Хэрриот Джеймс. О всех созданиях -- прекрасных и удивительных

   – Мистер Хэрриот, боюсь, кость застряла в зубах у Бориса, – виновато сказала миссис Бонд.
   – У Бориса! – Я даже поперхнулся. – Но как мы его изловим?
   – А я его перехитрила! – ответила она скромно. – Мне удалось заманить его в кошачью корзину на его любимую рыбку.
   Тристан положил ладонь на большую плетеную корзину, стоявшую посредине стола.
   – Так он здесь? – спросил он небрежно, открыл запор и откинул крышку. Примерно треть секунды скорченный зверь внутри и Тристан снаружи мерились напряженными взглядами, а затем глянцевая черная бомба бесшумно взвилась из корзины и пронеслась на верх высокого буфета мимо левого уха своего освободителя.
   – Черт! – сказал Тристан. – Что это такое?
   – Это, – ответил я, – был Борис. И теперь мы будем его опять ловить.
   Я взобрался на стул, медленно завел руку на верх буфета и самым своим обольстительным тоном заворковал «кис-кис, кис-кис».
   Через минуту Тристана осенила блестящая мысль: он внезапно взмыл в воздух и ухватил Бориса за хвост. Но лишь на миг. Могучий кот сразу вырвался и вихрем понесся по кухне – по шкафам, шкафчикам, занавескам, круг за кругом, точно мотоциклист на вертикальной стене.
   Тристан занял стратегическую позицию и, когда Борис пролетал мимо, попытался ухватить его рукой в кожаной перчатке.
   – А, чертов кот! Улизнул! – огорченно крикнул он. – Но сейчас я его!.. Ну, что, черный олух… Черт! Никак его не ухватишь.
   Смирные внутренние кошки, напуганные не только летящими на пол мисками, сковородками и консервами, но и воплями, и прыжками Тристана, в свою очередь заметались по кухне, сбрасывая на пол, что не успел сбросить Борис. Шум и суматоха достигли такого предела, что даже мистер Бонд заметил, что в кухне что-то происходит. Во всяком случае, он на секунду поднял голову, с легким недоумением взглянул на пушистую метель вокруг и снова погрузился в газету.
   Тристан, раскрасневшийся от охотничьего азарта и усилий, вошел во вкус, и я весь внутренне съежился, когда он восторженно скомандовал.
   – Гони его, Джим! Уж теперь сукин сын от меня не уйдет!
   Бориса мы так и не поймали и предоставили кости самой выбираться из его зубов, а потому с точки зрения ветеринарии этот визит назвать успешным никак нельзя. Но Тристан, когда мы сели в машину, блаженно улыбнулся.
   – Ну, было дело! А мне, Джим, и в голову не приходило, что ты так развлекаешься со своими кисками.
   Однако миссис Бонд, когда я в следующий раз ее увидел, отнеслась к происшедшему без всякого восторга.
   – Мистер Хэрриот, – сказала она, – может быть, вы больше не будете привозить сюда этого молодого человека?

22

   Вот и пришлось мне еще раз побывать у Гранвилла Беннетта – в облицованной плиткой операционной, где огромная лампа заливала беспощадным светом склоненную голову моего коллеги, ветеринарных сестер, ряды инструментов, беспомощное, распростертое на столе пушистое тельце.
   Часов до четырех в этот день я даже не подозревал, что мне предстоит еще одна поездка в Хартингтон, – до той самой минуты, когда звонок в дверь оторвал меня от чашки с чаем, и я пошел ее открыть, и увидел на крыльце полковника Бозуорта. В руке он держал плетеную кошачью корзинку.
   – Вы не уделите мне несколько минут, мистер Хэрриот? – сказал он каким-то странным голосом, и я посмотрел на него с удивлением, слегка откинув голову.
