Хэрриот Джеймс. И все они - создания природы

   – У меня тут как раз то, что вам требуется. – И он извлек из внутреннего кармана пачку полисов. – Годовой взнос в десять фунтов гарантирует вам получение по двадцать фунтов в неделю, пока вы будете оправляться после несчастного случая. Разумеется, есть и другие льготные условия. Вот посмотрите.
   Клем водрузил на нос очки в стальной оправе и принялся штудировать полис, а Дик читал, стоя у него за плечом.
   До меня доносились обрывки фраз:
   – Двадцать в неделю… деньги порядочные… чего уж тут…
   В 1948 году, когда квалифицированный помощник ветеринара получал в неделю в среднем фунтов десять, двадцать фунтов действительно были завидной суммой.
   Наконец, Клем посмотрел на агента.
   – Попробуем, пожалуй. Двадцать фунтов в неделю, ох как кстати придутся!
   – Вот и чудесно! – Джордж вытащил серебряный карандашик. – Просто распишитесь вот тут. Вы оба. Большое спасибо.
   После краткой паузы он продолжал:
   – А как же Херберт, он же работает у вас?
   – На лугу он сейчас, – ответил Дик. – А что?
   – Вам следует и его застраховать.
   – Так у него еще молоко толком на губах не обсохло.
   – Ну, ладно. Взнос за него будет меньше. Пять фунтов в год. А условия такие же.
   Братья, видимо, уже полностью сдались.
   – Оно пожалуй. Застрахуем и его.
   Джордж, весело насвистывая, упорхнул к своему автомобилю, а мы вернулись к телкам.
   Примерно через три недели я столкнулся с Клемом на рыночной площади: Он неторопливо шествовал по тротуару, заглядывая во все витрины. Костюм на нем был темный, щеголеватый и совсем не похожий на его рабочую одежду. До вечера оставалось еще порядочно, и я удивился: в этот час ему полагалось бы пригонять коров с пастбища и доить их. Но тут он обернулся, и я увидел, что рука у него в лубке.
   – Что с вами приключилось, Клем? – спросил я сочувственно.
   Он посмотрел на толстую гипсовую скорлупу.
   – Да вот, руку угораздило сломать. Поскользнулся в коровнике. Хотите верьте, хотите нет – хлопнулся я ровнехонько через три дня, как взял ту страховочку. – Глаза у него расширились. – Получаю по двадцать фунтов каждую неделю, а доктор говорит, что раньше, чем через девять недель, работать начать я не смогу. Значит, получу двести фунтов с лишком. Неплохо, а?
   – Бесспорно. Какое счастье, что вы послушались Джорджа Форсайта! Но ведь вам приходится платить кому-то за помощь?
   – Ан нет! Сами управляемся.
   И он пошел своей дорогой, тихо посмеиваясь.
   Когда мне пришлась заехать к Хадсонам «почистить» корову, рука Клема успела срастись. Он принес мне ведро горячей воды, и я принялся намыливать руки, но тут в коровник вошел Дик. Мне следовало бы добавить «кое-как ковыляя», потому что вошел он на костылях.
   Я уставился на него, и у меня по коже пробежали мурашки: как-то жутко становится, когда на твоих глазах вершит свое дело судьба.
   – Ногу сломали?
   – Угу, – лаконично ответил Дик. – Раз – и готово. Ярку ловил на верхнем лугу, ну и угодил ногой в кроличью нору.
   – Значит, пока вы работать не можете?
   – Угу. В гипсе мне ходить недель четырнадцать, не меньше. Морока, конечно, но вот двадцать фунтов в недельку очень кстати пришлись. Хорошо, что мы подмахнули ту бумаженцию.
   В следующий раз я его увидел, когда как-то в базарный день он заглянул в приемную уплатить по счету. Гипс сняли, но Дик все еще прихрамывал.
   – Как нога, Дик? – спросил я, выписывая квитанцию.
   – Не очень чтоб. – Он поморщился. – Иной раз до того разболится, что хоть на стенку лезь. А так вроде покрепче стала.
