, почему он это делает.
— Я не хочу никому мешать, — ответил он, — и меньше всего тебе.
Я не поняла, что Сигват хотел этим сказать. Мы сидели в большом зале, где было полно людей, и не могли разговаривать свободно.
Сигват только добавил, что собирается отправиться пилигримом в Рим. Меч он собирался оставить дома, а в путешествие взять освященный посох.
Я сказала, что он должен обязательно поговорить со мной наедине до своего отъезда. Он просто обязан это сделать во имя нашей старой дружбы.
Мы вышли на улицу. Нашли сухое место на берегу и уселись на камни — королева Норвегии и скальд конунга Олава.
— Король боится, — прямо сказал Сигват. — Он везде видит врагов, и не только в людях. Он видит демонов и языческих богов, карликов и троллей. Господи, будь к нему милосерден! Он ездил к кургану Альва Гейрстадира и принес духу кургана жертву. Это случилось в последнюю нашу поездку в Тунсберг.
— А что говорит епископ?
— Он ничего об этом не знает. Конунг считает, что Иисус стал его врагом после того, как даровал победу Кнуту. Король Кнут совершил паломничество в Рим прошлой зимой и подружился там с папой и императором. Все, чтобы хотел сделать сам Олав, уже успел сделать Кнут. Олаву очень тяжело сейчас, Астрид. Ради всего святого, помоги ему! Ты очень нужна конунгу!
— Тогда почему ты сейчас уезжаешь?
— Это мое дело, — резко ответил Сигват. Это было так на него не похоже, что я очень удивилась.
— Помоги конунгу! — с мольбой в голосе сказал он. Мне показалось, что Сигват просил не столько за конунга, сколько за самого себя.
После нашего разговора он встал и простился.
И только много лет спустя после гибели конунга Олава я узнала, что случилось в то время. Сигват приехал ко мне в гости в Свитьод и рассказал правду.
Конунг стал слишком близок к Сигвату — намного ближе, чем это дозволено между мужчинами. Во всяком случае, так считал Сигват. Именно поэтому он уехал.
Но впоследствии он очень жалел о своем решении.
— Конунгу была нужна любовь и поддержка, — сказал он мне, — я думаю, ни о какой другой близости тут не было речи. Мне стоило бы пойти ему навстречу. И поскольку мне одному он показал, как ему одиноко, конунг был мне дороже всех остальных.
После этого рассказа я совсем не удивилась, что в одной из своих песен скальд назвал Олава «сигватским конунгом».
Астрид умолкла. Она тяжело дышала.
— Мне бы очень хотелось продолжить рассказ, но сегодня вечером мне это уже не удастся, так что придется подождать до завтра.
У меня опять было тяжело на сердце. Я не знал, почему, да и не особенно хотел задумываться над этим.
Я никак не мог заснуть и ворочался, пока наконец не понял, что лучше встать и заняться своими пергаментами. У меня было еще много работы. Я знал, что в трапезной есть дрова. Мне оставалось только залить жир в лампу.
Я постарался как можно тише выйти из дома и никого не разбудить.
Во дворе мне привиделась чья-то тень у хлева. Наверное кто-то из рабов. Но не успел я развести огонь, как в дверь осторожно постучали. На пороге стояла Тора.
— Я тебе не помешаю, Кефсе? — спросила она.
— Нет, я рад тебе.
Она тут же принялась помогать мне стругать лучину. Скоро в очаге полыхал жаркий огонь.
Тора уселась напротив очага поодаль от меня.
— Ты хотела со мной поговорить?
Она помолчала.
— Я долго думала над твоими словами. И о том, что ты никак не можешь простить тех, кто сделал тебя рабом.
На секунду она умолкла, а потом продолжила:
— Я молилась за тебя.
— Ты очень помогла мне тогда, в конюшне. Мне было нужно выплакаться — на плече человека, который меня понимает.
— Ты должен научиться прощать.
— Может быть, мне надо простить больше, чем ты можешь себе представить.
От этих слов у меня по спине пробежали мурашки. Мрак в моей душе стал сгущаться. События, о которых я старался не вспоминать, вновь всплыли в памяти.
— Все равно, — ответила Тора, — если ты не простишь, то сам и будешь от этого страдать. «И остави нам долги наши, яко и мы оставляем должником нашим», — учил нас епископ Торгаут.
