Страница:
– Разве он не должен плакать? – беспокойно спросила она. – Я думала, первые несколько недель дети только и делают, что орут.
Ребенок открыл глаза и невидяще уставился в лицо Аннунсиате, сразу очаровав ее. Девушка никогда прежде не видела, как проходят роды у людей – только у животных. Новорожденные животные были прелестны, но до сих пор девушка считала, что человеческие новорожденные выглядят гораздо хуже. Но эта девочка! Аннунсиата сразу почувствовала к ней привязанность, как будто это была ее дочь, тем более что сама мать отвернулась от нее. Аннунсиата уже забыла о муках и крови, ужасных разрывах Мэри и отвратительном запахе. Ребенок открыл ротик и сладко зевнул, и Аннунсиата улыбнулась, испытав прилив любви к этому беспомощному существу.
– Интересно, как они назовут тебя, – пробормотала она.
Несколько дней спустя младенец был окрещен Марией-Маргаритой.
– Это имя немного великовато для девочки, – пошутил Ральф, – не думаю, что ее когда-нибудь будут звать полным именем: она останется Дэйзи – маргариткой.
После своего поспешного и необычного появления на свет Дэйзи вскоре приобрела довольно приятную внешность. Одежду для нее пришлось покупать готовой, однако множество детских вещиц осталось еще от старших детей. Друзья и соседи постоянно навещали крошку, благословляя ее и восхищаясь, подолгу разговаривая с ее матерью, потягивая горячий, пряный напиток кодл. Гости приносили множество подарков, так как все любили новорожденных, и никто – от самых богатых до бедняков – не осмеливался явиться с пустыми руками. Людям доставляло радость, когда женщина разрешалась от бремени здоровым ребенком. Однако обряд крещения совершался тайно, после наступления сумерек; слуги охраняли все двери, и на церемонии не присутствовали посторонние, так как обряд проводился в домовой церкви по старым обычаям. Эдуард сказал, что это безумие, но Ральф только беспомощным жестом воздел руки к небу и спросил:
– Как же я мог отказать Мэри? Разве я мог окрестить свою дочь иначе, чем остальных детей?
Церковь украсили цветами – садовыми ромашками и маргаритками, осветили свечами, отбрасывающими маленькие снопики света среди бархатистой, напоенной ароматом курения темноты. Аннунсиата сидела среди памятников своим предкам, устремив глаза на высокий алтарь и собравшуюся вокруг него группу. Она чувствовала себя умиротворенной, исполненной спокойной радости, полностью причастной к тому, что происходило сейчас. Она не утратила своих чувств к девочке, которая так тихо лежала сейчас на руках у Руфь, пока священник произносил над ней древние слова, причисляя новорожденную к сообществу детей Божиих.
Крестные, Руфь и Эдуард, прокляли дьявола и все его дела ради ребенка. Отец девочки, Ральф, дал ей имя. Мэри наблюдала за таинством издалека, полускрывшись в тени, и на ее лице лежала печать усталости и удовлетворения. Ее пурпурное платье почти сливалось с чернотой неосвещенного угла, так что лицо и шея казались белыми, таинственными и как будто висящими в темноте. Ожерелье из черного жемчуга на ее шее создавало впечатление, что шея Мэри отделена от плеч. Аннунсиата сердито отбросила эту страшную мысль. Не следовало думать ни о чем, кроме хорошего, на крестинах Дэйзи, крошки Дэйзи, которой она помогала появиться на свет. Аннунсиата чувствовала себя так, как будто не Мэри дала девочке жизнь, а она сама. Мэри равнодушно отвернулась от ребенка. Аннунсиата смотрела, как крупная фигура Ральфа вырисовывается в свете свечей на алтаре, когда он брал ребенка из рук священника своими сильными, уверенными руками так легко, как брал бы новорожденного ягненка. Ральф был отцом, Аннунсиата матерью. Ее передернуло от такой мысли, и девушка начала шептать молитву, недовольная собой.
Когда таинство было окончено, Ральф подошел к ней и сказал:
– Вероятно, мне вновь придется благодарить вас, кузина. Если вы будете постоянно продолжать приходить мне на помощь, я окажусь в неоплатном долгу.
– Вы ничего не должны мне, – ответила Аннунсиата. Неестественным было бы уклоняться от его взгляда, но внезапно ей захотелось так сделать, хотя девушка не понимала, почему. Она знала Ральфа всю свою жизнь, он стал для нее почти старшим братом – насмехающийся, поддразнивающий, но балующий ее и помогающий в трудную минуту – так почему она неожиданно почувствовала испуг?
– Нет, это не так, – ответил Ральф. – Кроме того, я счастлив оказаться в долгу перед вами.
Нагнувшись, он поцеловал ее в щеку – это был дружеский, почти братский поцелуй, но он довершил смущение Аннунсиаты, и еще долго после этого она ощущала, как горит на ее щеке отпечаток губ Ральфа – как будто они были настолько горячи, чтобы опалить ее кожу.
Глава 6
Ребенок открыл глаза и невидяще уставился в лицо Аннунсиате, сразу очаровав ее. Девушка никогда прежде не видела, как проходят роды у людей – только у животных. Новорожденные животные были прелестны, но до сих пор девушка считала, что человеческие новорожденные выглядят гораздо хуже. Но эта девочка! Аннунсиата сразу почувствовала к ней привязанность, как будто это была ее дочь, тем более что сама мать отвернулась от нее. Аннунсиата уже забыла о муках и крови, ужасных разрывах Мэри и отвратительном запахе. Ребенок открыл ротик и сладко зевнул, и Аннунсиата улыбнулась, испытав прилив любви к этому беспомощному существу.
– Интересно, как они назовут тебя, – пробормотала она.
Несколько дней спустя младенец был окрещен Марией-Маргаритой.
– Это имя немного великовато для девочки, – пошутил Ральф, – не думаю, что ее когда-нибудь будут звать полным именем: она останется Дэйзи – маргариткой.
После своего поспешного и необычного появления на свет Дэйзи вскоре приобрела довольно приятную внешность. Одежду для нее пришлось покупать готовой, однако множество детских вещиц осталось еще от старших детей. Друзья и соседи постоянно навещали крошку, благословляя ее и восхищаясь, подолгу разговаривая с ее матерью, потягивая горячий, пряный напиток кодл. Гости приносили множество подарков, так как все любили новорожденных, и никто – от самых богатых до бедняков – не осмеливался явиться с пустыми руками. Людям доставляло радость, когда женщина разрешалась от бремени здоровым ребенком. Однако обряд крещения совершался тайно, после наступления сумерек; слуги охраняли все двери, и на церемонии не присутствовали посторонние, так как обряд проводился в домовой церкви по старым обычаям. Эдуард сказал, что это безумие, но Ральф только беспомощным жестом воздел руки к небу и спросил:
– Как же я мог отказать Мэри? Разве я мог окрестить свою дочь иначе, чем остальных детей?
