Страница:
– Еще не знаю, – ответил Руперт. – Я только разместил коней и пошел посмотреть, что происходит.
– Пока ничего...
– Мятежники, возможно, попытаются прорваться при первых проблесках зари, – сказал Дадли. – Говорят, что сегодня они потеряли тысячу людей, которые разошлись по домам, чтобы навестить жен и детей, как обычно делали по воскресеньям, и просто не вернулись. Герцог не станет тянуть время, рискуя потерять еще больше своих людей. Сейчас все отдыхают, но он поднимет их на марш, как только сможет.
– Тогда тебе придется сыграть свою партию, – сказал Хьюго, хлопая брата по плечу – Ну, ладно, мы должны на некоторое время отлучиться – разместить людей и лошадей и подумать о собственном жилье, а когда все будет сделано, приходите к нам ужинать. Ты тоже, Майкл. Попробуем этот знаменитый сидр, если наши желудки его выдержат.
Хьюго и Дадли ушли по своим делам, а Руперт и Майкл продолжили знакомство с лагерем. Слева от них проходила дренажная канава, глубокая и широкая, заполненная очень черной жидкой болотной грязью, имеющей довольно зловещий вид. С четырех концов лагеря были устроены площадки, отмеченные валунами, специально для часовых, которых выставили на всякий случай. Справа располагались другие пешие батальоны: пограничный батальон Трелони и гвардейский пограничный батальон Голдстрим, дальше – первый гвардейский, затем, с правого фланга – шотландский батальон Думбартона. Шотландцев можно было различить издали по белым бриджам и манжетам, они были известны как самые дисциплинированные из всех подразделений. Даже сейчас, когда обитатели всех остальных частей лагеря весело болтали, разжигая костры, чтобы приготовить пищу, люди Думбартона занимались маскировкой пространства перед палатками на случай ночной атаки. _
Руперты с Майклом остановили одного из солдат и спросили, к какому подразделению он принадлежит, на что тот ответил:
– Сэр, наш капитан – Макинтош, и он говорит, что готов поставить деньги на то, что сегодня ночью герцог будет атаковать, поэтому мы должны замаскировать свое расположение.
– Но ведь командующий так не думает, – сказал Руперт, полуспрашивая, полуутверждая.
Старый солдат сплюнул на землю, что могло быть или не быть комментарием. Фивершем был хорошим воином и, на взгляд Руперта, добрым и приятным человеком, но простые солдаты не любили его, потому что он был французом, хотя и прожил в Англии почти всю жизнь.
– Ничего не знаю, сэр, – безразлично сказал шотландец. – Я подчиняюсь приказам капитана Макинтоша.
Руперт и Майкл пошли дальше, миновали второй пост, а потом повернули назад и пошли по грязной дороге в деревню.
– Я уже проголодался, – произнес Руперт. – Наверное, костры для ужина уже разожгли, не пойти ли нам... – он остановился по сигналу вестового.
– Милорд, меня просили пригласить вас на западный двор, – сказал тот.
Это было место, где Фивершем расположил свою штаб-квартиру. Когда молодые люди прибыли, там кипела бурная деятельность. Они спросили у встречных знакомых, входящих и выходящих из палатки, что происходит, и узнали, что планы изменились: армия остается на месте, но на случай ночного прорыва разведывательные патрули разосланы во все стороны. Спустя несколько минут Руперт быстрым шагом направлялся к своему жилью, но не ужинать, а оседлать коня – он получил приказ присоединиться к разъезду капитана Комптона, который должен был состоять из двух кавалерийских взводов лорда Оксфорда и взвода драгунов. Этим силам предстояло охранять деревню Чедзой, расположенную на полпути между лагерем и Бриджуотером. Небольшая группа всадников под началом Оглсторпа направлялась дальше на север, чтобы патрулировать перекресток дорог на Бат и Бристоль.
Руперт злился, потому что был голоден.
– Зачем мы здесь нужны, если мятежники собираются прорываться на север? Неужели я должен остаться голодным и без сна за здорово живешь?