— Разве тебе всегда легко прощать? — спросил я, чтобы перевести беседу на другую тему.
Подумал и добавил:
— Святой Патрик говорил, что в рабстве женщинам приходится тяжелее, чем мужчинам.
— Не так уж и плохо быть рабыней. Во всяком случае, для меня, ведь я рождена в рабстве.
Она помедлила, а потом все-таки сказала:
— Хотя очень тяжело, когда у тебя отнимают детей. Твоих собственных деточек. Когда их относят в лес.
Я никогда не мог себе представить, что это вообще может быть. Я был потрясен.
— Но ведь в Ирландии вы живете по законам Господа? А здесь все решает хозяин рабов. Это его дело, поскольку именно ему придется кормить маленького раба.
— А у тебя было много детей?
Она подумала и посчитала по пальцам.
— Шесть.
— А где они сейчас?
— Двоих отнесли зверям, один умер еще в младенчестве. Один умер, когда уже был взрослым мальчиком. А девочку продали.
Всего у меня получилось пятеро, и я решил, что Тора неправильно посчитала.
— А у тебя был муж? — я уже знал, что по законам рабы не могут вступить в официальный брак.
— У меня был мужчина, которого я очень любила. Его звали Сигмунд, и он умер много лет назад. Но отцом моих детей был не он. Рабыня не может протестовать, когда с ней хотят переспать дружинники или сам хозяин. Если она откажется, ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот. И у меня есть еще сын, который стал свободным. Его отец был свободным человеком и забрал у меня ребенка.
В ее голосе слышалась гордость.
— А ты не знаешь, где он? — с удивлением спросил я.
— Нет, последний раз я его видела, когда мальчику исполнилось две зимы, — спокойно ответила Тора. — Но у меня нет причин для жалоб. У меня все есть. Да и свободные не всегда могут делать то, что им хочется.
— Может, ты и права, — ответил я, смотря на огонь.
Тора бесстрастно рассказывала, что значит быть изнасилованной, носить в себе зародившуюся от этого насилия жизнь, что значит отдать сына и видеть, как продают твою дочь, и что значит пережить убийство ребенка.
И может быть, именно невинно убиенных младенцев ей и было жалко больше других. Именно их она хотела бы вырастить и воспитать.
— И все это ты простила?
— Да, — серьезно ответила Тора. — И мне не на что жаловаться. Я не голодала и не мерзла на морозе.
Она была похожа на маленькую птичку, что без устали насвистывает свою песенку о том, что ей не на что жаловаться.
Мне нечего было ответить.
И тут Тора внезапно сказала:
— Я слышала, у тебя много ужасных шрамов. Я, конечно, не знаю, откуда они у тебя, но может, из-за них тебе так трудно простить?
— Нет, не из-за них, — ответил я, но к горлу подступил комок.
Я заметил, что она разглядывает меня, и заставил себя посмотреть ей в глаза. И тогда я увидел, чего в них нет — искры жизни.
Я плакал на ее плече, как будто она была моей матерью, я считал, что она меня понимает. И только сейчас я понял, что несмотря на ее доброту и внимание ко мне, что-то в ее душе давным-давно умерло. Она была похожа на корабль с пробитым килем.
Я встал, подошел к ней и обнял за плечи. Мне хотелось утешить ее, но я понимал, что опоздал.
И тут она снова неожиданно спросила:
— Кефсе, ты останешься в трапезной на ночь?
Мне было трудно удержаться от улыбки. Я не очень понимал, куда она клонит, но надеялся, что ее слова имели другой смысл, чем могло показаться.
— Да, я хотел поработать. Может, потом я и смогу заснуть, если по-настоящему устану.
— Ты не возражаешь, если я принесу шкуры и лягу тут на скамье? Здесь так тихо и спокойно, как в больших палатах.
— Мне будет только приятно, что я не один.
Я огляделся. Это была просторная трапезная, но я бы никогда не сказал, что это праздничные палаты.
Она выскользнула наружу и вскоре вернулась с двумя козьими шкурами, разложила их на скамье, свернулась калачиком и почти мгновенно заснула.
Я работал всю ночь, и сон сморил меня только под утро.
Когда я проснулся, Торы уже не было. Во дворе переговаривались слуги. Но я понял, что еще очень рано — на улице было совсем темно.