   – Ну что же! – Я отдал ему квитанцию. – Не надо только ее пока перетруждать.
   – Это уж как получится. – Дик покачал головой. – Работа, она не ждет, а с Хербертом несчастный случай произошел.
   – Что-о?!
   – Ну да. Проткнул ногу вилами, и на тебе – заражение крови. Сам-то он ничего, только доктор говорит, что ходить он нескоро будет.
   Действительно, выздоровел Херберт только через два с половиной месяца, но, как поведал мне Клем как-то вечерком в «Гуртовщиках», двести фунтов полученной страховки послужили им некоторым утешением.
   – Поразительно! – вздохнул я. – В то утро вам Джорджа Форсайта не иначе как бог послал. Его страховая компания стала вам хорошей поддержкой.
   Клем, однако, не только не выразил никакого восторга, но хмуро уставился на дно своей кружки.
   – Я вам вот что скажу. Странные они какие-то, страхователи эти. Хотите верьте, хотите нет, при вас же он нас уламывал, а теперь они не желают нас больше страховать.
   – Неужели? Как же так?
   – Письмо прислали: дескать, не желаем возобновлять ваш полис. Вот и весь сказ. Это, по-вашему, как?
   – Бывает, Клем, – сказал я, нисколько не удивившись. За взнос в двадцать пять фунтов Хадсоны еще до истечения года получили от страховой компании семьсот фунтов с лишним. Естественно, что она забила отбой.
   – Только мы в конце года у других застраховались. Все прежние страховки на них перевели на дом, машину и прочее там.
   – И против несчастных случаев тоже застраховались?
   Клем поднял кружку и сделал большой глоток.
   – Угу… – Он добавил с оскорбленным видом: – Только они за каждого лишний фунт содрали.
   Несколько месяцев спустя после того, как новая страховая компания взвалила на себя такую обузу, Дик упал под открытый капот трактора. Он мог бы получить серьезные увечья, но отделался только трещиной в большом пальце на правой руке и восемь недель не мог работать.
   Об этом поведал мне он сам, когда палец у него уже полностью зажил. Я пил с ним чай у них на кухне.
   – Еще сто шестьдесят фунтов в копилку, – философски произнес он, пододвигая ко мне тарелку сдобных лепешек.
   Вероятно, вид у меня был достаточно ошарашенный, потому что он добавил:
   – И это, мистер Хэрриот, еще не все. Я машину разбил.
   – Да не может быть!
   – Ага. Врезался в дверцу Бесси Тренхолм. Радиатор и фары прямо в смятку!
   – Нет, просто не верится! И еще страховку получили?
   Дик улыбнулся странной улыбкой.
   – Вот послушайте. Тут целая история вышла. Виновата была Бесси – вылетела из ворот на дорогу и не посигналила даже. Ну, а я застраховался только на тот случай, если вина будет не моя. И думаю, как мне доказать это? Свидетелей ведь нет, а Бесси девка молоденькая, хорошенькая, так кто же моим словам против ее слов поверит? И решил я страховки не требовать, однако своему страховщику сказал, как дело было.
   – Так, значит, на этот раз вы ничего не получили?
   Улыбка Дика расползлась до ушей.
   – Я-то думал, что не получу, да только через пару дней приезжает страховщик и говорит мне, что у них там ошибка вышла, и мою машину застраховали против всех случаев, а кто виноват – неважно.
   – Господи! Так вы опять получили?
   – Ага. Еще полтораста фунтов. Не скажу, чтобы плохо. – Дик отрезал клин уэнслидейлского сыра и лицо его посерьезнело. – Одно нас тревожит: когда страховщик деньги выплачивал, что-то он мялся. Вроде бы не очень был доволен. Вот мы и опасаемся, как бы и эта компания нам не дала от ворот поворот, как та.
   – Да, конечно, ответил я. – Это было бы неприятно.
   – Не то слово, – сказал Дик, печально кивнув. – Уж очень мы с Клемом в страховку верим.

