– Угу, водопроводчик это самое и сказал, чуть их увидел. Его прямо как дубиной оглушило.
– Водопроводчик?
– Ага. Хозяйка в обед заметила, что вода в поилку не идет, и вызвала Фреда Буллера. Он часа через два приехал. Сказал, что трубу засорило, ну и наладил все.
– Следовательно, они почти весь день не пили?..
– Выходит так.
Слава богу! Все встало на свое место. Не то, чтобы я очень ободрился, но, во всяком случае, бремя вины спало с моих плеч. Чем бы это ни кончилось, мне себя упрекнуть не в чем.
– Вот оно что! – прохрипел я.
Лайонел растерянно посмотрел на меня.
– Вы о чем? Что воды не было? Ну, конечно, пить им хотелось, так что?
– Это у них не от жажды. Они отравились солью.
– Как так? Соли они и в рот не брали. Откуда ей тут взяться?
– Корм для свиней всегда подсаливается… – Мои мысли неслись бешеным вихрем. С чего начать? Я ухватил Лайонела за локоть и потащил его во двор. – Быстрее! Надо поднять их на ноги!
– Они же всегда одинаковый корм получали. Что сегодня-то стряслось? – бормотал он, пробираясь по соломе.
Я подскочил к большой свинье, которая затихла между припадками судорог, и уперся ей в плечо.
– Они остались без воды. Вот, что стряслось. Из-за этого в мозгу образовалась большая концентрация соли и начались припадки. Толкайте, Лайонел, толкайте! Надо дотащить ее до поилки. Воды там теперь достаточно.
По-моему, он решил, что я брежу, но покорно помог мне поднять свинью и продолжал поддерживать ее со своего бока, пока она, пошатываясь, брела к длинному металлическому желобу у стены. Вылив несколько глотков, она рухнула на пол.
Лайонел тяжело перевел дух.
– Так она же выпила всего ничего.
– Да. И это хорошо. От лишней воды им становится хуже. А теперь возьмемся вон за ту. Очень уж смирно она лежит.
– Хуже? – Он наклонился над свиньей. – Это как же?
– Неважно, – пропыхтел я. – Главное, что лишняя вода им вредна.
Не мог же я признаться ему, что и сам не знаю, что это первое отравление поваренной солью в моей практике и руководствуюсь я только тем, что когда-то вычитал в учебнике.
Мы потащили вторую свинью к поилке, и Лайонел простонал:
– Господи, помилуй! Ну и чертова же штука. В жизни такого видеть не доводилось!
«И мне тоже», – подумал я. Оставалось надеяться, что в колледже меня учили тому, чему нужно.
Целый час мы без передышки подтаскивали свиней к желобу, а тем, которые не могли встать, вливали в глотку тщательно отмеренную дозу воды. Для этого мы разрезали носок у резинового сапога и, засунув его им в пасть, лили воду в голенище из стеклянной бутылки. Взрослая свинья сразу бы отгрызла горлышко.
Тем, у кого припадки были особенно тяжелыми, я сделал инъекцию снотворного, чтобы ослабить конвульсии.
Когда мы кончили, я оглядел свинарник. Все животные выпили немного воды и лежали возле поилки. Пока я смотрел, три-четыре свиньи поднялись, сделали несколько глотков и снова легли. Именно то, что нужно!
– Ну, что же, – произнес я устало. – Больше от нас ничего не зависит.
Лайонел пожал плечами.
– Ладно. Идемте в дом, выпьете чашку чая.
Его сгорбившаяся спина сказала мне, что он потерял всякую надежду. Но как я мог его винить? Мои объяснения и поступки должны показаться ему сумасшедшими. Я и сам склонялся к такому же мнению.
Когда в семь утра на тумбочке у кровати затрезвонил телефон, я потянулся за трубкой, не открывая глаз. Отел или послеродовый парез? Но звонил Лайонел.
– Мне на работу пора, мистер Хэрриот, так я подумал, может, вы захотите про свиней сразу узнать?
Меня словно холодной водой обдало.
– Конечно. Что они?
– Да хорошо.
– Как хорошо? Все живы?
