Люси и Ричард умерли. Аннунсиата ожидала этого, ибо они работали и жили среди больных бедняков, будучи сами уже немолодыми; кроме того, постоянные поездки подорвали их силы. Когда Аннунсиата однажды ночью увезла их к себе домой в закрытом экипаже, она почти наверняка знала, что не сумеет спасти их. Ей пришлось рассказать слугам о болезни и спросить, не хочет ли кто-нибудь из них уехать – она не могла подвергать такому риску своих людей. Однако их реакция глубоко тронула и поразила ее: все слуги пожелали остаться в доме и предложили свою помощь в уходе за больными. Выбрав нескольких наиболее преданных людей, Аннунсиата отправила их ко двору, к своим детям.
   Аннунсиата считала, что Эдуард заразился, пока жил у Ричарда и Люси. Он не смог бросить их, ибо Ричард по-доброму отнесся к Эдуарду во время первого приезда в Лондон; к тому же своим назначением Эдуард был обязан именно Ричарду. Аннунсиата ухаживала за Эдуардом и долгое время считала, что выходит его, ибо симптомы его болезни не были похожи на обычные признаки чумы, однако это оказалось одним из обманчивых проявлений болезни. Однажды вечером Эдуард тихо скончался, держа Аннунсиату за руку. Когда слуги стали обмывать его, они обнаружили, что в другой руке Эдуарда зажат миниатюрный портрет Аннунсиаты – точно такой же, какой она подарила принцу. Значит, Эдуард заказал Куперу еще один такой портрет, не говоря об этом Аннунсиате. Она приказала слугам вновь вложить портрет в руку покойного.
   Болезнь Джорджа проходила сравнительно легко. Лихорадка у него вскоре прекратилась, хотя он был очень слаб. Вскоре он уже чувствовал себя достаточно хорошо, и Аннунсиата забрала мужа с собой, когда покинула с оставшимися слугами дом, перебралась в Хэмптон и сняла свою прежнюю дачу, чтобы оживить давние воспоминания. Ей хотелось оказаться подальше от города, где погребальные колокола и похоронные процессии постоянно напоминали о смерти. В Хэмптоне Джордж совсем воспрял духом. Однажды утром Аннунсиату разбудили встревоженные слуги: ее мужа нашли мертвым в постели. Джордж умер тихо, во сне, и Аннунсиата решила, что не выдержало его сердце, ослабевшее после болезни и утрат.
   Теперь Аннунсиате оставалось только присоединиться ко двору в Солсбери. Ей хотелось повидаться с детьми и убедиться, что здоровье принца идет на поправку. Аннунсиата поблагодарила Руперта за заботу о малышах, и он улыбнулся, ответив, что это доставило ему радость. Хотя они не говорили об этом, в конце концов дети Аннунсиаты были внуками принца. Аннунсиата не задумывалась о будущем, когда приехала ко двору, но спустя две недели она в разговоре с королем попросила у него разрешения уехать домой.
   – В Йоркшир? – осведомился король. – Конечно, поезжайте. Двор останется неполным до тех пор, пока мы не вернемся в Лондон, и только Господу известно, когда это произойдет. Мы останемся на зиму в Оксфорде, и чем больше придворных мне удастся разослать по домам, тем будет лучше хотя бы для Оксфорда. Но скажите, как вы себя чувствуете, миледи? Вы выглядите печальной и усталой...
   От неподдельной тревоги короля на глаза у Аннунсиаты навернулись слезы. В те дни она часто плакала, иногда просто от сочувствия.
   – Я здорова телом, Ваше величество, но больна душой и сердцем, – ответила она. – Мои кузены и муж... мне кажется, я виновна в их смерти. Все, что мне хочется – оказаться дома. Я так хочу вновь увидеться с матерью…
   Король осторожно пожал ей руку.
   – Тогда поезжайте и возвращайтесь, как только захотите. Если же вы не вернетесь, мне будет тоскливо без вас. И Руперту тоже, – некая мысль промелькнула в глубине его черных глаз – фамильных глаз Стюартов, таких же, как у Руперта и самой Аннунсиаты, – и она решила, что королю обо всем известно – либо ему рассказал принц, либо он догадался сам. Прощание с Рупертом оказалось труднее; Аннунсиата не могла подумать о нем как об отце, для нее принц навсегда остался любимым. Она заметила, что прощание было тягостным и для самого принца. Оба спешили скорее расстаться.
