Хэрриот Джеймс. О всех созданиях -- прекрасных и удивительных

   – Как? Вашей шутке! Десять фунтов!.. Ха-ха-ха!
   – Я не шучу. Я возьму с него десять фунтов.
   – Ну, послушайте, Зигфрид, у вас ничего не выйдет!
   – А вот посмотрим, – сказал он. – Я этого сукина сына поставлю на место!
   Утром на третий день я машинально готовил все для кастрации: прокипятил эмаскулятор, положил его на поднос к скальпелю, вате, артериальным зажимам, пузырьку с йодом, шовному материалу, противостолбнячной вакцине и шприцам. Последние пять минут Зигфрид нетерпеливо меня поторапливал.
   – Какого черта вы возитесь, Джеймс? Не забудьте взять дополнительную бутылку хлороформа. И захватите веревки на случай, – если он не ляжет… Джеймс, куда вы засунули запасные скальпели?
   На поднос падал солнечный луч, пробиваясь сквозь плеть глицинии, завесившей окно, напоминая мне, что сейчас май и что нигде майское утро не разливает такое золотое волшебство, как в длинном саду Скелдейл-Хауса, чьи высокие кирпичные стены с осыпающейся штукатуркой и старинной каменной облицовкой принимали солнечный свет в теплые объятия и проливали его на неподстриженные газоны, на заросли люпина и колокольчиков, на бело-розовые облака зацветших яблонь и груш и даже на грачей, раскричавшихся в верхушках низов.
   Зигфрид, перекинув через плечо намордник для хлороформирования, в последний раз проверил, все ли я положил на поднос, и мы отправились. Минут через двадцать мы уже проехали ворота старинного поместья и по заросшей мхом подъездной аллее, кружившей среди сосен и берез, добрались до дома, который смотрел из деревьев на простиравшийся перед ним простор холмов и вересковых пустошей.
   Лучшего места для операции и придумать было нельзя: окруженный высокой стеной выгон с густой сочной травой. Великолепного гнедого двухлетку туда привели два весьма своеобразных персонажа – хотя других подручных у мистера Барнетта и быть не могло, решил я про себя. Смуглый кривоногий детина, переговариваясь со своим товарищем, то и дело дергал головой и подмигивал, словно они обсуждали что-то не совсем благовидное. У его собеседника морковно-рыжие стриженные ежиком волосы почти сливались по цвету с воспаленной золотушной физиономией – казалось, только коснись кожи, и она начнет шелушиться мерзкими хлопьями. В самой глубине красных тяжелых складок шмыгали крохотные глазки.
   Они угрюмо уставились на нас, и смуглый со смаком сплюнул почти нам под ноги.
   – Утро очень приятное, – сказал я.
   Рыжий только смерил меня взглядом, но Мигалка многозначительно кивнул и закрыл глаза, словно я отпустил двусмысленный намек, пришедшийся ему по вкусу.
   На заднем плане маячила грузная сгорбленная фигура мистера Барнетта – изо рта свисала сигарета, на синем лоснящемся костюме играли солнечные зайчики.
   Я не мог не сравнить гнусную внешность этой троицы с красотой и врожденным благородством коня. Гнедой встряхнул головой и устремил безмятежный взгляд на выгон. В больших прекрасных глазах светился ум, благородные линии морды и шеи гармонировали с грацией и мощью всего его облика. У меня в голове замелькали разные соображения о высших и низших животных.
   Зигфрид обошел коня, поглаживая его, разговаривая с ним, а на его лице был написан фанатический восторг.
   – Великолепное животное, мистер Барнетт, – сказал он.
   – Ну так не испортите его, и весь разговор. Я за эту животину хорошие деньги отвалил, – буркнул тот.
   Зигфрид посмотрел на него задумчивым взглядом и повернулся ко мне.
   – Ну, что же, начнем. Положим его вон там, где трава повыше. У вас все готово, Джеймс?
