Хэрриот Джеймс. И все они - создания природы

   Редж подал мне в окошко бумажник, исхудавший до полного истощения, и мы покатили по спящей улочке к рыночной площади, где в полной пустоте под фонарем маячили две одинокие фигуры. С екнувшим сердцем я узнал инспектора Боулса и сержанта Рострона, наше полицейское начальство. Они стояли, стройные, подтянутые, и, заложив руки за спину, пронзительно оглядывали все вокруг. Да уж, эти никому спуску не дадут!
   От внезапного вопля за спиной я чуть не врезался в ближайшую витрину. Хьюберт их тоже увидел!
   – Сукин сын, Рострон! – взвыл он. – Я его, подлюгу, ненавижу. Столько лет надо мной измывается, так я ему сейчас все выложу, что о нем думаю!
   Послышалась возня, пискнуло опускаемое стекло, и полицейский Гулл громовым голосом начал свою инвективу:
   – Ах ты сукина подлюга…
   Меня оледенили страшные предчувствия.
   – Заткните ему рот! – крикнул я. – Ради бога, заткните…
   Но мои друзья меня предвосхитили, и тирада Хьюберта внезапно оборвалась: они сдернули его на пол и навалились сверху. Когда мы поравнялись с роковой парой, Тристан уже плотно сидел у него на голове, и снизу доносилось лишь неясное пыхтение.
   Инспектор с улыбкой кивнул мне, а сержант дружески откозырял. Не надо было пополнять ряды ясновидцев, чтобы прочитать их мысли: мистер Хэрриот возвращается с еще одного ночного вызова. Этот молодой ветеринар работает не за страх, а за совесть.
   Но позади меня на полу извивался их сослуживец, и мне полегчало, только когда мы свернули за угол. Впрочем, за эту минуту воинственность Хьюберта поугасла, и он перешел в стадию сонливости. Когда мы его высадили, он мирно и даже довольно твердой походкой направился через палисадник к своей двери.
   В Скелдейл-Хаусе я вошел в спальню. До чего пустой и холодной показалась мне эта комната без Хелен! Даже широкая кровать, комод, шкаф и туалетный столик выглядели какими-то незнакомыми и чужими. Я приоткрыл дверь длинного узкого помещения – гардеробной в дни славы Скелдейл-Хауса. В наши холостые годы там спал Тристан, а теперь это была комната Джимми, и его кроватка стояла точно на том же месте, где в свое время красовалось ложе моего старого друга.
   Я поглядел на своего сына, как прежде не раз смотрел на спящего Тристана. Меня всегда поражала ангельская безмятежность его лица во сне, однако даже он не мог бы соперничать со спящим малышом.
   Я перевел взгляд с Джимми на угол комнаты, где уже стояла колыбель, предназначенная для Рози.
   Скоро, подумал я, их тут будет двое. Как я разбогател!

18

2 ноября 1961 года

   Утром выяснилось, что «Юбберген» еще не освободил причала и очередь до наших овец дойдет не раньше вечера. В моем распоряжении оказалась масса свободного времени для знакомства с городом.
   Вскоре после завтрака на борт поднялся заведующий движением всех судов в порту – персона весьма важная.
   Оказался он добродушным человеком лет пятидесяти с обаятельной улыбкой. На нем были очки с очень толстыми стеклами, и он пожаловался мне, что испортил зрение, занимаясь по ночам. По-английски он говорил безупречно.
   От его любезности я так осмелел, что рискнул завести с ним разговор о школе. Правда, я несколько упивался собственной важностью. Как-никак меня недавно выбрали председателем Ассоциации родителей и учителей в Дарроуби, и я сразу порядком возомнил о себе. Ну и, естественно, директор нашей школы, выразив интерес к постановке школьного образования в России, уронил семя на весьма плодородную почву. Во всяком случае, на меня опять нашло.
   – Как вы думаете, нельзя ли мне побывать в русской школе? – спросил я у своего нового знакомого.
   Посмеивающиеся глаза за толстыми стеклами обрели задумчивое выражение. Затем он кивнул.
   – Почему бы и нет? Зайдите в любую школу и попросите разрешения. Кстати, моя жена – учительница. Если вы заглянете в школу номер два, то можете обратиться прямо к ней. Ее фамилия – Журская.