   Принц пожал ей руки и поцеловал в обе щеки.
   – Да хранит вас Бог. Должно быть, мы скоро увидимся вновь. Я уже терял вас дважды в жизни и не смогу вынести потери в третий раз.
   После короткого объятия они расстались.
   – Я вернусь, – пообещала Аннунсиата и действительно верила в это.
 
   Она подъехала к дому после заката; темнота уже начинала стирать все формы и краски мира. Приземистый серый дом казался неизменившимся в синих сумерках, но вспомнив, что она не была здесь уже пять лет, Аннунсиата с трудом проглотила вставший в горле комок. Дом, думала она, моя мама. Куда бы она ни отправлялась, что бы она ни делала, эти два слова постоянно присутствовали в ее жизни; они всегда смогут заставить ее вернуться. Кавалькаду никто не встретил – ни один посыльный не мог бы приехать быстрее, и Аннунсиате было некого посылать. Во дворе было пусто. Слуги и дети опустили поводья и молча ждали распоряжений Аннунсиаты. Все они устали; малыши спали на руках лакеев, Кловис и Эдуард едва удерживались в седлах, хотя у Кловиса осталось достаточно сил, чтобы с любопытством оглядываться по сторонам.
   Дверь дома отворилась, и к путникам заспешили Перри и Эллин, за ними шли два лакея, и наконец, на пороге появилась Руфь.
   – Молодая хозяйка вернулась домой! Слава Пресвятой Божьей матери! Наша маленькая леди снова дома, – причитала Эллин.
   Перри, подагра которого после отъезда Аннунсиаты не ухудшилась, только радостно взглянул на молодую хозяйку и отправил одного из лакеев помочь ей спешиться. В одну секунду Аннунсиата оказалась на земле. Ноги ее онемели, она с трудом удерживала равновесие, но сразу же бросилась к матери.
   Руфь по-прежнему стояла на пороге, она выглядела высокой и прямой. На взгляд Аннунсиаты, она совсем не изменилась, только прибавилось седины в волосах и морщин на лице, хотя в первый момент Аннунсиата не заметила даже этого. Она обняла мать за шею и спрятала лицо у нее на груди, и только тут заметила неподвижность Руфи. Аннунсиата отступила с непонимающим и обиженным видом.
   – Мама, что случилось? Вы не рады видеть меня?! – воскликнула Аннунсиата и лишь сейчас увидела, что мать одета во все черное – в Лондоне траур носили почти все, и черный цвет стал привычным для Аннунсиаты – и выглядит пораженной, как будто не вполне понимая, как ее дочь оказалась дома. Надо было послать письмо заранее, упрекнула себя Аннунсиата, я уже забыла, что она немолода. – Вы в трауре, – мягко спросила она. – По ком?
   – По Ральфу, – безжизненным голосом ответила Руфь. – Сегодня его будут отпевать.
   Сердце Аннунсиаты облилось кровью.
   – Ральф? – еле выговорила она пересохшими губами. Нет, он не мог умереть – только не Ральф! Ральф был для нее олицетворением семьи Морлэндов и дома; Аннунсиата любила его не меньше, чем собственный дом и мать. Ральф, заботливый мужчина ее детства, ее герой, защитник, поклонник, друг, единственный, кто понимал ее, кто спасал ее от недовольства матери, для кого проказы Аннунсиаты только усиливали ее очарование... – Ральф умер?
   – Ральф-младший, – поправила мать, почти не заметив потрясение дочери. Ее глаза быстро оглядели траурное платье Аннунсиаты. – Тебе лучше поехать со мной. Из-за жары похороны назначили слишком быстро, – Аннунсиата заметила, что мать, кажется, начала понимать, в чем дело: ее глаза с беспокойством устремились в сторону кавалькады. Она вновь испытующе взглянула на Аннунсиату. – Это твои люди? Вы здоровы? До нас доходили ужасные новости из Лондона...
   – Да, я здорова. Мы не привезли болезнь. Это мои дети и два сына Ричарда и Люси. Мы все устали и проголодались, мама. Путешествие было таким долгим.