– Ничего страшного, не волнуйтесь, милорд, – сказал Майкл. – В любой деревне есть таверна. И как только мы прибудем на позицию, провалиться мне на этом месте, если я не добуду что-нибудь поесть, хотя бы хлеба и сыра.
– Похоже, об этой кампании нечего будет рассказать нашим детям, – продолжал ворчать Руперт. – Вот у Хьюго истории – это да! А я что расскажу? Одна-единственная бойня. Похоже, больше у нас сражений не будет. Мы так и будем маршировать по западной части страны, пока все мятежники не дезертируют один за другим и не предоставят герцога самому себе.
– Ну, ничего-ничего, милорд. Будут и другие кампании.
Несмотря на полнолуние, когда ночи должны быть ясны, как божий день, на землю упал странный густой туман, приглушающий все звуки, убивающий чувства, прячущий все, что отдалено на шаг или два. Руперт ощущал себя плывущим в море молока, погруженным в безвременье. Это могло быть пугающим, будь он один, но люди и лошади вокруг вселяли в него уверенность. Самсон, его конь, видел ничуть не больше, чем хозяин, но ноздри его трепетали, вынюхивая запахи в этом странном белом воздухе, а чуткие уши почуяли бы опасность гораздо раньше Руперта. Пока Самсон искал дорогу, осторожно переступая ногами, Руперт мог не бояться даже в самую глухую ночь.
Часы на церкви в Чедзое приглушенно, где-то далеко за его спиной, пробили час ночи. Вся земля вокруг деревни была возделана вплоть до самого берега другой дренажной канавы под названием Ленгмур. Руперт даже порадовался, потому что, по крайней мере, заборы не дадут ему свалиться в канаву в этом жутком тумане и темноте. Ленгмур был не шире Сухого Рейна, но в середине плескалась вода, и было неизвестно, насколько глубока канава и сколько в ней грязи. Они шли вдоль забора до перекрестка, отмеченного камнями, где на посту стояли четверо его людей.
«Наверное, пора обойти посты, – думал Руперт в полусне, – чтобы убедиться, что часовые не спят». Он и сам почти спал. Он прекрасно понимал, как тяжело оставаться одному в темноте, когда рядом единственное живое существо – лошадь, и как легко провалиться в небытие. Кроме того, туман был сырым и холодным, руки и ноги у него начали мерзнуть, а движение хоть немного согревало бы его. Руперт разбудил Самсона и отправился проверять караул.
Тут все и случилось. Острый неприятный звук прорезал туман, и Самсон насторожился. Что могло вызвать столь резкий звук, который даже туман не смог ослабить? Безусловно, мушкетный выстрел. А может, пистолет? Похоже, один из его караульных попал в беду. Руперт пришпорил Самсона, а сквозь туман навстречу ему пронеслась темная фигура: мужчина на коне, явно спешивший. Руперт было потянулся к мечу, но узнал своего постового.
– Маньон, в чем дело? – позвал он, инстинктивно понижая голос.
Маньон вытаращил на него глаза, а затем резко остановил лошадь. Конь взвился на дыбы.
– Сэр, милорд! Враг... переходит Ленгмур... тысячи...
Во имя всего святого, как же они пробрались так далеко, оставшись незамеченными?
–Проклятый туман! – сквозь зубы произнес Руперт.
– Он нарушил все наши планы. Ведь их даже никто не слышал...
Но времени удивляться не было.
– Маньон, со всех ног спеши к капитану Комптону. А я подниму лагерь.
– Смотрите, милорд! – воскликнул Маньон, очевидно, пытаясь поменяться с ним ролями, чтобы сохранить жизнь своего командира.
– Езжай, черт возьми! – закричал Руперт и направил Самсона назад в темноту.
