Страница:
– Тогда предлагаю бежать! А когда дело будет сделано, они не смогут нас разлучить.
– Не будьте дураком, – холодно сказала Арабелла. – Неужели вы думаете, что я тоже совсем потеряла разум? Мать лишит меня наследства, я стану бедной и тогда и вам буду не нужна.
– Неужели вы так мало верите в мою любовь? – печально спросил Беркли.
Арабелла смерила его не по годам мудрым взглядом.
– Если бы я была бедна, как леди Каролин Бовери, вас бы сейчас здесь не было.
– Вы ошибаетесь! Конечно, я очень рад, что вы богаты, но я любил бы вас, даже если бы вы не имели ничего. Я готов встретить с вами бедность, Арабелла. Я выдержу все, если вы будете со мной.
– Тогда вы точно дурак! В жизни нет ничего важнее прочного положения. Мне все равно, богаты вы или нет, потому что я сама располагаю деньгами, но если бы мы оба были бедны... Нет, я не хотела бы делить с вами бедность.
– Тогда что же нам остается? – безутешно воскликнул Беркли.
Она смотрела на него любящим взглядом, понимая, что мозгов у него гораздо меньше, чем у нее, а те, что есть, сделаны из вещества более крепкого, чем гранит. Беркли был романтиком, выросший на идеалах любви, писал стихи и всю свою молодую жизнь порхал в грандиозных бесплодных мечтах, как, впрочем, и большинство молодых людей, знакомых ей по Уайтхоллу. Но встретившись лицом к лицу с бедностью, он тут же . растаял бы с очаровательной улыбкой и подходящими к месту извинениями. Арабелла была выкована из более прочного материала, ее разум был закален поколениями сражающихся северян.
– Мы можем наслаждаться обществом друг друга и надеяться, что мать все-таки сменит гнев на милость, – ответила она. – Ах, вот, наконец, и наш обед! А то я было начала думать, что вы вовсе забыли заказать его.
– Я заказал все, что вы любите, – сказал Беркли, оживляясь при появлении хозяина и трех девушек, несущих подносы с яствами.
– Холодный телячий язык, паштеты из гусиной печени, устричный пирог... Я уже забыл, что заказывал, но надеюсь, что хозяин все хорошо запомнил.
– Все точно, как вы заказывали, мой господин, – заверил хозяин. – Холодное шампанское, а для дамы – кофе, который госпожа Макнейл наверняка очень любит.
Мысленно он потирал руки от удовольствия: мисс Макнейл, дочь знаменитой графини Чельмсфорд, которая, как предполагали, была любовницей короля и неоднократно обедала здесь в интимной обстановке с обоими Йорками и принцем Рупертом. Эту маленькую пикантность можно продать за большую цену, если правильно себя повести. Можно заработать на новую шляпу себе и на шубу для жены, и будь он проклят, если не сделает этого.
Хьюго сопротивлялся до изнеможения, отворачиваясь от света ночника.
– Господин, вставайте, вставайте, мой господин! Кто-то тряс его за плечо. Хьюго стонал, его мозг был все еще затуманен парами рейнского вина. Конечно, утро еще не наступило. Было темно, как в преисподней, только свет ночника бил прямо в глаза, причиняя неимоверную боль.
– Вставайте, мой господин, вставайте!
– Джон? Что такое? Уже утро? – простонал Хьюго.
– Нет, хозяин, еще нет и одиннадцати...
– Тогда отстань, я хочу спать.
Он попытался лечь опять, но большая тяжелая рука Джона продолжала трясти его. Черт побери! Что он себе позволяет? Хьюго сел, и его голова чуть не раскололась от боли.
– Что такое? Если это не пожар, я не вижу другой причины, чтобы...
– Хозяин, граф болен. Вы должны пойти со мной.
– Я не доктор, отстань, Джон. Лучше позови кого-нибудь еще, – прорычал Хьюго.
Джон, прикладывая всю силу, поднял Хьюго. И, пока тот пытался проснуться, приготовил халат, чтобы одеть своего хозяина.
– Какой граф?
– Ваш брат, хозяин, – жестко сказал Джон. – Он очень болен. Мы уже послали за доктором, но думаю, вам лучше самому пойти туда.
– Ой! – Хьюго встал, наконец-то проснувшись, и просунул руки в рукава халата. – Где его слуга?
– Пошел за доктором, сэр. Пойдемте быстрее, он очень плох!
Природная эмоциональность Джона взяла верх над традиционной сдержанностью английского слуги, что сильно удивило Хьюго, заставив его насторожиться:
– Что случилось? Что с ним?
– Старая болезнь, сэр. У него была рвота, но на этот раз очень плохая, очень...
Хьюго посмотрел на Джона – в его глазах затаился страх.
– Вы должны дать мне указания – послать за вашей матерью и за священником.
Хьюго широко раскрыл глаза:
– Что ты несешь? Он не может быть так сильно болен! Не может! Я видел его всего два часа назад, и он был вполне здоров.
– О Боже, господин! Пожалуйста, поторопитесь! – закричал Джон, поворачиваясь и освещая путь ночником. Хьюго последовал за ним, ощущая тяжесть ледяного камня, положенного на грудь.
В комнате Джорджа горели три ночника, пахло горящим овечьим жиром, но все забивал запах болезни. Хозяин гостиницы и его жена были уже здесь. Их разбудил слуга Джорджа, Майкл, уходя за доктором. Служанка, выносившая таз, бросила на Хьюго испуганный взгляд. Хьюго попытался не смотреть на содержимое таза, но напрасно. Рвота была кровавой. Он отодвинул в сторону хозяина гостиницы, стоявшего около кровати, и спросил у его жены:
– Ну, как он?
– Смертельно болен, мой господин. Клянусь, я никогда в жизни не видела человека, который был бы так болен. – Она подняла на Хьюго испуганные глаза и прошептала: – Не послать ли за священником, мой господин? Я боюсь...
Хьюго сглотнул.
– Я думаю, что, если он будет рядом, ничего страшного не произойдет, – сказал он и, наконец, прошел к кровати.
Джордж, мертвенно-бледный, лежал на скомканных простынях, на лбу и висках выступили бисеринки пота. Светлые серебряные волосы слиплись и потемнели, под глазами появились большие синие круги. Он был спокоен, но почти тут же начались судороги. Его ноги медленно, агонизирующим движением поднимались вверх и неестественно выкручивались, спина выгибалась дугой; все тело было страшно напряжено. Пытаясь преодолеть боль, он до крови кусал губы, издавая звуки боли и страдания, – с трудом верилось в то, что эти звуки могут исходить от человека.
– Джордж, – прошептал Хьюго, – Джордж, ты меня слышишь? Джордж, что с тобой?