   – Пусть войдут в дом. Ты должна обо всем рассказать мне, только в другой раз. Дорогая, я рада видеть тебя, мне жаль, что я не смогла принять тебя, как полагается. Мы все настолько потрясены, что я не в состоянии ни о чем думать. Уильям, пусть Энн и Бетти заберут детей в детскую и позаботятся о них. Размести слуг. Перри, займись лошадьми. Аннунсиата, ты едешь со мной?
   – Конечно, мама, – ответила Аннунсиата. Все ее кости болели, она боялась вновь увидеть смерть, но долгом перед своей семьей нельзя было пренебречь. Какая удача, подумала она, что ее одежда подходит к случаю. Она вернулась к Голдени, которую удерживал на поводу лакей, прикусила губу и с трудом поставила ногу на подставленную ладонь, чтобы взобраться в седло. Каждый ее мускул протестующе заныл, бедная Голдени вздыхала и потряхивала головой.
   – Ничего, старушка, – потрепала ее по шее Аннунсиата. – На этот раз поездка будет недолгой.
   Привели лошадь для Руфи, она села в седло, и в сопровождении двух слуг они направились к замку Морлэндов.
 
   Церковь была украшена цветами, в ней ярко горели свечи, и смешанный аромат воска и цветов казался горьковатым и тревожным. Одним из самых ранних воспоминаний Аннунсиаты были похороны Мэри Эстер Морлэнд. Девочку привели в церковь попрощаться с покойной; ее подняли, позволив заглянуть в открытый гроб, на куклу из белого воска, закутанную в белую одежду, с ожерельем из черного жемчуга на груди. Сегодня гроб был закрыт, а у лежащей в нем куклы лицо должно было бы напоминать лицо маленького Ральфа.
   Вся семья и слуги были в сборе, мужчины хмурились и прятали покрасневшие глаза, женщины плакали, многие из них перебирали четки, молясь за спасение души усопшего. Руфь и Аннунсиата прошли вперед, где стояли близкие родственники, и Аннунсиата порадовалась, что на нее бросали взгляды только мельком, однако Ральф повернулся и долго смотрел ей в глаза. На его лице лежала печаль великой скорби, он сильно постарел, но при виде Аннунсиаты он недоверчиво поднял бровь, а потом его лицо смягчилось от радости и признательности. Ральф взял ее за руку и поставил рядом с собой, а в это время из ризницы уже появился капеллан, готовясь начать службу. Кадильщики выступили вперед, покачивая кадилами на длинных цепочках, и сладковатый печальный запах курения смешался с ароматом цветов. Мальчики запели своими чистыми дрожащими голосами, и Аннунсиата заплакала, скорбя об умершем ребенке, обо всех умерших и о жизненных скорбях.
   Пока они ехали в замок Морлэндов, Руфь поведала ей печальную историю. Когда умер старший сын Ральфа, его конь, Торчлайт, достался Эдмунду. После смерти Эдмунда Ральф-младший ожидал, что Торчлайта отдадут ему. Однако Ральф с бессознательным желанием прервать эту череду отказал сыну. Ральф-младший был оскорблен. Он считал, что должен занять место старших братьев, быть старшим в семье, наследником, молодым хозяином, а как оказалось, отец против этого! Ральф-младший решил доказать, что он уже не маленький и способен ездить верхом на любой лошади, поэтому тайком вывел из конюшни жеребца Кингкапа, оседлал и взнуздал его и попробовал проехать верхом.
   Кингкапа выездил сам Ральф, поэтому у решительного и сильного наездника он вел бы себя смирно, но, подобно всем жеребцам, Кингкап часто нервничал, к тому же на нем редко ездили. Нервозность Ральфа передалась жеребцу. Мальчик вскарабкался в седло, и после непродолжительной борьбы жеребцу удалось сбросить его. Нога мальчика попала в стремя, он не смог высвободиться. Жеребец перепугался, чувствуя, как за ним по земле волочится тело, и, будучи не в силах освободиться от него, обезумел от ужаса. Прежде, чем мальчику смогли помочь, жеребец промчался мимо угла конюшни, с силой ударив Ральфа о него.