Он должен был держаться с этой стороны от врага, если надеялся попасть в лагерь, не угодив прямо в плен. Чуть дальше через канаву был переброшен мост. Руперт доехал до него вдоль забора, затем направил Самсона через мост к торфянику и пустил его в галоп. В мягкой, сухой пыли копыта Самсона не издавали ни звука. Так вот почему они не слышали противника. Враг был где-то слева от него. Тысячи, направляющиеся в спящий лагерь... Их гораздо больше, чем воинов королевской армии. И они уже на нашей территории! Об этом было страшно думать! А капитан Макинтош оказался прав. Руперт вспомнил, как в Бристоле они размышляли о том, что Монмаут может попробовать ночную атаку, и о том, что он всегда предпочитал ночные действия. Что ж! Это был последний рывок отчаявшегося человека, единственный шанс на успех. Несмотря ни на что Руперт восхищался герцогом.
По мере того как он удалялся от Ленгмура, туман рассеивался. Сколько времени понадобится, чтобы проскакать милю? Три минуты? Пять? Внезапно прямо перед ним, преграждая путь, появился Сухой Рейн, а за ним – темные тени палаток, за которыми лежала деревня, поблескивая крышами в лунном свете. Самсон резко, став на дыбы, остановился на краю канавы, его копыта погрузились в черную сухую торфяную пыль. Руперт развернулся и, пришпорив коня, что было мочи помчался вдоль края канавы к лагерю с громким криком:
– Тревога! Тревога! Враг наступает. Эй вы, там!!! Ради Бога, поднимайтесь!
Целую минуту ничего не происходило, затем за канавой началось движение. Сначала один, потом другой, а потом и десяток пехотинцев вышли из палаток, раздалась барабанная дробь, настолько громкая, что, казалось, еще немного, и не выдержат уши, а волосы сами собой вставали на затылке дыбом. Солдаты-ветераны, с большим опытом, собирались в бой без паники, по всему берегу, тут и там, загорались огоньки – мушкетеры зажигали фитили, чтобы потом поджечь заряд. Барабанная дробь не умолкала. Кавалеристы, расквартированные в деревне, должны были ее услышать и подняться еще до того, как их горны сыграют «тревогу».
Руперт услышал за спиной громкое дыхание лошадей и резко развернул Самсона, остальные патрульные капитана Комптона ехали по направлению к канаве, наперерез неслись вражеские кавалеристы. Между патрулем и противником произошла короткая перестрелка, и, прежде чем отрады скрылись из вида, Руперт увидел, как падают люди с коней. Он пустил Самсона в галоп и, когда патрульные пересекали канаву в районе верхнего поста, догнал их.
– Где капитан Комптон? – спросил он одного из солдат, затаив дыхание.
– Впереди. Он ранен, милорд, – добавил солдат, узнав Руперта.
Руперт поехал за ними, направив Самсона в канаву, и впереди увидел капитана, которого поддерживали с обеих сторон.
– Капитан! – позвал он, подъезжая к отряду. Лицо капитана в лунном свете блестело от пота, но он кивнул Руперту.
– Н-да, ты все сделал правильно. Бог знает, что могло бы случиться. Сейчас иди к своим. Наше дело – быть здесь, прикрывать правый фланг.
Руперт осадил коня, пропуская отряд вперед, а повернувшись назад к канаве, увидел странную картину: отряд мятежников достиг канавы значительно ниже по течению и все они резко осадили коней, будто не ожидая на своем пути подобного препятствия, и бесцельно топтались на одном месте, как бы в раздумье. «Что они делают? – недоумевал Руперт. – Для чего же тогда кавалерийская разведка, если не для того, чтобы разведывать обстановку?» Канава была сухая, и пусть они пропустили переправу, но все равно могли перебраться на другой берег или просто перепрыгнуть ее, если уж с таким трудом добрались сюда. Но мятежники выглядели вполне удовлетворенными, а через мгновение Руперт увидел, что офицер поднял меч, приказывая им ехать вдоль берега, подальше от поста, прямо в сердце королевской пехоты. Один из часовых Думбартона окликнул их, видимо, не будучи уверен в том, кто перед ним – враг или свой разъезд, затем послышался другой голос, кто-то ответил, и королевская армия открыла огонь.