– Все до единой.
– Но чувствуют они себя как? Еле на ногах держатся? Не едят?
– Да нет. Визжат вовсю, как вчера, завтрака требуют.
Я откинулся на подушку, не выпуская трубки из рук, и мой вздох облегчения, видимо, раздался в ней достаточно громко, потому что Лайонел весело усмехнулся.
– Вот и я тоже, мистер Хэрриот. Черт, ну просто чудо! Вчера-то мне помстилось, что вы свихнулись – соль-то, думаю, тут при чем? А вышло по-вашему.
Я засмеялся.
– Пожалуй. И не только в одном смысле.
За сорок лет практики мне пришлось столкнуться не более чем с пятью-шестью случаями отравления поваренной солью или обезвоживания – называйте, как хотите. Видимо, они порядочная редкость. Но ни один из них по ужасу и по радости не идет ни в какое сравнение с тем, что мне довелось испытать в свинарнике Лайонела.
Я решил, что такая победа утвердит дорожника в роли свиновода, но опять ошибся. Снова я навестил его месяца через два, и уже прощался, когда к нам подъехал на велосипеде улыбающийся молодой человек лет двадцати двух.
– Это Билли Фодергилл, мистер Хэрриот, – сказал Лайонел, знакомя нас, и мы обменялись рукопожатием. – С первого числа хозяйничать тут будет Билли.
– Что?
– Так он у меня купил свиней, а хлев берет в аренду. Он и за свиньями теперь ухаживает.
– Честно говоря, я этого не ждал, Лайонел. Мне казалось, что вы нашли себе занятие по душе.
Он посмотрел на меня с легкой усмешкой.
– Вот и мне так казалось. Только эта штука с солью здорово меня тряханула. Я уж решил, что совсем ни при чем остался. В мои-то годы! А Билли три года прослужил свинарем у сэра Томаса Роу, и на днях женился. Вот и хочет вроде как свое хозяйство завести.
Я поглядел на молодого человека. Он был невысок ростом, но круглая голова, широкие плечи и чуть согнутые ноги создавали впечатление большой силы. Казалось, ему ничего не стоит прошибить кирпичную стену.
– Оно и к лучшему, – продолжал Лайонел. – Свинья штука хорошая, только меня все время что-то грызло. Тревога какая-то. А Билли справится. У него дело куда лучше пойдет, чем у меня.
Я снова взглянул на Билли, на курносое загорелое лицо, безмятежные глаза, спокойную улыбку.
– Да, конечно, он справится, – сказал я.
Лайонел пошел проводить меня к машине. Я потрогал его за плечо и спросил:
– Но ведь, Лайонел, вам скучно будет без ваших свиней. Вы всегда любили ухаживать за животными, верно?
– Оно так. И любил, и люблю. Без живности я никак не могу. И сарай у меня опять не пустой стоит. Вот, сами поглядите.
Мы пошли к сараю, открыли дверь, и время словно повернуло вспять. Корова, три теленка, две козы, две свиньи, куры, утки в прихотливо выгороженных закутках. Кроватные рамы, металлическая сетка, завязанные узлами веревки. Только обеденный стол занял место прямо у двери, а стойло коровы гордо отгораживала крышка концертного рояля.
Лайонел кивал на одно животное за другим и кратко сообщал мне историю каждого, а лицо его сияло тихой радостью, какой я на нем давно не видел.
– Но свиней-то всего две, э, Лайонел? – засмеялся я.
Он задумчиво кивнул.
– Ага. Больше и не надо.
Я попрощался с ним и пошел один к машине. Открывая дверцу, я посмотрел назад, повернувшись так, чтобы не видеть слишком уж нового свинарника, а только осененный деревьями старинный каменный домик и сарай. Лайонел, облокотившись о верхний край столешницы, погрузился в созерцание своей разнообразной живности, и дымок его трубки тянулся вверх на фоне зеленого склона. Все слагалось в удивительную гармонию, и я улыбнулся про себя.
Именно такое хозяйство и требовалось Лайонелу.
– Водопроводчик?