Церковь украсили цветами – садовыми ромашками и маргаритками, осветили свечами, отбрасывающими маленькие снопики света среди бархатистой, напоенной ароматом курения темноты. Аннунсиата сидела среди памятников своим предкам, устремив глаза на высокий алтарь и собравшуюся вокруг него группу. Она чувствовала себя умиротворенной, исполненной спокойной радости, полностью причастной к тому, что происходило сейчас. Она не утратила своих чувств к девочке, которая так тихо лежала сейчас на руках у Руфь, пока священник произносил над ней древние слова, причисляя новорожденную к сообществу детей Божиих.
Крестные, Руфь и Эдуард, прокляли дьявола и все его дела ради ребенка. Отец девочки, Ральф, дал ей имя. Мэри наблюдала за таинством издалека, полускрывшись в тени, и на ее лице лежала печать усталости и удовлетворения. Ее пурпурное платье почти сливалось с чернотой неосвещенного угла, так что лицо и шея казались белыми, таинственными и как будто висящими в темноте. Ожерелье из черного жемчуга на ее шее создавало впечатление, что шея Мэри отделена от плеч. Аннунсиата сердито отбросила эту страшную мысль. Не следовало думать ни о чем, кроме хорошего, на крестинах Дэйзи, крошки Дэйзи, которой она помогала появиться на свет. Аннунсиата чувствовала себя так, как будто не Мэри дала девочке жизнь, а она сама. Мэри равнодушно отвернулась от ребенка. Аннунсиата смотрела, как крупная фигура Ральфа вырисовывается в свете свечей на алтаре, когда он брал ребенка из рук священника своими сильными, уверенными руками так легко, как брал бы новорожденного ягненка. Ральф был отцом, Аннунсиата матерью. Ее передернуло от такой мысли, и девушка начала шептать молитву, недовольная собой.
Когда таинство было окончено, Ральф подошел к ней и сказал:
– Вероятно, мне вновь придется благодарить вас, кузина. Если вы будете постоянно продолжать приходить мне на помощь, я окажусь в неоплатном долгу.
– Вы ничего не должны мне, – ответила Аннунсиата. Неестественным было бы уклоняться от его взгляда, но внезапно ей захотелось так сделать, хотя девушка не понимала, почему. Она знала Ральфа всю свою жизнь, он стал для нее почти старшим братом – насмехающийся, поддразнивающий, но балующий ее и помогающий в трудную минуту – так почему она неожиданно почувствовала испуг?
– Нет, это не так, – ответил Ральф. – Кроме того, я счастлив оказаться в долгу перед вами.
Нагнувшись, он поцеловал ее в щеку – это был дружеский, почти братский поцелуй, но он довершил смущение Аннунсиаты, и еще долго после этого она ощущала, как горит на ее щеке отпечаток губ Ральфа – как будто они были настолько горячи, чтобы опалить ее кожу.
Глава 6
Подошло время готовить сидр. Мэри постепенно оправилась, но на этот раз наотрез отказалась носить новорожденную на животе. По каким-то причинам она была настроена против девочки и совершенно не интересовалась ею. Лия просила Ральфа не беспокоиться – такое иногда случалось.
– Так иногда бывает с животными, осмелюсь заметить, хозяин. Тут уж ничего не поделаешь.
– К счастью для бедной крошки Дэйзи, у нее есть ты, – ответил Ральф. – Ты сможешь присмотреть за ней.
– Конечно, оставляйте ребенка со мной и возьмите хозяйку с собой на охоту. Так и должно быть. Мне будет легче не видеть, как хозяйка таскает малышку с собой повсюду.
Ральф усмехнулся.
– Тебе никогда не нравились ее варварские манеры, ведь так, Лия? Что ж, это нам подходит – я рад, что жена вновь будет со мной. Я уже соскучился.
Он устраивал пикники и охоты на молодых осенних оленей. Стояла теплая ясная осень, и Ральф радовался, что Мэри много времени проводит вне дома, так как она не совсем оправилась после родов. Ральф думал, что Мэри лучше всего было бы съездить домой, в Нортумберленд – она всегда страдала от тоски по дому – но времена были неподходящими для такой поездки. Огромная регулярная армия, которую Кромвель собрал за время своего правления, пребывала в состоянии возбуждения, ибо солдатам ничего не платили уже больше года, и по всей стране ходили слухи, что солдаты не слушаются командования, творя грабежи и насилие. В эти неспокойные времена и при отсутствии сильного правительства так же не было недостатка в жуликах и бродягах, поэтому дороги оставались небезопасными для путников.
Однако не в характере Ральфа было тревожиться о том, что он не мог изменить, и он забыл о положении в стране точно так же, как забыл об угрозах Макторпа. После крещения от него не последовало угроз, и Ральф с радостью позволил себе думать, что Макторп лгал, говоря о шпионе среди его слуг.
Узнав о беспорядках в армии, Эдуард пришел в неистовство – его реакция на неприятности всегда была прямо противоположна реакции Ральфа. Он испытывал страх и отчаяние, которые усугублялись при попытках скрыть их. Услышав о том, что на юге Англии начались волнения и постепенно двинулись в сторону севера, предвещая всеобщее смятение, Эдуард попытался забыться в вихре бешеных наслаждений и флирте с Аннунсиатой, которая тоже забыла обо всем на свете и останавливалась только при приближении скандала. Аннунсиата, будучи от рождения беспокойной и не выносящей скуки, охотно общалась с Эдуардом, а для него становилось все легче смело преследовать девушку.
В один не по времени теплый день они оказались вдвоем далеко от дома – дальше, чем Аннунсиата уезжала когда-либо прежде. Они удобно расположились на вершине холма, на короткой, вытоптанной овцами траве, которую невдалеке пощипывали надежно стреноженные Нод и Байярд. Осеннее солнце уже склонялось к закату, освещая серые камни стены, у которой они сидели, лениво наблюдая, как у подножия холма пробегает бурливая речушка. С одних полей урожай был уже убран, но у стены еще стоял дозревающий овес. Легкий ветерок пригибал колосья; среди длинных золотисто-зеленых стеблей росли полевые цветы, вплетая свои ароматы в волну запахов свежескошенной травы и чабреца.
Аннунсиата удовлетворенно вздохнула и сбросила капюшон, поправив освобожденные из-под него волосы.
– Здесь так замечательно, и самое лучшее – что никого нет рядом. Даже Эллин! Некому говорить мне, что это не к лицу молодой леди.
Эдуард, облокотившись на локоть и лениво наблюдая за девушкой, улыбнулся своей загадочной улыбкой.
– Должно быть, Эллин часто приходится говорить вам об этом.
– Иногда мне кажется, что мне ничего не позволено делать, кроме как сидеть, сложа руки на коленях, – ответила Аннунсиата. Она скорчила гримасу и с поразительной точностью передразнила свою старую няню: – «Нет, моя девочка, вы должны вести себя, как леди, даже не будучи ею». Бедная Эллин! Она считает своим долгом все еще воспитывать меня.
– Она заботится о вас. – И вы должны ее слушаться.