21

3 ноября 1961 года

   На койку я забрался в три утра и сразу провалился в сон. Но тут же – так мне, во всяком случае, показалось – снова открыл глаза, потому что судно вздыбливалось то кормой, то носом, словно взбесившаяся лошадь. Я выглянул в иллюминатор и увидел неистовую пляску волн.
   Вдали, скрываясь из виду, мерцали огни Клайпеды. Помощник знал, что говорил: бушующий шторм нашего капитана не смутил.
   До утра я все время получал наглядное подтверждение словам капитана, каково нам придется, если обратно мы пойдем против лобового ветра. По пути в Клайпеду качка была в основном бортовой, и, растопыривая локти и колени, я кое-как удерживался на койке, но теперь она стала килевой и оказалась в десять раз хуже. Вновь и вновь я скользил от изголовья вниз, а потом назад, и ничто не помогало. Зато я точно знал, когда наш нос задирался вверх, а когда ухал вниз и все за считанные секунды.
   Снаружи ревела буря, по стеклу иллюминатора хлестали водяные струи, а мебель и мои вещи кружились в вольном хороводе. Я не стал им мешать. Наводить порядок было бы не только бесполезно, но и опасно. Кувыркаясь вместе с койкой, слушая лязг, стук, грохот, доносившиеся отовсюду, я распростился с надеждой уснуть, а когда рассвело, ничего утешительного не увидел.
   Однако я понял источник одного из новых звуков, преследовавших меня всю ночь. Если прежде, при кормовом ветре, «Ирис Клоусен» плавно соскальзывала с гигантских волн, теперь она проваливалась килем в каждую зеленую пропасть и раздавался лязгающий удар, точно мы стукались о скалистое дно. Ну совсем так, как бывает, когда ныряльщик хлопается о воду животом. Ощущение было не из приятных.
   Видимо, эта жуткая ночь породила у всех моих здешних доброжелателей мысль, будто я валяюсь на койке в полной прострации. Во всяком случае, в восемь часов в дверь вместо юнги поскребся Нильсен.
   – Вы не вставайте, мистер Хэрриот, – сказал он сквозь дверь. Я сейчас подам вам позавтракать сюда.
   – Спасибо, не надо, – ответил я. – Да входите же!
   Нильсен приоткрыл дверь и выпучил глаза, увидев, что я пытаюсь бриться, упершись спиной в одну стенку, а ногой – в другую.
   – Вы себя хорошо чувствуете? – растерянно спросил он.
   Я воспользовался мгновением неподвижности, чтобы соскрести с физиономии еще клочок мыльной пены.
   – Отлично. А как насчет завтрака?
   – Ну-у… есть жареная рыба, яичница, копченая колбаса.
   – Вот и чудесно. Сейчас приду, только добреюсь.
   Он ответил мне еще одним недоверчивым взглядом и исчез за дверью.
   В салоне сидел один помощник, усердно расправляясь с разными яствами, но вдруг его вилка застыла на полпути ко рту, а брови полезли вверх – он увидел, с каким аппетитом я набросился на груду всякой всячины, которой нагрузил свою тарелку.
   – Мистер Хэрриот, – произнес он торжественно, – из всех сухопутных крыс, каких я знаю, вы первый, кого не доконала такая ночь, как сегодняшняя.
   Меня распирала гордость. Безусловно, для того чтобы хорошо переносить качку, особых талантов не требуется, и все-таки было лестно услышать, что такой вестибулярный аппарат и желудок найдешь не у всякого.
   Интересно, что немножко не по себе мне стало только один раз – когда я кое-как выбрался на палубу подышать свежим воздухом и некоторое время смотрел на взбесившееся море. Очевидно, хаотическая пляска волн на меня подействовала, и я счел за благо вернуться к себе в каюту, где и провел почти весь день. Овец мы доставили, делать мне было нечего, а разгуливать по судну в такую погоду неопытному моряку вроде меня не рекомендовалось. Раза два я уже полетел кувырком, и опасность сломать ногу или разбить голову была вполне реальной.
   Мне оставалось только лежать на спине, почитывать детективные романы и есть. Звучит не так уж плохо, но я привык к деятельной жизни и чувствовал, что в Дарроуби вернется изрядно ожиревший Хэрриот.