   У меня все было готово, но я предпочел бы, чтобы Зигфрид поменьше вмешивался. В подобных случаях я был только анестезиологом, а хирургом он. Отличным хирургом, работавшим быстро и блестяще. Меня это вполне устраивало: пусть он делает свое дело, а я буду делать свое. Но вот тут-то и была зарыта собака – он все время вторгался на мою территорию, и это меня раздражало.
   Крупных животных анестезируют с двоякой целью – не только чтобы избавить их от страданий, но и чтобы обездвижитъ их.
   Естественно, такие потенциально опасные пациенты не позволят что-нибудь с собой сделать, если не принять необходимых мер заранее.
   В этом и заключалась моя задача. Из моих рук пациент должен был выйти спящим, готовым для ножа, и мне частенько казалось, что самая трудная часть операции заключалась именно в этом. Пока животное не засыпало окончательно, я все время оставался в напряжении, чему немало способствовал Зигфрид. Он стоял у меня над душой, говорил под руку, что хлороформа я перелил – или не долил, – и просто не мог дождаться, когда анестезия сработает. Он то и дело твердил: «Но он же не ляжет, Джеймс!» И сразу же: «А вам не кажется, что следовало бы прихватить ремнем переднюю ногу?»
   Даже и сейчас тридцать лет спустя, когда я пользуюсь такими внутривенными средствами, как тиопентон, он своей манеры не оставил. Нетерпеливо притоптывает, пока я наполняю шприц, и тычет длинным указательным пальцем через мое плечо в яремный желобок. «На вашем месте, Джеймс, я уколол бы вот сюда!»
   В то утро я нерешительно помедлил – мой партнер рядом, бутылка с хлороформом у меня в кармане, намордник болтается в моей руке. Как было бы чудесно, подумал я, чтобы вот сейчас в виде исключения он не вмешивался! В конце концов я проработал с ним почти три года, так неужели я не сумею тактично ему намекнуть?
   Я откашлялся.
   – Зигфрид, я вот подумал… Может быть, вы где-нибудь посидите минуту-другую, пока я его усыплю?
   – Что-что?
   – По-моему, имело бы смысл, чтобы вы предоставили это мне. У него столько людей возле самой морды… а я не хотел бы, чтобы он заволновался. Так почему бы вам не передохнуть немного? Едва он ляжет, я вам крикну.
   – Дорогой мой, как скажете, – Зигфрид умиротворяюще поднял руку. – Действительно, зачем я тут топчусь? Я ведь никогда в вашу работу не вмешиваюсь, как вам прекрасно известно! – Он повернулся, крепко держа поднос под мышкой, и широким шагом направился туда, где остановил свой «лендровер». Пройдя эти пятьдесят ярдов, он обогнул машину, сел на траву и прислонился к багажнику. Теперь он меня не видел.
   Сразу воцарился мир. Я осознал, что солнышко ласково греет мне лоб, а на деревьях за оградой звенят птичьи трели. Неторопливо закрепив намордник на уздечке, я достал стеклянную мензурку.
   Слава богу, можно не торопиться. Начну с небольшой дозы, чтобы он свыкся с запахом и не пугался.
   – Медленно ведите его по кругу, – приказал я Рыжему с Мигалкой, наливая прозрачную жидкость на губку. – Я буду давать ему понемножку, спешить некуда. Но повод держите крепко, вдруг он забуянит.
   Впрочем, я мог бы не беспокоиться – конь шагал по кругу спокойно, без каких-либо признаков страха, и каждую минуту я подливал на губку новую дозу хлороформа. Через некоторое время шаги его замедлились, он начал пьяно пошатываться, а я радостно наблюдал эту картину. Вот так и надо их усыплять! Еще несколько капель – и все. Я отмерил пол-унции и направился к коню. Его голова сонно закивала.
   – Ну, вот ты и готов, старина, – проворковал я, и тут словно бомба взорвалась.
