Страница:
– Но поймите же, миссис Дули, он просто приехал в нужный момент. Если бы я успел…
– Ну, ну, молодой человек, не надо обижаться. Я же вас не виню. Просто, кто неопытнее… Вот так мы и учимся. – Она задумчиво вздохнула. – Легонький такой укольчик. Попросите, чтобы мистер Фарнон вам показал, как его делать. Ведь он еще и за калитку не вышел, как…
Я не выдержал. Выпрямившись во весь рост, я произнес ледяным тоном:
– Миссис Дули, сударыня, в последний раз повторяю вам…
– Фу-ты, ну ты! – воскликнула она уничтожающе. – Нечего мне пыль в глаза пускать. Мы без вас прекрасненько обошлись, так что же теперь то жаловаться. – Ее взгляд налился свинцовой суровостью. – И еще меня зовут не миссис Дули!
Меня пошатнуло. Мир рушился неизвестно куда.
– Простите, что вы сказали?
– Я сказала, что меня зовут не миссис Дули!
– Не… миссис…
– Нет! – Она протянула в мою сторону левую руку, и, тупо глядя на ее пальцы, я мало-помалу сообразил, что на них нет ни единого кольца. Наверное, то обстоятельство, что наше знакомство с самого начала шло на очень высоких нотах, помешало мне заметить это раньше.
– Нет, – повторила она. – Никакая не миссис, а мисс!
– Ну, ну, молодой человек, не надо обижаться. Я же вас не виню. Просто, кто неопытнее… Вот так мы и учимся. – Она задумчиво вздохнула. – Легонький такой укольчик. Попросите, чтобы мистер Фарнон вам показал, как его делать. Ведь он еще и за калитку не вышел, как…
Я не выдержал. Выпрямившись во весь рост, я произнес ледяным тоном:
– Миссис Дули, сударыня, в последний раз повторяю вам…
– Фу-ты, ну ты! – воскликнула она уничтожающе. – Нечего мне пыль в глаза пускать. Мы без вас прекрасненько обошлись, так что же теперь то жаловаться. – Ее взгляд налился свинцовой суровостью. – И еще меня зовут не миссис Дули!
Меня пошатнуло. Мир рушился неизвестно куда.
– Простите, что вы сказали?
– Я сказала, что меня зовут не миссис Дули!
– Не… миссис…
– Нет! – Она протянула в мою сторону левую руку, и, тупо глядя на ее пальцы, я мало-помалу сообразил, что на них нет ни единого кольца. Наверное, то обстоятельство, что наше знакомство с самого начала шло на очень высоких нотах, помешало мне заметить это раньше.
– Нет, – повторила она. – Никакая не миссис, а мисс!
30
Приемная полным-полна! Но радость от такой приятной неожиданности сразу угасла, когда я вгляделся в ряды голов. Всего только Диммоки.
Познакомился я с Диммоками как-то вечером, когда меня вызвали к собаке, которая попала под машину. Адрес привел меня в старую часть города, и я медленно ехал вдоль ряда обветшавших домишек, высматривая нужный номер, как вдруг дверь впереди распахнулась, на мостовую высыпали трое растрепанных ребятишек и отчаянно замахали мне руками.
– Он туточки, мистер! – завопили они хором, едва я вылез из машины, и начали наперебой объяснять: – Бонзо! Его машина стукнула! Мы его домой на руках несли, мистер! – тараторили они.
Они тянули меня за рукава, вцеплялись в пиджак, и уж не знаю, как мне удалось открыть калитку. Когда же я все-таки пошел по дорожке к дому, то поднял глаза и обомлел: все окно изнутри облепили детские мордашки, над которыми махали и стучали по стеклу неугомонные руки.
Едва я переступил порог – дверь вела прямо в жилую комнату, – как на меня налетел живой смерч и утащил в угол, где я увидел своего пациента. Бонзо сидел, выпрямившись, на рваном одеяле – косматый псище неопределенной породы. Судя по его виду, ничего особенно страшного с ним не произошло, но выражение морды у него было самое страдальческое и полное жалости к себе. Вокруг звенели озабоченные голоса, и разобрать хоть что-нибудь в этом общем хоре было невозможно, и я решил прямо заняться осмотром. Ноги, таз, ребра, позвоночник – ни единого перелома. Ни малейших признаков внутренних повреждений. Цвет слизистых здоровый. В конце концов мне удалось обнаружить легкую болезненность в левом плече – и только. Пока я его ощупывал, Бонзо сидел как каменный истукан, но едва я кончил, он рухнул на бок и виновато посмотрел на меня, похлопывая хвостом по одеялу.
– Верзила ты бессовестный, вот кто ты, – сказал я, и хвост задвигался энергичнее.
Я обернулся к толпе и через секунду другую сумел различить в ней родителей. Мамка прокладывала себе дорогу в первый ряд, а щупленький папка озарял меня улыбкой через скопление голов, оставаясь в арьергарде. После нескольких моих настойчивых просьб, гам чуть-чуть стих, и я сказал, обращаясь к миссис Диммок:
– По-видимому, он отделался вполне благополучно. Никаких серьезных повреждений. Наверное, его просто отбросило в сторону и немного оглушило. Возможен и небольшой шок.
Вновь меня ошеломил многоголосый гомон:
– Мистер, а он умрет? Много у него переломано? Вы его лечить будете?
Я сделал Бонзо инъекцию легкого снотворного – под моей рукой он окостенел, являя собой картину трогательнейшей собачьей муки, а взлохмаченные головенки озабоченно смыкались над ним, бесчисленные детские лапки поглаживали и похлопывали его.
Миссис Диммок налила горячей воды в тазик, и, моя руки, я успел оценить на глаз численность обитателей дома. Я насчитал одиннадцать маленьких Диммоков, начиная с подростка лет четырнадцати-пятнадцати и кончая чумазым годовичком, смело ползающим по полу, а судя по некоторым особенностям в остальном худой фигуры мамки, в недалеком будущем ожидалось новое пополнение. Одеты они были в живописные чужие обноски – штопаные-перештопаные свитерки, заплатанные штанишки, линялые платьица, однако в доме царила атмосфера неуемной жизнерадостности.
И Бонзо оказался здесь не единственным четвероногим – я неверящими глазами уставился еще на одну собаку порядочных размеров и кошку с двумя полувзрослыми котятами, которые появились откуда-то из гущи толпы – казалось бы, и без того нелегко накормить всю эту ораву, а тут еще лишние голодные рты!