 
   После погребальной мессы начались поминки, на которых представлялось другое значение смерти – слава и триумф. Боль утраты мучила оставшихся на земле, но душа усопшего уже устремилась к престолу Отца, чтобы насладиться вечной радостью. Собравшиеся перешли из церкви в большой зал. Весь дом был ярко освещен и украшен цветами и гирляндами, лавровыми венками и побегами плюща; во дворе было светло, как днем, из-за десятка дымящихся жаровен, а у ворот собрались бедняки со всей округи, ожидая подаяний, поминальных лепешек и пунша. Вся еда, которая оставалась после поминок, раздавалась беднякам, и многие из них заранее запаслись корзинами.
   В доме родственники и друзья ели, пили и хвалили покойного. Из-за ужасной жары и боязни заразы было невозможно отложить похороны, поэтому за столом собралась не вся родня. Кроме того, Ральф и самые близкие родственники не смогли оправиться от потрясения. Ральф еще старался выполнить свои обязанности хозяина, но Арабелла сидела, сложив руки на коленях – постаревшая и подавленная. Аннунсиата вспомнила, как Эдуард говорил, что Арабелла долго не протянет, и поняла, что это правда. Элизабет приветствовала ее теплым рукопожатием, но тут же отвела глаза. Она не смогла заменить Арабеллу в роли хозяйки, ибо плакала, не переставая, и сидела в сторонке, крепко сжимая ручонки двух оставшихся детей, как будто смерть могла унести и их. Руфи пришлось отдавать распоряжения слугам, и Аннунсиата, которая уже давно привыкла к многолюдным застольям, вела себя, как положено было бы делать хозяйке замка Морлэндов.
   Время от времени Ральф подходил к ней, ничего не говоря – он чувствовал себя спокойнее рядом с Аннунсиатой и тянулся к ней, как пес тянется к теплу очага.
   – Как хорошо, что вы приехали. Вы можете пробыть здесь подольше?
   – Я приехала домой отдохнуть, – ответила Аннунсиата. – И, вероятно, останусь здесь на всю зиму. В конце концов, мне больше нечего делать. Мой муж умер от чумы, поэтому в Лондоне меня ничто не удерживало. Возможно, я останусь здесь насовсем.
   Глаза Ральфа заметно потеплели.
   – Как бы мне хотелось этого. Нас осталось совсем мало. Иногда мне кажется, что Бог разгневался на нашу семью.
   Аннунсиата кивнула.
   – Я тоже думала, что Он гневается на меня. Но этого не может быть: Господь добр, все, что Он творит, есть добро.
   Ральф нахмурился.
   – Уже трое моих сыновей, – пробормотал он, и Аннунсиата поняла, о чем он думает – о себе она могла бы сказать так же. Однако слушая подобные слова от другого человека, она возмутилась всем существом.
   – Смерть означает для нас скорбь, – проговорила она, – но мы печалимся только из-за собственной утраты. Для наших усопших смерть – это облегчение, путь к славе, – мгновенная улыбка тронула губы Ральфа, и Аннунсиата покачала головой. – Вижу, вы слишком долго общались с диссидентами, кузен. Их жизнь слишком печальна, ведь даже вера не дает им утешения.
   Ральф думал о своей матери и о всех других людях, без страха встречающих смерть, поскольку вера давала им силы. Он думал о спокойном, радостном лице Святой Девы и смотрел в прекрасное уверенное лицо женщины, стоящей перед ним. Если бы он смог поверить, что его дети попадут к любящему Отцу, он освободился бы от тяжести собственной вины.
   – Вы должны наставить меня на путь истинный, графиня. Помогите мне вновь обрести веру!
   Она сухо кивнула, но прикосновение ее руки было нежным и успокаивающим. Обменявшись с Ральфом взглядами, Аннунсиата вновь принялась хлопотать вокруг гостей.
 
   Весна началась довольно рано, и к Благовещенью установилась подходящая погода для увеселительных поездок. Ральф устроил пикник в день рождения Аннунсиаты. Они не стали уезжать слишком далеко от замка из-за хлопот с детьми и нездоровья Арабеллы – только спустились на луг, перебравшись через реку близ Клифтона. Когда-то эти земли принадлежали Морлэндам и относились к поместью Уотермилл. Слуги поехали вперед, чтобы сделать приготовления, и когда кавалькада наконец прибыла на место, там уже был установлен тент для тех, кто не выносил пребывания на солнце, расстелена скатерть, на которой разложили аппетитные закуски. Неподалеку устроились музыканты, чтобы услаждать слух господ.