   – Он не ляжет, Джеймс, вы же видите! – Громовой раскат донесся со стороны машины, я повернулся к ней в полной растерянности, увидел возникающую из-за капота голову и услышал начало второго раската: – Да прихватите же ремнем…
   Но тут конь споткнулся и тихо улегся на траву, по которой уже огромными прыжками несся Зигфрид, сжимая в руке скальпель.
   – Садитесь ему на голову! – вопил он на ходу. – Чего вы ждете? Он же сейчас вскочит! Веревку, веревку на заднюю ногу! Несите сюда мой поднос! И горячую воду! – Запыхавшись, он остановился над распростертым на траве конем и рявкнул на Рыжего: – Да пошевеливайтесь! Вам говорят. Поживее!
   Рыжий рванул с места неуклюжим галопом и врезался в Мигалку, тащившего ведро. После чего они начали вырывать друг у друга веревку, но в результате все-таки кое-как обвязали путо.
   – Ногу оттяните вперед! – скомандовал мой партнер, наклоняясь, и тут же взревел: – Да не тычьте мне в глаза копытом, кому говорят! Ну и люди, вам только кур гонять!
   Я тихо нагибался над головой коня, упираясь коленом в шею. Держать его было не нужно. Он крепко спал, и веки его даже ни разу не вздрогнули, пока Зигфрид работал с обычной своей молниеносной точностью. Несколько секунд тишины, нарушаемой только позвякиванием инструментов о поднос, и вот уже мой коллега смотрит на меня через спину коня.
   – Снимайте намордник, Джеймс.
   По-моему, мне еще не доводилось видеть такой простой операции. К тому времени, когда мы кончили споласкивать инструменты в ведре, гнедой уже поднялся на ноги и мирно пощипывал траву.
   – Блистательная анестезия, Джеймс, – сказал Зигфрид, вытирая эмаскулятор. – В самую меру. И какое великолепное животное!
   Мы убрали свое снаряжение в багажник и уже собирались сесть в машину, когда Уолт Барнетт двинулся в нашу сторону. Он поглядел на Зигфрида через капот.
   – Ковырнули и все, – буркнул он, звонко хлопнув чековой книжкой по капоту. – Сколько запросите?
   В его словах слышался надменный вызов, и перед натиском этой грубой силы, этой звериной самоуверенности почти любой, кто собирался бы сказать «гинея», быстро передумал бы и пробормотал бы: «Фунт».
   – Человеческим языком вас спрашивают, – повторил он. – Сколько с меня?
   – А, да, – небрежно уронил Зигфрид. – Десять.
   Мясистая ладонь тяжело легла на чековую книжку. Уолт Барнетт тупо уставился на моего коллегу.
   – Чего-о?
   – Десять, – повторил Зигфрид.
   – Десять фунтов?.. – Глаза мистера Барнетта открылись до предела.
   – Именно, – сказал Зигфрид. – Совершенно верно. Десять фунтов. – Он солнечно улыбнулся.
   Воцарилось молчание. Они сверлили друг друга взглядами через капот. Секунда проходила за секундой, птичье пение и шум весеннего леса, казалось, становились все громче и громче, а двое над капотом хранили полную неподвижность. Мистер Барнетт свирепо хмурился, тяжелое, в грубых складках лицо набрякло кровью. Я покосился на худой волевой профиль моего партнера. Его губы еще хранили следы небрежной улыбки, но в глубине серого, повернутого ко мне глаза разгорался опасный огонек.
   Я готов был уже взвизгнуть от нестерпимого напряжения, но тут грузная туша зашевелилась. Уолт Барнетт наклонил голову и принялся царапать в чековой книжке. Его рука так тряслась, что чек, когда он протянул его Зигфриду, затрепыхался, словно под сильным ветром.
   – Вот! – прохрипел великан.
   – Благодарю вас! – Зигфрид пробежал чек глазами и небрежно сунул его в боковой карман. – Отличная стоит погода, мистер Барнетт, настоящая майская, не так ли? Всем нам на пользу, мне кажется.
   Уолт Барнетт буркнул что-то невнятное и повернулся. Садясь в машину, я следил, как лоснящаяся синяя спина медленно движется к дому.