– Ага. Хозяйка в обед заметила, что вода в поилку не идет, и вызвала Фреда Буллера. Он часа через два приехал. Сказал, что трубу засорило, ну и наладил все.
– Следовательно, они почти весь день не пили?..
– Выходит так.
Слава богу! Все встало на свое место. Не то, чтобы я очень ободрился, но, во всяком случае, бремя вины спало с моих плеч. Чем бы это ни кончилось, мне себя упрекнуть не в чем.
– Вот оно что! – прохрипел я.
Лайонел растерянно посмотрел на меня.
– Вы о чем? Что воды не было? Ну, конечно, пить им хотелось, так что?
– Это у них не от жажды. Они отравились солью.
– Как так? Соли они и в рот не брали. Откуда ей тут взяться?
– Корм для свиней всегда подсаливается… – Мои мысли неслись бешеным вихрем. С чего начать? Я ухватил Лайонела за локоть и потащил его во двор. – Быстрее! Надо поднять их на ноги!
– Они же всегда одинаковый корм получали. Что сегодня-то стряслось? – бормотал он, пробираясь по соломе.
Я подскочил к большой свинье, которая затихла между припадками судорог, и уперся ей в плечо.
– Они остались без воды. Вот, что стряслось. Из-за этого в мозгу образовалась большая концентрация соли и начались припадки. Толкайте, Лайонел, толкайте! Надо дотащить ее до поилки. Воды там теперь достаточно.
По-моему, он решил, что я брежу, но покорно помог мне поднять свинью и продолжал поддерживать ее со своего бока, пока она, пошатываясь, брела к длинному металлическому желобу у стены. Вылив несколько глотков, она рухнула на пол.
Лайонел тяжело перевел дух.
– Так она же выпила всего ничего.
– Да. И это хорошо. От лишней воды им становится хуже. А теперь возьмемся вон за ту. Очень уж смирно она лежит.
– Хуже? – Он наклонился над свиньей. – Это как же?
– Неважно, – пропыхтел я. – Главное, что лишняя вода им вредна.
Не мог же я признаться ему, что и сам не знаю, что это первое отравление поваренной солью в моей практике и руководствуюсь я только тем, что когда-то вычитал в учебнике.
Мы потащили вторую свинью к поилке, и Лайонел простонал:
– Господи, помилуй! Ну и чертова же штука. В жизни такого видеть не доводилось!
«И мне тоже», – подумал я. Оставалось надеяться, что в колледже меня учили тому, чему нужно.
Целый час мы без передышки подтаскивали свиней к желобу, а тем, которые не могли встать, вливали в глотку тщательно отмеренную дозу воды. Для этого мы разрезали носок у резинового сапога и, засунув его им в пасть, лили воду в голенище из стеклянной бутылки. Взрослая свинья сразу бы отгрызла горлышко.
Тем, у кого припадки были особенно тяжелыми, я сделал инъекцию снотворного, чтобы ослабить конвульсии.
Когда мы кончили, я оглядел свинарник. Все животные выпили немного воды и лежали возле поилки. Пока я смотрел, три-четыре свиньи поднялись, сделали несколько глотков и снова легли. Именно то, что нужно!
– Ну, что же, – произнес я устало. – Больше от нас ничего не зависит.
Лайонел пожал плечами.
– Ладно. Идемте в дом, выпьете чашку чая.
Его сгорбившаяся спина сказала мне, что он потерял всякую надежду. Но как я мог его винить? Мои объяснения и поступки должны показаться ему сумасшедшими. Я и сам склонялся к такому же мнению.
Когда в семь утра на тумбочке у кровати затрезвонил телефон, я потянулся за трубкой, не открывая глаз. Отел или послеродовый парез? Но звонил Лайонел.
– Мне на работу пора, мистер Хэрриот, так я подумал, может, вы захотите про свиней сразу узнать?
Меня словно холодной водой обдало.
– Конечно. Что они?
– Да хорошо.
– Как хорошо? Все живы?
– Все до единой.
– Но чувствуют они себя как? Еле на ногах держатся? Не едят?
– Да нет. Визжат вовсю, как вчера, завтрака требуют.