Заржали лошади, раненые – от боли, остальные – от испуга и паники. Это не были кавалерийские лошади, они и не нюхали запаха пороха.
«Все это должно их ужасно пугать», – думал Руперт, сдерживая Самсона, которого шум тоже весьма беспокоил. Но времени на раздумья больше не было. Один отряд мятежников повернул в другую сторону и обнаружил переправу. Комптон был ранен и поэтому не юг участвовать в бою, его место во главе трех отрядов, из которых состояло передовое заграждение, занял капитан Сэндис.
– Быстро, ребята, мы возьмем их! Горны! – ясно слышал Руперт в ночной темноте голос Сэндиса.
«Ну, вот и началось», – подумал Руперт. Наконец-то он дождался сражения. Раздались звуки горнов, и лошади загарцевали от возбуждения. Руперт оглянулся на своих солдат; на всех лицах блуждала злая ухмылка, и он почувствовал, по холодному ночному воздуху на губах, что его рот растягивается в такой же ухмылке. Группа мятежников, приближающаяся к ним, была больше похожа на регулярное подразделение, нежели группы, которые пошли другим путем. Возможно, среди лошадей противника были лошади, уже участвовавшие в боевых действиях. Но тут горны пропели сигнал к атаке, все мысли Руперта унеслись вон, и он направил Самсона навстречу врагу.
Было ясно, что мятежники ничего не знали о Сухом Рейне, потому что, когда вслед за кавалеристами показались пехотинцы, они в полном недоумении застыли на берегу и долго стояли, устремив взор в его черную пасть, не делая никаких попыток переправиться. Королевские подразделения открыли огонь, уничтожая их, пока они не преодолели замешательство и не открыли ответный огонь. План мятежников был нарушен, шла активная перестрелка, над канавой клубился дым, и с обеих сторон появились раненые и убитые.
Лорд Фивершем приказал кавалеристам из деревни сформировать два отряда для защиты обоих флангов, а норд Черчиль перевел танжерских ветеранов с левого фланга на более уязвимый правый и направил их через верхнюю переправу, чтобы атаковать основные силы противника. Когда почти рассвело, королевская кавалерия атаковала армию мятежников с обоих флангов, а танжерские ветераны, атакующие справа, уже выбили всех стрелков и перешли к рукопашному бою. Сражение было выиграно. Мятежники бросились бежать, преследуемые кавалерией, хотя лорд Фивершем, проезжавший по правому флангу, приказал пехотинцам держать строй на случай, если противник задумает повторить атаку.
Когда стало совсем светло, исход сражения стал очевиден. Лишь немногие из мятежников продолжали биться на берегу Ленгмура, но танжерские драгуны, играя с ними, как кошка с мышкой, загоняли их в канаву или гоняли по полям, лишь продлевая агонию. Скоро последние из сражавшихся покинули поле битвы, спасая собственную жизнь. Теперь основная задача заключалась в том, чтобы найти главного врага, герцога Монмаута, который вместе со своим приспешником, лейтенантом лордом Греем, покинул армию, бросив ее на произвол судьбы.
– А жаль, – сказал лорд Черчиль, выстраивая своих солдат, чтобы отвести их назад в деревню с красивым названием Западная Зеландия. – Но он далеко не уйдет, ведь за его «драгоценную» голову назначена награда в пять тысяч фунтов.
Все утро королевская армия подсчитывала потери, собирая убитых и оказывая помощь раненым, а офицеры составляли рапорты о ходе военных действий. Лорд Фивершем отдал приказ ополченцам, стоявшим в резерве в Мидлзое, расположенном в нескольких милях от лагеря, подсчитать потери со стороны восставших и обеспечить транспортировку и содержание военнопленных, которых отправили в деревенскую церковь. К полудню туда набилось более двухсот пятидесяти пленных, каждый шестой из которых был ранен. Церковь оглашали крики, стоны и тяжелые вздохи солдат побежденной армии.