   Почти всем, кто хотел посмотреть в лицо полковнику Бозуорту – в суровое солдатское лицо, вознесенное над полом почти на семь футов, – приходилось откидывать голову. Оно, как и вся его худощавая подтянутая фигура, вполне гармонировало с боевыми орденами, которые он заслужил на войне четырнадцатого года. Я часто видел его – и не только у нас в приемной, но и на тихих проселках вокруг Дарроуби, по которым он целыми днями рысил на крупном гунтере в сопровождении двух керн-терьеров. Он мне нравился. Несмотря на свою внушительную внешность, он не только был неизменно учтив, но и таил в себе большой запас душевной мягкости, которая просвечивала в отношении к его четвероногим друзьям.
   – Ну, разумеется, – ответил я. – Сюда, пожалуйста.
   В приемной он протянул мне корзинку. Лицо его страдальчески морщилось, в глазах пряталась недоуменная боль.
   – Это Моди, – пробормотал он.
   – Моди? Ваша черная кошечка? – Я часто видел это грациозное создание, когда бывал у полковника, – она то терлась о его ноги, то вспрыгивала к нему на колени, то ревниво пыталась отвлечь его внимание от терьеров.
   – Что случилось? Она заболела?
   – Нет… нет… – Он судорожно сглотнул и уже внятно произнес. – Несчастный случай.
   – Но какой?
   – Ее сбила машина. Прежде она никогда не выбегала на дорогу перед домом, но вот сегодня…
   – Ах, так… – Я взял у него корзинку. – Она попала под колесо?
   – Не думаю. Она ведь сама вернулась в дом.
   – Ну, это обнадеживающий признак! – сказал я. – Полагаю, все обойдется.
   Полковник сглотнул.
   – Мистер Хэрриот, если бы так!.. Но это… ужасно. Ее мордочка. Вероятно, ее только задело, но… я не представляю себе, как она сможет жить.
   – Даже так? Мне очень жаль… Но пойдемте, я посмотрю ее.
   Он покачал головой.
   – Нет. Если разрешите, я подожду здесь. И еще одно! – Он провел ладонью по корзинке. – Если вы тоже решите, что положение безнадежно, то, пожалуйста, усыпите ее сразу же. Чтобы она ни секунды лишней не страдала.
   Я с недоумением взглянул на него и быстро пошел по коридору в операционную. Поставив корзину на стол, я открыл запор и откинул крышку. В глубине съежился глянцево-черный комочек. Я протянул к нему руку, голова приподнялась и повернулась ко мне. Из открытого рта вырвался мучительный вопль.
   Из открытого рта? Нижняя челюсть безобразно отвисала, разбитая, изуродованная, и, когда раздался второй истошный стон, я с леденящим ужасом разглядел торчащие из кровавой пены зазубренные изломы кости.
   Быстро закрыв корзинку, я оперся локтем на крышку.
   – О господи, – бормотал я. – О господи…
   Я крепко зажмурился, но продолжал видеть эту жуткую челюсть, слышать эти страдальческие стоны… Страшнее же всего было беспомощное недоумение в широко открытых глазах. Именно из-за него всегда так трудно смотреть на искалеченное животное.
   Дрожащей рукой я торопливо нащупал на лотке у себя за спиной ампулу нембутала. Во всяком случае, одно ветеринар может: милосердно сократить невыносимую агонию. Я набрал в шприц пять кубиков. Более чем достаточно. Она уснет и больше уже не проснется. Снова открыв корзинку, я засунул руку под кошечку, приподнял ее и сделал укол. Инъекция в брюшную полость – и конец. Но когда я нажал на поршень, меня словно похлопал по плечу кто-то более спокойный и рассудительный – «Минутку, Хэрриот, не спеши. Почему бы тебе прежде не разобраться как следует?»
   Я ввел один кубик и вытащил иглу. Для обезболивания этого хватит. Через несколько минут Моди уже не будет ничего чувствовать. Я прикрыл крышку и прошелся по операционной. Мне приходилось приводить в порядок немало кошачьих челюстей – видимо, ломаются они довольно легко, и я испытывал огромное удовлетворение, когда, скрепив проволокой разбитую кость, следил, как она нормально срастается. Но на этот раз было совсем другое.
