Хэрриот Джеймс. О всех созданиях -- прекрасных и удивительных

   Возможно, он был прав, но всосал ли Фрэнк умение вести хозяйство с материнским молоком или приобрел его, сидя над книгами, подрабатывая на фермах, соображая, – во всяком случае, арендованная фермочка стала другой за считанные месяцы. Если он не доил, не задавал корм, не убирал навоз, то строил новый коровник – оббивал камни, смешивал цемент, и песок с пылью налипали на его потное лицо.
   И вот теперь он готов был взяться за дело по-настоящему.
   Когда мы вышли из молочной, он кивнул на ветхое строение по ту сторону двора.
   – Когда подразберусь, перестрою эту развалюху в еще один коровник. Теперь, когда я туберкулезную проверку прошел, года за два расплачусь с долгами – подзанять-то пришлось порядочно. А если все пойдет хорошо, так, может, переберусь когда-нибудь и на большую ферму.
   Мы с ним были примерно ровесниками, и между нами завязались дружеские отношения. Мы часто сиживали в их тесной комнатке под низким потолком, его жена подливала нам чай в чашки, а он излагал свои планы. И слушая его, я все больше убеждался, что он из тех людей, которые способны сделать многое не просто для себя, но для сельского хозяйства вообще.
   А теперь я смотрел, как он оглядывает свои маленькие владения. Ему не надо было говорить: «Я люблю эту ферму. Я чувствую, что здесь я на месте». Достаточно было взглянуть на его лицо, на нежность, с какой он озирал лоскутки лугов в ложбине между вершинами Эти луга, из поколения в поколение отвоевывавшиеся у вереска и папоротника, уходили к самому гребню, где начиналась бесплодная пустошь с торфяными трясинами. Внизу проселок скрывался в лесу у отрога. Пастбища были тощие, кое-где из тонкого слоя почвы торчали камни, но чистый, пахнущий травами воздух и тишина должны были казаться раем после грохота и дыма заводских цехов.
   – Но все-таки займемся коровой, Фрэнк, – сказал я – Я так залюбовался новым коровником, что совсем забыл, зачем приехал.
   – Вон та рыжая с белыми пятнами. Я ее последней купил и что-то с ней не так. С самого начала молоко дает плохо и сонная какая-то.
   Температура оказалась под сорок. Вынимая термометр, я потянул носом.
   – От нее попахивает, верно?
   – Да, – сказал Фрэнк. – Я это тоже заметил.
   – Ну, так принесите горячей воды, я ее прощупаю.
   Матка была полна вонючего эксудата, и, когда я извлек руку, хлынула желтоватая гнойная жидкость.
   – Неужели у нее не было никаких выделений?
   Фрэнк кивнул.
   – Были. Только я особого внимания не обратил. Ведь после отела это дело обычное.
   Я ввел резиновую трубку, эвакуировал жидкость, обработал внутреннюю поверхность антисептическим средством и вложил несколько акрифлавиновых пессариев.
   – Это ее очистит, и, думаю, она поздоровеет, но кровь для анализа я у нее все равно возьму.
   – А для чего?
   – Может быть, все и в порядке, но мне не нравится эта желтая жижа. Она состоит из распавшихся ворсинок – их еще называют ягодками на телячьей постельке, – и такой ее цвет может быть следствием бруцеллеза.
   – Но он же выкидыши вызывает?
   – И все-таки не исключено, Фрэнк. Она могла отелиться преждевременно или даже нормально и быть зараженной. В любом случае кровь нам все скажет. А пока отделите ее от остальных.
   Несколько дней спустя за завтраком в Скелдейл-Хаусе я с екнувшим сердцем взял в руки конверт, содержавший лабораторный анализ, вскрыл его и прочел: реакция агглютинации дала положительный результат. Я кинулся на ферму к Фрэнку.
   – Давно эта корова у вас? – спросил я.
   – Четвертая неделя пошла.
   – И она паслась там же, где остальные? Вместе со стельными?