   Несомненно, пробудь я на «Ирис Клоусен» подольше, мне грозила бы судьба уподобиться Карлу Расмуссену, толстенькому помощнику капитана, признанному чемпиону за обеденным столом. Хладнокровно разделавшись с горячими блюдами, он принимался за закуски и поглощал их в неимоверных количествах, заедая всю трапезу огромным ломтем с топленым салом.
   Не хочу утверждать, что равных ему я вообще не видел – среди йоркширских фермеров мне встречались люди с могучим аппетитом, да и я сам обладаю на этом поприще некоторой репутацией (Тристан имеет обыкновение величать меня «обжорой из Дарроуби»), – однако Карлу я и в подметки не годился и взирал на него со смиренным восхищением.
   После ужина капитан сказал, что на обратном пути они предполагали зайти в Данциг, но планы изменились, и мы теперь идем в Штеттин – он пользовался более легкими для произношения старыми немецкими названиями, хотя теперь эти польские порты называются соответственно Гданьск и Щецин. В Щецине мы возьмем на борт восемьсот свиней и доставим их в Любек.
   Капитан рассчитывал погрузить их в воскресенье и быть в Любеке в понедельник. Но все зависело от погоды, которая оставалась омерзительной. Ветер по-прежнему был встречным, и мы продвигались вперед со скоростью шесть узлов.
   Я сел было писать дневник, но тут же соскользнул к двери, с трудом вернулся на место и вновь соскользнул. Видимо, предстояла еще одна бессонная ночь.

22

   – »Сердце я отдал свое в беззаботные руки!» – звенел тоненький голосок Рози, пока я осторожно вел машину по изрытому колеями проселку. Теперь мои часы за рулем скрашивало пение.
   Ехал я перевязать рану на спине коровы и слушал с огромным удовольствием. Мало-помалу до моего сознания дошло, что свершилось еще одно чудо: вновь со мной на вызов едет мой ребенок! Когда Джимми поступил в школу, мне очень не хватало его общества в машине, однако я и вообразить не мог, что все повторится, но уже с Рози.
   Следить, как твои собственные дети впервые знакомятся с четвероногими обитателями ферм, наблюдать их растущую любовь и интерес к окружающей природе, слушать детскую болтовню, не способную надоесть, разделять веселье и смех, скрашивающие трудности и заботы каждого дня, – все это мне было даровано дважды.
   Ну а что до пения, так все началось с покупки радиолы. Музыка всегда значила для меня очень много, и мой проигрыватель доставлял мне немало счастливых минут. Однако я мечтал обзавестись чем-нибудь получше, чтобы прекрасные оркестры, игра и пение моих любимых исполнителей звучали точнее и естественнее. В те времена о стереосистемах и прочих современных новинках, революционизировавших мир записанной музыки, еще никто не грезил. Пределом желаний была хорошая радиола.
   После долгого мучительного изучения каталогов разных фирм, наслушавшись всяческих советов и рекомендаций, я сократил список возможных моделей до трех и, чтобы сделать окончательный выбор, попросил доставить их в Скелдейл-Хаус, прослушал на каждой начало бетховенского Скрипичного концерта, потом повторил пробы еще несколько раз, несомненно доведя представителя радиомагазина до белого каления. Зато я убедился, что должен купить «Мэрфи» и только «Мэрфи». Великолепный футляр, изящные ножки, а главное – звучание! На полной мощности – ни малейшего смазывания! Я был совершенно очарован, но в бочке меда имелась своя ложка дегтя, стоило это чудо девяносто фунтов с лишним, деньги в 1950 году колоссальные.
   – Хелен, – сказал я, когда мы установили покупку в гостиной. – Надо последить, чтобы дети к ней не прикасались. Пусть ставят пластинки на старый проигрыватель, но к «Мэрфи» их допускать нельзя.
   Какая наивность! На следующий же день, вернувшись, я еще в коридоре был оглушен хоровым припевом к «Призрачным всадникам» Бинга Кросби, неистовавшем на обороте «Беззаботных рук» во всю силу, на какую был способен «Мэрфи».