   Через пять минут я откинул крышку, вынул крепко спящую кошечку, обвисшую на моих ладонях точно тряпичная кукла, и положил ее на стол.
   Удалив тампонами кровь и слюну, я осторожно кончиками пальцев ощупал разбитые кости, пытаясь соединить обломки в подобие целого. Да, челюсть разломилась пополам, но ее-то можно скрепить проволокой, а вот отростки… Обломаны с обеих сторон, левый еще и перебит. И зубы… Нескольких не хватает, остальные расшатались. И ухватиться не за что. Но, может быть, их удалось бы скрепить металлическими пластинками, привинченными к кости. Да, конечно… Если бы нашелся достаточно искусный хирург, располагающий всем необходимым для подобной операции… Но я же такого хирурга знаю!
   Теперь я тщательно осмотрел бедную кошку. Все было в порядке, если не считать жалко болтающейся челюсти. Я задумчиво погладил чистую пушистую шерстку. Она еще почти котенок, у нее впереди вся жизнь… Я принял решение и с облегчением побежал по коридору в приемную спросить у полковника, разрешит ли он мне отвезти Моди к Гранвиллу Беннетту. Едва я выехал из Дарроуби, как началась метель, но, к счастью, шоссе в Хартингтон всю дорогу шло под уклон. Выше в холмах оно в такой вечер скоро стало бы непроезжим.
   В операционной ветеринарной клиники я напряженно следил, как Беннетт сверлит, свинчивает, шьет. Подобную операцию ускорить невозможно, но его пальцы-сосиски умели работать с замечательной быстротой. Тем не менее мы простояли у стола почти час, и долгие периоды безмолвия нарушались только позвякиванием инструментов, редкими отрывистыми распоряжениями хирурга, да иногда вспышками досады, в которых были повинны не только сестры. Меня заставили ассистировать, и стоило мне придержать челюсть чуть-чуть не так, как требовалось моему коллеге, как он взрывался:
   – Да не так, Джим, черт вас возьми! Вы что в игрушки играете? …Нет, нет, нет!.. О боже всемогущий!
   Но всему приходит конец. Гранвилл снял шапочку и отошел от стола, оставив остальное на сестер. (Я, как и в первый раз, от души ему позавидовал.) Он был весь мокрый. У себя в кабинете он вымыл руки, вытер лоб полотенцем, облачился в элегантный серый пиджак и вытащил из нагрудного кармана трубку – совсем другую, чем в прошлый раз. Со временем я убедился, что все его трубки были не только красивыми, но и огромными – у этой чашечка подошла бы и для кофейного сервиза. Он нежно потер ее о нос, отполировал желтой тряпочкой, с которой, по-видимому, не расставался, и любовно поднес к свету.
   – Текстура-то, Джим, а? Просто чудо.
   Он благодушно набил трубку из своего большого кисета, закурил ее, выпустил мне в лицо благоуханный клуб дыма и взял меня под руку.
   – Пошли, малыш. Пока они там убираются, посмотрим, что у меня и как.
   И мы обошли клинику, приемные и смотровые, рентгеновский кабинет, аптеку и, разумеется, регистратуру с внушительной картотекой, содержавшей истории болезней всех пациентов клиники с момента ее открытия. Но наибольшее удовольствие я получил от посещения теплых кабинок, в которых набирались сил животные после операций.
   Гранвилл не успевал тыкать трубкой:
   – Удаление яичников, энтеротомия, гематома ушной раковины, заворот век. – Внезапно он нагнулся, всунул палец в ячейку сетки и умильно прожурчал. – Ну-ка, Джордж! Ну-ка, маленький, пойди сюда! Да не бойся, дурачок, это же дядюшка Гранвилл, а не кто-нибудь чужой!
   Маленький уэст-хайлендер с ногой в гипсе подковылял к сетке, и мой коллега почесал ему нос.
   – Это Джордж Уиллс-Фентам, – добавил он в пояснение. – Радость и гордость вдовствующей леди Уиллс-Фентам. Отвратный сложный перелом, но все обошлось благополучно. Он застенчив, наш Джордж, но милый малыш, если узнать его покороче, верно старина? – Он продолжал почесывать косматую мордочку, и даже в смутном свете было видно, как бешено виляет короткий белый хвост.