– Конечно, – вздохнула Аннунсиата, – только вот... – Она откинулась на локоть и пожевала сорванный стебель травы. – Иногда, – продолжала она, – мне жаль, что я родилась девчонкой.
– Пути Господни неисповедимы, Нэнси, – равнодушно пробормотал Эдуард. – Я рад видеть вас такой, какая вы есть.
Он сорвал длинный стебель и протянул его девушке. Слегка вспыхнув под его взглядом, она приняла стебель и зажала его в зубах.
– Какая сухая здесь трава, – проговорила она, чтобы поддержать беседу.
– Пастбище, – пожал плечами Эдуард. – Овцы вытаптывают траву. Поэтому приходится огораживать лучшие луга для лошадей и другого скота. После овец остается голая земля.
– Еще бы – «овцы заплатили за все», – процитировала Аннунсиата.
Эдуард улыбнулся. – Это было написано на моей складной азбуке, когда я был ребенком.
– И на моей тоже! В сущности, эта фраза стала семейным девизом. Конечно, не в моем случае – удача мамы связана с лошадьми.
– Да, но Шоуз некогда был частью поместья Морлэндов, да и вы сами принадлежите к нашему роду.
– До тех пор, пока не выйду замуж. Эдуард энергично замотал головой.
– Только не вы! Фамильные черты Морлэндов останутся в вас на всю жизнь, за кого бы вы ни вышли замуж. В нашей семье часто появлялись такие женщины, как вы. Кроме того, Морлэнды женятся и выходят замуж только за родственников. В доме Морлэндов достаточно мужчин, чтобы предоставить вам выбор, кузина.
Аннунсиата быстро взглянула на него и отвернулась, пытаясь понять, что Эдуард имеет в виду. Неужели он говорит о Ките? Или о себе? Во всяком случае, необходимо было переменить тему разговора. Аннунсиата взглянула вниз, на реку. С ее места был виден поворот, где река, молчаливо выбегающая из зарослей ивняка, расширялась, взметая золотистые брызги при ударе о камень старого моста, а затем вновь сужалась, белыми бурунами проходя через стремнины и естественные пороги. Аннунсиата жила, постоянно слыша журчание этой реки.
Эдуард с удовольствием наблюдал за девушкой. Он обладал способностью всегда подмечать красоту и радоваться, видя ее – в этот момент ему не хотелось ничего большего. Избегая его взгляда, Аннунсиата повернулась боком. Эдуарду нравились ее волосы, падающие на высокий, умный лоб – буйные и непокорные, темным водопадом сбегающие по спине. Эдуард любил смотреть на ее прямой, гордый носик, тонко очерченные дуги бровей, придающие девушке аристократическую надменность; ему нравились ее полные, подвижные алые губы, огромные темные глаза, не соответствующие ни губам, ни носу, а только некой древней и чужой крови, текущей в жилах девушки. Эти глубокие, наполненные древней мудростью глаза, временами сверкающие диким неистовством, принадлежали другим землям – жарким, непонятным, с чуждыми обычаями. Такие глаза должны были видеть пустынные пески, наблюдать за строительством пирамид. Какой чужой выглядела эта девушка в холодной серо-зеленой северной стране! Ее странность восхищала Эдуарда, внушая желание обладать ею. Ему все чаще хотелось быть мужем этой чужой в своей стране девушки.
– Я никогда еще не заезжала так далеко, – произнесла Аннунсиата, и Эдуарду, неожиданно возвращенному к реальности, захотелось рассмеяться.
– Вы уехали со мной дальше, чем с кем-либо другим, – сказал он, и по легкому оттенку его голоса Аннунсиата поняла, что он подразумевает нечто большее, чем она сама. Увидев ее смущение, Эдуарду стало жаль ее. – Когда-нибудь вы уедете еще дальше – я предсказываю вам это, – торжественно объявил он.
Девушка с любопытством повернулась к нему.
– Вы можете предсказать будущее? – спросила она. – Неужели у вас есть второе зрение?
– И третье, и четвертое, – подтвердил он.
– Не надо насмехаться надо мной, – рассердилась Аннунсиата.
– Я и не думаю. Я вижу, какая судьба уготована вам – великая судьба! Йоркшир слишком мал, чтобы удержать вас. Вы уедете отсюда далеко. Может быть, даже в Лондон!
– К королевскому двору? – она попыталась обратить разговор в шутку, но почти поверила Эдуарду.
– Несомненно. И вы станете знатной леди.
– Герцогиней?
– Ну, скорее всего, графиней, – предположил он. Аннунсиата фыркнула.
– А что же вы сами, сэр? Вероятно, станете императором Китая?
– Нет, я никем не стану. У меня нет будущего, – внезапно эта игра утомила Эдуарда. – Идите сюда, – протянув руку, он обхватил ее за шею и пригнул к траве в тень своего тела. Приподнявшись над девушкой на одном локте, он увидел, как спокойно она смотрит на него. «Она так доверчива, – думал он. – Наполовину возбуждена, наполовину безмятежна. Она не чувствует опасности, не считается с последствиями своего «дурного поступка». Она живет одной минутой, делая то, что подсказывают ей чувства, и полагаясь на собственную удачу, или, как в этом случае, на мою порядочность».
– Какой вы еще ребенок! – мягко проговорил он. Она нахмурилась от его слов.
– Не такой уж и ребенок, – возразила она. – Вы не намного старше меня.
– Я никогда не был так молод, как вы, – мягко заметил Эдуард, отводя локон с ее лица тыльной стороной ладони. Ее кожа была сливочно-белой и бархатистой, и глаза казались поразительно темными по сравнению с этой белизной. – Я был примерно в вашем возрасте, когда умерла моя мать.
– Я ее совсем не помню. Вы ее очень любили? Для Эдуарда со смертью Мэри Эстер будто погас свет. Он не ответил.
– Но даже до этого мне пришлось многое повидать. Вы не помните войну – она почти закончилась, прежде чем родились вы. Столько убитых, обездоленных, и моя мать... – он надолго замолчал, глядя прямо в лицо девушки, но не видя ее. Наконец Эдуард продолжил: – Вы помните древнюю деревянную статую Пресвятой Девы, которая стояла у нас в церкви Богородицы? – Аннунсиата кивнула. – Она так стара, что о ней ходят легенды. Слуги говорят, что в тот день, когда моему отцу пришлось пустить туда сторонников Парламента, статуя заплакала. Настоящими слезами! У нас в доме некоторые слуги видели это. На лице статуи еще остались следы от слез, – Аннунсиата вздрогнула и потянулась, чтобы перекреститься, но Эдуард удержал ее руку. Эдуард не был суеверным, он почти не верил в старые предания. – Они рассказывают байки о том, что хотели бы вправду видеть. Плакала не статуя, а моя мать, и слезами была кровь ее сердца. Мать была сильной духом и бодрой, пока не убили короля, и потом зачахла от скорби и стыда.
Аннунсиата сидела тихо, как мышка, над которой пролетает сова. Через некоторое время Эдуард вновь повернулся к ней, улыбнувшись ее неподвижности.