   – Да. Все время.
   Я помолчал, а потом сказал:
   – Фрэнк, я объясню вам, чем это чревато. Вы же хотите знать подробно, какие могут быть последствия, верно? Возбудитель бруцеллеза находится в выделениях больной коровы, и, боюсь, она уже заразила пастбище. Любая из ваших коров – или все они – могла подхватить инфекцию.
   – Значит, они выкинут?
   – Необязательно. Тут никакого единообразия не существует. Многие больные коровы спокойно донашивают телят. – Я пытался придать своему тону бодрость.
   Фрэнк засунул руки в самую глубину карманов. Его худое смуглое лицо помрачнело.
   – Черт! Лучше б мне ее не покупать! Подвернулась в Холтоне на рынке. Одному богу известно, откуда она… Да уж теперь поздно спохватываться. Что надо делать?
   – Главное, держать ее подальше от остальных. Хорошо бы их как-нибудь обезопасить, но сделать почти ничего нельзя. Вакцина есть двух видов: живая, но вводить ее можно только яловым коровам, а ваши все беременны, и убитая, но от нее мало проку.
   – Ну, я не из тех, кто сидит сложа руки и ждет у моря погоды. Если убитая вакцина пользы не принесет, вреда от нее не будет, так?
   – Нет, никакого.
   – Ну, так впрысните ее всем и будем надеяться на лучшее.
   В тридцатых годах ветеринарам сплошь и рядом оставалось только надеяться на лучшее. Я вакцинировал все стадо, и мы начали ждать.
   Целых восемь недель все как будто шло нормально. Лето сменилось осенью, скот загнали в хлева. Зараженная корова чувствовала себя много лучше, ее выделения очистились, она начала давать больше молока. Затем как-то утром Фрэнк позвонил мне:
   – Я, когда нынче пришел доить, нашел в стоке мертвого теленка. Вы приедете?
   Семимесячный плод, еще почти не покрывшийся шерстью. Вид у коровы был больной, под хвостом, как и следовало ожидать, свисала не вышедшая плацента. Вымя, которое после нормального отела раздулось бы от молока – бесценного молока, которое решало судьбу Фрэнка, было почти пустым.
   Терзаемый сознанием полной своей беспомощности, я мог предложить только все тот же совет – изолировать, дезинфицировать… и надеяться на лучшее.
   Две недели спустя выкинула молодая корова, миниатюрная джерсийская полукровка, с помощью которой Фрэнк рассчитывал повысить жирность своих удоев. А еще через неделю третья корова выкинула на шестом месяце.
   И когда я приехал к ней, я познакомился с мистером Багли. Фрэнк виновато объяснил его присутствие.
   – Он говорит, что знает средство, Джим. И хочет его с вами обсудить.
   Мистер Багли, низенький с тонкими ножками в суконных обмотках, истово посмотрел на меня снизу вверх.
   – У меня, молодой человек, на ферме то же самое приключилось, и я бы сюда сегодня не пришел, коли бы не знал средства, как помочь.
   – Понимаю, мистер Багли. И какое же это средство?
   – А вот! – Он вытащил из кармана куртки бутылку с этикеткой. – Что она грязновата, так она на окошке в коровнике два года простояла.
   Я прочел: «Противовыкидышный Бальзам Доктора Дрисколла. Дайте каждой корове по две столовых ложки в пинте воды и повторите на следующий день». Остальную часть этикетки занимала физиономия профессора – сквозь плотный слой пыли на меня уничтожительно глянул воинственного вида весьма бородатый джентльмен в высоких викторианских воротничках. И он был отнюдь не дурак – ниже я прочел: «Если аборт произошел, та же доза предотвратит повторение». Он не хуже меня знал, что аборт почти никогда не повторяется.
   – Да, – сказал мистер Багли. – Эта самая микстурка. У меня коровки, как заладили, выкидыш за выкидышем, а я их, знай, пою микстуркой, ну и больше – ни-ни, в следующий раз все как одна, телят принесли.