   В самой последней послеоперационной кабинке лежала Моди – крохотный дрожащий комочек. Дрожь означала, что она приходит в себя после наркоза. Я открыл дверцу и протянул к ней руку. Головы поднять она еще не могла, но посмотрела на меня, а когда я легонько погладил ее по боку, рот у нее раскрылся в тихом хрипловатом «мяу». И у меня потеплело на сердце: у нее вновь была нормальная нижняя челюсть! Она могла открыть ее и закрыть, а жуткая мешанина кровавых лохмотьев и обломков кости ушла в область дурных снов.
   – Замечательно, Гранвилл! – прошептал я. – Просто поразительно!
   Великолепная трубка благодушно извергла клуб дыма.
   – Да, неплохо, а малыш? Недельки две на жидкой пище и будет себе жить-поживать, как ни в чем не бывало. Никаких осложнений не предвидится.
   Я выпрямился.
   – Чудесно. Мне не терпится поскорее обрадовать полковника Бозуорта. Могу я отвезти ее сегодня же?
   – Нет, Джим, не торопитесь так. Денька два я еще за ней посмотрю. А потом пусть сам полковник ее и заберет.
   На следующий день Гранвилл позвонил: все идет как следует, и Моди уже начинает понемножку лакать молоко.

23

   Каждому профессиональному визиту предшествует вызов, звонок клиента, и бывают они самые разные.
   – Говорит Джо Бентли, – объявил человек на пороге.
   Странный способ здороваться. Кулак же, который Джо держал у подбородка, только подчеркнул эту странность.
   – Алле! Алле! – продолжал он, глядя в пространство перед собой пустым взглядом. И все стало ясно. В кулаке была зажата воображаемая телефонная трубка. Джо пытался дозвониться ветеринару, и, если учесть плескавшиеся в его желудке неисчислимые пинты пива, получалось это у него не так уж плохо.
   В базарные дни пивные были открыты с десяти часов до пяти, а Джо принадлежал к почти исчезнувшей породе питухов, которые при всяком удобном случае старались нализаться до бесчувствия. Нынешние фермеры пропускают в базарный день кружечку-другую, но былые бесшабашные возлияния теперь редкость.
   В Дарроуби и тогда круг заядлых любителей пива был не так уж велик и объединял он больше людей пожилых. Вот они-то порой и вваливались в приемную, чтобы заплатить по счету, гордо, но безмолвно тыча перед собой чековой книжкой. Некоторые все еще приезжали в город на тележке, и старинное присловье, что лошадь сама довезет, иллюстрировалось на их примере каждый базарный день. Один такой старикан отказывался расстаться с дряхлой машиной, чуть ли не ровесницей века, только потому, что она трогалась с места даже тогда, когда он, кое-как водворившись на переднем сиденье, по ошибке ставил прямую передачу. Как бы еще сумел он вернуться домой? А иные и вообще в базарный день туда не возвращались, всю ночь до зари веселясь и играя в карты.
   Я смотрел на покачивающуюся фигуру Джо Бентли и прикидывал, какая программа намечена у него на этот вечер. А он зажмурил глаза, поднес кулак к самым губам и снова заговорил:
   – Алле? Это кто?
   – У телефона Хэрриот, – ответил я. Джо ведь вовсе не валял дурака, а просто в голове у него желаемое немножко путалось с действительным. Почему бы и не подыграть ему? – Как поживаете, мистер Бентли?
   – А ничего, спасибо, – ответил Джо с некоторой торжественностью, все также жмурясь. – А вы как здравствуете?
   – Спасибо, хорошо. Так чем могу служить?
   Видимо, этот вопрос поставил его в тупик. Во всяком случае, он несколько секунд молчал, чуть приоткрыв глаза и что то сосредоточенно разглядывая за моим левым плечом. Затем как будто пришел к окончательному выводу, снова зажмурился, кашлянул и продолжал:
   – Вы бы не заехали? Корову бы малость почистить?