Джордж на мгновение затих, затем ужасная судорога скрутила снова его тело. Хьюго тоже прошиб пот, и он повернулся к хозяйке гостиницы:
– Ему никогда раньше не бывало так плохо. Он с детства страдал такими приступами, но сейчас... – запах болезни, заполнявший комнату, был настолько ужасен, что его тоже затошнило. Он перехватил взгляд Джона и сглотнул.
– Тебе надо ехать за матерью. Я думаю... он... очень плох.
Хозяин гостиницы, услышав последние слова, сказал:
– А не хотите ли дождаться доктора, мой господин? Может быть, ему станет лучше и не надо будет тревожить вашу мать. Юный граф не может быть настолько плох, он был вполне здоров не больше двух часов назад.
Хьюго с готовностью ухватился за эту идею.
– Да, да, вы правы! Давайте подождем доктора, это разумно. Ему обязательно станет лучше, как всегда бывало раньше.
Но тут Джордж издал еще один, более протяжный стон, выгнулся дугой над кроватью так, что к ней прикасались только плечи и пятки. Простыни под ним были насквозь мокры от пота и поноса. Хьюго передернуло.
– Нет, – сказал Джон, – лучше я поеду сразу. Хьюго прочитал в его глазах спокойствие безнадежности и кивнул.
– Тогда сделай все, как надо. Возьми почтовых лошадей и денег – столько, сколько понадобится. Иди.
Джон молча вышел. Хьюго опять повернулся к кровати. Сведенное судорогой лицо не было лицом его брата – красивого, сильного, умного, бесподобного Джорджа. Что сказала бы Каролин, если смогла бы сейчас увидеть его? Вернулась служанка, неся чистый таз и сухие полотенца. Хозяйка взяла одно, чтобы осушить пот на лице Джорджа.
– Нет, дайте полотенце мне, – и, поскольку женщина колебалась, добавил более мягко: – Я сам, все-таки он мой брат.
Благодарение Богу, дороги были сухими, а неполная луна светила достаточно ярко. Учитывая срочность своей миссии и приличную сумму, отпущенную на дорогу, Джон без труда получил почтовых лошадей и приехал в Пэлл Мэлл около семи утра. Он звонил в дверь Чельмсфорд-хаус в час, когда обычно заканчивалась утренняя месса, а графиня готовилась к завтраку.
– Господи, сделай так, чтобы она была дома, – молил Джон.
Его ноги тряслись от усталости, а разум почти помутился от страха. Слуга, открывший дверь, не сразу узнал его и отнял драгоценные минуты, чтобы послать за Берч. Берч при виде его издала страшный вопль, схватившись за горло.
– Что такое, Джон? Случилось что-то страшное?
– Проводи меня к госпоже, Берч, быстро! Граф болен, очень болен!
Аннунсиата сидела за маленьким столом в своей спальне, держа в руках хлеб с маслом, но когда она подняла взгляд и увидела Джона, ее реакция была молниеносной.
– Что случилось? Хьюго болен? Говори же, Джон!
– Госпожа, лорд граф... Его старая болезнь... но гораздо хуже. О, моя госпожа, мне кажется, вам надо ехать немедленно!
Кровь мгновенно отлила от лица Аннунсиаты, и Берч подумала, что та сейчас упадет в обморок, но через секунду хозяйка встала, так сильно сжав кусок хлеба, что он рассыпался и упал на пол. Ее губы были бескровными, но голос вполне спокойным:
– Я еду! Немедленно. Берч, пойди и прикажи запрягать. Хлорис, помоги мне одеться. Джон, тебе лучше немножко передохнуть. Доешь мой завтрак, тебе понадобятся силы.
– О, моя госпожа...
– Ладно, садись. Ты сделал все, что мог. Ешь, пока я одеваюсь, и мы сейчас же отправляемся.
Когда они прибыли в Оксфорд, еще не было и трех часов пополудни. Хотя Аннунсиата была измучена дорогой и задержками в пути, она взяла все в свои руки спокойно, как когда-то ее отец, командуя запаниковавшими солдатами в сражениях Йорков. Она оказалась у постели сына в самый нужный момент. Запах в комнате стоял невыносимый: болезнь, кровь, рвота, понос, пот, горящие свечи, травы – и было удушающе жарко, но ничего этого она не замечала. Казалось, что в комнате толпа народа: хозяин гостиницы с женой, их слуги, слуга Джорджа, священник, доктор и его помощник, – но они расступились перед ней, как Красное море перед Моисеем. Аннунсиата подошла к кровати и посмотрела на то жалкое подобие человеческого тела, которое раньше было ее сыном. Жалость и ужас сжали сердце.
– О, Господи, что ты с ним сделал? – прошептала она. Почему Джордж так изменился? Аннунсиата опустилась на колени, протянула к нему руки, но дотронуться так и не решилась. Доктор опередил ее вопрос.
– Мы сделали все, моя госпожа. Все, что только могли придумать. Клизмы, пиявки, кровопускания, горячие утюги к пяткам, но, похоже, ничто не помогло.
Господи Боже мой! Его бедные, несчастные ноги! Крик подступал к горлу, но она справилась с ним. Боже правый! Что мы сделали ужасного, чтобы заслужить такое несчастье?
– Уходите, – прошептала она, с трудом найдя на это силы, – уходите, все уходите.
– Но, госпожа... – начал доктор. Она повысила голос:
– Уходите! Вы сделали все, что могли придумать. Теперь оставьте его с миром. Джон, проводи их.
Медленно, перешептываясь, все покинули комнату. Аннунсиата, внимание которой было приковано к постели умирающего сына, ничего не видела и не слышала. Джордж был в коме, и за это она мысленно благодарила Бога, надеясь, что сын избавлен от лишних страданий. Она попыталась нежно разгладить его лицо, сведенное судорогой, но оно было безжизненным, глаза ввалились, от прежнего очарования не осталось и следа. Как он мог так быстро измениться?
Джон подошел к ней сзади, протягивая сухое полотенце. Она отвела назад волосы своего ребенка и вытерла пот с его лба.
– Джон, мы можем поменять ему белье и рубашку?
– Да, госпожа, – ответил Джон.
Он вышел и очень быстро вернулся, неся все, что она просила. С помощью Майкла они поменяли белье, переодели Джорджа и уложили в кровать.
– Боже мой, он такой легкий, – прошептала Аннунсиата.
Джордж уже начал расслабляться, и она смогла распрямить его тело.
– Святой Боже, его бедные ноги, – пробормотала она, глядя на его потемневшую кожу, протерла сына сухим полотенцем, и слезы жалости наконец брызнули из ее глаз. – Клянусь, я больше никогда не позову доктора. О, мой сын, они замучили тебя! – Она оглянулась, ища глазами Джона, хотя тот был рядом, а за ним стоял Хьюго.
– Джон, есть хотя бы один шанс?
Джон молча покачал головой. За его спиной рыдал Хьюго, и Аннунсиата, поскольку не могла видеть его слез, опять повернулась к Джорджу.