   – Ну, во всяком случае, больше он к нам обращаться не станет! – заметил я.
   Зигфрид включил мотор, и мы покатили по дороге.
   – Совершенно верно, Джеймс. А если мы осмелимся еще раз свернуть на эту аллею, он встретит нас с дробовиком в руках. Но я ничего против не имею. Полагаю, как-нибудь уж я сумею дотянуть до конца своих дней без общества мистера Барнетта.
   Наш путь лежал через деревушку Болдон, и Зигфрид затормозил перед небольшим трактиром, выкрашенным в желтую краску, с деревянной вывеской, гласившей «Скрещенные ключи», и большой черной собакой, уютно свернувшейся на солнечном крыльце.
   Мой партнер взглянул на часы.
   – Четверть первого. Уже открыто. Приятно будет выпить чего-нибудь холодненького. А к тому же я, по-моему, тут еще никогда не бывал.
   После яркого света так хорошо было войти в сумрачный зал, где лишь узкие лучики пробивались между занавесками и ложились на каменный пол, потрескавшиеся дубовые столы и широкую скамью у большого очага.
   – Доброго утра, почтенный хозяин, – пробасил мой партнер, направляясь к стойке. Он пребывал в самом герцогском своем настроении, и я пожалел, что у него нет в руке трости с серебряным набалдашником, чтобы постучать по ближайшему столу.
   Человек за стойкой улыбнулся и в лучшей средневековой манере подергал прядь волос у себя на лбу.
   – Доброго утра и вам, сэр. Что прикажете подать, господа?
   Я так и ждал, что Зигфрид ответит: «Два кубка самой доброй твоей мальвазии, честный малый!», но он только обернулся ко мне и произнес вполголоса:
   – По кружечке портера, а Джеймс?
   Хозяин налил пива, и Зигфрид спросил:
   – Вы бы к нам не присоединились?
   – Спасибо, сэр. Немножко эля выпью.
   – А может быть, и ваша хозяюшка составит нам компанию? – Зигфрид улыбнулся супруге трактирщика, которая расставляла кружки у конца стойки.
   – Спасибо, с удовольствием! – Она подняла взгляд, ойкнула и застыла в изумлении. Зигфрид тут же отвел глаза, но хватило и пяти секунд их серого сияния: горлышко позвякивало о край рюмки, пока она наливала себе портвейн, и все время, пока мы оставались, хозяйка не отводила от него зачарованного взора.
   – Пять шиллингов шесть пенсов, – сказал хозяин.
   – Отлично! – Зигфрид сунул руку в топырившийся боковой карман и вывернул на стойку редкостную мешанину смятых банкнот, монет, ветеринарных инструментов, термометров и обрывков шпагата. Он поворошил пеструю груду указательным пальцем, извлек из нее полукрону с двумя флоринами и щелчком послал их по стойке в сторону хозяина.
   – Погодите! – вскричал я. – Это же мои изогнутые ножницы! Я их хватился дня три назад…
   Груда исчезла в объемистом кармане.
   – Чепуха! Откуда вы взяли, что они ваши?
   – Но они выглядят совсем как мои! форма редкая – и такие отличные длинные лезвия… Я всюду искал…
   – Джеймс! – Он выпрямился и посмотрел на меня с холодным высокомерием. – Мне кажется, вы говорите лишнее! Быть может, за мной и водятся непорядочные поступки, но мне хотелось бы верить, что есть вещи, на которые я все-таки не способен. И похищение изогнутых ножниц коллеги входит в их число!
   Я прикусил язык. Оставалось выждать и попробовать в более удобный момент. Тем более что я успел узнать и свой пинцет.
   Впрочем, внимание Зигфрида было уже отвлечено. Он напряженно щурился несколько секунд, затем вывернул из другого кармана такую же груду и принялся лихорадочно в ней копаться.
   – Что случилось? – спросил я.
   – Да этот чек… Я не отдал его вам?
   – Нет. Положили в этот карман. Я своими глазами видел.