– Иногда, – произнес он с мягкой улыбкой, – в вас мелькают ее черты, моя маленькая Нэнси. В вас есть что-то такое... – внезапно все слова вылетели у него из головы, он медленно и осторожно склонился над девушкой и поцеловал ее в приоткрытые губы. Губы недолго оставались неподвижными, а потом потеплели и налились, как доспевшие плоды. Вкус губ Аннунсиаты был сладок, она охотно ответила на поцелуй, потянувшись к нему. Эдуард чувствовал, как его охватывает страсть; Аннунсиата не сопротивлялась, и мгновение он боролся с искушением. Наконец Эдуард устало откинулся на спину. Отпустив девушку и выпрямившись, он увидел, как она приоткрыла глаза и взглянула на него так нежно и маняще, что Эдуарду стоило больших усилий сдержаться. Ругая себя за непростительную дерзость, он заговорил:
– Когда-нибудь, малышка, вы уедете слишком далеко – как я и предсказывал вам. Да, кузина, вы уедете далеко, но, вероятно, совсем не туда, куда вам так хочется...
Резко поднявшись, он почти силой оторвался от девушки, которая притягивала его властно и неумолимо, как затягивает неосторожного путника болотная трясина. Ему следовало бы привести сюда какую-нибудь деревенскую девчонку, а не свою кровную родственницу. Кони отошли довольно далеко, и Эдуард воспользовался этим, хотя вначале ему было тяжело сдвинуться с места.
– Я приведу лошадей, и мы немного проедемся, хорошо?
Эдуард проводил ее почти до Шоуза и распрощался.
– Поверьте мне, гораздо лучше для вас будет, если все подумают, что вы весь день провели одна, – объяснил он. Аннунсиата нахмурилась. – Самое худшее, что вы могли сделать, будучи в одиночестве – это нарушить приличия, – добавил он с улыбкой. – Помню, вы часто ездили верхом одна, когда были ребенком. Пусть сегодняшняя поездка тоже выглядит детской проказой. – Аннунсиата вгляделась ему в лицо, пытаясь понять его выражение и наконец со вздохом подобрала поводья своего усталого пони, чтобы направить его к дому. Эдуард нежно сказал ей вслед: – Спокойной ночи, дорогая. И если впредь я осмелюсь выразить неуважение к вашей репутации, пригласив проехаться со мной, – откажите мне, Нэнси. Откажитесь ехать.
Дождавшись, когда девушка скроется из виду, Эдуард поехал в другую сторону, через Хоб-Мур к большой дороге на юг. День, проведенный с Аннунсиатой на просторах торфяников, вызвал у него чувство собственного одиночества и неприкаянности, и до наступления сумерек он стремился добраться до ярко светящихся окон постоялого двора «Заяц и вереск». Часок-другой в веселой компании и пинта крепкого йоркширского эля могли бы согреть его сердце и помочь придумать какую-нибудь историю в оправдание своей длительной отлучки из дома. Эдуард въехал во двор, поручил Байярда заботам конюха, а сам через низкую дверь вошел в теплую, ярко освещенную комнату. Хотя комната была полна народу, Эдуард заметил, что в ней стоит странная тишина. Он до сих пор не мог привыкнуть к тому, что в пивных и на постоялых дворах больше не звучит музыка и пение и не устраиваются танцы – все эти развлечения были запрещены законом, как был запрещен колокольный звон. Пуританам удалось полностью изменить обычную жизнь народа. Хорошо еще, что «Заяц и вереск» не был закрыт: множество постоялых дворов закрывались, поскольку их количество казалось властям слишком большим. Два постоялых двора неподалеку уже закрылись: «Кот со скрипкой» теперь стал частным домом, а «Зеленый человек», которому было больше трехсот лет, попросту заброшен и постепенно разрушался, так как окрестные жители растаскивали балки и камни для ремонта своих домов и амбаров.
Заказав кружку эля, Эдуард уселся на деревянный табурет поближе к огню. Вокруг него слышались радостные разговоры, люди были возбуждены, как накануне праздника. Повернувшись к ближайшему соседу, Эдуард спросил:
– Вы выглядите таким радостным, сэр. Что, урожай был хорош?
– Очень хорош, сэр, благодарствую. Однако сегодня здесь так весело не из-за урожая.
– Тогда из-за чего же?
– Как, сэр, неужели вы не слышали? Из-за вестей из Лондона, сэр.
– Разве Уилл не показал вам газету? – вступил в разговор еще один мужчина, повернувшись к Эдуарду и явно желая первым сообщить новости. – Уилл достал ее вчера днем, на дороге – дождался почтового дилижанса. В газете новости о Парламенте...
– Эй, постой, Сэм, – перебил первый мужчина, – я сам расскажу джентльмену, он меня спросил.
– Слава Богу, наш добрый король наконец-то возвращается! – закричала старуха, сидящая наискосок от Эдуарда, в углу за камином. Ее лицо было настолько густо испещрено морщинами, что его черты казались почти неразличимыми. Старуха посасывала глиняную трубку, время от времени почти скрываясь в клубах едкого дыма. – Невесело было в Англии с тех пор, как мы лишились нашего доброго короля.
В комнате поднялся одобрительный ропот, но он быстро смолк, а Сэм, посмотрев на старуху, предостерегающе произнес:
– Тихо, мамаша, – и метнул выразительный взгляд на Эдуарда.
Тот улыбнулся и успокоил:
– Вам нечего бояться меня, сэр.
– Конечно, нечего, Сэм. Разве ты не узнал мастера Морлэнда? – заговорил третий мужчина.
– Так расскажите мне, что это за новость, – попросил Эдуард.
– Видите ли, сэр, – важно произнес первый, – Долгий парламент разогнан. Все «охвостье» выкурили из палаты и прогнали, сэр. Генерал Ламберт ворвался туда с солдатами и разогнал всех, а жители Лондона поддержали его, как и все мы. – Слава Богу, этот генерал вызывает нашего короля из-за моря, – вновь воскликнула старуха. Она раскачивалась всем телом в восторге, повторяя: – Король вернется в Англию, и все будет, как раньше!
– И вновь вернутся добрые времена! – поддержал ее Сэм. – Помните, как раньше здесь бывало по вечерам? Старый скрипач со своей собакой играл в доме, на открытом воздухе танцевали, а бродячие музыканты...
– Да, хорошие были времена! С тех пор, как король покинул нас, нам невесело жилось, – монотонно бормотала старуха.
– Так Ламберт и впрямь собирается вызвать короля? – спросил Эдуард.
– В газете об этом не написано, – неохотно признался первый мужчина, – но все так говорили, когда генерал Ламберт разогнал Парламент.