Но Диммоков подобные соображения не смущали: они делали, что хотели, и каким-то образом продолжали свое веселое существование. Папка, как я узнал позднее, на живой памяти не проработал ни единого дня. У него «со спиной было неладно», и, как мне казалось, он вел довольно приятную жизнь, с утра прогуливаясь по городу, а вечера тихо коротая за кружкой пива и домино в уютном уголке «Четырех Подков».
Видел я его довольно часто – его легко было узнать даже в толпе прохожих, потому что в руке у него всегда была трость, придававшая ему весьма солидный вид, и шел он быстрой энергичной походкой, словно его ждали срочные и важные дела.
Проложив себе путь к двери, я последний раз оглянулся на Бонзо, все еще распростертого на одеяле. Он ответил мне скорбным взглядом.
– По-моему, все должно быть хорошо, – возопил я, перекрывая нарастающий гомон, – но на всякий случай я завтра заеду.
Затормозив на следующее утро перед знакомым домом, я увидел, что Бонзо носится по садику в компании полудесятка детей. Они перекидывались мячиком, и пес с энтузиазмом взвивался в воздух, стараясь его перехватить.
Сомневаться не приходилось: вчерашнее происшествие ничуть ему не повредило. Но едва он заметил, что я открываю калитку, как хвост его обвис и, осев на все четыре лапы, он почти ползком убрался в дом.
Дети встретили меня воплями восторга:
– Мистер, вы его вылечили! Он же совсем здоров, верно? Утром он чуть не обожрался, мистер!
Ручонки со всех сторон вцепились в мой пиджак и потащили меня в комнату. Бонзо сидел, выпрямившись, на одеяле, совсем как накануне, но при моем приближении медленно опрокинулся на бок с мученическим выражением в глазах.
Я со смехом нагнулся к нему.
– Тертая ты личность, Бонзо, но я на твою удочку не попадусь! Кто сейчас в мячик играл?
Я чуть-чуть потрогал ушибленное левое плечо, и дюжий пес, трепеща, закрыл глаза, подчиняясь своей горькой участи. Но тут я выпрямился и, сообразив, что колоть его не собираются, он вскочил и в два прыжка вылетел в сад.
Диммоки радостно закричали, а потом, как по команде, обернулись и посмотрели на меня с благоговейным уважением. Они свято верили, что я вырвал Бонзо из когтей смерти. Вперед выступил мистер Диммок.
– Вы не откажете прислать мне счет? – произнес он с присущей ему особой солидностью.
Накануне, едва переступив порог, я сразу занес этот вызов в категорию бесплатных и даже не записал его в журнал, но теперь я кивнул с полной серьезностью.
– Непременно, мистер Диммок.
И, хотя на протяжении нашего долгого знакомства ни единая банкнота не перешла из рук в руки, он неизменно произносил в заключение моего завершающего визита:
– Вы не откажете прислать мне счет?
Таково было начало моих длительных и тесных отношений с Диммоками. Они явно прониклись ко мне большой симпатией и старались видеться со мной как можно чаще. Неделю за неделей, месяц за месяцем они приводили и приносили богатое ассорти собак, кошек, волнистых попугайчиков и кроликов, а когда окончательно убедились, что мои услуги бесплатны, заметно увеличили число наших встреч. Если приходил один из них, с ним приходили все. Я тогда упорно старался расширить нашу работу с мелкими животными, и при виде полной приемной сердце у меня радостно екало – лишь для того чтобы в очередной раз наполниться разочарованием.
Увеличилась и теснота в приемной – они затеяли приводить с собой свою тетку, миссис Паундер, проживавшую в конце той же улицы. Им страшно хотелось показать ей, какой я замечательный. Миссис Паундер, очень грузная дама в засаленной велюровой шляпке, кое-как державшейся на небрежном пучке волос, видимо, разделяла родовую склонность к многодетности и обычно приводила с собой двух-трех собственных чад.
Именно так обстояло дело в то утро, с которого я начал рассказ. Я обвел внимательным взглядом многочисленное общество, но со всех сторон видел только сияющих Диммоков и Паундеров и обнаружить своего пациента не сумел. Затем, точно по заранее условленному сигналу, они раздвинулись вправо и влево, и я увидел маленькую Нелли Диммок со щеночком на коленях.
Нелли была моей любимицей. Не поймите меня ложно – мне они все нравились. И разочарован я бывал лишь в первую минуту, такой это был симпатичный народ. Мамка и папка неизменно обходительные и бодрые, а дети, при всей их шумливости, всегда вели себя воспитанно. Такие уж это были солнечные, счастливые натуры. Завидев меня на улице, они принимались дружески махать мне, пока я не скрывался из виду. И я их часто встречал – они постоянно шныряли по улицам, подрабатывая по мелочам: разносили молоко, доставляли газеты. А главное, они любили своих собак, кошек и прочих и нежно о них заботились.
Но, как я сказал, Нелли была моей любимицей. Ей было лет девять, и в раннем детстве она перенесла «детский паралич», как тогда говорили. Она заметно хромала и в отличие от своих пышущих здоровьем братьев и сестер выглядела очень хрупкой. Ее тоненькие ножки-спички, казалось, вот-вот переломятся, но худенькое личико обрамляли, падая на плечи, вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы, а глаза за стеклами очков в стальной оправе, правда, чуть косившие, пленяли ясной и прозрачной голубизной.
– Что у тебя там, Нелли? – спросил я.
– Собачка, – полушепотом ответила она. – Моя собачка.
– Твоя собственная?
Девочка с гордостью кивнула:
– Совсем-совсем моя.
Ряды диммокских и паундерских голов закивали в радостном согласии, а Нелли прижала щеночка к щеке с улыбкой, полной щемящей прелести. У меня от этой улыбки всегда вздрагивало сердце – столько в ней было детской безмятежной доверчивости, таившей еще что-то пронзительно-трогательное. Возможно, из-за ее хромоты.
– Отличный щенок, – сказал я. – Спаниель, верно?
Она погладила шелковистую головку.
– Ага. Кокер. Мистер Браун сказал, что он кокер.
Ряды всколыхнулись, пропуская мистера Диммока. Он вежливо кашлянул.
– Самых чистых кровей, мистер Хэрриот, – сказал он. – У мистера Брауна из банка сучка ощенилась, и этого вот он подарил Нелли. – Мистер Диммок сунул трость под мышку, извлек из внутреннего кармана длинный конверт и торжественно вручил мне его. – Тут, значит, его родословная.
Я прочел документ с начала до конца и присвистнул.
– Да уж! Аристократ из аристократов и имя у него звучное. Дарроуби Тобиас Третий! Великолепно! – Я опустил взгляд на девочку: – А ты как его называешь, Нелли?
– Тоби, – ответила она тихо. – Я его Тоби называю.
Я засмеялся.