   Аннунсиата искренне радовалась празднику.
   – Как любезно с вашей стороны было взять на себя все заботы, – сказала она Ральфу.
   – Для меня это было совершенно не трудно, – улыбнулся Ральф, и Берч, помогая Аннунсиате устроиться на почетном месте, многозначительно взглянула на хозяйку. Берч очень подружилась с Ральфом за зиму, подумала Аннунсиата. Пора было напомнить Берч о ее положении служанки.
   Все с удовольствием уплетали еду, веселились от души, дети танцевали, а затем выбежали на солнце, радуясь освобождению от скучных уроков. Восьмилетний Мартин, нынешний наследник замка Морлэндов, казался настороженным – он видел, что у него появились соперники, завоевывающие внимание обожаемой сестренки Дэйзи. Дэйзи не пыталась уговорить его поиграть с близнецами, которым уже исполнилось четыре с половиной года, и даже теперь, когда новизна знакомства с ними немного поблекла, Дэйзи часто предпочитала их общество компании Мартина. Дэйзи играла с Арабеллой, как с большой куклой – оправляла ее платьице, разглаживала кудряшки и пыталась носить на руках, хотя оба близнеца были крупными для своего возраста, и для шестилетней Дэйзи Арабелла оказывалась тяжеловатой. Отношения Дэйзи с маленьким лордом Баллинкри были совершенно иными: он приказывал ей, дразнил девочку и требовал оказывать почтение к себе, чего никогда не делал Мартин, и сам этот факт вызывал у Дэйзи любопытство. Аннунсиата тайком думала, что когда-нибудь Хьюго получит хорошую оплеуху от маленького, но решительного кулачка Дэйзи. Хьюго рос слишком самоуверенным, и хотя он был весьма умен для своего возраста и поэтому избалован, Аннунсиата думала, что вскоре ей придется всерьез взяться за воспитание сына. Единственным способом утихомирить его оказывалось холодное напоминание Берч, что если Хьюго виконт, то его младший брат – граф, и имеет перед ним все преимущества. Берч быстро превратилась в улучшенное и дополненное издание Эллин и держала обожаемых ею детей в ежовых рукавицах. Она наказывала их гораздо чаще, чем отец Сеймур, но Аннунсиата замечала, что при всей самоуверенности Хьюго он гораздо чувствительнее, чем думает Берч. Сознание того, что малыш Джордж всегда будет занимать более высокое положение, сильно уязвляло Хьюго. Аннунсиата решила поговорить с Берч об этом. Хьюго нуждался в любви к себе, которая бы не зависела от его титула.
   Мартин тихо сидел рядом с сыновьями Люси – четырнадцатилетним Кловисом и двенадцатилетним Эдуардом. Кловис становился все беспокойнее, он жаждал вернуться в Лондон и продолжить там свою карьеру. Король возвратился в столицу в феврале, и хотя голос Кловиса уже ломался, он мог оставаться в капелле, а со временем занять и более высокое положение. Король никогда не оставлял без внимания просьбы Аннунсиаты, так что в ее силах было помочь мальчику.
   – О чем это вы так задумались? – спросил Ральф, прерывая беседу.
   – Думаю, что пришло время Кловису вернуться ко двору, да и Эдуарду тоже – какая жалость, что его голос пропадает зря, он уже давно не упражнялся.
   – О! – разочарованно протянул Ральф, а спустя минуту спросил: – Так вы возвращаетесь вместе с ними?
   – Не знаю. Там я могу принести своей семье больше пользы, – Аннунсиата подозвала Берч: – Берч, кажется, Дэйзи опять хочет взять Арабеллу на руки. Останови ее.
   – Конечно, миледи. Привести Арабеллу к вам?
   – Нет, просто последи за ними. Похоже, Дэйзи не понимает, что Арабелла живой человек, а Арабелла слишком терпелива.
   Берч отошла, а Ральф тихо засмеялся. В ответ на недоуменный взгляд Аннунсиаты он объяснил:
   – Я до сих пор не могу привыкнуть к вашему новому положению. Маленькая Аннунсиата беспокоилась только о своих нарядах и выходках, неприличных для леди, а теперь вы мать троих детей, графиня!
   Аннунсиата усмехнулась.