Я откинулся на подушку, не выпуская трубки из рук, и мой вздох облегчения, видимо, раздался в ней достаточно громко, потому что Лайонел весело усмехнулся.
– Вот и я тоже, мистер Хэрриот. Черт, ну просто чудо! Вчера-то мне помстилось, что вы свихнулись – соль-то, думаю, тут при чем? А вышло по-вашему.
Я засмеялся.
– Пожалуй. И не только в одном смысле.
За сорок лет практики мне пришлось столкнуться не более чем с пятью-шестью случаями отравления поваренной солью или обезвоживания – называйте, как хотите. Видимо, они порядочная редкость. Но ни один из них по ужасу и по радости не идет ни в какое сравнение с тем, что мне довелось испытать в свинарнике Лайонела.
Я решил, что такая победа утвердит дорожника в роли свиновода, но опять ошибся. Снова я навестил его месяца через два, и уже прощался, когда к нам подъехал на велосипеде улыбающийся молодой человек лет двадцати двух.
– Это Билли Фодергилл, мистер Хэрриот, – сказал Лайонел, знакомя нас, и мы обменялись рукопожатием. – С первого числа хозяйничать тут будет Билли.
– Что?
– Так он у меня купил свиней, а хлев берет в аренду. Он и за свиньями теперь ухаживает.
– Честно говоря, я этого не ждал, Лайонел. Мне казалось, что вы нашли себе занятие по душе.
Он посмотрел на меня с легкой усмешкой.
– Вот и мне так казалось. Только эта штука с солью здорово меня тряханула. Я уж решил, что совсем ни при чем остался. В мои-то годы! А Билли три года прослужил свинарем у сэра Томаса Роу, и на днях женился. Вот и хочет вроде как свое хозяйство завести.
Я поглядел на молодого человека. Он был невысок ростом, но круглая голова, широкие плечи и чуть согнутые ноги создавали впечатление большой силы. Казалось, ему ничего не стоит прошибить кирпичную стену.
– Оно и к лучшему, – продолжал Лайонел. – Свинья штука хорошая, только меня все время что-то грызло. Тревога какая-то. А Билли справится. У него дело куда лучше пойдет, чем у меня.
Я снова взглянул на Билли, на курносое загорелое лицо, безмятежные глаза, спокойную улыбку.
– Да, конечно, он справится, – сказал я.
Лайонел пошел проводить меня к машине. Я потрогал его за плечо и спросил:
– Но ведь, Лайонел, вам скучно будет без ваших свиней. Вы всегда любили ухаживать за животными, верно?
– Оно так. И любил, и люблю. Без живности я никак не могу. И сарай у меня опять не пустой стоит. Вот, сами поглядите.
Мы пошли к сараю, открыли дверь, и время словно повернуло вспять. Корова, три теленка, две козы, две свиньи, куры, утки в прихотливо выгороженных закутках. Кроватные рамы, металлическая сетка, завязанные узлами веревки. Только обеденный стол занял место прямо у двери, а стойло коровы гордо отгораживала крышка концертного рояля.
Лайонел кивал на одно животное за другим и кратко сообщал мне историю каждого, а лицо его сияло тихой радостью, какой я на нем давно не видел.
– Но свиней-то всего две, э, Лайонел? – засмеялся я.
Он задумчиво кивнул.
– Ага. Больше и не надо.
Я попрощался с ним и пошел один к машине. Открывая дверцу, я посмотрел назад, повернувшись так, чтобы не видеть слишком уж нового свинарника, а только осененный деревьями старинный каменный домик и сарай. Лайонел, облокотившись о верхний край столешницы, погрузился в созерцание своей разнообразной живности, и дымок его трубки тянулся вверх на фоне зеленого склона. Все слагалось в удивительную гармонию, и я улыбнулся про себя.
Именно такое хозяйство и требовалось Лайонелу.
38
Воскресное июньское утро, и я мою руки на кухне Мэтта Кларка. Сияет солнце, порывистый ветер гуляет по склонам, и мне в окно четко видны все лощины, все складки на них, все скользящие по ним тени облаков.