Я разжег огонь. Потянулся и стряхнул с себя остатки сна.
Вскоре я вновь был так поглощен работой, что не замечал ничего вокруг. Я уже много успел переписать, когда дверь в трапезную без стука открылась. Мне показалось, что я узнал по шагам вошедшего. Это действительно была Гуннхильд.
— Вот ты где! — сказала она. — Когда же ты встал?
— Я никак не мог заснуть прошлой ночью, поэтому решил пойти в трапезную и заняться делом.
— Я тоже плохо спала сегодня.
— А как королева Астрид?
Гуннхильд покачала головой.
— Она очень плоха. Она так ужасно кашляла, что нам пришлось приподнять ее, чтобы она смогла уснуть хоть на чуть-чуть. Но думаю, она не спала не только из-за болезни. Я много думала над ее рассказом.
— Она сказала много, над чем стоит задуматься.
— Да, мы поговорим и об этом. Но сейчас пойдем в палаты. Все сидят и ждут нас завтракать.
Астрид тоже сидела за столом, но почти не говорила за едой.
— Я вас позову, как только смогу рассказывать дальше, — сказала она после завтрака.
Я отправился обратно в трапезную.
Хотя я и делал записи во время рассказа, тем не менее потребовалось много времени, чтобы записать по порядку все произошедшее за неделю. Я старался писать как можно мельче, потому что не надеялся, что Гуннхильд сможет достать еще пергамент.
Вскоре пришла и она сама.
Рудольф вновь запретил Астрид рассказывать. Он говорит, что завтра и послезавтра будут праздники.
— Но ведь это всего два дня.
— Я не уверена, что она сможет дожить до завтра. Астрид ничего не говорит, но я видела кровь на ее платке. Я очень рассердилась на Рудольфа и сказала ему об этом. Но он был непоколебим. И он угрожает пожаловаться епископу.
— Ты хочешь, чтобы я поговорил с ним?
— А зачем же я тебе все это рассказываю?
Я подумал.
— Я попробую. Если он будет упрямиться, то нам не потребуется его разрешение. В таком деле мы можем принимать решение сами.
Она вздохнула с облегчением, решила было встать, но передумала и спросила:
— А почему ты не мог спать сегодня?
Я думал, что могу рассказать ей все, но ошибался.
— Мне не хочется об этом говорить. Может, потом я и расскажу тебе, но не сегодня.
Она не настаивала.
— А почему не спала ты? Может, хоть ты сможешь об этом рассказать?
— Я думала о словах епископа Сигурда о власти и ее проявлениях. О своей матери и конунге Энунде. Я поняла, что излишняя забота — это тоже проявление власти. Оба этих близких мне человека окружили меня такой любовью, что казалось, запеленали в кокон. И у меня не было другой возможности выбраться из него, кроме как применив нож. А кто пытается высвободиться другим способом, тот только еще больше увязает в паутине.
Ее слова мне о чем-то напомнили.
— Тора сказала, что свободные женщины не всегда могут поступать, как им того хочется.
— Тора? Ты говоришь о рабыне Торе?
— Да.
Она помолчала немного, а потом поднялась со скамьи.
— Ты сам отыщешь Рудольфа или мне прислать его к тебе?
— Ему вряд ли понравится, если ты отправишь его в трапезную как простого слугу.
— Не думаю, что он может разозлиться еще больше, чем сейчас. А здесь вам никто не будет мешать.
Рудольф пришел не сразу — наверное, хотел показать, что никому не подчиняется, даже королеве.
Настроен он был очень воинственно.
Он сел и посмотрел на стопки пергамента.
— Тебе не стоит так много работать в эти святые дни, — буркнул он. — Уж об этом-то ты должен знать и сам.
— Это спорный вопрос — смотря, как мы станем трактовать церковные законы. Разрешено ли работать во имя Господа нашего в святые дни?
— Ты работаешь не ради Господа нашего, а ради королевы Астрид.
— Речь идет о спасении ее души. И значит, я работаю ради Господа. И кроме того, сказано: «Праздники существуют для людей, а не люди — для праздников». И дальше говорится о том, что если овца упала в овраг в праздник, то разве грех вытащить ее оттуда? Во время праздников разрешено творить добро. И разве сам Иисус не говорил фарисеям: «Вы негодуете из-за того, что я исцелил человека в праздник?»