   – Я тоже так думал. Ну, так его здесь нет.
   – Как нет?
   – Я этот чертов чек потерял!
   Я засмеялся.
   – Не может быть! Посмотрите в других карманах. Просто вы его не заметили.
   Зигфрид систематически обыскал все свои карманы – чека нигде не было.
   – Ну, что же, Джеймс, – сказал он, – я его потерял. Однако есть очень простой выход: я подожду здесь, выпью еще кружечку, а вы тем временем съездите к Уолту Барнетту и попросите, чтобы он выписал второй чек.

33

   За долгие часы поездок с одной фермы на другую времени для размышлений хватает, и, воз вращаясь домой после позднего вызова, я принялся лениво оценивать свою способность планировать жизнь.
   Пришлось признать, что она у меня развита слабо. Вскоре после свадьбы я сказал Хелен, что с детьми нам следует подождать: меня скоро призовут, у нас нет своего дома, наше финансовое положение весьма зыбко… Вот когда кончится война…
   Откинувшись в кресле и попыхивая трубкой, я весомо обосновывал каждый аргумент – но, когда врач подтвердил, что Хелен беременна, я, помнится, нисколько не удивился.
   В открытое окно из теплой тьмы веяло запахом трав, к которому, пока я ехал через деревню на мгновение примешался сладковатый таинственный аромат древесного дыма. За деревней шоссе, пустое и ровное, продолжало кружить между черными громадами холмов. Нет. Никакой я не организатор. Очень скоро я уеду из Дарроуби, а потом и из Англии неизвестно на какой срок – да и вернусь ли я вообще? – и оставляю беременную жену без дома и без денег. Муторное положение!.. А впрочем, я уже успел убедиться жизнь такая штука, что я при самых благоприятных обстоятельствах ее аккуратно по полочкам не разложишь.
   Часы на колокольне показывали одиннадцать, когда я свернул с рыночной площади на улицу Тренгейт и увидел, что в нашем окошке темно. Значит, Хелен уже легла. Я въехал во двор, поставил машину в гараж и прошел через длинный сад в дом. Так завершался каждый мой день. Иногда я спотыкался на мерзлой земле, но нынче в летнем мраке было приятно шагать под ветвями яблонь к безмолвному темному силуэту дома, вырисовывающемуся на фоне звезд.
   В коридоре я столкнулся с Зигфридом.
   – Вернулись от Алленби, Джеймс? – спросил он. – Колика? Я прочел в журнале.
   Я кивнул.
   – Да, но легкая. Небольшое несварение. Их серая пара добралась до грушевых паданцев в саду.
   Зигфрид засмеялся.
   – Ну, я опередил вас на считанные минуты. Последний час я провел у старой миссис Дьюар – держал ее кошечку за лапку, пока она рожала.
   Мы дошли до угла коридора, и он нерешительно остановился.
   – Может быть, немножко посидим, Джеймс?
   – С удовольствием, – ответил я, и мы пошли в гостиную. Но между нами чувствовалась какая-то неловкость. Ведь рано утром Зигфрид отправится в Лондон, чтобы стать военным летчиком. Он уедет еще до того, как встану я. Мы оба знали, что прощаемся.
   Я опустился в свое обычное кресло, а Зигфрид извлек из стеклянного шкафчика над камином бутылку и две рюмки. Налив их почти до краев, он поставил бутылку на место и сел напротив.
   Сколько раз мы сидели вот так в прошлые годы, нередко коротая время за разговором до зари! Конечно, после того как я женился, такие бдения прекратились. И сейчас у меня было ощущение, точно стрелки часов были переведены назад я сижу с рюмкой в руке, смотрю на Зигфрида по ту сторону камина и ощущаю, точно живую, прелесть этой старинной комнаты с высоким потолком, изящными нишами и стеклянными дверями, ведущими в сад.
   Мы говорили не о его отъезде, а о том, о чем говорили всегда: о чудесном выздоровлении проклятой коровы, о том, что вчера сказал старик Дженкс, о пациенте, который хорошенько лягнул нас, перемахнул через изгородь и был таков. Вдруг Зигфрид поднял палец.