– Ну, слава богу! Так что же с Тоби такое? Почему ты его принесла?
Откуда-то поверх голов донесся голос миссис Диммок:
– Тошнит его, мистер Хэрриот. Прямо ничего в нем не задерживается.
– Да, да, представляю. Глистов у него выгоняли?
– Да нет, вроде бы.
– Ну, так дадим ему пилюльку – и дело с концом. Но все-таки дай-ка мне его, я посмотрю.
Наши клиенты обычно удовлетворялись тем, что посылали с животным одного своего представителя, но Диммоки, естественно, двинулись за щенком всем скопом. Я шел по коридору, а за мной от стены к стене валила толпа. Смотровая у нас невелика, и я не без опаски следил, как моя многочисленная свита втискивается в нее. Однако всем хватило места, и даже миссис Паундер отвоевала себе необходимое пространство в заднем ряду, хотя ее велюровая шляпка и сбилась на сторону.
Обследование щеночка заняло больше времени, чем обычно, так как мне пришлось пролагать себе путь к термометру, а потом проталкиваться в другом направлении за стетоскопом. Но всему наступает конец.
– У него все нормально, – объявил я. – Так что неприятности только от глистов. Я дам вам пилюлю, пусть примет с самого утра.
Толпа ринулась в коридор, словно на последних минутах футбольного матча, схлынула с крыльца, и очередное нашествие Диммоков завершилось.
Оно тут же вылетело у меня из головы, поскольку ничего особо интересного не произошло. Я мог бы щенка и не осматривать – некоторая кособрюхость говорила сама за себя, – и уж никак не ожидал снова его увидеть в ближайшее время.
Но я ошибся. Неделю спустя приемная вновь оказалась битком набитой, и я опять обследовал Тоби на узкой прогалинке в смотровой. После приема моей пилюли вышло несколько глистов, но рвота не прекратилась, осталась и кособрюхость.
– Вы кормите его понемногу пять раз в день, как я велел? – спросил я на всякий случай.
Посыпались утвердительные возгласы, и я поверил. Своих животных Диммоки опекали не за страх, а за совесть. Нет, причина крылась в другом. Но в чем? Температура нормальная, легкие чистые, ни малейших симптомов при прощупывании живота. Я ничего не понимал и от отчаяния прописал нашу противокислотную микстуру. Но откуда же у маленького щенка повышенная кислотность?
Так начался период холодного отчаяния. Две-три недели я тешил себя надеждой, что все само собой образовалось, но затем приемная наводнялась Диммоками и Паундерами, и все начиналось сначала.
А Тоби тощал и тощал.
Я перепробовал все: успокаивал желудок, менял диеты, прибегал даже к шарлатанским снадобьям. Диммоков я без конца допрашивал об особенностях рвоты – через сколько времени после еды? Какие промежутки между спазмами? Ответы были самые разные – иногда сразу же, а иногда и через несколько часов. Света нигде не брезжило.
Вероятно, прошло недель восемь – Тоби было уже четыре месяца, когда я вновь с тоской в сердце оглядел собрание Диммоков. Их посещения ввергали меня в черную меланхолию. Ничего хорошего я не ждал и на этот раз, когда открыл дверь приемной и позволил толпе увлечь себя в смотровую. Последним туда втиснулся папка, когда уже Нелли поставила щенка на стол.
На душе у меня стало совсем скверно. Ведь Тоби все-таки рос и теперь представлял собой жуткую карикатуру на кокер-спаниеля: длинный, шелковистые уши свисали с черепа, еле обтянутого шкуркой, бахрома на ногах только подчеркивала их слабость и худобу. А я-то считал Нелли худенькой! Рядом со своим любимцем она выглядела толстушкой. И он был не просто тощим: он все время чуть дрожал, стоя с выгнутой спиной на гладкой поверхности стола, а мордочка его не выражала ничего, кроме тупой покорности судьбе и полной утраты всякого интереса к жизни.
Девочка погладила гармошку ребер, и прозрачные голубые глаза взглянули на меня чуть косо сквозь стекла в стальной оправе. От ее улыбки мне стало физически больно. Она выглядела спокойной. Вероятно, она не отдавала себе отчета во всей тяжести положения, но в любом случае у меня не доставало духа сказать ей, что ее собачка медленно умирает.
Я устало протер глаза.
– А что он ел сегодня?
Нелли ответила сама:
– Немножко хлебца с молочком.
– И давно? – спросил я, но прежде чем кто-нибудь успел ответить, Тоби вдруг кашлянул, и полупереваренное содержимое его желудка, описав изящную дугу, упало на расстоянии шага от стола.
Я гневно обернулся к миссис Диммок.
– Его всегда тошнит так?
– Почти всегда. Так вот прямо и летит изо рта.
– Почему же вы сразу мне не сказали?
Бедная женщина совершенно растерялась.
– Да… сама не знаю… откуда же мне…
Я поднял ладонь.
– Ничего, миссис Диммок, неважно.
Сам то я столько времени без толку прописывал бедному щенку то одно, то другое, и ведь за все эти недели ни единый Диммок или Паундер не произнес по моему адресу ни единого слова критики или упрека, так какое же право у меня предъявлять к ним претензии?
Главное же, я теперь, наконец-то, понял, что с Тоби. Поздновато, но понял!
Если современные мои коллеги, читая это, сочтут, что в поисках диагноза я проявил тупость, редкую и для меня, в свое оправдание скажу одно: даже в весьма немногих руководствах тех дней, вообще упоминавших стеноз привратника (сужение выхода из желудка в двенадцатиперстную кишку), никакого лечения не предлагалось.
Но не может же быть, думал я лихорадочно, чтобы никто в Англии еще не опередил руководства! Должны же быть ветеринары, которые делают такие операции… А если должны, то я одного из них знаю!
Пробившись сквозь толпу, я кинулся по коридору к телефону.
– Гранвилл?
– Джим! – оглушительный вопль неподдельной радости. – Как поживаете, малыш?
– Хорошо, спасибо, а вы?
– Аб-со-лют-но тип-топ, старина. Лучше не бывает.
– Граввилл, мне бы хотелось привезти к вам четырехмесячного спаниеля. У него стеноз привратника.
– Вот прелесть!
– Боюсь, он совсем истощен. Одни только кости остались.
– Дивно! Дивно!
– И все потому, что я больше месяца не мог разобраться.
– Ну и хорошо!
– А владельцы очень бедны. Боюсь, заплатить они ничего не смогут.
– Расчудесно!
Я нерешительно помолчал.
– Гранвилл… а вы… э… вам уже приходилось оперировать по этому поводу?
– Вчера пять сделал.
– Что-о-о?