   Мне не терпелось сойти на берег, но я вновь не мог найти спутника. В конце концов мне осталось только воззвать к капитану, Он, по-моему, чуть было не вышвырнул меня за борт. Тем не менее, явно не выспавшись после нашей бурной вылазки накануне, устав, от долгих переговоров с портовыми чиновниками, он по доброте душевной не сумел отказать.
   – Ну, разумеется, мистер Хэрриот. – вздохнул он, надел фуражку на серебрящиеся волосы и облачился в щеголеватый темно-синий плащ. Я про себя подумал, что выглядит он великолепно.
   И вот снова вниз по трапу мимо неулыбчивых солдат и вдоль железнодорожных рельсов – к воротам. Однако мне отчаянно хотелось проникнуть в тайну четвероногого людоеда, и, когда мы поравнялись с роковым вагоном, я дернул капитана за рукав.
   – Одну секунду! – просительно сказал я, – Вот только загляну туда…
   На миг невозмутимое достоинство ему изменило, глаза у него испуганно расширились.
   – Что вы, мистер Хэрриот! Зачем?
   – Ничего… – Я бодро улыбнулся. – Только погляжу и все.
   Очень-очень осторожно я зашел за вагон, но собаку не увидел. Только пустую конуру. А затем обнаружил, что примерно через каждые пятьдесят ярдов вдоль забора, расставлены конуры и перед каждой с проволоки, натянутой по всей его длине, свисает цепь с расстегнутым ошейником.
   Когда я благополучно вернулся к капитану, к видимому его облегчению, то узрел, что вдали навстречу нам какие-то люди ведут на поводках десятка полтора собак. Мы разминулись с ними почти у самых ворот. Могучие поджарые псы трусили, равнодушно глядя прямо перед собой. Они походили на немецких овчарок, только были несколько крупнее и, бесспорно, казались на редкость свирепыми.
   Я оглянулся на часовых у причалов, на сторожевые вышки, еще раз посмотрел на собак и окончательно решил, что после наступления темноты тут лучше ходить путями праведными.
   Повсюду вокруг вопили громкоговорители. Так продолжалось все время, пока мы стояли в Клайпеде, – и не музыка, а только слова и слова. С утра до вечера. Не знаю, была ли это политическая пропаганда или рассказы о советских достижениях, но гремели они, не затихая, и я от них порядком устал.
   Но вот мы вновь вышли на городскую улицу и направились к центру. Окраинные улочки не были вымощены, и вдоль домов вились тропки. Повсюду – большие мутные лужи, а на пешеходной части через довольно правильные промежутки попадались наполненные водой ямы с кучей земли по краям.
   Кое-где особняком стояли старинные домики, явно требовавшие ремонта – краска облупилась, черепичные крыши зияли дырами. Почти у всех домов под окнами верхнего этажа были балкончики.
   По рыжим глинистым тропкам сновало довольно много прохожих. Наконец, мы вышли на улицу Монтес, главную улицу Клайпеды: брусчатая мостовая, настоящие тротуары и магазины по обеим сторонам.
   В книжных лавках торговали словно бы только технической литературой. Один магазин был тесно заставлен велосипедами, мотороллерами и мопедами, а в соседней витрине красовались роликовые коньки (не такие, как у нас), рапиры и наборы для настольного тенниса. В одной лавочке, казалось, продавали только наборы шахматных фигур и шахматные доски.
   Мы проходили мимо витрин продовольственных магазинов, почти таких же, как у нас – те же башенки консервных банок, жестяных и стеклянных, те же батареи винных бутылок, и только витрина рыбной лавки ошеломила меня рыбами из папье-маше всех цветов и размеров, припудренными пылью и способными навеки внушить отвращение к рыбной кухне. Внутри я увидел высокий мраморный прилавок с белыми эмалированными лоханями, полными настоящей отличной рыбы.
   Общей чертой всех этих торговых заведений было ощущение запущенности – давно немытые стекла витрин, товары разложены за ними кое-как, без видимого желания привлечь покупателей.
   Уличное движение особой интенсивностью не поражало – главным образом автобусы и грузовики с редкими вкраплениями такси и других легковых машин.
   Прохожих было много – в основном женщин, скромно одетых, с платками на голове. Мне вдруг пришло в голову, что я еще не видел тут ни одной нарядно одетой женщины. По-видимому, они нередко выполняли тяжелую, совсем не женскую работу. В порту женщины в плащах с капюшонами управляли мощными кранами, а на строительной площадке девушки перебрасывали кирпичи, как наши каменщики. Какие же мозолистые должны быть у них ладони!