Я оглянулся через плечо на белоснежную голову бабушки Кларк, склоненную над вязанием. Радио на комоде было настроено на утреннюю церковную службу, и старушка вдруг оторвалась от своего занятия и несколько мгновений внимательно слушала проповедь, а потом снова деловито защелкала спицами.
Бабушка Кларк приближалась к своему девяностолетию и всегда носила черные платья, а шею закутывала черным шарфиком. Она вступала в жизнь, когда фермерам приходилось очень туго, и весь свой долгий век без устали трудилась не только в доме, но и на полях.
Я потянулся за полотенцем, и тут в кухню вошел фермер с Рози.
– Папочка, а мистер Кларк мне показал цыпляток! – сообщила она.
Старушка снова оторвалась от вязания.
– Это ваша дочка, мистер Хэрриот?
– Да, миссис Кларк, это Рози.
– Да, конечно же! Я ведь ее уже видела и не один раз. – Она отложила работу, тяжело поднялась с кресла, прошаркала к буфету, достала яркую жестянку и извлекла из нее шоколадку.
– Сколько же тебе теперь лет, Рози? – спросила она, вручая шоколадку.
– Спасибо! Мне шесть лет, – ответила моя дочка.
Старушка посмотрела сверху вниз на улыбающееся личико, на крепкие ножки в сандалиях и погладила натруженной рукой румяную щечку.
– Умница, деточка, – сказала она и заковыляла к своему креслу. Йоркширские старики не склонны к излияниям чувств, и эта мимолетная ласка показалась мне благословением. Старушка тем временем снова защелкала спицами.
– А как ваш сынок? Как Джимми? – спросила она.
– Спасибо, хорошо. Ему уже десять, и сегодня он ушел гулять с приятелями.
– Десять, э? Десять и шесть… Десять и шесть… – На секунду ее мысли словно унеслись куда-то далеко, но потом она снова поглядела на меня. – Может, вы этого и не знаете, мистер Хэрриот, да только сейчас – лучшее время в вашей жизни.
– Вы так думаете?
– Чего же тут думать? Если кругом тебя твои дети, и ты видишь, как они растут, лучше в жизни ничего не бывает. Оно так для всех. Да только одни про это вовсе не знают, а другие спохватываются, когда уже поздно. Время-то не ждет.
– По-моему, миссис Кларк, я это всегда понимал, хотя особенно и не задумывался.
– Верно, верно, молодой человек. – Она одарила меня лукавой улыбкой. – Ведь вы никогда без сына или дочки не приезжаете!
На обратном пути слова старушки продолжали звучать в моих ушах. Вспоминаются они мне и теперь, когда мы с Хелен собираемся отпраздновать рубиновую свадьбу – сорокалетие нашего брака. Жизнь нам улыбалась и продолжает улыбаться. Нам очень повезло, и мы прожили много счастливых лет, но думаю, самыми счастливыми были те, которые назвала бабушка Кларк, и Хелен со мной согласна.
А в то июньское утро, вернувшись в Скелдейл-Хаус, я застал там Зигфрида, пополнявшего запас медикаментов в багажнике своей машины. Ему помогали его дети, Алан и Дженет, которых он, как и я, обычно брал с собой.
– Ну, на ближайшие дни хватит, – объявил он, захлопывая крышку багажника и улыбаясь мне. – Пока нет вызовов, Джеймс, давайте прогуляемся по саду.
Дети помчались вперед, а мы неторопливо вышли следом за ними в длинный сад позади дома, где солнечные лучи попадали в плен старинной высокой кирпичной ограды и ветер, разбиваясь о нее, только шелестел верхушками яблонь.
На лужайке Зигфрид улегся в траву, опершись на локоть, а я сел рядом. Мой партнер сорвал стебелек и задумчиво его пожевал.
– А акации все-таки жаль, – пробормотал он.
Я взглянул на него с удивлением. Сколько лет прошло с тех пор, как буря повалила красивое дерево, осенявшее лужайку!
– Да. конечно. Она была такой чудесной… А помните, – продолжал я, – как я заснул под ней в тот день, когда приехал сюда по вашему объявлению? Собственно, мы познакомились на этом самом месте.