   Я приоткрыл дверь гостиной и заглянул в щелку. «Призрачные всадники» окончились, Рози пухлыми ручонками сняла пластинку, уложила в конверт, потряхивая косичками, промаршировала к шкафчику с пластинками, поставила Бинга Кросби на место и извлекла новую пластинку. На полпути к радиоле я ее перехватил.
   – А на этой что? – спросил я.
   – »Пряничный человечек», – ответила она.
   Я посмотрел на наклейку. Действительно! Но как она узнала? Детских пластинок у меня была уйма и многие выглядели абсолютно одинаково. Тот же цвет, та же группировка слов, а Рози в свои три года читать еще не умела.
   Она опытным движением поставила пластинку на круг и запустила ее. Я прослушал «Пряничного человечка» до конца, а Рози выбрала еще одну пластинку.
   Я посмотрел через ее плечо.
   – А это какая?
   – »Петя и волк».
   Так оно и оказалось. Мне некуда было торопиться, и около часа Рози продолжала ублажать меня одной пластинкой за другой. Вскоре выяснилось, что из песен Бинга Кросби, чьим верным поклонником я был и остаюсь по сей день, она всем предпочитала «Беззаботные руки».
   К исходу часа я пришел к выводу, что пытаться разлучить Рози с «Мэрфи» – бесполезно. Если она не уезжала со мной, то принималась слушать пластинки. Радиола стала ее любимой игрушкой. Но все оказалось к лучшему: ни малейшего вреда моей дорогой покупке она не причинила, зато, сопровождая меня, распевала самые любимые свои песни, не ошибаясь ни в едином слове, ни в единой ноте. И мне искренне нравилось ее пение. А «Беззаботные руки» скоро заняли особое место и в моем сердце.
   Дорогу на эту ферму в трех местах преграждали ворота. Едва мы подъехали к первым, как пение оборвалось. Наступил звездный час моей дочурки. Чуть я затормозил, как она спрыгнула на землю, гордо зашагала к воротам и отворила их. Относилась она к этой своей обязанности с величайшей серьезностью, и маленькое личико сосредоточенно хмурилось, пока я благополучно не проехал в проем. Когда она вновь уселась рядом с Сэмом, я погладил ее по коленке.
   – Спасибо, радость моя, – сказал я. – Ты мне всегда очень помогаешь.
   Она промолчала, но порозовела и надулась важностью. Ведь она знала, что похвалил я ее от души – необходимость самому открывать ворота всегда меня угнетала.
   Вторые и третьи ворота мы одолели тем же манером и въехали во двор фермы. Хозяин, мистер Биннс, запер корову в старом коровнике с продольным проходом, упиравшимся в стену.
   Заглянув в стойло, я не без дурных предчувствий обнаружил, что моя пациентка принадлежит к галлоуэйской породе: черная масть, косматая челка падает на угрюмые глаза. Перехватив мой взгляд, корова наклонила голову и захлестала хвостом.
   – А что, привязать ее вы не могли, мистер Биннс? – спросил я.
   Он помотал головой.
   – У меня для них места не хватает, и эта почти все время пасется на пустошах.
   Оно и видно! Назвать ее домашним животным язык не поворачивался. Я посмотрел на Рози. Обычно я сажал ее в кормушку на сено или на перегородку, чтобы она могла посмотреть, как я работаю. Но галлоуэйская корова была малоподходящим для нее обществом.
   – Рози, – сказал я, – тут мне негде тебя посадить. Пойди в конец коридора и подожди там в сторонке.
   Мы вошли в стойло, и корова начала приплясывать, явно пытаясь вскарабкаться на стенку. Я был приятно удивлен, когда фермеру удалось набросить на нее веревку. Он попятился в угол.
   – А вы сумеете ее удержать? – спросил я с сомнением.
   – Уж постараюсь, – пропыхтел мистер Биннс. – А эта штука у нее вон там на спине.