– Ну, разогнал он Парламент, и что же дальше? – вмешался новый голос – молодой, сильный, полный пренебрежения. Эдуард знал обладателя этого голоса, высокого, пышущего здоровьем парня с копной рыжих волос. Это был Роб Смит, кузнец, живущий близ Экшемских болот. – Напрасно вы все думаете, что все будет по-прежнему. Со всеми этими генералами далеко не уедешь – почему они не могут управиться хотя бы со своим войском? На равнинах солдаты грабят деревни, забирают еду и ничего не платят, не желая подчиняться ни Парламенту, ни Ламберту. Раньше у нас был хотя бы Парламент, а теперь – ничего.
– Вот и славно, – упрямо повторял первый, – если нами будет некому править, король сможет вернуться в Англию.
Роб Смит взглянул на Эдуарда, явно прося поддержки, но, поняв, что тот только слушает, не вступая в разговор, продолжал:
– Не глупи, Джил! Если вернется король, всем этим генералам и Парламенту придется туго. Они ни за что не допустят, чтобы король вернулся – во всяком случае, пуритане.
– Чтоб им пусто было, пуританам! – воскликнул Сэм и смачно сплюнул в камин. – Эй, вы слышали, как один пуританин зашел в дом терпимости, думая, что это цирюльня?
Вскоре все разошлись, вспоминая истории о пуританах, одна другой неправдоподобнее, и Эдуард понял, что разговор может затянуться на всю ночь. Допив эль, он заплатил за выпивку всей компании, выслушав много лестных слов о себе. Разговор перешел к урожаю и цене на зерно на рынках. Немного позднее Эдуард вышел из дома и отвязал коня, уже отдохнувшего и накормленного, но не сразу отправился в Морлэнд. Настроения народа заинтересовали его, и Эдуард решил заехать и в другие пивные по дороге домой, чтобы выяснить, многие ли уверены, что король вскоре вернется на родину.
Было уже поздно, когда Эдуард наконец проехал через арку ворот замка Морлэндов. Во дворе было пусто, и Эдуард порадовался этому – ему хотелось побыть одному. Спрыгнув с седла, он отвел Байярда в конюшню, и когда заспанный конюх виновато вскочил с охапки сена, на которой спал, Эдуард отказался от его помощи, самостоятельно расседлав и привязав коня. В конюшне было темно, но Эдуард настолько привык бывать здесь, что даже слабого света звезд ему хватало, чтобы позаботиться о своем коне.
Выйдя во двор, Эдуард взглянул на дом – света не было ни в одном окне, дом, казалось, спал, подставив свою крышу осыпанному звездами небу. Парадная дверь была заперта, Эдуарду пришлось пробираться через кладовую. Дворовые собаки даже не пошевелились, когда он проходил мимо; открыв дверь, ведущую в кладовую, Эдуард через нее дошел до зала. Собаки, лежащие у догорающего камина, вздыхали и похрапывали во сне. Эдуард мог без света найти дорогу к себе в спальню; двигаясь по-кошачьи бесшумно, он поднялся по лестнице и направился по коридору. Проходя мимо черной лестницы, находящейся между северным и западным крыльями дома и ведущей в пристройку, где жили слуги, он услышал осторожные шаги и инстинктивно отступил в тень, падающую от двери. Кому бы ни принадлежали эти шаги, этот человек не желал, чтобы его заметили – он не зажег свечу, а слуги обычно не ходили по дому в темноте.
Прижавшись спиной к стене, Эдуард пригляделся, а когда глаза его привыкли к темноте, увидел ноги, ступающие вниз по винтовой лестнице, – босые мужские ноги. Эдуард усмехнулся: обладатель этих ног был предусмотрителен. Звук, донесшийся с другой стороны, привлек его внимание; в коридоре промелькнул слабый отсвет свечи. Ноги на лестнице сразу же застыли, и во внезапном проблеске догадки Эдуард понял, что происходит: человек на лестнице был шпионом, шпионом Макторпа! Конечно, кто еще мог красться по дому среди ночи? Должно быть, он предполагал, что в доме что-то происходит, и человек, вышедший из большой спальни, оказался в ловушке.
Белая ночная рубашка, частично скрытая темной шалью и длинными волосами, тонкая белая ладонь, прикрывающая свечу – такая тонкая, что пламя просвечивало через нее – конечно, это была Мэри, спешащая на некую тайную встречу. Эдуард нахмурился. Он сразу понял, что это встреча не с любовником, а со священником – вероятно, ради какого-нибудь церковного обряда. В нем клубами поднялся гнев при мысли, что Мэри способна обмануть доверие мужа – собственного мужа, который так любит и заботится о ней! Если Ральф узнает об этом, его сердце будет разбито. Из-за своего каприза, Мэри подвергала опасности весь дом, всю семью. Белая фигура остановилась, огляделась – скорее из-за неуверенности, чем из осторожности, и направилась к лестнице. Неужели она решилась на еще большую глупость – проведение церковных служб в церкви? Но нет, в этом крыле дома не было прохода в церковь: должно быть, Мэри решила спуститься вниз и пройти к ризнице, а оттуда подняться в комнату священника. Вероятно, она полагала, что Ламберт пойдет к ней навстречу – вот поэтому и огляделась. Она назначила встречу со священником, а шпион каким-то образом узнал об этом.
– Так иногда бывает с животными, осмелюсь заметить, хозяин. Тут уж ничего не поделаешь.
– К счастью для бедной крошки Дэйзи, у нее есть ты, – ответил Ральф. – Ты сможешь присмотреть за ней.
– Конечно, оставляйте ребенка со мной и возьмите хозяйку с собой на охоту. Так и должно быть. Мне будет легче не видеть, как хозяйка таскает малышку с собой повсюду.
Ральф усмехнулся.
– Тебе никогда не нравились ее варварские манеры, ведь так, Лия? Что ж, это нам подходит – я рад, что жена вновь будет со мной. Я уже соскучился.
Он устраивал пикники и охоты на молодых осенних оленей. Стояла теплая ясная осень, и Ральф радовался, что Мэри много времени проводит вне дома, так как она не совсем оправилась после родов. Ральф думал, что Мэри лучше всего было бы съездить домой, в Нортумберленд – она всегда страдала от тоски по дому – но времена были неподходящими для такой поездки. Огромная регулярная армия, которую Кромвель собрал за время своего правления, пребывала в состоянии возбуждения, ибо солдатам ничего не платили уже больше года, и по всей стране ходили слухи, что солдаты не слушаются командования, творя грабежи и насилие. В эти неспокойные времена и при отсутствии сильного правительства так же не было недостатка в жуликах и бродягах, поэтому дороги оставались небезопасными для путников.
Однако не в характере Ральфа было тревожиться о том, что он не мог изменить, и он забыл о положении в стране точно так же, как забыл об угрозах Макторпа. После крещения от него не последовало угроз, и Ральф с радостью позволил себе думать, что Макторп лгал, говоря о шпионе среди его слуг.