Зигфрид засмеялся.
– Конечно, помню! – Он поглядел вокруг на ограду, кирпичу и каменной облицовке которой время давно уже придало благородный цвет, на альпийскую горку и розовые кусты, на детей, играющих у старого курятника в глубине. – Честное слово, Джеймс, нам с того дня немало довелось пережить вместе! Как говорится, с тех пор много воды утекло…
Мы помолчали, а в моей памяти воскресли невзгоды и радости тех лет. Сам того не заметив, я откинулся в траву и закрыл глаза. Лицо мне щекотали солнечные лучи, среди цветов гудели пчелы, грачи горланили на вершинах вязов, окаймлявших двор…
Откуда-то издалека донесся голос моего партнера:
– Э-эй! Опять вы за старое? Ждете чтобы я вас снова разбудил?
Я присел, сонно мигая.
– Черт! Извините, Зигфрид. Но мне в пять утра пришлось поехать на опорос, вот меня и разморило.
– Ну, что же, – заметил он с улыбкой. – Значит, нынче вечером обойдетесь без своей снотворной книги.
– Да, конечно, – засмеялся я. – Сегодня она мне не понадобится.
Ни Зигфрид, ни я бессонницей особенно не страдали. Но на тот редкий случай, когда сон никак не приходил, мы обзавелись каждый своей книгой. Моей были «Братья Карамазовы», великий роман, но усыплявший меня именами действующих лиц. Не успевал я открыть его, как эти имена начинали меня убаюкивать. «Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном Федора Павловича Карамазова». А к тому времени, когда я добирался до Григория Кутузова, Ефима Петровича Поленова, Степаниды Бедрягиной и прочих, сон уже уносил меня прочь на легких крыльях.
Зигфрид держал у себя на тумбочке монографию по физиологии глаза. Один абзац неизменно погружал его в дремоту. Как-то он показал его мне. «Первая ресничная мышца соединена с ресничным телом и, сокращаясь, тянет ресничное тело вперед, тем самым вызывая ослабление связки хрусталика, тогда как вторая ресничная мышца, представляющая собой кольцевую мышцу, вросшую в ресничное тело, сокращаясь, приближает ресничное тело к хрусталику». Дальше этого ему пробраться не удавалось.
– Нет, – ответил я, протирая глаза и переворачиваясь на бок. – Нынче мне снотворное не понадобится! Да, кстати, сегодня я был у Мэтта Кларка… – И я рассказал про свой разговор с бабушкой Кларк.
Зигфрид сорвал травинку и сунул ее между зубов.
– Она мудрая старушка и видела на своем веку все. Если она права, нам с вами в будущем ни о чем не придется жалеть, потому что мы оба не расставались с нашими детьми, пока они росли.
Мною вновь овладела дремота, но Зигфрид разбудил меня, объявив:
– Знаете, Джеймс, ведь то же самое относится и к нашей работе. И тут мы опять-таки живем в счастливое время.
– Вы так думаете?
– Безусловно! Вспомните о всех послевоенных новшествах! Медикаменты и методики, которые нам и не грезились. У нас появилась возможность лечить животных куда лучше, и фермеры это отлично понимают. Вы заметили, как в базарные дни они набиваются в приемную, чтобы попросить совета. Они теперь куда больше уважают науку и знают, что обратившись к ветеринару, много выгадывают.
– Правда, – согласился я. – Бесспорно, мы сейчас нарасхват. Ну и министерской работы хватает.
– Да, все кипит. Хотите держать пари, Джеймс, что именно сейчас наша профессия переживает свой расцвет?
Я помолчал, а потом ответил:
– Возможно, вы правы. Но в таком случае нас ожидает увядание?
– Да, нет, конечно! Просто одно новое будет сменяться другим. Мне часто кажется, что мы только-только начинаем. Например, работу с мелкими животными. – Зигфрид погрозил мне изжеванным стебельком. В его глазах вспыхнул энтузиазм, всегда заражавший и меня. – Поверьте, Джеймс, впереди нас ждут замечательные дни!