Басистый смешок.
– Шучу-шучу, старина, но успокойтесь: делал я такие операции. И не без удовольствия.
– Замечательно! – я взглянул на часы. – Сейчас половина десятого. Я договорюсь, чтобы Зигфрид подменил меня до конца утреннего приема, и буду у вас около одиннадцати.
Когда я приехал, Гранвилл был на вызове, и я маялся у него в приемной, пока во двор с дорогостоящим нежным урчанием не вкатил «бентли». Из окна я узрел поблескивающую над баранкой еще одну несравненную трубку, а затем и мой коллега в элегантнейшем костюме в узкую полоску, придававшем ему сходство с директором Английского банка, прошествовал к боковой двери.
– Рад вас видеть, Джим! – воскликнул он, стискивая мою руку. Затем, прежде чем снять пиджак, извлек изо рта трубку, оглядел ее с некоторой тревогой, потер желтой тряпочкой и бережно убрал в ящик.
Еще десять минут, и я уже стоял под лампой в операционной, наклонясь над распростертым тельцем Тоби, а Гранвилл – совершенно другой Гранвилл Беннетт – с яростной сосредоточенностью работал в брюшке щенка.
– Видите, как расширен желудок? – бормотал он. – Классический симптом. – Зажав пилорический отдел, он нацелил скальпель. – Вот я прохожу серозную оболочку. – Быстрый решительный надрез. – Иссекаю мышечные волокна… глубже… еще глубже… еще чуточку… Ну, вот видите – слизистая оболочка выпятилась в разрез. Так… так… именно. Вот то, что следует получить.
Я прищурился на тоненькую трубочку, заключавшую причину долгих страданий Тоби.
– И это все?
– Все, малыш. – Он отступил от стола с широкой улыбкой. – Препятствие убрано, и можете заключать пари, что эта фитюлька сразу начнет набирать вес.
– Но это же чудо, Гранвилл! Я вам так благодарен…
– Чепуха, Джим, одно сплошное удовольствие. А следующую-то теперь и сами сделаете, а? – Он хохотнул, схватил иглу и с невероятной быстротой сшил брюшные мышцы и кожу.
В следующую субботу на рыночной площади я увидел шагающую по булыжнику процессию. В первый момент, глядя на это скопление детей и взрослых, я решил было, что младшие классы отправились на прогулку в сопровождении родителей, но потом разглядел, что это просто Диммоки и Паундеры идут за покупками.
Увидев меня, они изменили направление, и я утонул в живой волне.
– Да вы на него только поглядите, мистер! Ест почище лошади! Он скоро жиреть начнет, мистер! – наперебой кричали они.
Нелли вела Тоби на поводке, и, нагнувшись, я глазам своим не поверил, так он изменился за считанные дни. Нет, он был еще очень истощен, но выражение безнадежности исчезло с его мордочки, он с любопытством озирался и готов был затеять возню. Теперь, чтобы совсем поправиться, ему требовалось только время.
Его маленькая хозяйка все поглаживала и поглаживала каштановую спинку.
– Ты своей собачкой очень гордишься, верно, Нелли? – сказал я, и кроткие косящие глаза обратились на меня.
Она улыбнулась своей трогательной улыбкой.
– Он же совсем мой!
Познакомился я с Диммоками как-то вечером, когда меня вызвали к собаке, которая попала под машину. Адрес привел меня в старую часть города, и я медленно ехал вдоль ряда обветшавших домишек, высматривая нужный номер, как вдруг дверь впереди распахнулась, на мостовую высыпали трое растрепанных ребятишек и отчаянно замахали мне руками.
– Он туточки, мистер! – завопили они хором, едва я вылез из машины, и начали наперебой объяснять: – Бонзо! Его машина стукнула! Мы его домой на руках несли, мистер! – тараторили они.
Они тянули меня за рукава, вцеплялись в пиджак, и уж не знаю, как мне удалось открыть калитку. Когда же я все-таки пошел по дорожке к дому, то поднял глаза и обомлел: все окно изнутри облепили детские мордашки, над которыми махали и стучали по стеклу неугомонные руки.
Едва я переступил порог – дверь вела прямо в жилую комнату, – как на меня налетел живой смерч и утащил в угол, где я увидел своего пациента. Бонзо сидел, выпрямившись, на рваном одеяле – косматый псище неопределенной породы. Судя по его виду, ничего особенно страшного с ним не произошло, но выражение морды у него было самое страдальческое и полное жалости к себе. Вокруг звенели озабоченные голоса, и разобрать хоть что-нибудь в этом общем хоре было невозможно, и я решил прямо заняться осмотром. Ноги, таз, ребра, позвоночник – ни единого перелома. Ни малейших признаков внутренних повреждений. Цвет слизистых здоровый. В конце концов мне удалось обнаружить легкую болезненность в левом плече – и только. Пока я его ощупывал, Бонзо сидел как каменный истукан, но едва я кончил, он рухнул на бок и виновато посмотрел на меня, похлопывая хвостом по одеялу.
– Верзила ты бессовестный, вот кто ты, – сказал я, и хвост задвигался энергичнее.
Я обернулся к толпе и через секунду другую сумел различить в ней родителей. Мамка прокладывала себе дорогу в первый ряд, а щупленький папка озарял меня улыбкой через скопление голов, оставаясь в арьергарде. После нескольких моих настойчивых просьб, гам чуть-чуть стих, и я сказал, обращаясь к миссис Диммок:
– По-видимому, он отделался вполне благополучно. Никаких серьезных повреждений. Наверное, его просто отбросило в сторону и немного оглушило. Возможен и небольшой шок.
Вновь меня ошеломил многоголосый гомон:
– Мистер, а он умрет? Много у него переломано? Вы его лечить будете?
Я сделал Бонзо инъекцию легкого снотворного – под моей рукой он окостенел, являя собой картину трогательнейшей собачьей муки, а взлохмаченные головенки озабоченно смыкались над ним, бесчисленные детские лапки поглаживали и похлопывали его.
Миссис Диммок налила горячей воды в тазик, и, моя руки, я успел оценить на глаз численность обитателей дома. Я насчитал одиннадцать маленьких Диммоков, начиная с подростка лет четырнадцати-пятнадцати и кончая чумазым годовичком, смело ползающим по полу, а судя по некоторым особенностям в остальном худой фигуры мамки, в недалеком будущем ожидалось новое пополнение. Одеты они были в живописные чужие обноски – штопаные-перештопаные свитерки, заплатанные штанишки, линялые платьица, однако в доме царила атмосфера неуемной жизнерадостности.