   – Они бы и без микстуры родили благополучно. Видите ли, у них вырабатывается иммунитет.
   Мистер Багли наклонил голову набок и улыбнулся мне кроткой снисходительной улыбкой. И правда, какое я имел право спорить? Сам-то я ничего предложить не мог.
   – Ладно, Фрэнк, – сказал я вяло, – пусть пьют. Как и от моей вакцины вреда быть не должно.
   Свежая бутылка дрисколловского бальзама была приобретена, и маленький мистер Багли лично следил, чтобы каждая корова Фрэнка получила положенную дозу. Он просто пыжился от гордости, когда через три недели одна из коров отелилась точно в срок.
   – Ну-ка, что скажете, молодой человек? Микстурка-то себя показывает, а?
   – Я с самого начала предполагал, что какие-то из них отелятся нормально, – ответил я, и мистер Багли презрительно поджал губы, шокированный такой жалкой попыткой оправдаться.
   Меня же его мнение обо мне совсем не трогало. Я просто заранее смирялся с горькой неизбежностью. Потому что до появления современных медикаментов так оно всегда и бывало. Фермеры пользовались множеством шарлатанских снадобий, а ветеринары даже не могли толком возразить, потому что в их распоряжении было слишком мало действенных лекарств.
   И когда речь шла о болезнях вроде бруцеллеза, с которыми они пока справиться не могли, урожай шарлатаны снимали особенно богатый. Провинциальные и сельскохозяйственные газеты пестрели рекламными объявлениями, превозносившими чудотворное действие красных микстур, очищающих и запирающих бальзамов или розовых порошков. Конкурентов у профессора Дрисколла было хоть отбавляй.
   Когда вскоре и вторая корова отелилась в срок, мистер Багли всячески старался пощадить мое самолюбие.
   – Учиться нам никому не поздно, молодой человек, а вы ведь руку в этом деле еще набить не успели. Ну, просто не знали про это лекарство, так я вас не виню, а только опасаться, по-моему, больше нечего.
   Я промолчал. Фрэнк несколько утратил безнадежный вид, и я не хотел своими сомнениями гасить этот неверный проблеск. А вдруг вспышка действительно кончилась? Они же непредсказуемы!
   Но когда Фрэнк позвонил мне снова, все мои тягостные предчувствия оправдались с лихвой.
   – Приезжайте. Трех коров почистить надо…
   – Трех?!
   – Ну, да. Одна за другой – раз, раз, раз. И все выкидыши. Это крышка, Джим. Не знаю, что я буду делать.
   Фрэнк встретил меня у конца проселка. Он сразу состарился на десять лет. Лицо у него было бледным и измученным, словно после тяжелой бессонницы. Затем я увидел мистера Багли. Он рыл яму перед дверью коровника.
   – Зачем это?
   Фрэнк ничего не выражающим взглядом посмотрел на свои сапоги.
   – Теленка закапывает. Говорит, что от этого большая польза бывает. – Он поднял на меня глаза с кривой улыбкой. – Наука мне помочь не может, так почему бы не испробовать колдовство?
   Обходя глубокую могилу, плод стараний мистера Багли, я почувствовал, что тоже состарился на несколько лет. Низенький фермер покосился на меня от лопаты.
   – Очень старинное средство, – объяснил он. – Микстурка что-то поослабла, так надо что-нибудь посильнее попробовать. Беда в том, – добавил он с сердцем, – что позвали-то меня, когда уже поздно было!
   Я извлек разложившиеся последы из трех коров и тут же уехал. Меня терзал такой стыд, что я не мог взглянуть Фрэнку в глаза. А когда я две недели спустя снова приехал к нему, мне стало даже хуже – еще во дворе я обнаружил, что к чистому воздуху осенних холмов подмешан какой-то странный запах, всепроникаюшая душная вонь. Я знал, что она мне знакома, но определить ее все-таки не мог. Из дома вышел Фрэнк, увидел, что я верчу головой, нюхая ветер, и сказал с грустной улыбкой:
   – Ароматик не самый благоуханный, верно? По-моему, вы еще не имели чести встречаться с нашим козлом.