   Редкий случай! Большой вскрывшийся абсцесс почти у основания хвоста. А хвост все хлестал и хлестал из стороны в сторону – верный признак дурного норова у быков и коров.
   Я осторожно провел пальцами по вздутию, и задняя нога, словно подчиняясь врожденному рефлексу, брыкнула меня, косо скользнув по бедру. Я этого ожидал и продолжал исследование.
   – И давно у нее это?
   Фермер врыл каблуки в пол и судорожно стиснул веревку.
   – Да месяца с два. То прорвется, то опять вздуется. Я всякий раз думал, что уже все, но конца что-то не видать. А причина в чем?
   – Не знаю, мистер Биннс. Наверное, она каким-то образом поранилась, и в рану попала инфекция. Ну, а отток тут очень плохой. Мне придется удалить много омертвевшей ткани, иначе заживление вообще не начнется.
   Я перегнулся через перегородку.
   – Рози, пожалуйста, принеси мне ножницы, вату и бутылку с перекисью.
   Крохотная фигурка помчалась к машине и скоро вернулась со всем, что мне требовалось.
   – Черт подери! – сказал фермер, с удивлением за ней следивший. – А девчушка хорошо разбирается, что у вас там где.
   – О, да, – ответил я с улыбкой. – Не стану утверждать, что она может отыскать в багажнике любую вещь, но то, чем я часто пользуюсь, знает как свои пять пальцев.
   Я наклонился через перегородку, Рози вручила мне ножницы, вату и бутылку, а потом послушно отошла в дальний конец прохода.
   Ну, приступим. Я срезал, скоблил, протирал. Впрочем, ткань была некротизирована очень глубоко, и чувствовать корова ничего не могла, хотя задняя нога продолжала каждые несколько секунд задевать мое бедро. Есть животные, которые не терпят никакого насилия над собой, и эта корова принадлежала к ним.
   Наконец, я очистил довольно широкий участок и начал обрабатывать его перекисью водорода. Я очень верю в антисептические свойства этого старинного средства (во всяком случае, если гноя много) и с удовлетворением наблюдал, как перекись пузырилась на коже. Однако корове подобное ощущение, видимо, пришлось не по вкусу. Во всяком случае, она неожиданно взвилась в воздух, вырвала веревку из рук фермера, отбросила меня в сторону и ринулась к двери.
   Дверь была закрыта, но так обветшала, что корова с громким треском проскочила сквозь нее, даже не убавив прыти. Когда мохнатое чудовище вылетело в проход, я с отчаянием подумал: «Влево! Влево поверни!», но, к моему ужасу, она повернула вправо, поскребла копытами по булыжнику и ринулась в тупик, где стояла моя дочурка.
   Наступила чуть ли не самая страшная минута в моей жизни. Подбегая к проломленной двери я услышал, как тихий голосок произнес: «Мама!» Нет, она даже не вскрикнула – ничего, кроме этого тихого «мама». Выскочив в проход, я увидел, что Рози прижалась спиной к поперечной стене, а корова неподвижно стоит перед ней на расстоянии двух шагов.
   Услышав мой топот, корова оглянулась, затем развернулась, почти не сходя с места, и галопом пронеслась мимо меня во двор.
   Подхватывая Рози на руки, я весь трясся. Ведь корова так легко могла… В голове у меня вихрем кружились бессвязные мысли. Почему Рози сказала «мама»? Ведь прежде я ни разу не слышал, чтобы она произносила это слово. Хелен была для нее «мамочка» и «ма-а!». И почему она словно бы даже не испугалась? Но ответов я не искал, испытывая только невероятную благодарность судьбе. Как испытываю ее и теперь, когда вижу этот проход.
   На обратном пути мне припомнилось, как с Джимми во время одной из его поездок со мной случилось почти то же самое. Правда, не столь страшное, потому что он играл в проходе перед открытой дверью, выходившей на луга, и не оказался в ловушке, когда корова, которую я осматривал, вырвалась и побежала в его сторону. Я ничего не успел увидеть, услышал только пронзительное «а-а-а!». Однако, когда я выбежал из стойла, Джимми, к величайшему моему облегчению, мчался через луг к машине, а корова рысила в противоположном направлении.