– Уходит ли он с миром? – спросила она.
– Священник приходил, – сдавленно ответил Джон, – но граф был без сознания.
Аннунсиата снова поправила волосы сына, вспоминая картины его детства и тот триумфальный момент, когда дала ему жизнь, его счастливое младенчество, его очаровательную юность. Глядя на него сейчас, она понимала, что никакой надежды нет.
– Он был так прекрасен, – прошептала она, – так прекрасен. – Взяв его руки в свои, она попыталась молиться, но разум молчал. Невозможно было поверить, что все кончено. Его чудесная, яркая жизнь!
В этот момент он тяжело вздохнул и открыл глаза. Аннунсиата сжала его руки и прошептала:
– Джордж! Джордж, ты слышишь меня? Мой дорогой, я здесь.
Но она понимала, что сын не видит ее. Его глаза закатывались все больше и больше, пока не осталась видной только белая полоска, и это была пародия, карикатура на ее сына. Она в ужасе смотрела на его тело, прогибавшееся дугой самым неестественным образом, и от собственного бессилия ей хотелось рычать.
– Господи Боже мой! Прекрати это! Пусть все скорее закончится! – Наблюдать за тем, как ее сыном издевательски управляют, словно манекеном, жуткие безжалостные руки какого-то великана, было невыносимо. – Нет! – закричала она, зажимая рот кулаками, чтобы удержать крик. – Нет!
И тут словно что-то сломалось: тело ее ребенка упало на постель и больше уже не двигалось. Спустя некоторое время она почувствовала на плече чью-то руку, подумала, что это Джон, но рядом стоял Хьюго. Он мягко сказал:
– Мама, пойдем. Все кончено, мама.
На постели лежало тело с обращенными вверх ужасными белыми глазами. Но это уже было не так страшно, будто жизнь, покинув его, забрала с собой все. Аннунсиата встала. Лицо Хьюго было заплаканным, глаза красными от слез и усталости.
– Пойдем, мама, – повторил он, взял ее за плечо, бережно повернул и повел в свою комнату. Потом он усадил ее в кресло и принес бокал вина. Аннунсиата безразлично взяла бокал, и Хьюго осторожно заставил ее выпить. Она глотнула, вздрогнула и посмотрела на него, будто видя впервые.
– Хьюго, – сказала она – Мой сын.
Глава 10
– Не будьте дураком, – холодно сказала Арабелла. – Неужели вы думаете, что я тоже совсем потеряла разум? Мать лишит меня наследства, я стану бедной и тогда и вам буду не нужна.
– Неужели вы так мало верите в мою любовь? – печально спросил Беркли.
Арабелла смерила его не по годам мудрым взглядом.
– Если бы я была бедна, как леди Каролин Бовери, вас бы сейчас здесь не было.
– Вы ошибаетесь! Конечно, я очень рад, что вы богаты, но я любил бы вас, даже если бы вы не имели ничего. Я готов встретить с вами бедность, Арабелла. Я выдержу все, если вы будете со мной.
– Тогда вы точно дурак! В жизни нет ничего важнее прочного положения. Мне все равно, богаты вы или нет, потому что я сама располагаю деньгами, но если бы мы оба были бедны... Нет, я не хотела бы делить с вами бедность.
– Тогда что же нам остается? – безутешно воскликнул Беркли.
Она смотрела на него любящим взглядом, понимая, что мозгов у него гораздо меньше, чем у нее, а те, что есть, сделаны из вещества более крепкого, чем гранит. Беркли был романтиком, выросший на идеалах любви, писал стихи и всю свою молодую жизнь порхал в грандиозных бесплодных мечтах, как, впрочем, и большинство молодых людей, знакомых ей по Уайтхоллу. Но встретившись лицом к лицу с бедностью, он тут же . растаял бы с очаровательной улыбкой и подходящими к месту извинениями. Арабелла была выкована из более прочного материала, ее разум был закален поколениями сражающихся северян.
– Мы можем наслаждаться обществом друг друга и надеяться, что мать все-таки сменит гнев на милость, – ответила она. – Ах, вот, наконец, и наш обед! А то я было начала думать, что вы вовсе забыли заказать его.
– Я заказал все, что вы любите, – сказал Беркли, оживляясь при появлении хозяина и трех девушек, несущих подносы с яствами.
– Холодный телячий язык, паштеты из гусиной печени, устричный пирог... Я уже забыл, что заказывал, но надеюсь, что хозяин все хорошо запомнил.
– Все точно, как вы заказывали, мой господин, – заверил хозяин. – Холодное шампанское, а для дамы – кофе, который госпожа Макнейл наверняка очень любит.
Мысленно он потирал руки от удовольствия: мисс Макнейл, дочь знаменитой графини Чельмсфорд, которая, как предполагали, была любовницей короля и неоднократно обедала здесь в интимной обстановке с обоими Йорками и принцем Рупертом. Эту маленькую пикантность можно продать за большую цену, если правильно себя повести. Можно заработать на новую шляпу себе и на шубу для жены, и будь он проклят, если не сделает этого.
Хьюго сопротивлялся до изнеможения, отворачиваясь от света ночника.
– Господин, вставайте, вставайте, мой господин! Кто-то тряс его за плечо. Хьюго стонал, его мозг был все еще затуманен парами рейнского вина. Конечно, утро еще не наступило. Было темно, как в преисподней, только свет ночника бил прямо в глаза, причиняя неимоверную боль.
– Вставайте, мой господин, вставайте!
– Джон? Что такое? Уже утро? – простонал Хьюго.
– Нет, хозяин, еще нет и одиннадцати...
– Тогда отстань, я хочу спать.
Он попытался лечь опять, но большая тяжелая рука Джона продолжала трясти его. Черт побери! Что он себе позволяет? Хьюго сел, и его голова чуть не раскололась от боли.
– Что такое? Если это не пожар, я не вижу другой причины, чтобы...
– Хозяин, граф болен. Вы должны пойти со мной.
– Я не доктор, отстань, Джон. Лучше позови кого-нибудь еще, – прорычал Хьюго.
Джон, прикладывая всю силу, поднял Хьюго. И, пока тот пытался проснуться, приготовил халат, чтобы одеть своего хозяина.
– Какой граф?
– Ваш брат, хозяин, – жестко сказал Джон. – Он очень болен. Мы уже послали за доктором, но думаю, вам лучше самому пойти туда.
– Ой! – Хьюго встал, наконец-то проснувшись, и просунул руки в рукава халата. – Где его слуга?
– Пошел за доктором, сэр. Пойдемте быстрее, он очень плох!
Природная эмоциональность Джона взяла верх над традиционной сдержанностью английского слуги, что сильно удивило Хьюго, заставив его насторожиться:
– Что случилось? Что с ним?
– Старая болезнь, сэр. У него была рвота, но на этот раз очень плохая, очень...