   – Прямо сейчас?
   Джо погрузился в серьезные размышления, пожевывал губами, почесывал свободной рукой ухо и, наконец, изрек.
   – Чего уж… И до утра подождет. Всего вам хорошего и позвольте вас поблагодарить.
   Он с величайшим тщанием повесил призрачную трубку, повернулся и с большим достоинством спустился с крыльца. Он шел, почти не пошатываясь, и какая-то целеустремленность в его движениях подсказала мне, что он возвращается в «Рыжего медведя». Я было испугался, что он свалится перед дверью скобяной лавки Джонсона, но к тому времени, когда он свернул за угол, за которым лежала рыночная площадь, походка его стала совсем твердой, и я перестал за него опасаться.
   И я помню, как мистер Биггинс стоял у стола в нашей приемной, глубоко засунув руки в карманы и упрямо выставив подбородок.
   – У меня корова чего-то кряхтит.
   – Что же, надо будет ее посмотреть. – Я взял ручку, чтобы записать вызов.
   Он переступил с ноги на ногу.
   – Уж не знаю. Может, ничего с ней такого нет.
   – Ну, как скажете…
   – Э, нет! – возразил он. – Это как вы скажете, вы же ветеринар-то.
   – Но как я могу сделать заключение? Я ведь ее не видел. Лучше я к вам заеду.
   – Так-то оно так, да только накладно выходит. Вы же по десять шиллингов берете за одно погляденье. А потом только знай денежки выкладывай, и лекарства там, и то и се.
   – Да, конечно, мистер Биггинс, я понимаю. Так, может быть, дать вам что-нибудь для нее? Коробку порошков от желудка?
   – А почем вы знаете, что у нее с желудком неладно?
   – Ну, собственно говоря…
   – Может, какая другая хворь.
   – Совершенно справедливо, но…
   – Корова-то – лучше не бывает, – заявил он воинственно. – Я за нее на ярмарке в Скарберне пятьдесят фунтов отвалил.
   – Да, корова, наверное, прекрасная. А потому, мне кажется, ее тем более необходимо осмотреть. Я мог бы приехать к вам во второй половине дня.
   Наступило долгое молчание.
   – Оно так. Да только вы, небось, и опять приехать захотите? Завтра, а то еще и послезавтра. Не успеешь оглянуться, а счет до небес вырастет.
   – Мне очень жаль, мистер Биггинс, но теперь все очень дорого.
   – Это верно! – Он энергично закивал. – Пожалуй, дешевше будет просто отдать вам корову и дело с концом!
   – Ну, зачем же так… Но я вас понимаю.
   Я задумался.
   – Может быть, дать вам не только желудочных порошков, но и жаропонижающую микстуру? На всякий случай.
   Он долго смотрел на меня ничего не выражающим взглядом.
   – Так вы же все равно точно знать не будете, а?
   – Ну, разумеется, не совсем…
   – Может, в ней проволока сидит.
   – Не исключено.
   – Тогда чего же ей в глотку лекарства лить? Толку-то никакого не будет!
   – Вы совершенно правы. Никакого.
   – Коровы-то я терять не хочу, вот вам и весь сказ! – разъярился он. – Эдак и совсем разориться недолго!
   – Я прекрасно это понимаю, мистер Биггинс. Потому-то я и полагаю, что ее необходимо осмотреть. Если помните, я с этого и начал.
   Ответил он не сразу. Напряженный взгляд и легкий тик в щеке выдавали, какая в нем бушует внутренняя борьба. В конце концов он просипел:
   – Может и так… только… э… до утра погодить нельзя? Вдруг да у нее само собой пройдет?
   – Прекрасно! – Я даже улыбнулся от облегчения. – Утром сразу же посмотрите, как она, и, если ей не станет получше, позвоните мне до девяти.
   От моих слов он еще больше потемнел.
   – А коли она до утра не протянет?
   – Да, конечно, некоторый риск существует.
   – Чего вам и звонить-то, раз она подохла, а?