   – У вас есть козел?
   – Взяли на подержание. Заматерелый такой. Куда-то запрятался, но, черт подери, запашок все равно в нос бьет. Все мистер Багли – раскопал его где-то и божится, что сосед у него только этим козлом и выручил своих коров от такой же напасти. От телят под порогом толку не вышло, вот он и решил, что пора привезти козла. Говорит, что вонь эта очень целебная.
   – Фрэнк, мне невыразимо жаль, – сказал я. – Значит, продолжается?
   Он пожал плечами.
   – Да. С прошлого раза, как вы приезжали, еще две. Но я, Джим, уже перестал переживать, и вы, бога ради, не мучайтесь так. Вы же ничего сделать не можете, я знаю. Никто ничего сделать не может.
   На обратном пути я угрюмо размышлял над его словами. Заразные коровьи выкидыши были распознаны как болезнь еще в глухом средневековье, и мне приходилось читать в старинных книгах об этом гнусном поветрии, разорявшем тогдашних крестьян, как теперь оно разоряло Фрэнка Меткафа. В те давние дни знатоки объясняли, что причина – нечистая вода, плохой корм, неподвижность, внезапный испуг. Правда, они сумели заметить, что здоровые коровы, стоило им обнюхать недоношенного теленка или послед, почти наверное, сами претерпевали ту же судьбу. Но все остальное тонуло в черном тумане невежества.
   Мы же, современные ветеринары, наоборот, располагали множеством точнейших сведений. Мы знали, что причина – грамотрицательная бактерия Brucella abortus, чьи свойства и жизненный цикл мы изучили в мельчайших подробностях. Однако помочь фермеру в положении Фрэнка мы были способны не больше, чем наши коллеги, писавшие некогда эти забавные трактаты. Правда, исследователи, посвятившие этому жизнь, упорно искали такой штамм бруцеллы, который мог бы послужить основой для надежной и безопасной вакцины для иммунизации телят в первые месяцы их жизни, и уже в 1930 году был создан штамм19, на который возлагались большие надежды. Однако он и теперь, десять лет спустя, находился еще в экспериментальной стадии. Родись Фрэнк, на свое счастье, лет на двадцать позже, почти наверное, все эти купленные им с бору по сосенке коровы были бы заблаговременно иммунизированы и ограждены от бруцеллеза с помощью все того же штамма—19. А сейчас мы и вовсе располагаем действенной убитой вакциной для стельных коров.
   Главное же, теперь идет осуществление плана, который вообще должен полностью уничтожить бруцеллез, и благодаря ему эта болезнь получила широкую известность. Неспециалистов, естественно, она интересует с точки зрения их здоровья – ведь они узнали, сколько разных тяжелых болезней подстерегают тех, кто пьет молоко от больной коровы. Но мало кто из горожан хотя бы отдаленно представляет, чем может обернуться бруцеллез для фермеров.
   Конец истории Фрэнка-фермера был не за горами. Осень переходила в зиму, и, когда он как-то вечером зашел ко мне, крыльцо Скелдейл-Хауса искрилось инеем. Я проводил его в гостиную и откупорил пару бутылок пива.
   – Джим, я пришел сказать, – начал он спокойно и деловито, – что уезжаю.
   – Уезжаете? – Что-то во мне отказывалось верить его словам.
   – Да. Вернусь в Мидлсбро на прежнюю работу. Что делать-то?
   Я растерянно посмотрел на него.
   – Так плохо?
   – Сами прикиньте! – Он угрюмо улыбнулся. – Из всего моего стада только три коровы отелились нормально. Остальные еле ноги таскают, течет из них, а молока нацеживают столько, что и доить не стоит. Телят на продажу или для пополнения у меня нет. У меня ничего нет.
   – Но нельзя ли занять, чтобы продержаться? – спросил я нерешительно.