Хьюго посмотрел на Джона – в его глазах затаился страх.
– Вы должны дать мне указания – послать за вашей матерью и за священником.
Хьюго широко раскрыл глаза:
– Что ты несешь? Он не может быть так сильно болен! Не может! Я видел его всего два часа назад, и он был вполне здоров.
– О Боже, господин! Пожалуйста, поторопитесь! – закричал Джон, поворачиваясь и освещая путь ночником. Хьюго последовал за ним, ощущая тяжесть ледяного камня, положенного на грудь.
В комнате Джорджа горели три ночника, пахло горящим овечьим жиром, но все забивал запах болезни. Хозяин гостиницы и его жена были уже здесь. Их разбудил слуга Джорджа, Майкл, уходя за доктором. Служанка, выносившая таз, бросила на Хьюго испуганный взгляд. Хьюго попытался не смотреть на содержимое таза, но напрасно. Рвота была кровавой. Он отодвинул в сторону хозяина гостиницы, стоявшего около кровати, и спросил у его жены:
– Ну, как он?
– Смертельно болен, мой господин. Клянусь, я никогда в жизни не видела человека, который был бы так болен. – Она подняла на Хьюго испуганные глаза и прошептала: – Не послать ли за священником, мой господин? Я боюсь...
Хьюго сглотнул.
– Я думаю, что, если он будет рядом, ничего страшного не произойдет, – сказал он и, наконец, прошел к кровати.
Джордж, мертвенно-бледный, лежал на скомканных простынях, на лбу и висках выступили бисеринки пота. Светлые серебряные волосы слиплись и потемнели, под глазами появились большие синие круги. Он был спокоен, но почти тут же начались судороги. Его ноги медленно, агонизирующим движением поднимались вверх и неестественно выкручивались, спина выгибалась дугой; все тело было страшно напряжено. Пытаясь преодолеть боль, он до крови кусал губы, издавая звуки боли и страдания, – с трудом верилось в то, что эти звуки могут исходить от человека.
– Джордж, – прошептал Хьюго, – Джордж, ты меня слышишь? Джордж, что с тобой?
Джордж на мгновение затих, затем ужасная судорога скрутила снова его тело. Хьюго тоже прошиб пот, и он повернулся к хозяйке гостиницы:
– Ему никогда раньше не бывало так плохо. Он с детства страдал такими приступами, но сейчас... – запах болезни, заполнявший комнату, был настолько ужасен, что его тоже затошнило. Он перехватил взгляд Джона и сглотнул.
– Тебе надо ехать за матерью. Я думаю... он... очень плох.
Хозяин гостиницы, услышав последние слова, сказал:
– А не хотите ли дождаться доктора, мой господин? Может быть, ему станет лучше и не надо будет тревожить вашу мать. Юный граф не может быть настолько плох, он был вполне здоров не больше двух часов назад.
Хьюго с готовностью ухватился за эту идею.
– Да, да, вы правы! Давайте подождем доктора, это разумно. Ему обязательно станет лучше, как всегда бывало раньше.
Но тут Джордж издал еще один, более протяжный стон, выгнулся дугой над кроватью так, что к ней прикасались только плечи и пятки. Простыни под ним были насквозь мокры от пота и поноса. Хьюго передернуло.
– Нет, – сказал Джон, – лучше я поеду сразу. Хьюго прочитал в его глазах спокойствие безнадежности и кивнул.
– Тогда сделай все, как надо. Возьми почтовых лошадей и денег – столько, сколько понадобится. Иди.
Джон молча вышел. Хьюго опять повернулся к кровати. Сведенное судорогой лицо не было лицом его брата – красивого, сильного, умного, бесподобного Джорджа. Что сказала бы Каролин, если смогла бы сейчас увидеть его? Вернулась служанка, неся чистый таз и сухие полотенца. Хозяйка взяла одно, чтобы осушить пот на лице Джорджа.
– Нет, дайте полотенце мне, – и, поскольку женщина колебалась, добавил более мягко: – Я сам, все-таки он мой брат.
Благодарение Богу, дороги были сухими, а неполная луна светила достаточно ярко. Учитывая срочность своей миссии и приличную сумму, отпущенную на дорогу, Джон без труда получил почтовых лошадей и приехал в Пэлл Мэлл около семи утра. Он звонил в дверь Чельмсфорд-хаус в час, когда обычно заканчивалась утренняя месса, а графиня готовилась к завтраку.
– Господи, сделай так, чтобы она была дома, – молил Джон.
Его ноги тряслись от усталости, а разум почти помутился от страха. Слуга, открывший дверь, не сразу узнал его и отнял драгоценные минуты, чтобы послать за Берч. Берч при виде его издала страшный вопль, схватившись за горло.
– Что такое, Джон? Случилось что-то страшное?
– Проводи меня к госпоже, Берч, быстро! Граф болен, очень болен!
Аннунсиата сидела за маленьким столом в своей спальне, держа в руках хлеб с маслом, но когда она подняла взгляд и увидела Джона, ее реакция была молниеносной.
– Что случилось? Хьюго болен? Говори же, Джон!
– Госпожа, лорд граф... Его старая болезнь... но гораздо хуже. О, моя госпожа, мне кажется, вам надо ехать немедленно!
Кровь мгновенно отлила от лица Аннунсиаты, и Берч подумала, что та сейчас упадет в обморок, но через секунду хозяйка встала, так сильно сжав кусок хлеба, что он рассыпался и упал на пол. Ее губы были бескровными, но голос вполне спокойным:
– Я еду! Немедленно. Берч, пойди и прикажи запрягать. Хлорис, помоги мне одеться. Джон, тебе лучше немножко передохнуть. Доешь мой завтрак, тебе понадобятся силы.
– О, моя госпожа...
– Ладно, садись. Ты сделал все, что мог. Ешь, пока я одеваюсь, и мы сейчас же отправляемся.
Когда они прибыли в Оксфорд, еще не было и трех часов пополудни. Хотя Аннунсиата была измучена дорогой и задержками в пути, она взяла все в свои руки спокойно, как когда-то ее отец, командуя запаниковавшими солдатами в сражениях Йорков. Она оказалась у постели сына в самый нужный момент. Запах в комнате стоял невыносимый: болезнь, кровь, рвота, понос, пот, горящие свечи, травы – и было удушающе жарко, но ничего этого она не замечала. Казалось, что в комнате толпа народа: хозяин гостиницы с женой, их слуги, слуга Джорджа, священник, доктор и его помощник, – но они расступились перед ней, как Красное море перед Моисеем. Аннунсиата подошла к кровати и посмотрела на то жалкое подобие человеческого тела, которое раньше было ее сыном. Жалость и ужас сжали сердце.
– О, Господи, что ты с ним сделал? – прошептала она. Почему Джордж так изменился? Аннунсиата опустилась на колени, протянула к нему руки, но дотронуться так и не решилась. Доктор опередил ее вопрос.