   Мимо парами прошли ребятишки, которых вел высокий мужчина, вероятно, учитель. Они смеялись, пели и ничем не отличались от английских детей. Только на многих мальчиках были фуражки, напоминающие военные, а на всех девочках без исключения – коричневые шерстяные чулки, какие носили школьницы в дни моего далекого детства.
   Вид у всех детей был здоровый и веселый.
   Я остановил какого-то молодого человека и показал ему листок с адресом школы, написанным по-русски. Он ничего не стал объяснять, а повернулся и любезно проводил нас до самых дверей большого, не очень современного здания, которое стояло в одном ряду с остальными домами и более походило на конторское.
   Спрашивать разрешения войти оказалось не у кого, и я, опять забыв благоразумие, взял и вошел без разрешения, а капитан покорно последовал за мной.
   Внутри меня тотчас озадачила глубокая тишина, особенно странная в школе. Мы очутились в длинном широком коридоре, где стены были увешаны яркими литографиями, изображавшими всевозможные спортивные соревнования, а также подвиги русского оружия. Последние завораживали высокой романтичностью головы у солдат забинтованы, штыки наперевес, красивые лица, глаза бесстрашно устремлены вдаль. В стеклянной витрине лежали почетные грамоты и дипломы.
   В коридор выходило множество дверей, и я пошел вдоль них, стучась в каждую и дергая ручку. Все были заперты, и я, утратив всякую надежду, в предпоследнюю дверь стучать не стал, а просто повернул ручку.
   Дверь открылась, и я, еле устояв на ногах, влетел в большую комнату. На меня растерянно уставились какие-то женщины. Их было много. Они расположились за длинным столом, во главе которого восседал могучий мужчина с рублеными чертами лица. Он тоже уставился на меня, пожалуй, даже с еще большим недоумением.
   Естественно, я ввалился в учительскую… и только тут сообразил, что являю собой странное зрелище. В плавание я взял только рабочую одежду, и на мне был макинтош, в котором я ездил по вызовам. Манжеты и воротник у него обтрепались, всюду виднелись следы соприкосновения с рогами. Когда отрывались пуговицы или отпарывались карманы, я предпочитал не поручать макинтош заботам Хелен, ибо он, как я его ни чистил, хранил в своих швах стойкий запах скотных дворов. А потому чинил его сам, используя голубые нейлоновые нитки, предназначенные для зашивания ран пострадавших животных. Их болтающиеся концы придавали моему костюму дополнительную живописность.
   Глаза женщин продолжали потихоньку вылезать на лоб, но мужчина, видимо, уже достаточно мной налюбовался – он вскочил и быстро скрылся за дверью в глубине комнаты. Не требовалось быть великим сыщиком, чтобы прийти к выводу, что он бросился к телефону.
   Внезапно я осознал всю глубину моего легкомыслия, но мужественно проглотил поднявшийся в горле комок, улыбнулся обаятельнейшей как мне хотелось верить улыбкой и произнес вопросительно:
   – Мадам Журская?
   Одна из женщин кивнула, остальные уставились теперь на нее, и она побледнела. Уж не знаю, каким злодеем она меня сочла, но перепугаться перепугалась.
   Капитан почувствовал, что настало время вмешаться. Он выступил вперед и принялся быстро объяснять по-немецки, что я председатель Ассоциации родителей и учителей в Дарроуби, но это обстоятельство по понятным причинам особого впечатления не произвело.
   Я продолжал стоять посреди учительской, а женщины продолжали смотреть на меня. Любую из них нетрудно было бы вообразить за учительским столом в английской школе. За исключением одной мисс Смуглянки с восточным разрезом глаз. Я же явно производил на них далеко не столь приятное впечатление.
   На выручку ко мне вновь пришел капитан, человек поистине неистощимой находчивости. Он спросил, нет ли среди них преподавательницы английского языка. Из-за стола поднялась самая хорошенькая, но тут дверь у меня за спиной распахнулась и в учительскую вошли два человека весьма внушительного вида в щегольской форме с погонами в звездочках на плечах и отлично вычищенных сапогах. Они начали быстро переговариваться с мужчиной, вновь водворившимся на свое место во главе стола, и то и дело сурово на меня поглядывали. Он разводил руками, покачивал головой, и не надо было знать русский язык, чтобы понять суть его слов – я ворвался сюда неведомо откуда и зачем, он обо мне никакого представления не имеет, но моя физиономия очень ему не нравится.