   – Нет, Джим. Если я сейчас все продам, мне как раз хватит, чтобы вернуть банку долг. Остальное я занял у моего старика и больше у него просить не стану. Я ему обещал, что вернусь на завод, если с фермой у меня не заладится, и слово сдержу.
   – А, черт, Фрэнк! – пробормотал я. – Просто сказать не могу, как мне жаль. Ну, хотя бы раз вам повезло!
   Он поглядел на меня и улыбнулся без малейшей тени жалости к себе.
   – Ну что же, – сказал он. – И не такое случается.
   Я чуть не подпрыгнул – «И не такое случается»! Присказка йоркширских фермеров, когда их постигает беда. Старик в Дарроуби был прав: Фрэнк действительно всосал все это с молоком матери.
   Да и не его одного постигло такое разорение. Его сгубила «карусель выкидышей», она же загоняла в угол и многих других прекрасных хозяев. Некоторые затягивали пояса потуже, тратили все, что было отложено на черный день, и впроголодь ждали, покуда не пронесет и можно будет начать сначала. Но у Фрэнка ничего отложено не было, с самого начала на карту он поставил все – и проиграл.
   Больше я его никогда не видел. Сперва я думал, что он мне напишет, но потом понял, что, ставя мучительный крест на своей мечте, поставить его он мог только окончательно и бесповоротно.
   С некоторых отрогов северных Пеннин открывается широкий вид на панораму Тиссайда, и, когда ночное небо полыхало заревом литейных печей, я всегда вспоминал Фрэнка и думал о том, как ему теперь живется. Нет, конечно, он вряд ли бедствует, но как часто его мысли обращаются к уединенной зеленой ложбине у омытых ветром вершин, где он надеялся создать что-то достойное, и жить там, и вырастить там своих детей?
   Фермочку в Брансетте купили некие Питерсы. По странному совпадению они тоже приехали из Тиссайда, но только мистер Питерс был богатым директором крупного химического концерна и ферму приобрел просто, чтобы отдыхать на лоне природы. Для этой цели она подходила идеально; тем более, что его подрастающие дети обожали верховую езду. Вскоре на лугах там уже паслись лошади и пони. Летом миссис Питерс нередко жила на ферме безвыездно с детьми. Люди они были милые, о своих животных заботились, и я часто к ним наведывался.
   Дом перестроили до неузнаваемости, и теперь я пил там уже не чай, но кофе в изящной гостиной с антикварным столом, мебелью в веселых чехлах и картинами по стенам. Старые службы преобразились в новые конюшни с яркими свежевыкрашенными дверями.
   Только построенный Фрэнком щегольской коровник остался в небрежении. В нем хранили корм и солому для лошадей.
   Когда я заглядывал туда и видел густую пыль на полу, грязные, почти не пропускающие света стекла в больших окнах, паутину повсюду, ржавеющие поилки, тюки соломы, кучи торфа и мешки с овсом там, где когда-то коровы Фрэнка так гордо праздновали новоселье, у меня всегда мучительно сжималось сердце.
   Вот и все, что осталось от чьей-то заветной мечты.

32

   – Так нужна вам эта работка или нет? – Уолт Барнетт высился в дверном проеме приемной, небрежно и без всякого выражения оглядывая меня с головы до ног и с ног до головы. Прилипшая к нижней губе сигарета казалась столь же неотъемлемой от него, как и коричневая фетровая шляпа и лоснящийся темно-синий костюм, плотно облегавший его громоздкую фигуру. Весил он заметно больше центнера, а ярко-красный мясистый жестокий рот и вся грубость его облика предупреждали, что с ним лучше не связываться.
   – Э… ну… конечно, она нам нужна, – ответил я. – Просто я прикидывал, когда мы могли бы выбрать для нее время. – Отойдя к письменному столу, я просмотрел еженедельник. – По воскресеньям у нас все занято, а как дальше у мистера Фарнона, я не знаю. Мы вам позвоним.