– Мы сделали все, моя госпожа. Все, что только могли придумать. Клизмы, пиявки, кровопускания, горячие утюги к пяткам, но, похоже, ничто не помогло.
Господи Боже мой! Его бедные, несчастные ноги! Крик подступал к горлу, но она справилась с ним. Боже правый! Что мы сделали ужасного, чтобы заслужить такое несчастье?
– Уходите, – прошептала она, с трудом найдя на это силы, – уходите, все уходите.
– Но, госпожа... – начал доктор. Она повысила голос:
– Уходите! Вы сделали все, что могли придумать. Теперь оставьте его с миром. Джон, проводи их.
Медленно, перешептываясь, все покинули комнату. Аннунсиата, внимание которой было приковано к постели умирающего сына, ничего не видела и не слышала. Джордж был в коме, и за это она мысленно благодарила Бога, надеясь, что сын избавлен от лишних страданий. Она попыталась нежно разгладить его лицо, сведенное судорогой, но оно было безжизненным, глаза ввалились, от прежнего очарования не осталось и следа. Как он мог так быстро измениться?
Джон подошел к ней сзади, протягивая сухое полотенце. Она отвела назад волосы своего ребенка и вытерла пот с его лба.
– Джон, мы можем поменять ему белье и рубашку?
– Да, госпожа, – ответил Джон.
Он вышел и очень быстро вернулся, неся все, что она просила. С помощью Майкла они поменяли белье, переодели Джорджа и уложили в кровать.
– Боже мой, он такой легкий, – прошептала Аннунсиата.
Джордж уже начал расслабляться, и она смогла распрямить его тело.
– Святой Боже, его бедные ноги, – пробормотала она, глядя на его потемневшую кожу, протерла сына сухим полотенцем, и слезы жалости наконец брызнули из ее глаз. – Клянусь, я больше никогда не позову доктора. О, мой сын, они замучили тебя! – Она оглянулась, ища глазами Джона, хотя тот был рядом, а за ним стоял Хьюго.
– Джон, есть хотя бы один шанс?
Джон молча покачал головой. За его спиной рыдал Хьюго, и Аннунсиата, поскольку не могла видеть его слез, опять повернулась к Джорджу.
– Уходит ли он с миром? – спросила она.
– Священник приходил, – сдавленно ответил Джон, – но граф был без сознания.
Аннунсиата снова поправила волосы сына, вспоминая картины его детства и тот триумфальный момент, когда дала ему жизнь, его счастливое младенчество, его очаровательную юность. Глядя на него сейчас, она понимала, что никакой надежды нет.
– Он был так прекрасен, – прошептала она, – так прекрасен. – Взяв его руки в свои, она попыталась молиться, но разум молчал. Невозможно было поверить, что все кончено. Его чудесная, яркая жизнь!
В этот момент он тяжело вздохнул и открыл глаза. Аннунсиата сжала его руки и прошептала:
– Джордж! Джордж, ты слышишь меня? Мой дорогой, я здесь.
Но она понимала, что сын не видит ее. Его глаза закатывались все больше и больше, пока не осталась видной только белая полоска, и это была пародия, карикатура на ее сына. Она в ужасе смотрела на его тело, прогибавшееся дугой самым неестественным образом, и от собственного бессилия ей хотелось рычать.
– Господи Боже мой! Прекрати это! Пусть все скорее закончится! – Наблюдать за тем, как ее сыном издевательски управляют, словно манекеном, жуткие безжалостные руки какого-то великана, было невыносимо. – Нет! – закричала она, зажимая рот кулаками, чтобы удержать крик. – Нет!
И тут словно что-то сломалось: тело ее ребенка упало на постель и больше уже не двигалось. Спустя некоторое время она почувствовала на плече чью-то руку, подумала, что это Джон, но рядом стоял Хьюго. Он мягко сказал:
– Мама, пойдем. Все кончено, мама.
На постели лежало тело с обращенными вверх ужасными белыми глазами. Но это уже было не так страшно, будто жизнь, покинув его, забрала с собой все. Аннунсиата встала. Лицо Хьюго было заплаканным, глаза красными от слез и усталости.
– Пойдем, мама, – повторил он, взял ее за плечо, бережно повернул и повел в свою комнату. Потом он усадил ее в кресло и принес бокал вина. Аннунсиата безразлично взяла бокал, и Хьюго осторожно заставил ее выпить. Она глотнула, вздрогнула и посмотрела на него, будто видя впервые.
– Хьюго, – сказала она – Мой сын.
Глава 10
В прекрасный осенний день, при ярком солнце, путешествие казалось менее таинственным и пугающим, и поэтому Элизабет еще острее чувствовала вину. Нелепо предполагать, что старуха была ведьмой, но сердце подсказывало, что именно ее снадобье помогло родить ребенка. Если она все-таки ведьма, то искать ее помощи – непростительный грех. И все же это было необходимо чтобы выжить, ведь за выживание борется все живое. Элизабет ехала медленно и осторожно, а в голове постоянно вертелся разговор, состоявшийся у них с Ральфом пару дней назад. И все это время страх боролся в ней с сознанием.
– Она умрет от горя, – говорил Ральф. – Она всегда больше всех любила Джорджа, обожала его и не может поверить в то, что его больше нет.
– Бедное дитя! – сказала Элизабет.
Она любила Джорджа, как и все, но ее печаль была вторичной. Элизабет больше беспокоил собственный ребенок.
– Я волнуюсь за нее, – продолжал Ральф. – Не думаю, что в такое время она сможет быть вдалеке от дома. Я хочу попробовать убедить ее вернуться в Морлэнд и пробыть здесь несколько месяцев, пока она придет в себя. Лондон – не место для женщины, потерявшей ребенка.
– А что будет со мной, Ральф? – спросила Элизабет, скрывая страх.
– Не беспокойся, все будет в порядке, – успокоил он ее. – Конечно, пока она здесь, мы не сможем спать вместе. Это неприлично. Но все устроится.
Однако Элизабет была уверена, что ничего хорошего не предвидится. Ее трясло от одной мысли о приезде Аннунсиаты, а что будет в реальности?.. Ее, конечно же, отошлют, а Ральф даже пальцем не пошевелит, чтобы защитить ее. Ее выгонят, а положение незамужней женщины с ребенком незавидно. Вот почему она в отчаянии обратилась в то единственное место, где рассчитывала получить помощь. Элизабет еще не знала, о чем спросит мудрая женщина, но надеялась, что та обо всем догадается сама.
При солнечном свете хижина выглядела не столько пугающей, сколько нищей. В зияющем черном дверном проеме, на пороге, лежал белый пушистый кот, вытягивая лапы и грея бока на солнышке. Старуха (действительно не ведьма?) сидела у двери на табуретке, ее руки беспрерывно двигались на коленях, плетя бесконечное тонкое, как паутина, кружево. В своих старых лохмотьях она выглядела отталкивающе, но глаза были все так же темны и ярки, как у змеи. Старуха подняла взгляд на приближающуюся Элизабет, но не сказала ни слова до тех пор, пока та не спешилась, не привязала пони к дереву и не подошла поближе.