   – Совершенно верно.
   – Звонить-то я буду Мэллоку, живодеру, так?
   – Боюсь, что так…
   – Да на кой мне мэлловские пять фунтов за такую-то корову?
   – Хм-м… Вы, безусловно, правы.
   – Уж больно она хороша!
   – Охотно верю.
   – Потерять-то мне ее никак не с руки.
   – Я понимаю…
   Мистер Биггинс набычился и грозно посмотрел на меня:
   – Ну так и что же вы думаете делать?
   – Минутку! – Я провел пальцами по волосам. – Может быть, вы подождете до вечера и поглядите, как она себя будет чувствовать, и, если ей не станет лучше, скажем к восьми, вы мне позвоните, и я приеду.
   – Приедете, значит? После восьми? – осведомился он, сужая глаза.
   Я одарил его сияющей улыбкой.
   – Совершенно верно.
   – Верно-то верно, да только в прошлый раз, когда вы ночью приезжали, вы это в счет поставили, нет, что ли?
   – Возможно. – Я развел руками. – В ветеринарной практике принято…
   – Вот и выходит, что это еще накладной получится.
   – Если взглянуть с такой точки зрения, то, конечно…
   – У меня ж лишние деньги не водятся, знаете ведь.
   – Я представляю…
   – И на простой счет еле наскребаю, а тут лишнее плати?
   – Но право же…
   – Вот и выходит, что вы это зря придумали, верно?
   – Пожалуй… не спорю… – Я откинулся на спинку кресла, чувствуя себя бесконечно усталым.
   Мистер Биггинс угрюмо жег меня взглядом, но я не собирался больше предлагать никаких гамбитов и в свою очередь уставился на него, как я надеялся, с непроницаемым видом, который должен был по моим расчетам яснее всяких слов сказать, что я готов выслушать любое его предложение, но сам ничего предлагать больше не собираюсь.
   Тишина, воцарившаяся теперь в приемной, оставалась нерушимой очень долго. В конце улицы церковные куранты отбили четверть, в отдалении, по-видимому, на рыночной площади, затявкала собака, мимо окна на велосипеде промелькнула мисс Добсон, дочка бакалейщика, но мы оба молчали.
   Мистер Биггинс жевал нижнюю губу, бросал на меня отчаянные взгляды и тотчас вновь принимался созерцать свои ноги. Он явно исчерпал все возможности, и в конце концов мне стало вено, что инициативу я должен взять на себя, причем категорически.
   – Мистер Биггинс, – сказал я, – мне пора ехать. Вызовов у меня много, но мне предстоит побывать на ферме в миле от вашей, так что часов около трех я погляжу вашу корову.
   Я встал, показывая, что разговор окончен.
   Фермер затравленно посмотрел на меня. Видимо, он смирился с мыслью, что мы зашли в тупик и останемся в нем еще долго, а потому моя внезапная атака застала его врасплох. Он открыл было рот, но ничего не сказал и повернулся к двери. На пороге он остановился, поднял руку, секунды две умоляюще смотрел на меня, а потом понурился и вышел.
   Я следил в окно, как он переходит дорогу: посреди мостовой он внезапно нерешительно остановился, что-то буркнул и оглянулся на наше крыльцо. Меня охватил страх, что его собьет машина, но тут он расправил плечи и медленно пошел дальше.
   А иногда получить ясную картину не удается и по телефону.
   – Боб Фрай говорит.
   – Доброе утро. Хэрриот слушает.
   – У меня свинья что-то не того.
   – А-а! Так что с ней?
   Булькающий смешок.
   – Это вы мне скажите!
   – О!
   – Чего бы я стал вам звонить, кабы сам знал, что с ней? Хе-хе-хе!
   То обстоятельство, что эту шуточку я слышал уже две тысячи раз, не меньше, помешало мне от всей души присоединиться к его смеху, но какое-то кудахтанье я из себя выдавил.
   – Совершенно верно, мистер Фрай. Нуте-с, почему же вы мне звоните?