Узнав о беспорядках в армии, Эдуард пришел в неистовство – его реакция на неприятности всегда была прямо противоположна реакции Ральфа. Он испытывал страх и отчаяние, которые усугублялись при попытках скрыть их. Услышав о том, что на юге Англии начались волнения и постепенно двинулись в сторону севера, предвещая всеобщее смятение, Эдуард попытался забыться в вихре бешеных наслаждений и флирте с Аннунсиатой, которая тоже забыла обо всем на свете и останавливалась только при приближении скандала. Аннунсиата, будучи от рождения беспокойной и не выносящей скуки, охотно общалась с Эдуардом, а для него становилось все легче смело преследовать девушку.
В один не по времени теплый день они оказались вдвоем далеко от дома – дальше, чем Аннунсиата уезжала когда-либо прежде. Они удобно расположились на вершине холма, на короткой, вытоптанной овцами траве, которую невдалеке пощипывали надежно стреноженные Нод и Байярд. Осеннее солнце уже склонялось к закату, освещая серые камни стены, у которой они сидели, лениво наблюдая, как у подножия холма пробегает бурливая речушка. С одних полей урожай был уже убран, но у стены еще стоял дозревающий овес. Легкий ветерок пригибал колосья; среди длинных золотисто-зеленых стеблей росли полевые цветы, вплетая свои ароматы в волну запахов свежескошенной травы и чабреца.
Аннунсиата удовлетворенно вздохнула и сбросила капюшон, поправив освобожденные из-под него волосы.
– Здесь так замечательно, и самое лучшее – что никого нет рядом. Даже Эллин! Некому говорить мне, что это не к лицу молодой леди.
Эдуард, облокотившись на локоть и лениво наблюдая за девушкой, улыбнулся своей загадочной улыбкой.
– Должно быть, Эллин часто приходится говорить вам об этом.
– Иногда мне кажется, что мне ничего не позволено делать, кроме как сидеть, сложа руки на коленях, – ответила Аннунсиата. Она скорчила гримасу и с поразительной точностью передразнила свою старую няню: – «Нет, моя девочка, вы должны вести себя, как леди, даже не будучи ею». Бедная Эллин! Она считает своим долгом все еще воспитывать меня.
– Она заботится о вас. – И вы должны ее слушаться.
– Конечно, – вздохнула Аннунсиата, – только вот... – Она откинулась на локоть и пожевала сорванный стебель травы. – Иногда, – продолжала она, – мне жаль, что я родилась девчонкой.
– Пути Господни неисповедимы, Нэнси, – равнодушно пробормотал Эдуард. – Я рад видеть вас такой, какая вы есть.
Он сорвал длинный стебель и протянул его девушке. Слегка вспыхнув под его взглядом, она приняла стебель и зажала его в зубах.
– Какая сухая здесь трава, – проговорила она, чтобы поддержать беседу.
– Пастбище, – пожал плечами Эдуард. – Овцы вытаптывают траву. Поэтому приходится огораживать лучшие луга для лошадей и другого скота. После овец остается голая земля.
– Еще бы – «овцы заплатили за все», – процитировала Аннунсиата.
Эдуард улыбнулся. – Это было написано на моей складной азбуке, когда я был ребенком.
– И на моей тоже! В сущности, эта фраза стала семейным девизом. Конечно, не в моем случае – удача мамы связана с лошадьми.
– Да, но Шоуз некогда был частью поместья Морлэндов, да и вы сами принадлежите к нашему роду.
– До тех пор, пока не выйду замуж. Эдуард энергично замотал головой.
– Только не вы! Фамильные черты Морлэндов останутся в вас на всю жизнь, за кого бы вы ни вышли замуж. В нашей семье часто появлялись такие женщины, как вы. Кроме того, Морлэнды женятся и выходят замуж только за родственников. В доме Морлэндов достаточно мужчин, чтобы предоставить вам выбор, кузина.
Аннунсиата быстро взглянула на него и отвернулась, пытаясь понять, что Эдуард имеет в виду. Неужели он говорит о Ките? Или о себе? Во всяком случае, необходимо было переменить тему разговора. Аннунсиата взглянула вниз, на реку. С ее места был виден поворот, где река, молчаливо выбегающая из зарослей ивняка, расширялась, взметая золотистые брызги при ударе о камень старого моста, а затем вновь сужалась, белыми бурунами проходя через стремнины и естественные пороги. Аннунсиата жила, постоянно слыша журчание этой реки.
Эдуард с удовольствием наблюдал за девушкой. Он обладал способностью всегда подмечать красоту и радоваться, видя ее – в этот момент ему не хотелось ничего большего. Избегая его взгляда, Аннунсиата повернулась боком. Эдуарду нравились ее волосы, падающие на высокий, умный лоб – буйные и непокорные, темным водопадом сбегающие по спине. Эдуард любил смотреть на ее прямой, гордый носик, тонко очерченные дуги бровей, придающие девушке аристократическую надменность; ему нравились ее полные, подвижные алые губы, огромные темные глаза, не соответствующие ни губам, ни носу, а только некой древней и чужой крови, текущей в жилах девушки. Эти глубокие, наполненные древней мудростью глаза, временами сверкающие диким неистовством, принадлежали другим землям – жарким, непонятным, с чуждыми обычаями. Такие глаза должны были видеть пустынные пески, наблюдать за строительством пирамид. Какой чужой выглядела эта девушка в холодной серо-зеленой северной стране! Ее странность восхищала Эдуарда, внушая желание обладать ею. Ему все чаще хотелось быть мужем этой чужой в своей стране девушки.
– Я никогда еще не заезжала так далеко, – произнесла Аннунсиата, и Эдуарду, неожиданно возвращенному к реальности, захотелось рассмеяться.
– Вы уехали со мной дальше, чем с кем-либо другим, – сказал он, и по легкому оттенку его голоса Аннунсиата поняла, что он подразумевает нечто большее, чем она сама. Увидев ее смущение, Эдуарду стало жаль ее. – Когда-нибудь вы уедете еще дальше – я предсказываю вам это, – торжественно объявил он.
Девушка с любопытством повернулась к нему.
– Вы можете предсказать будущее? – спросила она. – Неужели у вас есть второе зрение?
– И третье, и четвертое, – подтвердил он.
– Не надо насмехаться надо мной, – рассердилась Аннунсиата.
– Я и не думаю. Я вижу, какая судьба уготована вам – великая судьба! Йоркшир слишком мал, чтобы удержать вас. Вы уедете отсюда далеко. Может быть, даже в Лондон!
– К королевскому двору? – она попыталась обратить разговор в шутку, но почти поверила Эдуарду.
– Несомненно. И вы станете знатной леди.
– Герцогиней?
– Ну, скорее всего, графиней, – предположил он. Аннунсиата фыркнула.
– А что же вы сами, сэр? Вероятно, станете императором Китая?
– Нет, я никем не стану. У меня нет будущего, – внезапно эта игра утомила Эдуарда. – Идите сюда, – протянув руку, он обхватил ее за шею и пригнул к траве в тень своего тела. Приподнявшись над девушкой на одном локте, он увидел, как спокойно она смотрит на него. «Она так доверчива, – думал он. – Наполовину возбуждена, наполовину безмятежна. Она не чувствует опасности, не считается с последствиями своего «дурного поступка». Она живет одной минутой, делая то, что подсказывают ей чувства, и полагаясь на собственную удачу, или, как в этом случае, на мою порядочность».