   Мой дюжий посетитель ввалился в приемную без стука и, не здороваясь, буркнул:
   – Мне надо коня охолостить, рослого, чистых кровей. Можете?
   Я несколько секунд смотрел на него в сомнении – отчасти растерявшись от его высокомерного нахальства, а отчасти из-за характера работки, которая ему требовалась. Меня она отнюдь не прельщала. Я не люблю иметь дело с рослыми конями чистых кровей, предпочитая им неаристократических жеребят, предназначенных для упряжи, а уж если говорить откровенно, то и вообще шетландских пони. Но работа есть работа, и раз надо, то надо.
   – Ну, можете мне звякнуть, коли так, только долго не тяните. – Угрюмые глаза все так же держали меня под прицелом. – И мне требуется хорошая работа, вот что!
   – Мы всегда стремимся работать хорошо, мистер Барнетт, – ответил я, стараясь сдержать нарастающее раздражение.
   – Обещать-то все горазды, а потом черт-те что напакостят! – отрубил он, злобно кивнул, повернулся и ушел, не закрыв за собой дверь.
   Я все еще стоял посреди приемной, сжимая кулаки и что-то бормоча себе под нос, когда туда вошел Зигфрид. Я не сразу осознал, что это он, и несколько секунд яростно на него хмурился.
   – Что с вами, Джеймс? – осведомился он. – Легкое несварение желудка?
   – Несварение?.. Да нет, нет… А почему вы спросили?
   – Так вы же стояли на одной ноге с перекошенной физиономией, точно вас вдруг прихватило.
   – Неужели? Это все наш старый приятель Уолт Барнетт. Он хочет, чтобы мы кастрировали его жеребца, и изложил свою просьбу с присущим ему обаянием. Он мне на нервы действует, скотина!
   Из коридора появился Тристан.
   – Да, я за стенкой все слышал. Дубина стоеросовая!
   Зигфрид немедленно на него накинулся:
   – Достаточно! Я не желаю слушать тут подобные выражения. – Он повернулся ко мне. – И право, Джеймс, даже если вы расстроены, это еще не причина прибегать к крепким словам.
   – Я не понимаю…
   – Некоторые эпитеты и междометия, которыми вы только что сыпали, вас недостойны! – Он развел руками с подкупающей искренностью. – Бог свидетель, я не ханжа, но слышать подобное в этих стенах мне неприятно. – Он помолчал, и его лицо обрело глубочайшую серьезность. – В конце концов люди, приходящие сюда, нас кормят, и о них следует говорить с уважением.
   – Да, но…
   – О, я знаю, что некоторые из них не так вежливы, как другие, но вы ни при каких обстоятельствах не должны на них раздражаться. Вам ведь известно избитое присловье: «Клиент всегда прав?» Я считаю, что это прекрасная рабочая аксиома, и сам всегда из нее исхожу. – Он обвел нас с Тристаном торжественным взглядом. – Надеюсь, вы меня поняли. Никаких крепких выражений в приемной, и особенно по адресу клиентов.
   – Вам-то хорошо! – взорвался я. – Вы Барнетта не слышали. Я готов терпеть, но всему есть…
   Зигфрид наклонил голову набок, и по его лицу разлилась улыбка небесной красоты.
   – Дорогой мой, вот вы опять за свое! Допускаете, чтобы всякие пустяки вас расстраивали. Ведь у меня уже был случай говорить с вами об этом, не правда ли? Как мне хотелось бы вам помочь! Передать вам мою способность сохранять хладнокровие при всех обстоятельствах.
   – Что-что? Что вы сказали?
   – Я сказал, что хотел бы вам помочь, Джеймс, и помогу. – Он поднял указательный палец. – Вы, вероятно, часто удивлялись, почему я никогда не сержусь и не волнуюсь?
   – А?!
   – Конечно, удивлялись. Это вполне естественно. Ну так я открою вам маленький секрет. – Его улыбка стала лукавой. – Если клиент со мной груб, я просто ставлю это ему в счет. Вместо того чтобы вскипать на ваш манер, я напоминаю себе, что прибавлю к счету десять шиллингов, и это действует волшебно!