Рудольф промолчал.
— Королева Гуннхильд сказала, что ты не хочешь, чтобы королева Астрид продолжала свой рассказ в эти дни?
— Да, я так считаю.
— Что же тут плохого?
Я видел, что Рудольф готовится к нападению, но совершенно не был готов к последовавшему всплеску:
— Неужели ты не понимаешь, что я должен остановить ее! Это великий грех рассказывать подобные вещи о святом! Она должна дождаться приезда епископа!
— Приезда епископа? — повторил я.
— Да.
— Ты послал письмо епископу Эгину неделю назад. Ты просил его приехать? Я думал, что ты писал ему только обо мне…
— Я написал обо всем, — уже спокойнее ответил Рудольф. — О тебе, о королеве Астрид и королеве Гуннхильд. Я просил его приехать.
— Между Хюсабю и Далбю неделя пути. Епископ не сможет приехать к нам раньше, чем через неделю. А я сомневаюсь, что королева Астрид доживет до того дня. И я не понимаю, как ты можешь принять такой грех на свою душу. Что скажет епископ, когда узнает, что ты отказал в последнем желании умирающему! Что ты не захотел выслушать ее исповедь!
Рудольф уронил голову на руки.
— Я не знаю, как мне поступить, — сказал он. — Ты все время сбиваешь меня с толку.
— Тогда расскажи епископу Эгину, что это я смутил тебя.
Он посмотрел на меня с мольбой:
— Не могу же я сказать ему, что ты меня смутил, а я не смог во всем разобраться?
— Мне кажется, это будет правильно и честно. И я смогу понести справедливое наказание, если епископ признает мою вину.
— Да, может быть, так будет лучше всего.
Но мне показалось, что я причинил ему боль.
Праздник святой Епифании.
После ужина, III ante Cal. Jan.[24], королева Астрид продолжила свой рассказ.
Нам было трудно без слез смотреть на королеву — она была очень слаба и нетрудно было понять, что ее конец близок.
— Король Кнут уехал в Данию, — начала рассказывать Астрид. — И конунг Олав смог наконец выбраться из своей норы. Но что он мог сделать? Куда направиться? По всему побережью народ присягнул Кнуту, а врагов у Олава хватало и раньше. На дружбу с Эмундом тоже особо рассчитывать не приходилось: если шведский конунг и принял бы нас в Свитьоде, то только ради меня.
В надежде заручиться поддержкой архиепископа Урвана, Олав послал к нему в Саксонию епископа Сигурда, который, по мнению конунга, больше всего подходил для этого дела. На Сигурда всегда можно было положиться, и конунг надеялся, что Урван поддержит его, чтобы сохранить свою власть в Норвегии.
В то время Олав совершенно потерял голову и не мог думать спокойно. Он никак не хотел признать свое поражение.
Я пыталась поговорить с ним, но нам не удавалось остаться наедине. Тормод Скальд Черных Бровей все время мешал нам. Он призывал конунга к борьбе.
Вскоре Олав отправился на тинг и объявил там, что собирается отправиться на север Норвегии и отобрать у Кнута свои собственные земли.
Только у одного человека хватило мужества возразить Олаву — у Кальва Арнассона, но конунг назвал его предателем.
Кальв ответил, что предателями были те, кто не осмелился сказать Олаву правду.
Тогда Тормод Скальд Черных Бровей сказал вису:
В буре битвы будем Скоро мы рубиться,
К троллям отправляйтесь,
Трусы-нечестивцы!
Славную победу Мы одержим, други,
Трусам нет там места,
Только смелым самым!
Кальв промолчал. Да и никто другой тоже ничего не сказал.
В тот поход конунг отправился с небольшой дружиной. За драккаром Олава следовали всего двенадцать кораблей. Наступила зима, мы плыли вдоль заснеженных берегов, а море часто штормило. Где мы ни приставали, везде нас встречали бранью. Никто не хотел присоединяться к войску конунга.
Так мы доплыли до Ерена. Там Олав решил напасть на усадьбы, чтобы захватить добычу и заставить людей вступить в дружину. Но навстречу нам выступил Эрлинг Скьяльгссон с большим войском.