   – В душе я нисколько не изменилась. Мне все еще хочется ездить в мужском седле и болтать голыми ногами в ручье, и вообще делать все то, за что никто не наказывает мальчишек. Я с ужасом думаю, сколько наказаний мне пришлось бы вытерпеть, если бы вы так часто не вступались за меня. Помните, Ральф, как вы избавляли меня от последствий моих собственных выходок?
   – Помню, – быстро отозвался он. – Только не знаю, помните ли вы. – На мгновение их глаза встретились, и Аннунсиата почувствовала жар на своих щеках. Внезапно Ральф поднялся. – Так давайте совершим какую-нибудь неприличную выходку! Способна ли ее светлость на время забыть о своем положении и проехаться со мной вверх по реке – наедине?
   Аннунсиата огляделась, а затем усмехнулась ему.
   – Почему бы и нет? Если титул графини не позволяет мне делать то, что я захочу, тогда к чему он?
   Протянув руку, Ральф помог ей подняться, и они поспешили к лошадям. Неподалеку сидел Том, болтая с горничной Пэл, и быстро встал, заметив их приближение.
   – Все в порядке, Том, мы только немного проедемся, – сказала Аннунсиата. – Мы скоро вернемся, скажи об этом, если кто-нибудь спросит.
   Том кивнул и отвязал Голдени. Ральф подсадил Аннунсиату в седло, и уже спустя минуту они рысью мчались вдоль берега реки, хохоча от восторга свободы. Ральф пустил Лиса галопом, и вскоре они уже гнались друг за другом, кони возбужденно всхрапывали, но их наездники не остановились, пока не обогнули заросли ив, которые скрыли их из виду.
   Ральф привязал Лиса к дереву и вернулся к Аннунсиате.
   – Ну, спускайтесь, – предложил он. – Я хочу побродить и поговорить с вами.
   Он протянул руки, и Аннунсиата склонилась к нему, ненадолго оказавшись в крепких объятиях Ральфа. Они стояли так близко, что Аннунсиата чувствовала запах его кожи, видела совсем рядом серые блестящие глаза, и все ее тело вздрагивало от наслаждения. Внезапно Ральф разжал руки, затем привязал Голдени к дереву и вернулся к Аннунсиате. И вот они под руку совсем по-дружески направились вдоль берега. Аннунсиата искоса поглядывала на своего спутника, который казался очень довольным, на его губах играла еле заметная улыбка, он что-то напевал. Он выглядит совершенно счастливым, подумала Аннунсиата, не таким, как в сентябре, и попыталась сказать об этом, чтобы завязать разговор.
   – В самом деле? – отозвался Ральф. – Правильно, я стал совсем другим. После смерти Мэри и потери мальчиков мне казалось, что для меня навсегда наступила мрачная зима, что я уже никогда не увижу весну. Меня как будто окружил мрак, я потерял всякую надежду. А сегодня мне кажется, что жизнь началась вновь. У меня все впереди, Аннунсиата, и знаете, почему?
   – Нет, так почему же?
   Похоже, Ральф забыл о своем вопросе и после паузы продолжал:
   – Как вы представляете свое будущее? Вы хотите вернуться ко двору или остаться в Шоузе, занять место своей матери?
   – Я еще не решила, – ответила Аннунсиата. – Мне трудно представить, что я никогда не вернусь ко двору... – «Никогда не увижусь с Рупертом? Нет, это немыслимо», – ...но с другой стороны, мне бы не хотелось постоянно жить в столице. Вероятно, было бы неплохо проводить в Лондоне зимы, а потом возвращаться сюда. Кроме того, я не представляю себе, как я смогу занять место своей матери. Нет, пока она жива, только она будет хозяйкой Шоуза.
   Ральф остановился и повернулся к ней так внезапно, как будто неожиданно принял решение.
   – Знаете, я всю жизнь был влюблен в вас, сам того не замечая. Думаю, не только я, но и Кит, и Эдуард любили вас, когда вы были ребенком, но вас предназначали в жены Киту. А вы – неужели вы любили кого-нибудь из нас? Нет, вероятно, вы были слишком влюблены в себя. – Его слова прозвучали не как порицание, а как замечание о единственно возможном варианте. – Вы знаете, что многие мужчины были влюблены в вас? Эдуард рассказывал нам о Хьюго и о графе – он многое успел поведать нам, – Ральф взглянул в блестящие глаза Аннунсиаты. – Кое-что ему не хотелось говорить, но мы с Эдуардом были очень близки, и я знал, о чем он думает. Он любил вас, как никого другого. А малыш Джордж – не кажется ли вам, что он поразительно похож на Эдуарда?