   – Так я же объяснил, черт дери! Чтобы узнать: что с ней такое.
   – Это я понял, но мне нужно знать поподробнее. Вы сказали, что с ней что-то не того. Но что именно?
   – Куксится чего то.
   – Да-да. Но не могли бы вы объяснить, в чем это заключается?
   Пауза.
   – Понурая она какая-то.
   – Что-нибудь еще?
   – Да нет вроде. Вообще дохлая она, если на то пошло.
   Я ненадолго задумался.
   – Так… э… Я попробую спросить вас немножко по-другому: Зачем вы мне звоните?
   – Звоню, потому что вы ветеринар. Это же ваша работа, разве нет?
   Я предпринял новую попытку.
   – Было бы лучше, если бы я знал, что с собой захватить. Какие у нее симптомы?
   – Симптомы-то? Ну, неможется ей вроде бы.
   – Да, но как она себя ведет?
   – А никак. Потому я и забеспокоился.
   – Гм, гм! – Я поскреб в затылке. – Ей что – очень плохо?
   – Да уж не хорошо.
   – Вы, кажется, сказали, что дело срочное?
   Новая долгая пауза.
   – Ну, она не так, чтобы уж, а только и не очень. Совсем тела не нагуливает.
   – Вот-вот. И давно это с ней?
   – Да уж порядком.
   – Ну, а точнее?
   – Чего уж там говорить. Давненько.
   – Мистер Фрай, мне необходимо знать, как давно у нее наблюдаются эти симптомы. Сколько времени назад они появились?
   – А-а! Да с той поры, как мы ее купили…
   – И когда же вы ее купили?
   – Да тогда же, как и всех прочих…

24

   Мне всегда нравилось работать со студентами. Для получения диплома им полагается пройти шесть месяцев практики, и обычно почти все свои каникулы они проводят у какого-нибудь ветеринара.
   У нас, разумеется, имелся свой студент-надомник в лице Тристана, но он принадлежал к особой категории. Учить его не приходилось вовсе: он словно сам все знал и впитывал сведения не только без усилий, но и незаметно для окружающих. Если я брал его с собой, то на ферме он чаще всего сидел в машине, уткнувшись в свою любимую газету и покуривая.
   Настоящие же практиканты попадали к нам самые разные – и из деревни, и из города, и туповатые, и умницы, но, как я уже сказал, мне нравилось работать со всеми без различия.
   Во-первых, ездить с ними по вызовам было гораздо веселее. Значительную часть жизни деревенский ветеринар проводит в одиноких разъездах, а тут было с кем поболтать в дороге. И какое блаженство, когда есть кому открывать ворота! На дорогах к отдаленным фермам ворот всегда уйма. Например, та, которая внушала мне особый ужас, была перегорожена в восьми местах! Даже трудно передать словами, какое дивное ощущение тебя охватывает, когда останавливаешь машину перед воротами, а открывать их вылезает кто-то другой!
   Про удовольствие задавать студентам каверзные вопросы я уж не говорю. Мои собственные занятия и экзамены были еще свежи в памяти, а к ним добавлялся обширный практический опыт, накопленный за без малого три года в окрестностях Дарроуби. Осматриваешь животное, словно мимоходом спрашиваешь о том о сем и проникаешься сознанием собственной значимости, наблюдая, как молодой человек поеживается – ну точь-в-точь я сам совсем еще недавно! Пожалуй, уже в те дни у меня начинал складываться прочный стереотип. Незаметно для себя я приобретал привычку задавать определенный ряд излюбленных вопросов, что свойственно многим экзаменаторам, и через годы и годы случайно подслушал, как один юнец спросил другого: «Он тебя уже допрашивал о причинах судорог у телят? Ничего, еще спросит!» Каким старым я вдруг ощутил себя! Зато в другой раз бывший практикант с новехоньким дипломом кинулся ко мне, клянясь поставить мне столько кружек пива, сколько я захочу. «Знаете, о чем меня спросили на последнем устном? О причинах судорог у телят! Экзаменатора я совсем доконал: он просто умолял меня замолчать!»