И Бонзо оказался здесь не единственным четвероногим – я неверящими глазами уставился еще на одну собаку порядочных размеров и кошку с двумя полувзрослыми котятами, которые появились откуда-то из гущи толпы – казалось бы, и без того нелегко накормить всю эту ораву, а тут еще лишние голодные рты!
Но Диммоков подобные соображения не смущали: они делали, что хотели, и каким-то образом продолжали свое веселое существование. Папка, как я узнал позднее, на живой памяти не проработал ни единого дня. У него «со спиной было неладно», и, как мне казалось, он вел довольно приятную жизнь, с утра прогуливаясь по городу, а вечера тихо коротая за кружкой пива и домино в уютном уголке «Четырех Подков».
Видел я его довольно часто – его легко было узнать даже в толпе прохожих, потому что в руке у него всегда была трость, придававшая ему весьма солидный вид, и шел он быстрой энергичной походкой, словно его ждали срочные и важные дела.
Проложив себе путь к двери, я последний раз оглянулся на Бонзо, все еще распростертого на одеяле. Он ответил мне скорбным взглядом.
– По-моему, все должно быть хорошо, – возопил я, перекрывая нарастающий гомон, – но на всякий случай я завтра заеду.
Затормозив на следующее утро перед знакомым домом, я увидел, что Бонзо носится по садику в компании полудесятка детей. Они перекидывались мячиком, и пес с энтузиазмом взвивался в воздух, стараясь его перехватить.
Сомневаться не приходилось: вчерашнее происшествие ничуть ему не повредило. Но едва он заметил, что я открываю калитку, как хвост его обвис и, осев на все четыре лапы, он почти ползком убрался в дом.
Дети встретили меня воплями восторга:
– Мистер, вы его вылечили! Он же совсем здоров, верно? Утром он чуть не обожрался, мистер!
Ручонки со всех сторон вцепились в мой пиджак и потащили меня в комнату. Бонзо сидел, выпрямившись, на одеяле, совсем как накануне, но при моем приближении медленно опрокинулся на бок с мученическим выражением в глазах.
Я со смехом нагнулся к нему.
– Тертая ты личность, Бонзо, но я на твою удочку не попадусь! Кто сейчас в мячик играл?
Я чуть-чуть потрогал ушибленное левое плечо, и дюжий пес, трепеща, закрыл глаза, подчиняясь своей горькой участи. Но тут я выпрямился и, сообразив, что колоть его не собираются, он вскочил и в два прыжка вылетел в сад.
Диммоки радостно закричали, а потом, как по команде, обернулись и посмотрели на меня с благоговейным уважением. Они свято верили, что я вырвал Бонзо из когтей смерти. Вперед выступил мистер Диммок.
– Вы не откажете прислать мне счет? – произнес он с присущей ему особой солидностью.
Накануне, едва переступив порог, я сразу занес этот вызов в категорию бесплатных и даже не записал его в журнал, но теперь я кивнул с полной серьезностью.
– Непременно, мистер Диммок.
И, хотя на протяжении нашего долгого знакомства ни единая банкнота не перешла из рук в руки, он неизменно произносил в заключение моего завершающего визита:
– Вы не откажете прислать мне счет?
Таково было начало моих длительных и тесных отношений с Диммоками. Они явно прониклись ко мне большой симпатией и старались видеться со мной как можно чаще. Неделю за неделей, месяц за месяцем они приводили и приносили богатое ассорти собак, кошек, волнистых попугайчиков и кроликов, а когда окончательно убедились, что мои услуги бесплатны, заметно увеличили число наших встреч. Если приходил один из них, с ним приходили все. Я тогда упорно старался расширить нашу работу с мелкими животными, и при виде полной приемной сердце у меня радостно екало – лишь для того чтобы в очередной раз наполниться разочарованием.
Увеличилась и теснота в приемной – они затеяли приводить с собой свою тетку, миссис Паундер, проживавшую в конце той же улицы. Им страшно хотелось показать ей, какой я замечательный. Миссис Паундер, очень грузная дама в засаленной велюровой шляпке, кое-как державшейся на небрежном пучке волос, видимо, разделяла родовую склонность к многодетности и обычно приводила с собой двух-трех собственных чад.
Именно так обстояло дело в то утро, с которого я начал рассказ. Я обвел внимательным взглядом многочисленное общество, но со всех сторон видел только сияющих Диммоков и Паундеров и обнаружить своего пациента не сумел. Затем, точно по заранее условленному сигналу, они раздвинулись вправо и влево, и я увидел маленькую Нелли Диммок со щеночком на коленях.
Нелли была моей любимицей. Не поймите меня ложно – мне они все нравились. И разочарован я бывал лишь в первую минуту, такой это был симпатичный народ. Мамка и папка неизменно обходительные и бодрые, а дети, при всей их шумливости, всегда вели себя воспитанно. Такие уж это были солнечные, счастливые натуры. Завидев меня на улице, они принимались дружески махать мне, пока я не скрывался из виду. И я их часто встречал – они постоянно шныряли по улицам, подрабатывая по мелочам: разносили молоко, доставляли газеты. А главное, они любили своих собак, кошек и прочих и нежно о них заботились.
Но, как я сказал, Нелли была моей любимицей. Ей было лет девять, и в раннем детстве она перенесла «детский паралич», как тогда говорили. Она заметно хромала и в отличие от своих пышущих здоровьем братьев и сестер выглядела очень хрупкой. Ее тоненькие ножки-спички, казалось, вот-вот переломятся, но худенькое личико обрамляли, падая на плечи, вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы, а глаза за стеклами очков в стальной оправе, правда, чуть косившие, пленяли ясной и прозрачной голубизной.
– Что у тебя там, Нелли? – спросил я.
– Собачка, – полушепотом ответила она. – Моя собачка.
– Твоя собственная?
Девочка с гордостью кивнула:
– Совсем-совсем моя.
Ряды диммокских и паундерских голов закивали в радостном согласии, а Нелли прижала щеночка к щеке с улыбкой, полной щемящей прелести. У меня от этой улыбки всегда вздрагивало сердце – столько в ней было детской безмятежной доверчивости, таившей еще что-то пронзительно-трогательное. Возможно, из-за ее хромоты.
– Отличный щенок, – сказал я. – Спаниель, верно?
Она погладила шелковистую головку.
– Ага. Кокер. Мистер Браун сказал, что он кокер.
Ряды всколыхнулись, пропуская мистера Диммока. Он вежливо кашлянул.
– Самых чистых кровей, мистер Хэрриот, – сказал он. – У мистера Брауна из банка сучка ощенилась, и этого вот он подарил Нелли. – Мистер Диммок сунул трость под мышку, извлек из внутреннего кармана длинный конверт и торжественно вручил мне его. – Тут, значит, его родословная.