   Не хочу преувеличивать, но, пожалуй, не будь со мной капитана Расмуссена, меня тут же увели бы в участок. Однако он тотчас начал растолковывать по-немецки, кто я и зачем сюда пришел.
   Спасло меня еще и то, что молоденькая учительница английского языка завела со мной разговор про школу. Я сел рядом с ней у стола, и двое блюстителей закона и порядка подошли к нам. Я все время ощущал их грозное присутствие, а они оглядывали меня с головы до ног, несомненно сбитые с толку моим эксцентричным костюмом.
   Я спросил у учительницы, как ее зовут, но ее имя оказалось совершенно зубодробительным. Впрочем, она тут же добавила, что друзья называют ее Китти. То есть так мне послышалось Она рассказала, что замужем, и у нее есть шестилетний ребенок.
   Вдруг она судорожно сжала руки.
   – Я так волнуюсь! Английский я преподаю уже давно, но с настоящим англичанином еще никогда не разговаривала! У меня, наверное, очень плохое произношение.
   – Даю вам слово, что по-английски вы говорите много чище меня, – поспешил я ее успокоить и ничуть не покривил душой, так как мое произношение сразу выдает во мне уроженца Глазго и с точки зрения академической правильности никакой критики не выдерживает. Китти страшно обрадовалась.
   Она объяснила мне, что в этот день все ученики школы отправились с директором на кинопросмотр и лекцию. Потому-то в коридоре и стояла такая тишина! А высокий мужчина – это заместитель директора по учебной части. Пока мы болтали, остальные учительницы придвинулись поближе и с интересом слушали все, что Китти им переводила. Даже суровый заместитель директора не совладал с любопытством и, положив локти на стол, перегнулся, чтобы лучше меня видеть.
   Атмосфера становилась все более дружески непринужденной, и, к немалому моему облегчению, блюстители закона и порядка отошли и прислонились к стене.
   Тут началась бурная игра в вопросы и ответы – естественно, через посредство Китти.
   – В каком возрасте дети у вас поступают в школу? – спросила она.
   Мой ответ «в пять-шесть лет» вызвал общее удивление.
   – А наши – в семь-восемь, – пояснила Китти, и настал мой черед удивиться.
   Заместитель директора очень по этому поводу разгорячился. Он стукнул кулаком по столу и категорически заявил, что, согласно принципам педагогики, пятилетних детей учить по школьным программам нельзя. Чему они, собственно говоря, способны научиться?
   Когда я ответил, что для начала они знакомятся с простейшими арифметическими действиями, а также запоминают разные новые слова, он только плечами пожал.
   Удивило их всех и обычное время школьных занятий в Англии. У них, сообщила мне Китти, младшие дети учатся с половины девятого до половины третьего, а старшие – с половины третьего до половины восьмого. Учеников в классе около тридцати, изучают они все математические дисциплины, родной язык, физику, химию, биологию, историю. Основной иностранный язык в этой школе английский, но преподается в ней и немецкий, французскому и латыни у них не учат.
   Мне удалось вставить вопрос о спорте:
   – А игры у вас в программе есть?
   Китти подняла ладони и засмеялась.
   – А как же! Наиболее популярен волейбол, ну, а потом – плавание, хоккей, коньки, футбол, гимнастика… Кроме того, внешкольные занятия. У нас есть много детских клубов.
   Тут блюстители закона и порядка, видя, что учительницы разговаривают со мной оживленно и дружески, видимо, пришли к заключению, что я достаточно безобиден, и удалились. После этого беседа стала еще непринужденней и вопросы сыпались градом.
   – А закон божий вы преподаете? – поинтересовался я. Естественно, я знал, что нет, но мне хотелось узнать, как они ответят.
   На всех лицах мелькнули улыбки снисходительной жалости, а высокая брюнетка саркастически усмехнулась, и Китти перевела мне ее вопрос.
   – А дарвинизм у вас тоже преподают?
   Я кивнул.
   – Да и закон божий, и эволюцию, и научные теории происхождения мира.
   Это их явно озадачило.
   Разговор перешел на отношение к религии. Насколько я понял, у них это личное дело каждого, и, кто хочет, может ходить в церковь. Религия не запрещена, и специальных антирелигиозных уроков в программе нет. Видимо, по их мнению, она должна потихоньку отмереть сама собой. В Клайпеде три церкви, но в других городах с таким же населением их бывает и больше.