– Ну? – спросила она.
– Я пришла тебя повидать, – нерешительно проговорила Элизабет.
– Понимаю. У меня немного посетителей. Не хочешь ли сливок? Больше я ничего не могу тебе предложить, но зато они холодные.
Элизабет знала, что есть или пить с ведьмой нельзя.
– Нет, спасибо, – ответила она, но, поняв, что это невежливо, добавила: – Я не хочу пить, спасибо.
Они молча посмотрели друг на друга, а затем старуха удивленно произнесла:
– Ну, госпожа, чего же ты хочешь?
– Мне помогло твое снадобье, – выпалила она. – У меня есть ребенок.
– Значит, ты счастлива.
– Да. Нет. Ой, матушка, помоги мне. Я боюсь. Научи, что мне делать.
Старуха долго смотрела на нее, потом вздохнула и отложила кружева.
– Дай руки. Милая, присядь около меня.
Элизабет опустилась перед старухой на колени, отвела рукава и охотно протянула руки, ладонями вверх. Старуха взяла кончики ее пальцев и долго смотрела на ладони, затем прочертила своим корявым ногтем линию вдоль одной из них.
– Да, я вижу, кого ты боишься, – сказала она наконец.
– Видишь? – воскликнула Элизабет. – Тогда скажи, что мне делать?
– Нет, я не могу тебе этого сказать. Ваши судьбы пересекаются, твоя и ее. Один порыв ветра уносит вас обеих, а когда он стихнет...
Она надолго замолчала, и Элизабет встревожилась. Затем старуха подняла глаза, холодные и яркие, и остановила взгляд на Элизабет.
– Одна из вас должна умереть, – заключила она. – Вам двоим на земле будет тесно, обе вы жить не будете – это невозможно.
Во рту Элизабет пересохло, а разум пытался вникнуть в услышанное. Кто-то из них должен умереть...
– Матушка, – сказала она, поднимаясь с утрамбованной земли, – дай мне что-нибудь.
Старуха медленно и болезненно встала и побрела в дом. Элизабет ждала, наблюдая, как тени облаков бегут по земле. Кот встрепенулся и исчез, поднялся прохладный ветерок, и она почувствовала себя одинокой, как никогда в Жизни, будто была единственным живым человеком в мире. Рядом с ней выросла старуха, так внезапно и тихо, что Элизабет испугалась. Она держала белый льняной маленький кисет, перевязанный веревочкой.
– Раздели на три части и сожги в своем очаге в три вечера подряд. Сделай это скрытно, никому ничего не говоря.
– И что? Что тогда случится? – спросила Элизабет, широко открывая глаза.
– Кто знает, – проговорила старуха, поворачиваясь к ней спиной, словно больше у нее не было сил ни на что.
– Но... ты сказала...
– Жизнь – всего лишь тень, и каждый из нас отбрасывает собственную тень, настолько большую, насколько велик сам. А окончание ее... кто знает? В основном происходит то, чего ты действительно хочешь. Вся суть в том, чтобы точно знать, чего ты по-настоящему хочешь.
– Но то, что ты сказала мне... правда?
– Это правда. Смерть одной – жизнь для другой. Так написано. Всего хорошего, госпожа.
Старуха ушла в комнату без единого слова или взгляда. Элизабет почувствовала себя несчастной, будто ее выгнали. Она спрятала кисет и пошла отвязывать пони.
Аннунсиата пробыла в Оксфорде только несколько дней. Хлорис по своим каналам послала весточку принцу Руперту, и тот сразу приехал в Оксфорд, чтобы убедить Аннунсиату вернуться с ним в Виндзор, где все еще жил с Пэг и детьми. По просьбе Аннунсиаты, он организовал перевозку тела Джорджа в Виндзор. Таким образом, 19 сентября 1678 года Джордж Эдуард Кавендиш, второй граф Чельмсфорд, барон Мелдон был похоронен в Виндзоре в частной усыпальнице, и его титул умер вместе с ним.
Аннунсиата на пару недель осталась у принца, чья молчаливая симпатия и природное благородство были для нее бальзамом. Хьюго с ней не расставался. Он очень переменился, был тихим и нежным, и в своей глубокой скорби Аннунсиата находила в нем утешение и покой. На похороны из Лондона приехал Кловис и привез с собой Берч, а Хлорис оставалась в Чельмсфорд-хаус с Арабеллой. Берч исполняла свои обязанности автоматически, нуждаясь в утешении больше, чем хозяйка, потому что любила Джорджа больше всех, идеализировала его и ставила выше Хьюго. Эта смерть разбила ее сердце, и она сразу очень постарела.
Майкла, слугу Джорджа, отправили домой в Морлэнд, с известием о его смерти, и он вернулся в Виндзор следом за Кловисом, привезя полное сочувствия письмо Ральфа с просьбой к жене вернуться домой.
Кловис прочитал его Аннунсиате. Аннунсиата была ко всему настолько безучастна, что не находила сил сделать что-нибудь даже для себя.
– Вам надо ехать. От свежего йоркширского воздуха вам станет лучше, и там вы отдохнете, покуда не почувствуете себя достаточно хорошо, – сказал он.
– Домой? – встрепенулась Аннунсиата. Желание вернуться домой согревало сердце, казалось, это сулит ей покой и счастье, как всегда. Однажды, много лет назад, испытав горечь смерти, утраты и разочарования, она нашла успокоение дома. Но тогда еще были живы мама и Эллен – с ними она могла снова почувствовать себя ребенком. Теперь она сама стала матерью, и не было на свете человека, который смог бы взять на себя ее боль.
– Я провожу вас, если хотите, – сказал Кловис. – Все можно организовать очень быстро. Вам не придется беспокоиться.
– Вы очень добры, – ответила она. – Возможно, я и вправду поеду.
Но к концу недели Аннунсиата снова разволновалась: сама мысль о доме причиняла ей больше беспокойства, чем утешения. Кроме того, там была Элизабет, которой не сегодня-завтра предстояло родить. Это была реальная преграда. Даже здесь, в Виндзоре, мир был нарушен. Она все еще ужасно ревновала принца к Пэг Хьюджес, а присутствие их дочери, пятилетней Руперты, угнетало ее еще больше. Руперта была живой, симпатичной, умной и забавляла принца умением не лезть за словом в карман, быстро и остроумно отвечая матери. Девочка была очень похожа на своего отца удлиненным красивым лицом, темными локонами волос, сверкающими черными глазами и напоминала Аннунсиату в том же возрасте.