Я прочел документ с начала до конца и присвистнул.
– Да уж! Аристократ из аристократов и имя у него звучное. Дарроуби Тобиас Третий! Великолепно! – Я опустил взгляд на девочку: – А ты как его называешь, Нелли?
– Тоби, – ответила она тихо. – Я его Тоби называю.
Я засмеялся.
– Ну, слава богу! Так что же с Тоби такое? Почему ты его принесла?
Откуда-то поверх голов донесся голос миссис Диммок:
– Тошнит его, мистер Хэрриот. Прямо ничего в нем не задерживается.
– Да, да, представляю. Глистов у него выгоняли?
– Да нет, вроде бы.
– Ну, так дадим ему пилюльку – и дело с концом. Но все-таки дай-ка мне его, я посмотрю.
Наши клиенты обычно удовлетворялись тем, что посылали с животным одного своего представителя, но Диммоки, естественно, двинулись за щенком всем скопом. Я шел по коридору, а за мной от стены к стене валила толпа. Смотровая у нас невелика, и я не без опаски следил, как моя многочисленная свита втискивается в нее. Однако всем хватило места, и даже миссис Паундер отвоевала себе необходимое пространство в заднем ряду, хотя ее велюровая шляпка и сбилась на сторону.
Обследование щеночка заняло больше времени, чем обычно, так как мне пришлось пролагать себе путь к термометру, а потом проталкиваться в другом направлении за стетоскопом. Но всему наступает конец.
– У него все нормально, – объявил я. – Так что неприятности только от глистов. Я дам вам пилюлю, пусть примет с самого утра.
Толпа ринулась в коридор, словно на последних минутах футбольного матча, схлынула с крыльца, и очередное нашествие Диммоков завершилось.
Оно тут же вылетело у меня из головы, поскольку ничего особо интересного не произошло. Я мог бы щенка и не осматривать – некоторая кособрюхость говорила сама за себя, – и уж никак не ожидал снова его увидеть в ближайшее время.
Но я ошибся. Неделю спустя приемная вновь оказалась битком набитой, и я опять обследовал Тоби на узкой прогалинке в смотровой. После приема моей пилюли вышло несколько глистов, но рвота не прекратилась, осталась и кособрюхость.
– Вы кормите его понемногу пять раз в день, как я велел? – спросил я на всякий случай.
Посыпались утвердительные возгласы, и я поверил. Своих животных Диммоки опекали не за страх, а за совесть. Нет, причина крылась в другом. Но в чем? Температура нормальная, легкие чистые, ни малейших симптомов при прощупывании живота. Я ничего не понимал и от отчаяния прописал нашу противокислотную микстуру. Но откуда же у маленького щенка повышенная кислотность?
Так начался период холодного отчаяния. Две-три недели я тешил себя надеждой, что все само собой образовалось, но затем приемная наводнялась Диммоками и Паундерами, и все начиналось сначала.
А Тоби тощал и тощал.
Я перепробовал все: успокаивал желудок, менял диеты, прибегал даже к шарлатанским снадобьям. Диммоков я без конца допрашивал об особенностях рвоты – через сколько времени после еды? Какие промежутки между спазмами? Ответы были самые разные – иногда сразу же, а иногда и через несколько часов. Света нигде не брезжило.
Вероятно, прошло недель восемь – Тоби было уже четыре месяца, когда я вновь с тоской в сердце оглядел собрание Диммоков. Их посещения ввергали меня в черную меланхолию. Ничего хорошего я не ждал и на этот раз, когда открыл дверь приемной и позволил толпе увлечь себя в смотровую. Последним туда втиснулся папка, когда уже Нелли поставила щенка на стол.
На душе у меня стало совсем скверно. Ведь Тоби все-таки рос и теперь представлял собой жуткую карикатуру на кокер-спаниеля: длинный, шелковистые уши свисали с черепа, еле обтянутого шкуркой, бахрома на ногах только подчеркивала их слабость и худобу. А я-то считал Нелли худенькой! Рядом со своим любимцем она выглядела толстушкой. И он был не просто тощим: он все время чуть дрожал, стоя с выгнутой спиной на гладкой поверхности стола, а мордочка его не выражала ничего, кроме тупой покорности судьбе и полной утраты всякого интереса к жизни.
Девочка погладила гармошку ребер, и прозрачные голубые глаза взглянули на меня чуть косо сквозь стекла в стальной оправе. От ее улыбки мне стало физически больно. Она выглядела спокойной. Вероятно, она не отдавала себе отчета во всей тяжести положения, но в любом случае у меня не доставало духа сказать ей, что ее собачка медленно умирает.
Я устало протер глаза.
– А что он ел сегодня?
Нелли ответила сама:
– Немножко хлебца с молочком.
– И давно? – спросил я, но прежде чем кто-нибудь успел ответить, Тоби вдруг кашлянул, и полупереваренное содержимое его желудка, описав изящную дугу, упало на расстоянии шага от стола.
Я гневно обернулся к миссис Диммок.
– Его всегда тошнит так?
– Почти всегда. Так вот прямо и летит изо рта.
– Почему же вы сразу мне не сказали?
Бедная женщина совершенно растерялась.
– Да… сама не знаю… откуда же мне…
Я поднял ладонь.
– Ничего, миссис Диммок, неважно.
Сам то я столько времени без толку прописывал бедному щенку то одно, то другое, и ведь за все эти недели ни единый Диммок или Паундер не произнес по моему адресу ни единого слова критики или упрека, так какое же право у меня предъявлять к ним претензии?
Главное же, я теперь, наконец-то, понял, что с Тоби. Поздновато, но понял!
Если современные мои коллеги, читая это, сочтут, что в поисках диагноза я проявил тупость, редкую и для меня, в свое оправдание скажу одно: даже в весьма немногих руководствах тех дней, вообще упоминавших стеноз привратника (сужение выхода из желудка в двенадцатиперстную кишку), никакого лечения не предлагалось.
Но не может же быть, думал я лихорадочно, чтобы никто в Англии еще не опередил руководства! Должны же быть ветеринары, которые делают такие операции… А если должны, то я одного из них знаю!
Пробившись сквозь толпу, я кинулся по коридору к телефону.
– Гранвилл?
– Джим! – оглушительный вопль неподдельной радости. – Как поживаете, малыш?
– Хорошо, спасибо, а вы?
– Аб-со-лют-но тип-топ, старина. Лучше не бывает.
– Граввилл, мне бы хотелось привезти к вам четырехмесячного спаниеля. У него стеноз привратника.
– Вот прелесть!
– Боюсь, он совсем истощен. Одни только кости остались.