   Реакция Джимми была типичной для него, потому что, попадая в тяжелое положение, он сразу же громкими воплями оповещал всех об этом. Когда доктор Эллинсон приезжал сделать ему прививку, он, не успев еще увидеть шприца, уже отчаянно выл: «Ой-ой-ой! Больно будет, ой-ой-ой!» А добрый доктор, родственная душа, гремел в ответ: «И будет! И будет! О-о-о! А-а-а!» Зато нашего дантиста Джимми сумел-таки перепугать насмерть. По-видимому, его потребность вопить выдерживала и общую анестезию. Долгий дрожащий стон, который мой сын испустил уже вдохнув газ, вверг бедного врача почти в панику.
   На обратном пути Рози старательно открывала ворота за воротами, а когда мы миновали третьи, вопросительно посмотрела на меня. Я понял: ей ужасно хотелось поиграть в ее любимую игру. Она обожала, чтобы ей задавали вопросы, как Джимми обожал засыпать вопросами меня.
   Я повиновался этому сигналу и начал.
   – Назови мне шесть голубых и синих цветов.
   Рози разрумянилась от удовольствия, уж их-то она знала!
   – Колокольчик лесной, колокольчик раскидистый, василек, незабудка, вероника, фиалка.
   – Умница! А теперь… ну-ка, шесть птиц!
   И опять румянец, и быстрый ответ.
   – Сорока, кроншнеп, дрозд, ржанка, овсянка, грач.
   – Замечательно! Ну, а теперь назови мне шесть красных цветов…
   И так далее и тому подобное, день за днем, с бесконечными вариациями. Тогда я толком не понимал, какой я счастливец. Работал я буквально круглые сутки и тем не менее много времени проводил со своими детьми. Столько мужчин с таким усердием трудятся во имя семейного очага, что практически не видят своих детей. А какой же тогда это семейный очаг? Слава богу, у меня все сложилось иначе.
   И Джимми, и Рози, пока не подошли их школьные годы, чуть ли не целые дни проводили со мной на фермах. А Рози, всегда очень заботливо меня опекавшая, по мере приближения ее первого школьного дня начала относиться ко мне прямо-таки по-матерински. Она действительно не в силах была понять, как я сумею обойтись без нее и, когда ей исполнилось пять, постоянно из-за этого тревожилась.
   – Папа, – говорила она с глубокой серьезностью, – вот я пойду в школу, как же ты останешься без меня? И ворота открывать, и доставать лекарства из багажника и все самому. Тебе же будет очень трудно.
   Я старался ее разуверить, гладил по голове и повторял:
   – Конечно, Рози, я знаю. Мне очень будет тебя не хватать, но как-нибудь я справлюсь.
   И в ответ всегда солнечный взгляд, улыбка облегчения, утешающие слова:
   – Ну, ничего, папа, я ведь буду ездить с тобой каждую субботу и каждое воскресенье. Значит, ты сможешь немножко отдохнуть.
   Пожалуй, только естественно, что мои дети, наблюдая с самого раннего возраста работу ветеринара, замечая, какую радость дает она мне, выбрали себе профессию сразу и безоговорочно: они будут ветеринарами!
   Намерение Джимми я мог только одобрить. Он был крепким, закаленным мальчуганом, и, конечно, тяготы нашей практики покажутся ему пустяками, но мне была нестерпима мысль, что мою дочурку будут лягать, бодать, сбивать с ног, топтать, не говоря уж о навозной жиже и прочих прелестях. В те дни ведь не было металлических станков, чтобы удерживать буйствующих гигантов, зато в немалых количествах еще держались рабочие лошади, а именно они постоянно отправляли ветеринаров в больницу то со сломанной ногой, то со сломанными ребрами. Рози твердо решила, что практиковать она будет только в сельских краях, а уж такая жизнь, на мой взгляд, годилась только для мужчин. Короче говоря, я убеждал ее, убеждал, пока не переубедил. Поступив наперекор и своей природе, и своим принципам.