– Какой вы еще ребенок! – мягко проговорил он. Она нахмурилась от его слов.
– Не такой уж и ребенок, – возразила она. – Вы не намного старше меня.
– Я никогда не был так молод, как вы, – мягко заметил Эдуард, отводя локон с ее лица тыльной стороной ладони. Ее кожа была сливочно-белой и бархатистой, и глаза казались поразительно темными по сравнению с этой белизной. – Я был примерно в вашем возрасте, когда умерла моя мать.
– Я ее совсем не помню. Вы ее очень любили? Для Эдуарда со смертью Мэри Эстер будто погас свет. Он не ответил.
– Но даже до этого мне пришлось многое повидать. Вы не помните войну – она почти закончилась, прежде чем родились вы. Столько убитых, обездоленных, и моя мать... – он надолго замолчал, глядя прямо в лицо девушки, но не видя ее. Наконец Эдуард продолжил: – Вы помните древнюю деревянную статую Пресвятой Девы, которая стояла у нас в церкви Богородицы? – Аннунсиата кивнула. – Она так стара, что о ней ходят легенды. Слуги говорят, что в тот день, когда моему отцу пришлось пустить туда сторонников Парламента, статуя заплакала. Настоящими слезами! У нас в доме некоторые слуги видели это. На лице статуи еще остались следы от слез, – Аннунсиата вздрогнула и потянулась, чтобы перекреститься, но Эдуард удержал ее руку. Эдуард не был суеверным, он почти не верил в старые предания. – Они рассказывают байки о том, что хотели бы вправду видеть. Плакала не статуя, а моя мать, и слезами была кровь ее сердца. Мать была сильной духом и бодрой, пока не убили короля, и потом зачахла от скорби и стыда.
Аннунсиата сидела тихо, как мышка, над которой пролетает сова. Через некоторое время Эдуард вновь повернулся к ней, улыбнувшись ее неподвижности.
– Иногда, – произнес он с мягкой улыбкой, – в вас мелькают ее черты, моя маленькая Нэнси. В вас есть что-то такое... – внезапно все слова вылетели у него из головы, он медленно и осторожно склонился над девушкой и поцеловал ее в приоткрытые губы. Губы недолго оставались неподвижными, а потом потеплели и налились, как доспевшие плоды. Вкус губ Аннунсиаты был сладок, она охотно ответила на поцелуй, потянувшись к нему. Эдуард чувствовал, как его охватывает страсть; Аннунсиата не сопротивлялась, и мгновение он боролся с искушением. Наконец Эдуард устало откинулся на спину. Отпустив девушку и выпрямившись, он увидел, как она приоткрыла глаза и взглянула на него так нежно и маняще, что Эдуарду стоило больших усилий сдержаться. Ругая себя за непростительную дерзость, он заговорил:
– Когда-нибудь, малышка, вы уедете слишком далеко – как я и предсказывал вам. Да, кузина, вы уедете далеко, но, вероятно, совсем не туда, куда вам так хочется...
Резко поднявшись, он почти силой оторвался от девушки, которая притягивала его властно и неумолимо, как затягивает неосторожного путника болотная трясина. Ему следовало бы привести сюда какую-нибудь деревенскую девчонку, а не свою кровную родственницу. Кони отошли довольно далеко, и Эдуард воспользовался этим, хотя вначале ему было тяжело сдвинуться с места.
– Я приведу лошадей, и мы немного проедемся, хорошо?
Эдуард проводил ее почти до Шоуза и распрощался.
– Поверьте мне, гораздо лучше для вас будет, если все подумают, что вы весь день провели одна, – объяснил он. Аннунсиата нахмурилась. – Самое худшее, что вы могли сделать, будучи в одиночестве – это нарушить приличия, – добавил он с улыбкой. – Помню, вы часто ездили верхом одна, когда были ребенком. Пусть сегодняшняя поездка тоже выглядит детской проказой. – Аннунсиата вгляделась ему в лицо, пытаясь понять его выражение и наконец со вздохом подобрала поводья своего усталого пони, чтобы направить его к дому. Эдуард нежно сказал ей вслед: – Спокойной ночи, дорогая. И если впредь я осмелюсь выразить неуважение к вашей репутации, пригласив проехаться со мной, – откажите мне, Нэнси. Откажитесь ехать.
Дождавшись, когда девушка скроется из виду, Эдуард поехал в другую сторону, через Хоб-Мур к большой дороге на юг. День, проведенный с Аннунсиатой на просторах торфяников, вызвал у него чувство собственного одиночества и неприкаянности, и до наступления сумерек он стремился добраться до ярко светящихся окон постоялого двора «Заяц и вереск». Часок-другой в веселой компании и пинта крепкого йоркширского эля могли бы согреть его сердце и помочь придумать какую-нибудь историю в оправдание своей длительной отлучки из дома. Эдуард въехал во двор, поручил Байярда заботам конюха, а сам через низкую дверь вошел в теплую, ярко освещенную комнату. Хотя комната была полна народу, Эдуард заметил, что в ней стоит странная тишина. Он до сих пор не мог привыкнуть к тому, что в пивных и на постоялых дворах больше не звучит музыка и пение и не устраиваются танцы – все эти развлечения были запрещены законом, как был запрещен колокольный звон. Пуританам удалось полностью изменить обычную жизнь народа. Хорошо еще, что «Заяц и вереск» не был закрыт: множество постоялых дворов закрывались, поскольку их количество казалось властям слишком большим. Два постоялых двора неподалеку уже закрылись: «Кот со скрипкой» теперь стал частным домом, а «Зеленый человек», которому было больше трехсот лет, попросту заброшен и постепенно разрушался, так как окрестные жители растаскивали балки и камни для ремонта своих домов и амбаров.
Заказав кружку эля, Эдуард уселся на деревянный табурет поближе к огню. Вокруг него слышались радостные разговоры, люди были возбуждены, как накануне праздника. Повернувшись к ближайшему соседу, Эдуард спросил:
– Вы выглядите таким радостным, сэр. Что, урожай был хорош?
– Очень хорош, сэр, благодарствую. Однако сегодня здесь так весело не из-за урожая.
– Тогда из-за чего же?
– Как, сэр, неужели вы не слышали? Из-за вестей из Лондона, сэр.
– Разве Уилл не показал вам газету? – вступил в разговор еще один мужчина, повернувшись к Эдуарду и явно желая первым сообщить новости. – Уилл достал ее вчера днем, на дороге – дождался почтового дилижанса. В газете новости о Парламенте...
– Эй, постой, Сэм, – перебил первый мужчина, – я сам расскажу джентльмену, он меня спросил.
– Слава Богу, наш добрый король наконец-то возвращается! – закричала старуха, сидящая наискосок от Эдуарда, в углу за камином. Ее лицо было настолько густо испещрено морщинами, что его черты казались почти неразличимыми. Старуха посасывала глиняную трубку, время от времени почти скрываясь в клубах едкого дыма. – Невесело было в Англии с тех пор, как мы лишились нашего доброго короля.