   Учительницы посочувствовали мне: в Англии же такая страшная безработица и нищета! У меня создалось впечатление, что, по их убеждению, я приехал из страны всеобщего голода и бесплатного благотворительного супа. Когда я сказал, что жизненный уровень английских трудящихся растет и у многих есть собственные машины, они поглядели на меня с искренним недоверием, как на распространителя капиталистической пропаганды.
   Но я их особенно не виню: они нет-нет да скашивали глаза на мой обтрепанный макинтош, на отвисающие карманы, на пуговицы с голубыми хвостиками ниток. Уж если это квалифицированный английский специалист, так в чем тогда ходят простые английские труженики?
   – Но жизненный уровень учителей у вас ниже, чем у нас, – заметила одна из моих собеседниц.
   Что я мог ответить? Одеты они все были прекрасно и, видимо, преуспевали. У меня сложилось впечатление, что быть учителем в России – очень престижно.
   – А что такое «экзамен для одиннадцатилетних»?
   Я попытался объяснить в силу своих возможностей, как в этом возрасте школьникам устраивается проверка на уровень развития умственных способностей, чтобы определить, какой тип образования подходит каждому. Вот уж тут они меня хорошо поджарили! В хор женских голосов, как басовая нота органа, ворвался звучный голос заместителя директора:
   – Распределять детей по способностям, как вы говорите, не имеет ни малейшего смысла! – Он явно был человеком с твердыми позициями.
   Я повернулся к нему.
   – А у вас все категории учатся в одном классе?
   Китти перевела его ответ.
   – У нас все дети – способные! – Сказано это было с глубоким убеждением и абсолютной серьезностью.
   Из дальнейшего разговора я узнал, что в университеты поступает очень большой процент выпускников и что для повышения образования весьма популярны вечерние учебные заведения. Собственно говоря, многие русские именно таким способом заканчивают школу, а затем университет или институт.
   Заместитель директора разразился новым залпом русских слов, который в переводе оказался суровой критикой системы частного образования в Англии. Он принялся доказывать, что настоящее образование там доступно только детям богачей. Когда же я возразил, что университетские стипендии обеспечивают возможность получить высшее образование любому человеку, каким бы ни было его финансовое положение, он только презрительно сощурился. Полагаю, я его не переубедил.
   Так или иначе, но разговор в целом получился удивительно приятным мы смеялись, шутили, спорили, возражали, соглашались, и я готов был просидеть там хоть до вечера, но капитан все чаще поглядывал на часы. Ему не терпелось вернуться к себе на судно. Бедняга! Как он, наверное, молил бога избавить его в будущем от таких ветеринаров!
   Мы попрощались самым дружеским образом – смех, рукопожатия… Даже заместитель директора заметно оттаял: он вежливо проводил нас до дверей, с улыбкой, смягчавшей тяжелое лицо, пожал нам руки, поклонился и помахал вслед.
   А на судне меня ждали неприятности. Со мной желала поговорить какая-то женщина насколько я понял, комиссар с государственной фермы.
   Росту в ней оказалось за шесть футов, и сложена она была соответственно. С грубоватого лица на меня из-под черного берета сверху вниз холодно смотрели сердитые глаза. Несомненно, спуску давать мне она не собиралась.
   По-английски она не говорила, но тем не менее, сразу перешла к делу.
   – Акха-кха-кха? – Хотя другие русские недурно изображали овечий кашель, басистые звуки, вырвавшиеся из глубин могучей грудной клетки, далеко превзошли их усилия.
   Я в очередной раз пожал плечами и улыбнулся бессмысленной улыбкой, но на нее этот прием не подействовал. Она зажала мое плечо в стальных клещах и без малейшего усилия потащила меня в трюм, где укоризненно ткнула пальцем в линкольнов и несколько раз покашляла. Я отвечал разуверительными улыбками, которые совсем меня вымотали.
   У нее в руке появился термометр. Тоже ветеринар? Нет, вчерашняя толстушка понравилась мне куда больше! Этой помощники не требовались: она прижимала очередную овцу к перегородке огромным коленом, как щеночка. Температура у всех оказалась нормальной, но терпение великанши явно истощалось. Расхаживая между загончиками, она несколько раз наталкивалась на меня и даже не замечала, как я отлетал к перегородке, хотя я мужчина плотного сложения да и ростом не так уж мал. Мне пришло в голову, что, сойдись мы на ринге в боксерских перчатках, я и одного раунда не продержался бы.