Я оглянулся через плечо на белоснежную голову бабушки Кларк, склоненную над вязанием. Радио на комоде было настроено на утреннюю церковную службу, и старушка вдруг оторвалась от своего занятия и несколько мгновений внимательно слушала проповедь, а потом снова деловито защелкала спицами.
Бабушка Кларк приближалась к своему девяностолетию и всегда носила черные платья, а шею закутывала черным шарфиком. Она вступала в жизнь, когда фермерам приходилось очень туго, и весь свой долгий век без устали трудилась не только в доме, но и на полях.
Я потянулся за полотенцем, и тут в кухню вошел фермер с Рози.
– Папочка, а мистер Кларк мне показал цыпляток! – сообщила она.
Старушка снова оторвалась от вязания.
– Это ваша дочка, мистер Хэрриот?
– Да, миссис Кларк, это Рози.
– Да, конечно же! Я ведь ее уже видела и не один раз. – Она отложила работу, тяжело поднялась с кресла, прошаркала к буфету, достала яркую жестянку и извлекла из нее шоколадку.
– Сколько же тебе теперь лет, Рози? – спросила она, вручая шоколадку.
– Спасибо! Мне шесть лет, – ответила моя дочка.
Старушка посмотрела сверху вниз на улыбающееся личико, на крепкие ножки в сандалиях и погладила натруженной рукой румяную щечку.
– Умница, деточка, – сказала она и заковыляла к своему креслу. Йоркширские старики не склонны к излияниям чувств, и эта мимолетная ласка показалась мне благословением. Старушка тем временем снова защелкала спицами.
– А как ваш сынок? Как Джимми? – спросила она.
– Спасибо, хорошо. Ему уже десять, и сегодня он ушел гулять с приятелями.
– Десять, э? Десять и шесть… Десять и шесть… – На секунду ее мысли словно унеслись куда-то далеко, но потом она снова поглядела на меня. – Может, вы этого и не знаете, мистер Хэрриот, да только сейчас – лучшее время в вашей жизни.
– Вы так думаете?
– Чего же тут думать? Если кругом тебя твои дети, и ты видишь, как они растут, лучше в жизни ничего не бывает. Оно так для всех. Да только одни про это вовсе не знают, а другие спохватываются, когда уже поздно. Время-то не ждет.
– По-моему, миссис Кларк, я это всегда понимал, хотя особенно и не задумывался.
– Верно, верно, молодой человек. – Она одарила меня лукавой улыбкой. – Ведь вы никогда без сына или дочки не приезжаете!
На обратном пути слова старушки продолжали звучать в моих ушах. Вспоминаются они мне и теперь, когда мы с Хелен собираемся отпраздновать рубиновую свадьбу – сорокалетие нашего брака. Жизнь нам улыбалась и продолжает улыбаться. Нам очень повезло, и мы прожили много счастливых лет, но думаю, самыми счастливыми были те, которые назвала бабушка Кларк, и Хелен со мной согласна.
А в то июньское утро, вернувшись в Скелдейл-Хаус, я застал там Зигфрида, пополнявшего запас медикаментов в багажнике своей машины. Ему помогали его дети, Алан и Дженет, которых он, как и я, обычно брал с собой.
– Ну, на ближайшие дни хватит, – объявил он, захлопывая крышку багажника и улыбаясь мне. – Пока нет вызовов, Джеймс, давайте прогуляемся по саду.
Дети помчались вперед, а мы неторопливо вышли следом за ними в длинный сад позади дома, где солнечные лучи попадали в плен старинной высокой кирпичной ограды и ветер, разбиваясь о нее, только шелестел верхушками яблонь.
На лужайке Зигфрид улегся в траву, опершись на локоть, а я сел рядом. Мой партнер сорвал стебелек и задумчиво его пожевал.
– А акации все-таки жаль, – пробормотал он.
Я взглянул на него с удивлением. Сколько лет прошло с тех пор, как буря повалила красивое дерево, осенявшее лужайку!
– Да. конечно. Она была такой чудесной… А помните, – продолжал я, – как я заснул под ней в тот день, когда приехал сюда по вашему объявлению? Собственно, мы познакомились на этом самом месте.