Аннунсиата с трудом выдерживала пребывание в одной комнате с Рупертой, которая приходилась ей сестрой, хотя могла быть и дочерью. Поэтому она прервала свой визит и вернулась в Лондон, прибыв туда 27 сентября. Хлорис встретила ее причитаниями и слезами, но, вспомнив, что это ей непозволительно, стушевалась. Слезы и причитания Хлорис снова разбередили и без того открытую рану Аннунсиаты. Горничная в черном траурном платье выглядела очень бледной, ее глаза опухли от слез. Она занялась подготовкой ванны, чисткой одежды и, время от времени смахивая выступающие слезы, тем не менее пересказала вновь прибывшим все дворцовые и лондонские новости.
– Вчера здесь был лорд Беркли, госпожа, с молодым капитаном Моррисом, который бегает за мисс Арабеллой, как спаниель.
– В такое-то время! – возмущенно начала Аннунсиата, но Хлорис покачала головой.
– О, нет, госпожа! Не подумайте ничего плохого. Они зашли выразить соболезнования и предложить свои услуги, и, хотя капитану Моррису явно нравится Арабелла в трауре, потому что ей очень идет черный цвет, хотя я лично в этом сомневаюсь, вели они себя как джентльмены. Лорд Беркли спросил, может ли он иметь честь нанести вам визит сегодня, но я подумала, что лучше завтра. Вы намерены остаться здесь, госпожа?
– Ральф зовет меня в Морлэнд, и я подумываю об этом. Хлорис, может быть, ты пошлешь домой письмо с сообщением о том, что я приеду через два-три дня. Я не могу заставить себя написать хоть кому-нибудь. Кловис сказал, что сам напишет Эдмунду в Сент-Омер, так что одной заботой меньше.
– Сент-Омер! – воскликнула Хлорис. – Я совсем забыла, что мистер Эдмунд был там. Вы же ничего, наверное, не слышали о последнем скандале! Это некто Оутс и его папистские заговоры.
– Ой! Только не заговор, – устало произнесла Аннунсиата. Кажется, каждое лето всплывает какой-нибудь заговор, но ни в одном из них нет и грана здравого смысла. – Кто такой Оутс?
– Ну, моя госпожа, кажется, прошлой весной он учился в семинарии в Сент-Омере, прожил там несколько месяцев, хотя, говорят, его выгнали за неподобающее поведение. У него ужасный характер, госпожа. И, говорят, что он совсем не джентльмен, хотя сама я его не знаю. Вроде бы, будучи в Сент-Омере, он раскрыл заговор, целью которого являлось убийство короля и водворение на престол герцога Йоркского с тем, чтобы вернуть Англию в Рим.
– Она умрет от горя, – говорил Ральф. – Она всегда больше всех любила Джорджа, обожала его и не может поверить в то, что его больше нет.
– Бедное дитя! – сказала Элизабет.
Она любила Джорджа, как и все, но ее печаль была вторичной. Элизабет больше беспокоил собственный ребенок.
– Я волнуюсь за нее, – продолжал Ральф. – Не думаю, что в такое время она сможет быть вдалеке от дома. Я хочу попробовать убедить ее вернуться в Морлэнд и пробыть здесь несколько месяцев, пока она придет в себя. Лондон – не место для женщины, потерявшей ребенка.
– А что будет со мной, Ральф? – спросила Элизабет, скрывая страх.
– Не беспокойся, все будет в порядке, – успокоил он ее. – Конечно, пока она здесь, мы не сможем спать вместе. Это неприлично. Но все устроится.
Однако Элизабет была уверена, что ничего хорошего не предвидится. Ее трясло от одной мысли о приезде Аннунсиаты, а что будет в реальности?.. Ее, конечно же, отошлют, а Ральф даже пальцем не пошевелит, чтобы защитить ее. Ее выгонят, а положение незамужней женщины с ребенком незавидно. Вот почему она в отчаянии обратилась в то единственное место, где рассчитывала получить помощь. Элизабет еще не знала, о чем спросит мудрая женщина, но надеялась, что та обо всем догадается сама.
При солнечном свете хижина выглядела не столько пугающей, сколько нищей. В зияющем черном дверном проеме, на пороге, лежал белый пушистый кот, вытягивая лапы и грея бока на солнышке. Старуха (действительно не ведьма?) сидела у двери на табуретке, ее руки беспрерывно двигались на коленях, плетя бесконечное тонкое, как паутина, кружево. В своих старых лохмотьях она выглядела отталкивающе, но глаза были все так же темны и ярки, как у змеи. Старуха подняла взгляд на приближающуюся Элизабет, но не сказала ни слова до тех пор, пока та не спешилась, не привязала пони к дереву и не подошла поближе.
– Ну? – спросила она.
– Я пришла тебя повидать, – нерешительно проговорила Элизабет.
– Понимаю. У меня немного посетителей. Не хочешь ли сливок? Больше я ничего не могу тебе предложить, но зато они холодные.
Элизабет знала, что есть или пить с ведьмой нельзя.
– Нет, спасибо, – ответила она, но, поняв, что это невежливо, добавила: – Я не хочу пить, спасибо.
Они молча посмотрели друг на друга, а затем старуха удивленно произнесла:
– Ну, госпожа, чего же ты хочешь?
– Мне помогло твое снадобье, – выпалила она. – У меня есть ребенок.
– Значит, ты счастлива.
– Да. Нет. Ой, матушка, помоги мне. Я боюсь. Научи, что мне делать.
Старуха долго смотрела на нее, потом вздохнула и отложила кружева.
– Дай руки. Милая, присядь около меня.
Элизабет опустилась перед старухой на колени, отвела рукава и охотно протянула руки, ладонями вверх. Старуха взяла кончики ее пальцев и долго смотрела на ладони, затем прочертила своим корявым ногтем линию вдоль одной из них.
– Да, я вижу, кого ты боишься, – сказала она наконец.
– Видишь? – воскликнула Элизабет. – Тогда скажи, что мне делать?
– Нет, я не могу тебе этого сказать. Ваши судьбы пересекаются, твоя и ее. Один порыв ветра уносит вас обеих, а когда он стихнет...
Она надолго замолчала, и Элизабет встревожилась. Затем старуха подняла глаза, холодные и яркие, и остановила взгляд на Элизабет.
– Одна из вас должна умереть, – заключила она. – Вам двоим на земле будет тесно, обе вы жить не будете – это невозможно.
Во рту Элизабет пересохло, а разум пытался вникнуть в услышанное. Кто-то из них должен умереть...
– Матушка, – сказала она, поднимаясь с утрамбованной земли, – дай мне что-нибудь.
Старуха медленно и болезненно встала и побрела в дом. Элизабет ждала, наблюдая, как тени облаков бегут по земле. Кот встрепенулся и исчез, поднялся прохладный ветерок, и она почувствовала себя одинокой, как никогда в Жизни, будто была единственным живым человеком в мире. Рядом с ней выросла старуха, так внезапно и тихо, что Элизабет испугалась. Она держала белый льняной маленький кисет, перевязанный веревочкой.