   В конце концов она извлекла из кармана маленький русско-английский словарь и обрушила на меня град неудобопонятных слов. Кое-как я уловил что-то о бронхите, но тут она перешла на гневное бормотание, как будто забыв про меня, и я поторопился ускользнуть к себе в каюту.
   Я уже собирался нырнуть в нее, но тут из камбуза выглянул Нильсен.
   – Вы пропустили обед, мистер Хэрриот. Вам было трудно, у вас усталый вид. Погодите! – Он поднял ладонь. – Я что-нибудь для вас приготовлю.
   Стоя на пороге тесной каморки, я смотрел, как он отрезал ломоть ржаного хлеба и принялся нарубать тоненькие кусочки вырезки. Движения его были точными, огромный нож сверкал как молния. Затем он настрогал репчатого лука, а когда колечки совсем закрыли разложенное по ломтю мясо, залил всю груду сырым яйцом. Посолив и поперчив, он гордо протянул мне свое творение.
   – Говядина по-татарски! – торжественно провозгласил он. Кушайте, мистер Хэрриот. Вам сразу станет легче.
   Я попятился. Есть этот ужас? Сырое мясо, сырое яйцо… Немыслимо. Я отчаянно подыскивал предлог отказаться, но меня парализовало сияющее лицо Нильсена. Он же мой друг, камбузный гений, и думает только о том, как бы подкрепить меня в час моей нужды. Будь что будет, но сказать «нет» у меня не достанет духа.
   Собрав все мужество, я поблагодарил его, ухватил нагруженный ломоть и с отчаянной решимостью впился в него зубами. Постараюсь не дышать и проглочу, не распробовав… Но кусок оказался слишком большим, я во всей полноте ощутил его вкус… Какая прелесть!
   Кок сиял все больше, наблюдая изумление на моем лице. Но затем он, вероятно, уловил в моих глазах какую-то тень сомнения, потому что с тревогой положил ладонь мне на плечо.
   – Прибавить щепоточку перца?
   Продолжая жевать, я несколько секунд смотрел на него, а затем вынес свой приговор:
   – Пожалуй… да… пожалуй, чуть-чуть.
   Он помахал перечницей над ломтем с его грузом и, пока я расправлялся с экзотическим яством, следил за мной с неописуемым восторгом. Нет, он не посрамил свой талант!
   «Юбберген» освободил причал около восьми, когда уже совсем стемнело. Мы тотчас заняли его место, и выгрузка началась. Подали вагоны, гигантский кран установил сходни, и моих бедных овечек погнали по ним.
   Я прожил с ними буквально бок о бок шесть суток, и, хотя знал, что таким породистым аристократам обеспечен самый лучший уход, у меня защемило сердце. А красавицы ромни-марш с головами плюшевых мишек все трусили в слепящем свете прожекторов и скрывались в темном нутре вагонов. Двери задвинулись, и мне стало не по себе. Они привыкли к зеленым лугам Кента. Что-то ждет их впереди?
   По пристани сновали русские грузчики в черных плащах, выкатывая из тьмы вагоны на освещенный участок. Мой верный помощник Раун, которому все вокруг были по плечо, метался по сходням, подгоняя овец и сияя золотой шевелюрой.
   Не менее заметен был Юмбо (так, по-видимому, принято называть младшего члена команды). Красивей юноши мне видеть не доводилось. В семнадцать лет уже широкоплечий гигант, но с ангельским лицом, огромные голубые глаза, густые белокурые волосы почти по плечи.
   Он выгружал оставшийся корм, и я порадовался легкости, с какой он обвязывал и прицеплял тяжелые мешки и тючки к крюку, который кран на пристани вновь и вновь опускал в трюм. Мне невольно вспомнились викинги. Если мои судовые знакомые были типичны для всей нации, то датчане – великолепный народ.
   Но вот под полночь последняя овца протрусила по сходням, последний мешок орехов и последний тючок сена покинули трюм. Бригадир русских грузчиков, заметив меня у поручней, помахал мне с причала.
   – До свидания, доктор, – крикнул он и скрылся в темноте.
   Я прошелся вдоль опустевших загончиков, испытывая щемящее чувство утраты, а потом поднялся в капитанскую каюту, где представитель порта должен был подписать документы о приемке груза.