   – Да неужели?
   – Именно, именно, дорогой мой! – Он похлопал меня по плечу и вдруг стал очень серьезным. – Нет, я отдаю себе отчет, что нахожусь в более выгодном положении, чем вы, ибо природа наделила меня на редкость спокойным и уравновешенным темпераментом, вас же любая мелочь способна довести до исступления. Однако, мне кажется, вы могли бы развить в себе эти свойства. Так попытайтесь, Джеймс, попытайтесь! Поддаваясь досаде, озлоблению, вы в первую очередь вредите себе, и, поверьте, жизнь для вас станет совсем иной, если только вы выработаете в себе мой безмятежный взгляд на мир.
   Я сглотнул.
   – Ну, благодарю вас, Зигфрид, – сказал я. – Попробую.
   Уолта Барнетта в Дарроуби окружал ореол некоторой таинственности. Он был не фермером, а старьевщиком, перекупщиком и торговал, чем угодно, начиная от линолеума и кончая старыми машинами. Местные жители знали про него твердо лишь одно: капитал у него есть, и порядочный. Все, чего он ни коснется, превращается в деньги, утверждали они.
   В нескольких милях от города он купил обветшавший помещичий дом, где поселился с тихой забитой женой и где держал кое-какой скот и живность, постоянно менявшиеся, – несколько бычков, десяток свиней и обязательно одну-две лошади. Он по очереди обращался ко всем ветеринарам в наших краях, возможно, потому, что был обо всех нас очень низкого мнения. (Должен сказать, чувство это было взаимным.) Он как будто вовсе не работал и чуть ли не каждый день бродил по улицам Дарроуби – руки в карманах, к нижней губе прилипла сигарета, коричневая шляпа сдвинута на затылок, грузное туловище вот-вот распорет лоснящиеся швы синего костюма.
   После моего разговора с ним мы несколько дней были заняты с утра до вечера. В четверг в приемной зазвонил телефон, Зигфрид снял трубку и мгновенно переменился в лице. Даже в противоположном углу мне был слышен громкий требовательный голос, а по лицу Зигфрида медленно разливалась краска, и губы его сжимались все плотнее. Несколько раз он пытался вставить слово, но гремевший в трубке поток звуков не иссякал. Наконец, Зигфрид повысил голос, остановил его но тут же раздался щелчок, и в трубке воцарилось мертвое молчание.
   Зигфрид хлопнул ее на рычаг и обернулся.
   – Это был Барнетт, и черт знает, что наговорил, потому что мы ему не позвонили! – Он несколько секунд смотрел на меня, и лицо его совсем потемнело.
   – Сукин он сын! Да кем он себя воображает? Наорал на меня и повесил трубку, едва я попытался что-то ответить!
   Он смолк, а потом повернулся ко мне.
   – Одно я вам скажу, Джеймс: он не посмел бы разговаривать со мной так лицом к лицу. – Злобно скрюченные пальцы приблизились к самому моему носу. – Я бы ему шею свернул, хоть он и ростом под потолок! Слышите? Я бы придушил этого…
   – Но, Зигфрид! – перебил я. – А как же ваша система?
   – Система? Какая система?
   – Ну, ваш прием, когда клиенты не особенно вежливы вы ведь вносите это в счет, верно?
   Зигфрид опустил руки и уставился на меня, часто и тяжело дыша. Потом погладил меня по плечу, отошел к окну и некоторое время созерцал тихую улицу.
   Когда он снова ко мне обернулся, вид у него был более спокойный, хотя и мрачный.
   – Черт побери, Джеймс, а вы правы! Это выход. Жеребца я прооперирую, но возьму десятку.
   Я расхохотался. В те дни нормальной ценой был фунт или – если вам хотелось придать себе солидности – старомодная гинея.
   – Чему вы смеетесь? – угрюмо спросил мой коллега.