   – Да, Джеймс, чуть было не забыл! Я приводил в порядок счетные книги, и выяснилось, что я вам должен пятьдесят фунтов.
   – Разве?
   – Да, и я чувствую себя очень виноватым. Помните, когда вы еще не были моим партнером, вам полагался процент с туберкулинизации за Юэна Росса? Там произошла какая-то накладка, и я вас обсчитал. Во всяком случае, вам предстоит получить пятьдесят фунтов.
   – Пятьдесят? А вы уверены?
   – Абсолютно уверен, Джеймс, и приношу свои извинения.
   – Ну, какие там извинения, Зигфрид! Тем более что сейчас это как раз кстати.
   – Вот и хорошо… чек вы завтра найдете в верхнем ящике письменного стола. – Он небрежно махнул рукой и заговорил об овцах, которых обследовал днем.
   Но я его почти не слушал. Пятьдесят фунтов! В те дни это были большие деньги, особенно когда в обозримом будущем мне предстояло получать в день три шиллинга как рядовому ВВС. Эта сумма не разрешала моих финансовых проблем, но все-таки была недурным резервом.
   Самые мои дорогие и близкие единодушны в том, что я несколько крепковат задним умом, и не исключено, что они правы: во всяком случае, прошло много лет, прежде чем до меня дошло, что никаких пятидесяти фунтов Зигфрид мне должен не был. Просто он знал, что я нуждаюсь в помощи, и, когда долгое время спустя мне, наконец, все стало ясно, я сообразил, что он должен был прибегнуть к подобному способу. Чтобы не смущать меня. Ведь даже чек он мне сам не отдал…
   Мы удобно полулежали в креслах, откинув голову на спинку, далеко вытянув ноги на ковер, и лицо Зигфрида словно выступало из тени. Мне вдруг пришло в голову, что он выглядит значительно старше своих тридцати с небольшим лет. Это было привлекательное лицо, худощавое, волевое, с умными полными юмора глазами – но не молодое. Собственно говоря, на моей памяти Зигфрид никогда не выглядел молодым. Зато последнее слово осталось за ним, потому что годы почти его не изменили и теперь он нисколько не выглядит старым.
   В эту минуту я пожалел, что здесь нет Тристана, и мы не сидим втроем, как столько раз бывало за эти три года. Мы разговаривали, и память рисовала живые картины – ледяной дождь, бьющий нам в лицо на ноябрьских склонах, лихорадочное выкапывание машины из сугроба, весеннее солнце, согревающее холмы. Среди этих образов вновь и вновь возникал Тристан, и я знал, что мне будет недоставать его точно так же, как и его брата.
   Я не поверил, когда Зигфрид поднялся, откинул занавеску, и в комнату ворвался серый рассвет. Я тоже встал и подошел к нему. Он взглянул на часы.
   – Уже пять, Джеймс, – сказал он и улыбнулся. – Вот мы с вами и скоротали еще одну ночку.
   Он открыл стеклянную дверь, и мы вышли в утреннюю тишину сада. Я с наслаждением вдохнул свежий воздух, и тут свистнула птица.
   – Вы слышали? – спросил я.
   Он кивнул, и мне показалось, что мы оба подумали об одном и том же – уж не этот ли самый дрозд приветствовал рассвет, когда мы засиделись до утренней зари, обсуждая мой первый самостоятельный вызов?
   Мы молча поднялись по лестнице. Зигфрид остановился у двери своей спальни.
   – Ну что же, Джеймс… – Он протянул мне руку и уголок его рта дернулся.
   Я стиснул его руку, и, повернувшись, он вошел к себе. А я, продолжая подниматься по лестнице, растерянно подумал, что мы не сказали друг другу «до свидания». Мы не знали, когда увидимся снова и увидимся ли вообще, но оба промолчали. А если не у него, то у меня многое рвалось с языка.