Зигфрид засмеялся.
– Конечно, помню! – Он поглядел вокруг на ограду, кирпичу и каменной облицовке которой время давно уже придало благородный цвет, на альпийскую горку и розовые кусты, на детей, играющих у старого курятника в глубине. – Честное слово, Джеймс, нам с того дня немало довелось пережить вместе! Как говорится, с тех пор много воды утекло…
Мы помолчали, а в моей памяти воскресли невзгоды и радости тех лет. Сам того не заметив, я откинулся в траву и закрыл глаза. Лицо мне щекотали солнечные лучи, среди цветов гудели пчелы, грачи горланили на вершинах вязов, окаймлявших двор…
Откуда-то издалека донесся голос моего партнера:
– Э-эй! Опять вы за старое? Ждете чтобы я вас снова разбудил?
Я присел, сонно мигая.
– Черт! Извините, Зигфрид. Но мне в пять утра пришлось поехать на опорос, вот меня и разморило.
– Ну, что же, – заметил он с улыбкой. – Значит, нынче вечером обойдетесь без своей снотворной книги.
– Да, конечно, – засмеялся я. – Сегодня она мне не понадобится.
Ни Зигфрид, ни я бессонницей особенно не страдали. Но на тот редкий случай, когда сон никак не приходил, мы обзавелись каждый своей книгой. Моей были «Братья Карамазовы», великий роман, но усыплявший меня именами действующих лиц. Не успевал я открыть его, как эти имена начинали меня убаюкивать. «Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном Федора Павловича Карамазова». А к тому времени, когда я добирался до Григория Кутузова, Ефима Петровича Поленова, Степаниды Бедрягиной и прочих, сон уже уносил меня прочь на легких крыльях.
Зигфрид держал у себя на тумбочке монографию по физиологии глаза. Один абзац неизменно погружал его в дремоту. Как-то он показал его мне. «Первая ресничная мышца соединена с ресничным телом и, сокращаясь, тянет ресничное тело вперед, тем самым вызывая ослабление связки хрусталика, тогда как вторая ресничная мышца, представляющая собой кольцевую мышцу, вросшую в ресничное тело, сокращаясь, приближает ресничное тело к хрусталику». Дальше этого ему пробраться не удавалось.
– Нет, – ответил я, протирая глаза и переворачиваясь на бок. – Нынче мне снотворное не понадобится! Да, кстати, сегодня я был у Мэтта Кларка… – И я рассказал про свой разговор с бабушкой Кларк.
Зигфрид сорвал травинку и сунул ее между зубов.
– Она мудрая старушка и видела на своем веку все. Если она права, нам с вами в будущем ни о чем не придется жалеть, потому что мы оба не расставались с нашими детьми, пока они росли.
Мною вновь овладела дремота, но Зигфрид разбудил меня, объявив:
– Знаете, Джеймс, ведь то же самое относится и к нашей работе. И тут мы опять-таки живем в счастливое время.
– Вы так думаете?
– Безусловно! Вспомните о всех послевоенных новшествах! Медикаменты и методики, которые нам и не грезились. У нас появилась возможность лечить животных куда лучше, и фермеры это отлично понимают. Вы заметили, как в базарные дни они набиваются в приемную, чтобы попросить совета. Они теперь куда больше уважают науку и знают, что обратившись к ветеринару, много выгадывают.
– Правда, – согласился я. – Бесспорно, мы сейчас нарасхват. Ну и министерской работы хватает.
– Да, все кипит. Хотите держать пари, Джеймс, что именно сейчас наша профессия переживает свой расцвет?
Я помолчал, а потом ответил:
– Возможно, вы правы. Но в таком случае нас ожидает увядание?
– Да, нет, конечно! Просто одно новое будет сменяться другим. Мне часто кажется, что мы только-только начинаем. Например, работу с мелкими животными. – Зигфрид погрозил мне изжеванным стебельком. В его глазах вспыхнул энтузиазм, всегда заражавший и меня. – Поверьте, Джеймс, впереди нас ждут замечательные дни!