Олаву повезло в той битве, и он смог заманить Эрлинга в ловушку. Корабль Эрлинга оказался в окружении всех драккаров Олава. Это произошло на Рождество.
Я не видела битвы. Мы с епископом Гримкелем и королевскими детьми сидели под палубой «Зубра». До нас доносился такой ужасный шум битвы, что мы с епископом не слышали голосов друг друга. Да и говорить нам было не о чем. Я думала о Тюре, королеве Олава Трюгвассона, и епископе Сигвате, которые сидели под палубой «Великого Змея» во время битвы при Свёльде.
Тюра так сильно любила своего Олава, что умерла от тоски после его поражения. А я сидела и мечтала, чтобы моего Олава сразила какая-нибудь стрела. Это было бы лучше для него и всех нас.
Когда мы вышли на палубу, битва уже закончилась. Дружинники Олава ставили паруса. На борту корабля Эрлинга не осталось ни одного живого человека. Сам Эрлинг лежал на носу драккара с раскроенным ударом топора черепом. Его седые волосы слиплись от крови.
Я перешла на корабль Эрлинга и стала на колени рядом с его трупом. Никто меня не останавливал.
— Что это ты делаешь? — закричал конунг.
Я не ответила, я стояла на коленях и молилась. Олав растерялся и ничего больше мне не сказал.
Когда я встала, он резко спросил:
— Ну и чего ты добиваешься?
— Господин, — ответила я, — я молилась за Эрлинга. Я молилась за человека, который мог бы стать лучшим твоим другом.
И я не скрывала своих слез.
Позже я узнала, что Эрлинг храбро сражался в той битве. Под конец он остался один против целой дружины Олава.
Конунг хотел было помиловать его, но один из дружинников, злейший враг Эрлинга, не послушался Олава.
Мы поплыли дальше на север. Весть о гибели Эрлинга быстро распространилась по стране.
И теперь нас уже встречали не просто бранью, но с оружием в руках.
В Стадланде мы наконец пристали к берегу. Конунгу тут же передали, что с севера к нам плывут корабли Хокона ярла, а с юга — драккары сыновей Эрлинга.
Олав решил скрыться от преследователей в горах. Мы зашли в узкий фьорд и поплыли к Валльдалю. С каждым днем количество наших кораблей все уменьшалось и уменьшалось — под конец у Олава осталось всего пять ладей.
Среди тех, кто оставил конунга, даже не попрощавшись, был Кальв Арнассон. Меня это совсем не удивило. Странно, что он вообще так долго оставался с конунгом Олавом.
Из Валльдаля мы направились в горы.
Там Олав созвал тинг. В последний раз он попытался собрать войско, чтобы вернуть себе Норвегию.
Но на тинг почти никто не явился. И когда конунг спросил, в чем тут дело, ему ответили, что все очень хорошо помнят смерть Туре, воспитанника Кальва Арнассона.
Конунг помиловал двух наместников короля Кнута, но никто уже не верил в его доброту и справедливость. Даже когда он признался, что правил страной не всегда так, как было угодно Богу.
Наконец Олав понял, что проиграл.
Он распустил дружину. Нас осталось всего ничего — епископ Гримкель, несколько исландцев да Тормод Скальд Черных Бровей. Не покинул конунга и Эгиль Халльссон, бывший заложник Олава, которому была дарована жизнь. Мне казалось, что теперь-то уж Олав должен научиться ценить настоящую дружбу.
Мы поехали в Ёталанд.
— Ты, Эгиль, по моему повелению и с согласия конунга отправился домой еще из Вика и встретил нас здесь, в Ёталанде.
Ты предложил остановиться на зиму в доме богатого бонда по имени Сигтрюгг. Олав принял это приглашение, потому что не очень спешил воспользоваться гостеприимством Эмунда.
В доме Сигтрюгга мы с Олавом впервые за много лет делили постель. Я поняла, что так захотел сам конунг. Ему было нужно со мной поговорить.
И тем не менее начал он с брани.
— Ну, теперь-то ты довольна? Все получилось, как ты того хотела! Сестра шведского конунга обрела власть?
— Власть для чего? — возразила я. — Ведь насколько мне известно, ты поссорился с Эмундом.
— Ты можешь переубедить его, если только захочешь. Или думаешь, мне не известно, что ты способна обвести вокруг пальца кого угодно?