   Аннунсиата смутилась, как будто Ральф прочитал ее тайные мысли.
   – Нет, я говорю все это не для того, чтобы оскорбить вас. Разве я могу чем-либо обидеть вас? Я хочу только доказать, что понимаю вас, я все знаю о вас, Аннунсиата, и всегда знал, потому что любил вас. Когда вы приехали сюда в прошлом году, я решил, что ваша красота, ум и живость вызвали эту любовь, но теперь вижу, что был неправ. Я хочу, чтобы вы никогда не покидали меня. Вы для меня – как солнце.
   Глаза Аннунсиаты наполнились слезами, и она видела, что Ральф тоже чуть не плачет. Она поняла собственное сердце, но не смогла найти слова, чтобы объяснить свое чувство – сознание того, что она наконец оказалась дома, там, где она всегда должна была быть.
   Ральф снова заговорил.
   – Вы сказали, что не сможете стать хозяйкой Шоуза, пока жива ваша мать. Тогда согласны ли вы стать хозяйкой замка Морлэндов?
   – Да, – произнесла Аннунсиата единственно возможное и необходимое слово. Он обнял ее, прижался щекой к ее волосам, и Аннунсиата обвила его руками. Она чувствовала себя в безопасности, случившееся казалось ей неизбежным, предназначенным судьбой. Ей не удалось избежать своей судьбы.
 
   Объявление о помолвке было сделано немедленно, но брачные бумаги были готовы только в августе, и, наконец, 3 сентября 1666 года вдова графа Челмсфордского обвенчалась с Ральфом Морлэндом в церкви замка Морлэндов. Аннунсиата была в парчовом платье, отделанном серебристым кружевом, и выглядела восхитительно. Ее шею обвивало бесценное наследство, достояние хозяйки замка Морлэндов – ожерелье из черного жемчуга.
   День выдался жарким и солнечным в череде теплых и тихих дней, которыми отличалось это лето. После роскошного пиршества в большом зале компания вышла потанцевать на подстриженной траве большой аллеи под аккомпанемент двадцати пяти лучших музыкантов, которых только смогли найти. Дети и молодежь устремились к извилистым уединенным дорожкам итальянского сада, чтобы поиграть в прятки; гости постарше расселись в тени, обсуждая удачу хозяина и графини, предсказывая им счастливое будущее и множество детей.
   Спустились сумерки, и слуги зажгли свечи. Было так тепло, что слугам приказали накрыть стол к ужину прямо в саду. Гости ели и пили при теплом свете факелов, расставленных вдоль рва, а лебеди беззвучно скользили мимо них по водной глади, не обращая внимания на гостей и пренебрегая крошками пирога и хлеба.
   – Вы счастливы, миледи? – спросил Ральф Аннунсиату, пока они переходили между группами гостей. Взяв мужа под руку, Аннунсиата слегка прижалась к нему.
   – Очень, – прошептала она, улыбаясь.
   В это время у дома послышался шум. Аннунсиата и Ральф переглянулись и неторопливо, чтобы не встревожить гостей, направились туда. Обогнув дом, они увидели всадника на взмыленной лошади, который беседовал со слугами. Слуги встревоженно переглядывались и забрасывали приезжего вопросами. Один из слуг отделился от группы и направился к хозяевам, уже издалека начиная что-то объяснять. Это был Том.
   – Миледи! Сэр! Это человек из Лондона, ужасные вести из Лондона... – Аннунсиата почувствовала, как ее сердце стремительно забилось. Опять чума? Голландцы? Король умер? – Пожар, миледи, в таверне близ Чипсайда, его не смогли потушить! Огонь перекинулся на склады с дегтем, варом, салом и пенькой, и тут уж его было не сдержать, да еще поднялся сильный ветер, а в такое жаркое лето все было сухим, как солома... – Том остановился и облизнул губы, глядя на хозяев, но перед его мысленным взором стояла совсем другая картина. – Запылал весь город, миледи, и пожар не могут потушить! Лондон горит!