В комнате поднялся одобрительный ропот, но он быстро смолк, а Сэм, посмотрев на старуху, предостерегающе произнес:
– Тихо, мамаша, – и метнул выразительный взгляд на Эдуарда.
Тот улыбнулся и успокоил:
– Вам нечего бояться меня, сэр.
– Конечно, нечего, Сэм. Разве ты не узнал мастера Морлэнда? – заговорил третий мужчина.
– Так расскажите мне, что это за новость, – попросил Эдуард.
– Видите ли, сэр, – важно произнес первый, – Долгий парламент разогнан. Все «охвостье» выкурили из палаты и прогнали, сэр. Генерал Ламберт ворвался туда с солдатами и разогнал всех, а жители Лондона поддержали его, как и все мы. – Слава Богу, этот генерал вызывает нашего короля из-за моря, – вновь воскликнула старуха. Она раскачивалась всем телом в восторге, повторяя: – Король вернется в Англию, и все будет, как раньше!
– И вновь вернутся добрые времена! – поддержал ее Сэм. – Помните, как раньше здесь бывало по вечерам? Старый скрипач со своей собакой играл в доме, на открытом воздухе танцевали, а бродячие музыканты...
– Да, хорошие были времена! С тех пор, как король покинул нас, нам невесело жилось, – монотонно бормотала старуха.
– Так Ламберт и впрямь собирается вызвать короля? – спросил Эдуард.
– В газете об этом не написано, – неохотно признался первый мужчина, – но все так говорили, когда генерал Ламберт разогнал Парламент.
– Ну, разогнал он Парламент, и что же дальше? – вмешался новый голос – молодой, сильный, полный пренебрежения. Эдуард знал обладателя этого голоса, высокого, пышущего здоровьем парня с копной рыжих волос. Это был Роб Смит, кузнец, живущий близ Экшемских болот. – Напрасно вы все думаете, что все будет по-прежнему. Со всеми этими генералами далеко не уедешь – почему они не могут управиться хотя бы со своим войском? На равнинах солдаты грабят деревни, забирают еду и ничего не платят, не желая подчиняться ни Парламенту, ни Ламберту. Раньше у нас был хотя бы Парламент, а теперь – ничего.
– Вот и славно, – упрямо повторял первый, – если нами будет некому править, король сможет вернуться в Англию.
Роб Смит взглянул на Эдуарда, явно прося поддержки, но, поняв, что тот только слушает, не вступая в разговор, продолжал:
– Не глупи, Джил! Если вернется король, всем этим генералам и Парламенту придется туго. Они ни за что не допустят, чтобы король вернулся – во всяком случае, пуритане.
– Чтоб им пусто было, пуританам! – воскликнул Сэм и смачно сплюнул в камин. – Эй, вы слышали, как один пуританин зашел в дом терпимости, думая, что это цирюльня?
Вскоре все разошлись, вспоминая истории о пуританах, одна другой неправдоподобнее, и Эдуард понял, что разговор может затянуться на всю ночь. Допив эль, он заплатил за выпивку всей компании, выслушав много лестных слов о себе. Разговор перешел к урожаю и цене на зерно на рынках. Немного позднее Эдуард вышел из дома и отвязал коня, уже отдохнувшего и накормленного, но не сразу отправился в Морлэнд. Настроения народа заинтересовали его, и Эдуард решил заехать и в другие пивные по дороге домой, чтобы выяснить, многие ли уверены, что король вскоре вернется на родину.
Было уже поздно, когда Эдуард наконец проехал через арку ворот замка Морлэндов. Во дворе было пусто, и Эдуард порадовался этому – ему хотелось побыть одному. Спрыгнув с седла, он отвел Байярда в конюшню, и когда заспанный конюх виновато вскочил с охапки сена, на которой спал, Эдуард отказался от его помощи, самостоятельно расседлав и привязав коня. В конюшне было темно, но Эдуард настолько привык бывать здесь, что даже слабого света звезд ему хватало, чтобы позаботиться о своем коне.
Выйдя во двор, Эдуард взглянул на дом – света не было ни в одном окне, дом, казалось, спал, подставив свою крышу осыпанному звездами небу. Парадная дверь была заперта, Эдуарду пришлось пробираться через кладовую. Дворовые собаки даже не пошевелились, когда он проходил мимо; открыв дверь, ведущую в кладовую, Эдуард через нее дошел до зала. Собаки, лежащие у догорающего камина, вздыхали и похрапывали во сне. Эдуард мог без света найти дорогу к себе в спальню; двигаясь по-кошачьи бесшумно, он поднялся по лестнице и направился по коридору. Проходя мимо черной лестницы, находящейся между северным и западным крыльями дома и ведущей в пристройку, где жили слуги, он услышал осторожные шаги и инстинктивно отступил в тень, падающую от двери. Кому бы ни принадлежали эти шаги, этот человек не желал, чтобы его заметили – он не зажег свечу, а слуги обычно не ходили по дому в темноте.
Прижавшись спиной к стене, Эдуард пригляделся, а когда глаза его привыкли к темноте, увидел ноги, ступающие вниз по винтовой лестнице, – босые мужские ноги. Эдуард усмехнулся: обладатель этих ног был предусмотрителен. Звук, донесшийся с другой стороны, привлек его внимание; в коридоре промелькнул слабый отсвет свечи. Ноги на лестнице сразу же застыли, и во внезапном проблеске догадки Эдуард понял, что происходит: человек на лестнице был шпионом, шпионом Макторпа! Конечно, кто еще мог красться по дому среди ночи? Должно быть, он предполагал, что в доме что-то происходит, и человек, вышедший из большой спальни, оказался в ловушке.
Белая ночная рубашка, частично скрытая темной шалью и длинными волосами, тонкая белая ладонь, прикрывающая свечу – такая тонкая, что пламя просвечивало через нее – конечно, это была Мэри, спешащая на некую тайную встречу. Эдуард нахмурился. Он сразу понял, что это встреча не с любовником, а со священником – вероятно, ради какого-нибудь церковного обряда. В нем клубами поднялся гнев при мысли, что Мэри способна обмануть доверие мужа – собственного мужа, который так любит и заботится о ней! Если Ральф узнает об этом, его сердце будет разбито. Из-за своего каприза, Мэри подвергала опасности весь дом, всю семью. Белая фигура остановилась, огляделась – скорее из-за неуверенности, чем из осторожности, и направилась к лестнице. Неужели она решилась на еще большую глупость – проведение церковных служб в церкви? Но нет, в этом крыле дома не было прохода в церковь: должно быть, Мэри решила спуститься вниз и пройти к ризнице, а оттуда подняться в комнату священника. Вероятно, она полагала, что Ламберт пойдет к ней навстречу – вот поэтому и огляделась. Она назначила встречу со священником, а шпион каким-то образом узнал об этом.