– Раздели на три части и сожги в своем очаге в три вечера подряд. Сделай это скрытно, никому ничего не говоря.
– И что? Что тогда случится? – спросила Элизабет, широко открывая глаза.
– Кто знает, – проговорила старуха, поворачиваясь к ней спиной, словно больше у нее не было сил ни на что.
– Но... ты сказала...
– Жизнь – всего лишь тень, и каждый из нас отбрасывает собственную тень, настолько большую, насколько велик сам. А окончание ее... кто знает? В основном происходит то, чего ты действительно хочешь. Вся суть в том, чтобы точно знать, чего ты по-настоящему хочешь.
– Но то, что ты сказала мне... правда?
– Это правда. Смерть одной – жизнь для другой. Так написано. Всего хорошего, госпожа.
Старуха ушла в комнату без единого слова или взгляда. Элизабет почувствовала себя несчастной, будто ее выгнали. Она спрятала кисет и пошла отвязывать пони.
Аннунсиата пробыла в Оксфорде только несколько дней. Хлорис по своим каналам послала весточку принцу Руперту, и тот сразу приехал в Оксфорд, чтобы убедить Аннунсиату вернуться с ним в Виндзор, где все еще жил с Пэг и детьми. По просьбе Аннунсиаты, он организовал перевозку тела Джорджа в Виндзор. Таким образом, 19 сентября 1678 года Джордж Эдуард Кавендиш, второй граф Чельмсфорд, барон Мелдон был похоронен в Виндзоре в частной усыпальнице, и его титул умер вместе с ним.
Аннунсиата на пару недель осталась у принца, чья молчаливая симпатия и природное благородство были для нее бальзамом. Хьюго с ней не расставался. Он очень переменился, был тихим и нежным, и в своей глубокой скорби Аннунсиата находила в нем утешение и покой. На похороны из Лондона приехал Кловис и привез с собой Берч, а Хлорис оставалась в Чельмсфорд-хаус с Арабеллой. Берч исполняла свои обязанности автоматически, нуждаясь в утешении больше, чем хозяйка, потому что любила Джорджа больше всех, идеализировала его и ставила выше Хьюго. Эта смерть разбила ее сердце, и она сразу очень постарела.
Майкла, слугу Джорджа, отправили домой в Морлэнд, с известием о его смерти, и он вернулся в Виндзор следом за Кловисом, привезя полное сочувствия письмо Ральфа с просьбой к жене вернуться домой.
Кловис прочитал его Аннунсиате. Аннунсиата была ко всему настолько безучастна, что не находила сил сделать что-нибудь даже для себя.
– Вам надо ехать. От свежего йоркширского воздуха вам станет лучше, и там вы отдохнете, покуда не почувствуете себя достаточно хорошо, – сказал он.
– Домой? – встрепенулась Аннунсиата. Желание вернуться домой согревало сердце, казалось, это сулит ей покой и счастье, как всегда. Однажды, много лет назад, испытав горечь смерти, утраты и разочарования, она нашла успокоение дома. Но тогда еще были живы мама и Эллен – с ними она могла снова почувствовать себя ребенком. Теперь она сама стала матерью, и не было на свете человека, который смог бы взять на себя ее боль.
– Я провожу вас, если хотите, – сказал Кловис. – Все можно организовать очень быстро. Вам не придется беспокоиться.
– Вы очень добры, – ответила она. – Возможно, я и вправду поеду.
Но к концу недели Аннунсиата снова разволновалась: сама мысль о доме причиняла ей больше беспокойства, чем утешения. Кроме того, там была Элизабет, которой не сегодня-завтра предстояло родить. Это была реальная преграда. Даже здесь, в Виндзоре, мир был нарушен. Она все еще ужасно ревновала принца к Пэг Хьюджес, а присутствие их дочери, пятилетней Руперты, угнетало ее еще больше. Руперта была живой, симпатичной, умной и забавляла принца умением не лезть за словом в карман, быстро и остроумно отвечая матери. Девочка была очень похожа на своего отца удлиненным красивым лицом, темными локонами волос, сверкающими черными глазами и напоминала Аннунсиату в том же возрасте.
Аннунсиата с трудом выдерживала пребывание в одной комнате с Рупертой, которая приходилась ей сестрой, хотя могла быть и дочерью. Поэтому она прервала свой визит и вернулась в Лондон, прибыв туда 27 сентября. Хлорис встретила ее причитаниями и слезами, но, вспомнив, что это ей непозволительно, стушевалась. Слезы и причитания Хлорис снова разбередили и без того открытую рану Аннунсиаты. Горничная в черном траурном платье выглядела очень бледной, ее глаза опухли от слез. Она занялась подготовкой ванны, чисткой одежды и, время от времени смахивая выступающие слезы, тем не менее пересказала вновь прибывшим все дворцовые и лондонские новости.
– Вчера здесь был лорд Беркли, госпожа, с молодым капитаном Моррисом, который бегает за мисс Арабеллой, как спаниель.
– В такое-то время! – возмущенно начала Аннунсиата, но Хлорис покачала головой.
– О, нет, госпожа! Не подумайте ничего плохого. Они зашли выразить соболезнования и предложить свои услуги, и, хотя капитану Моррису явно нравится Арабелла в трауре, потому что ей очень идет черный цвет, хотя я лично в этом сомневаюсь, вели они себя как джентльмены. Лорд Беркли спросил, может ли он иметь честь нанести вам визит сегодня, но я подумала, что лучше завтра. Вы намерены остаться здесь, госпожа?
– Ральф зовет меня в Морлэнд, и я подумываю об этом. Хлорис, может быть, ты пошлешь домой письмо с сообщением о том, что я приеду через два-три дня. Я не могу заставить себя написать хоть кому-нибудь. Кловис сказал, что сам напишет Эдмунду в Сент-Омер, так что одной заботой меньше.
– Сент-Омер! – воскликнула Хлорис. – Я совсем забыла, что мистер Эдмунд был там. Вы же ничего, наверное, не слышали о последнем скандале! Это некто Оутс и его папистские заговоры.
– Ой! Только не заговор, – устало произнесла Аннунсиата. Кажется, каждое лето всплывает какой-нибудь заговор, но ни в одном из них нет и грана здравого смысла. – Кто такой Оутс?
– Ну, моя госпожа, кажется, прошлой весной он учился в семинарии в Сент-Омере, прожил там несколько месяцев, хотя, говорят, его выгнали за неподобающее поведение. У него ужасный характер, госпожа. И, говорят, что он совсем не джентльмен, хотя сама я его не знаю. Вроде бы, будучи в Сент-Омере, он раскрыл заговор, целью которого являлось убийство короля и водворение на престол герцога Йоркского с тем, чтобы вернуть Англию в Рим.