   Я хотел поблагодарить его за то, что он был мне не нанимателем, а другом, за все, чему он меня научил, за его неизменную поддержку. И еще многое хотел бы я сказать, но не сказал ничего.
   И даже так никогда и не поблагодарил его за эти пятьдесят фунтов – вот до этой минуты.

34

   – Вы про это мне и говорили? – спросил я.
   Мистер Уилкин кивнул.
   – Вот-вот. И у него это так всегда.
   Я взглянул на большого пса, корчащегося в судорогах у моих ног, на выпученные глаза, на отчаянно бьющие в воздухе лапы. Фермер пожаловался, что у Джипа, его овчарки, время от времени случаются припадки, но свидетелем такого припадка я оказался лишь случайно – на ферму я приехал по другой причине.
   – А потом, вы говорите, он выглядит и ведет себя совершенно нормально?
   – Все как рукой снимает. Ну, сначала ходит, словно его чуть оглушило, а через час словно и не было ничего. – Фермер пожал плечами. – Сами знаете, собак через мои руки много прошло, и припадочных среди них хватало. Я-то думал, что знаю все, отчего собаку вдруг прихватывает, – глисты, корм неподходящий, чума. А тут просто ума не приложу. Чего только я не пробовал!
   – И не пробуйте больше, мистер Уилкин, – сказал я. – Помочь Джипу вы толком не сможете. У него эпилепсия.
   – Эпилепсия? Да ведь все остальное время он пес, каких поискать!
   – Да, я знаю. Так и должно быть. Никаких повреждений у него в мозгу нет. Болезнь таинственная. Причины ее неизвестны, но, почти наверное, она наследственная.
   Брови мистера Уилкина поползли вверх.
   – Странно что-то. Коли наследственная, почему прежде ничего не бывало? Ему же почти два года, а началось все совсем недавно.
   – Картина как раз типичная, – возразил я. – Эпилепсия обычно проявляется между полутора и двумя годами.
   Тут нас перебил Джип. Он встал и, виляя хвостом, на нетвердых ногах подошел к хозяину. Случившееся как будто прошло для него совершенно незаметно. Впрочем, длился припадок минуты две. Мистер Уилкин нагнулся и потрепал косматую голову. Гранитные черты его лица приняли выражение глубокой задумчивости. Это был человек могучего сложения лет сорока с небольшим, и теперь, когда он прищурил глаза, его неулыбчивое лицо стало грозным. Мне не один фермер говорил, что с Сепом Уилкином лучше не связываться, и теперь я понял, почему. Но со мной он всегда держался приветливо, а так как ферма у него была большая – почти тысяча акров, – видеться нам приходилось часто.
   Страстью его были овчарки. Многие фермеры любили выставлять собак на состязания, но мистер Уилкин бывал непременным их участником. Он выращивал и обучал собак, которые неизменно брали призы на местных состязаниях, а иногда и на национальных. И у меня стало беспокойно на сердце: ведь сейчас главной его надеждой был Джип.
   Он выбрал двух лучших щенков одного помета – Джипа и Суипа – и занимался их воспитанием с упорством, которое делало его собак победителями. И пожалуй, я не видел прежде, чтобы собаки так любили общество друг друга. Всякий раз, когда я приезжал на ферму, видел я их только вместе – то их носы высовывались рядом над нижней половинкой двери стойла, где они спали, то они дружно ластились к хозяину, но чаще просто играли. Вероятно, они часы проводили в веселой возне – схватывались, рычали, пыхтели, нежно покусывали друг друга.
   Несколько месяцев назад Джордж Кроссли, старейший друг мистера Уилкина и тоже страстный любитель собачьих состяэаний, лишился своего лучшего пса, заболевшего нефритом, и мистер Уилкин уступил ему Суипа. Помню, я удивился, потому что Суип заметно опережал Джипа в обучении и обещал стать настоящим чемпионом. Но на родной ферме остался Джип. Вероятно, ему недоставало его приятеля, хотя вокруг были другие собаки и одиночество ему не угрожало.