– Дивно! Дивно!
– И все потому, что я больше месяца не мог разобраться.
– Ну и хорошо!
– А владельцы очень бедны. Боюсь, заплатить они ничего не смогут.
– Расчудесно!
Я нерешительно помолчал.
– Гранвилл… а вы… э… вам уже приходилось оперировать по этому поводу?
– Вчера пять сделал.
– Что-о-о?
Басистый смешок.
– Шучу-шучу, старина, но успокойтесь: делал я такие операции. И не без удовольствия.
– Замечательно! – я взглянул на часы. – Сейчас половина десятого. Я договорюсь, чтобы Зигфрид подменил меня до конца утреннего приема, и буду у вас около одиннадцати.
Когда я приехал, Гранвилл был на вызове, и я маялся у него в приемной, пока во двор с дорогостоящим нежным урчанием не вкатил «бентли». Из окна я узрел поблескивающую над баранкой еще одну несравненную трубку, а затем и мой коллега в элегантнейшем костюме в узкую полоску, придававшем ему сходство с директором Английского банка, прошествовал к боковой двери.
– Рад вас видеть, Джим! – воскликнул он, стискивая мою руку. Затем, прежде чем снять пиджак, извлек изо рта трубку, оглядел ее с некоторой тревогой, потер желтой тряпочкой и бережно убрал в ящик.
Еще десять минут, и я уже стоял под лампой в операционной, наклонясь над распростертым тельцем Тоби, а Гранвилл – совершенно другой Гранвилл Беннетт – с яростной сосредоточенностью работал в брюшке щенка.
– Видите, как расширен желудок? – бормотал он. – Классический симптом. – Зажав пилорический отдел, он нацелил скальпель. – Вот я прохожу серозную оболочку. – Быстрый решительный надрез. – Иссекаю мышечные волокна… глубже… еще глубже… еще чуточку… Ну, вот видите – слизистая оболочка выпятилась в разрез. Так… так… именно. Вот то, что следует получить.
Я прищурился на тоненькую трубочку, заключавшую причину долгих страданий Тоби.
– И это все?
– Все, малыш. – Он отступил от стола с широкой улыбкой. – Препятствие убрано, и можете заключать пари, что эта фитюлька сразу начнет набирать вес.
– Но это же чудо, Гранвилл! Я вам так благодарен…
– Чепуха, Джим, одно сплошное удовольствие. А следующую-то теперь и сами сделаете, а? – Он хохотнул, схватил иглу и с невероятной быстротой сшил брюшные мышцы и кожу.
В следующую субботу на рыночной площади я увидел шагающую по булыжнику процессию. В первый момент, глядя на это скопление детей и взрослых, я решил было, что младшие классы отправились на прогулку в сопровождении родителей, но потом разглядел, что это просто Диммоки и Паундеры идут за покупками.
Увидев меня, они изменили направление, и я утонул в живой волне.
– Да вы на него только поглядите, мистер! Ест почище лошади! Он скоро жиреть начнет, мистер! – наперебой кричали они.
Нелли вела Тоби на поводке, и, нагнувшись, я глазам своим не поверил, так он изменился за считанные дни. Нет, он был еще очень истощен, но выражение безнадежности исчезло с его мордочки, он с любопытством озирался и готов был затеять возню. Теперь, чтобы совсем поправиться, ему требовалось только время.
Его маленькая хозяйка все поглаживала и поглаживала каштановую спинку.
– Ты своей собачкой очень гордишься, верно, Нелли? – сказал я, и кроткие косящие глаза обратились на меня.
Она улыбнулась своей трогательной улыбкой.
– Он же совсем мой!
31
Можно было подумать, что я любуюсь собственными коровами! Такая гордость охватила меня, когда я вошел в новенький коровник и оглядел ряды рыжих и серебристых спин.
– Фрэнк! – сказал я. – Выглядят они замечательно. Даже не верится, что они те же самые!
Фрэнк Меткаф улыбнулся.
– Я ведь то же подумал. Как скотина меняется, если ее устроить по-настоящему!
Коровы праздновали новоселье. Раньше я видел их только в старом коровнике, типичном тогда для йоркширских холмов: построенном век, если не два, назад, с булыжным полом в выбоинах, где скапливались лужи навозной жижи и мочи, с гнилыми деревянными перегородками, с окошечками—амбразурами, словно ему предстояло выдерживать осаду за осадой. Мне вспомнилось, как Фрэнк сидел там на табурете для доения, почти невидимый в сумраке, а с низкого потолка над ним свисали густые фестоны паутины.
Там эти десять коров выглядели тем, чем были: разнопородными буренками, дававшими средние надои, – но теперь они обрели достоинство и стиль.
– Ради этого стоило надрываться, как надрывались вы, – сказал я, и молодой фермер в ответ кивнул и улыбнулся. Улыбка получилась мрачноватой, словно он за мгновение вновь пережил часы, недели, месяцы тяжелейшего труда, которые он отдал этому коровнику. Потому что Фрэнк Меткаф построил его сам. Ряды аккуратных бетонных стойл, чистый ровный пол, беленые цементные стены, большие окна – все это было создано его руками.
– Посмотрите молочную, – сказал Фрэнк.
Мы прошли в небольшое помещение, которое он пристроил у дальнего конца, и я с восхищением оглядел сверкающий охладитель, безупречно чистые раковины и подойники, сепаратор с аккуратной стопкой фильтров.
– А знаете, – сказал я, – именно так надо производить молоко. Эти старые грязные лачуги, в которых я смотрю коров чуть ли не каждый день, – у меня от них волосы дыбом встают.
Фрэнк нагнулся и пустил мощную струю из ближайшего крана.
– Что верно, то верно. И когда-нибудь все будет, вот как тут, только лучше. А доход у фермеров только вырастет. Ну, проверку на туберкулез они прошли, и лишние четыре пенса за галлон большую разницу составят. Теперь уж я могу взяться за дело по-настоящему!
А тогда, подумал я, его уже не остановишь, и он многого достигнет. Казалось, он обладал всем, что нужно, чтобы преуспеть, выбрав тяжелый фермерский труд. Ум, практическая сметка, физическая сила, любовь к земле и животным и способность упрямо делать самую черную работу, когда остальные люди отдыхают. Я был убежден, что эти качества помогут ему преодолеть самую большую преграду на пути к поставленной цели – полное отсутствие оборотного капитала.
Фрэнк не был фермером по рождению. Он приехал из Мидлсбро, где работал на сталелитейном заводе. Он поселился с молодой женой на маленькой дальней ферме в Брансетте меньше чем год назад, и я очень удивился, узнав, что он родом из города, потому что он был смуглым и жилистым, как типичный уроженец холмов. Да и фамилия у него была йоркширская.