— А стоит ли просить Эмунда о помощи? Ни одна дружина не сможет вернуть тебе страну, в которой у тебя столько врагов.
Конунг ничего на это не ответил, а потом неожиданно сказал:
— Ты так горевала по Эрлингу Скьяльгссону. Не думаю, чтобы ты пролила хоть одну слезинку над моим телом!
— Может, и нет, — ответила я.
Тогда он не выдержал:
— За что ты так меня ненавидишь?
Я не стала пересказывать ему все свои обиды, а просто промолчала.
Олав тоже лежал в молчании. Я слышала, как он несколько раз сглотнул, и поняла, что он борется с собой.
— Ты хочешь сказать, что я трус, что я боюсь тебя? — наконец проговорил он.
— Я бы предпочла иметь мужем труса, но не насильника!
— Но с той ночи прошло много времени!
— Да, — только и ответила я.
Мы лежали в темноте и молчали. Я чувствовала себя израненным дубом, который изо всех сил пытается пустить новые побеги. Но если это захотел бы сделать конунг, то ему пришлось бы еще тяжелее — он был трухлявым пнем.
— Я тебя действительно ненавидела, — сказала я, — но сейчас все может измениться.
— Может, сейчас я не достоин даже твоей ненависти, — с горечью ответил конунг.
Я почувствовала к нему жалость. Мне захотелось его утешить, приласкать, как маленького ребенка.
Мне раньше приходилось испытывать те же чувства — но я боялась. Сейчас мне бояться было нечего. Я могла уехать в Свитьод или в собственную усадьбу в Ёталанде хоть завтра и жить, как мне захочется. А Олав мог отправляться на все четыре стороны.
Сначала я не могла заставить себя прикоснуться к конунгу.
Но жалость победила — он стал для меня живым человеком. Я перестала думать о нем как о правителе Норвегии.
Я еще чуть-чуть помедлила, а потом протянула руку и погладила Олава по волосам.
— Астрид, — прошептал он, — я не знаю, могу ли…
Он замолчал.
— Тебе не надо ничего доказывать, — ответила я.
— Что?
— Тебе не надо доказывать, что ты мужчина. Я и так знаю это.
Тогда он обнял меня и прижался к груди лицом.
Я гладила его по волосам. Он немного повернул голову — я тоже боялась, что он задохнется.
— Это правда, что ты меня не ненавидишь?
— Я не могу тебя ненавидеть, когда ты добр со мной, — ответила я.
— Альвхильд…— Он замолчал. Похоже, он думал, что не стоит говорить о ней в такой момент.
— Так что Альвхильд? — спросила я.
— Ей нравилось, когда я был груб с ней в постели.
— Но не мне, — с содроганием ответила я.
Он перевернулся на спину и осторожно погладил меня по щеке. Раньше такого никогда не случалось.
И неожиданно конунг спросил:
— А что ты скажешь, если узнаешь, что я тоскую по миру и спокойствию? Что я даже рад, что борьба завершена?
Я вспомнила слова Сигвата. Но скальд говорил о мире после победы. Слова же Олава были сейчас о другом. И еще я вспомнила борьбу епископа Сигурда с Олавом и сказала:
— Я могу только ответить — Господь благословит тебя!
— Аста, моя мать, всегда говорила о мести. Она хотела, чтобы я стал великим воином, подталкивала меня к сражениям. Мне казалось, что все женщины похожи на нее. А ты?
— Я видела, как стремление к власти разрушает людей.
Он вздохнул от облегчения. Вскоре он уже спал, положив мне голову на плечо.
Но на следующее утро Олав был очень задумчив. Вскоре я заметила, что Олав Альв Гейрстадира по-прежнему жив. Но зато сын Харальда Гренландца почти исчез. Ему уже нечего было бояться потери власти.
Настоящую ненависть во мне в ту зиму вызывал только Тормод Скальд Черных Бровей. Каждый раз, когда мне удавалось отвлечь конунга от мыслей о битве и мести, скальд вновь напоминал ему о них. Мне кажется, он, как и я, чувствовал, что между нами идет борьба за расположение и любовь конунга. Тормод слагал в то время очень злые висы о женщинах, их непостоянстве и предательстве.
И тем не менее, думаю, мне бы удалось победить в этом соревновании, если бы конунг не допустил ошибку.