Я как-то про это упомянул, и он засмеялся.
– Мой прадед родом из этих мест, и меня с детства тянуло вернуться сюда.
Когда я узнал его поближе, мне удалось восполнить многие подробности его истории, которую он изложил в этой короткой фразе. В детстве он проводил в здешних краях все каникулы, и, хотя его отец был мастером на сталелитейном заводе и он тоже стал литейщиков, магическое очарование йоркширских холмов было как пение сирен, звучавшее все более властно, пока у него не осталось сил противиться соблазну. В свободное время он нанимался на какую-нибудь ферму, читал о сельском хозяйстве все, что мог найти, и в конце концов оставил прежнюю жизнь, арендовав маленькую ферму на верхнем склоне, куда вел каменистый проселок.
Дом представлял собой жалкую лачугу, службы обветшали – на какой доход можно было тут рассчитывать? Да и в любом случае я не слишком верил во внезапное и успешное преображение горожан в фермеров – несмотря на недолговременность собственного моего опыта, я уже успел стать свидетелем нескольких таких попыток, завершившихся крахом. Но Фрэнк Меткаф взялся за дело так, словно ничем другим в жизни не занимался: чинил обрушившиеся стенки, приводил в порядок пастбище, в пределах своего жиденького бюджета покупал наиболее надежных коров, и никакой растерянности, никакого желания махнуть на все рукой я у него не замечал, не в пример прочим.
Как-то я заговорил об этом с фермером, на склоне лет перебравшимся в Дарроуби, и старик усмехнулся:
– Как хозяйство вести, это у человека в нутре должно быть. Никакой человек ничего тут не добьется, коли у него в крови этого нет. Ну, и пусть ваш парень в городе вырос, что с того? Есть оно в нем, с материнским молоком всосал, понимаете? Вот так-то!
– Фрэнк! – сказал я. – Выглядят они замечательно. Даже не верится, что они те же самые!
Фрэнк Меткаф улыбнулся.
– Я ведь то же подумал. Как скотина меняется, если ее устроить по-настоящему!
Коровы праздновали новоселье. Раньше я видел их только в старом коровнике, типичном тогда для йоркширских холмов: построенном век, если не два, назад, с булыжным полом в выбоинах, где скапливались лужи навозной жижи и мочи, с гнилыми деревянными перегородками, с окошечками—амбразурами, словно ему предстояло выдерживать осаду за осадой. Мне вспомнилось, как Фрэнк сидел там на табурете для доения, почти невидимый в сумраке, а с низкого потолка над ним свисали густые фестоны паутины.
Там эти десять коров выглядели тем, чем были: разнопородными буренками, дававшими средние надои, – но теперь они обрели достоинство и стиль.
– Ради этого стоило надрываться, как надрывались вы, – сказал я, и молодой фермер в ответ кивнул и улыбнулся. Улыбка получилась мрачноватой, словно он за мгновение вновь пережил часы, недели, месяцы тяжелейшего труда, которые он отдал этому коровнику. Потому что Фрэнк Меткаф построил его сам. Ряды аккуратных бетонных стойл, чистый ровный пол, беленые цементные стены, большие окна – все это было создано его руками.
– Посмотрите молочную, – сказал Фрэнк.
Мы прошли в небольшое помещение, которое он пристроил у дальнего конца, и я с восхищением оглядел сверкающий охладитель, безупречно чистые раковины и подойники, сепаратор с аккуратной стопкой фильтров.
– А знаете, – сказал я, – именно так надо производить молоко. Эти старые грязные лачуги, в которых я смотрю коров чуть ли не каждый день, – у меня от них волосы дыбом встают.
Фрэнк нагнулся и пустил мощную струю из ближайшего крана.
– Что верно, то верно. И когда-нибудь все будет, вот как тут, только лучше. А доход у фермеров только вырастет. Ну, проверку на туберкулез они прошли, и лишние четыре пенса за галлон большую разницу составят. Теперь уж я могу взяться за дело по-настоящему!
А тогда, подумал я, его уже не остановишь, и он многого достигнет. Казалось, он обладал всем, что нужно, чтобы преуспеть, выбрав тяжелый фермерский труд. Ум, практическая сметка, физическая сила, любовь к земле и животным и способность упрямо делать самую черную работу, когда остальные люди отдыхают. Я был убежден, что эти качества помогут ему преодолеть самую большую преграду на пути к поставленной цели – полное отсутствие оборотного капитала.
Фрэнк не был фермером по рождению. Он приехал из Мидлсбро, где работал на сталелитейном заводе. Он поселился с молодой женой на маленькой дальней ферме в Брансетте меньше чем год назад, и я очень удивился, узнав, что он родом из города, потому что он был смуглым и жилистым, как типичный уроженец холмов. Да и фамилия у него была йоркширская.
Я как-то про это упомянул, и он засмеялся.
– Мой прадед родом из этих мест, и меня с детства тянуло вернуться сюда.
Когда я узнал его поближе, мне удалось восполнить многие подробности его истории, которую он изложил в этой короткой фразе. В детстве он проводил в здешних краях все каникулы, и, хотя его отец был мастером на сталелитейном заводе и он тоже стал литейщиков, магическое очарование йоркширских холмов было как пение сирен, звучавшее все более властно, пока у него не осталось сил противиться соблазну. В свободное время он нанимался на какую-нибудь ферму, читал о сельском хозяйстве все, что мог найти, и в конце концов оставил прежнюю жизнь, арендовав маленькую ферму на верхнем склоне, куда вел каменистый проселок.
Дом представлял собой жалкую лачугу, службы обветшали – на какой доход можно было тут рассчитывать? Да и в любом случае я не слишком верил во внезапное и успешное преображение горожан в фермеров – несмотря на недолговременность собственного моего опыта, я уже успел стать свидетелем нескольких таких попыток, завершившихся крахом. Но Фрэнк Меткаф взялся за дело так, словно ничем другим в жизни не занимался: чинил обрушившиеся стенки, приводил в порядок пастбище, в пределах своего жиденького бюджета покупал наиболее надежных коров, и никакой растерянности, никакого желания махнуть на все рукой я у него не замечал, не в пример прочим.
Как-то я заговорил об этом с фермером, на склоне лет перебравшимся в Дарроуби, и старик усмехнулся:
– Как хозяйство вести, это у человека в нутре должно быть. Никакой человек ничего тут не добьется, коли у него в крови этого нет. Ну, и пусть ваш парень в городе вырос, что с того? Есть оно в нем, с материнским молоком всосал, понимаете? Вот так-то!