Погибших мятежников предстояло собрать и захоронить в общих могилах за пределами кладбища, а павших солдат королевской армии надлежало со всеми почестями похоронить в святой земле. Наибольшие потери понесло подразделение Думбартона, где погибли сотня рядовых солдат и все офицеры, кроме четырех, что составило больше половины общих потерь со стороны королевской армии. Другим подразделением, которое понесло значительные потери, была кавалерия, поскольку она приняла на себя первый удар противника, нанесенный в темноте.
Дадли и Хьюго, занятые своими делами, не видели друг друга почти все утро. Уже около часа дня Дадли нашел Хьюго, корпевшего над составлением рапорта. Хьюго поднял голову, вытер пот со лба и улыбнулся другу.
– Надеюсь, ты пришел вытащить меня пообедать? Мои силы на исходе! – сказал он.
Но Дадли был серьезен. Рядом с ним стоял очень юный воин, голова которого была грубо перевязана чем-то похожим на штанину от бриджей; его лицо было белее снега, возможно, от кровопотери или от истощения. Хьюго перевел взгляд с одного на другого, и улыбка мгновенно слетела с его лица.
– Я понял, – упавшим голосом произнес Хьюго. – Он – Руперт?
– И его друг Майкл, – сказал Дадли. – Прости, Хьюго. Мне очень жаль. Я только что нашел их. Там была груда тел и много погибших лошадей. Должно быть, все произошло там, где было самое пекло, самая мясорубка.
Хьюго кивнул, понимая, что Дадли пытается утешить его тем, что оба погибли в гуще сражения. Но он помнил лицо брата, озаренное предвкушением первого сражения. Руки задрожали, и он отложил перо.
– Ну что ж, – сказал он после длительного молчания, по крайней мере, мы выиграли.
Глава 18
– Пока ничего...
– Мятежники, возможно, попытаются прорваться при первых проблесках зари, – сказал Дадли. – Говорят, что сегодня они потеряли тысячу людей, которые разошлись по домам, чтобы навестить жен и детей, как обычно делали по воскресеньям, и просто не вернулись. Герцог не станет тянуть время, рискуя потерять еще больше своих людей. Сейчас все отдыхают, но он поднимет их на марш, как только сможет.
– Тогда тебе придется сыграть свою партию, – сказал Хьюго, хлопая брата по плечу – Ну, ладно, мы должны на некоторое время отлучиться – разместить людей и лошадей и подумать о собственном жилье, а когда все будет сделано, приходите к нам ужинать. Ты тоже, Майкл. Попробуем этот знаменитый сидр, если наши желудки его выдержат.
Хьюго и Дадли ушли по своим делам, а Руперт и Майкл продолжили знакомство с лагерем. Слева от них проходила дренажная канава, глубокая и широкая, заполненная очень черной жидкой болотной грязью, имеющей довольно зловещий вид. С четырех концов лагеря были устроены площадки, отмеченные валунами, специально для часовых, которых выставили на всякий случай. Справа располагались другие пешие батальоны: пограничный батальон Трелони и гвардейский пограничный батальон Голдстрим, дальше – первый гвардейский, затем, с правого фланга – шотландский батальон Думбартона. Шотландцев можно было различить издали по белым бриджам и манжетам, они были известны как самые дисциплинированные из всех подразделений. Даже сейчас, когда обитатели всех остальных частей лагеря весело болтали, разжигая костры, чтобы приготовить пищу, люди Думбартона занимались маскировкой пространства перед палатками на случай ночной атаки. _
Руперты с Майклом остановили одного из солдат и спросили, к какому подразделению он принадлежит, на что тот ответил:
– Сэр, наш капитан – Макинтош, и он говорит, что готов поставить деньги на то, что сегодня ночью герцог будет атаковать, поэтому мы должны замаскировать свое расположение.
– Но ведь командующий так не думает, – сказал Руперт, полуспрашивая, полуутверждая.
Старый солдат сплюнул на землю, что могло быть или не быть комментарием. Фивершем был хорошим воином и, на взгляд Руперта, добрым и приятным человеком, но простые солдаты не любили его, потому что он был французом, хотя и прожил в Англии почти всю жизнь.
– Ничего не знаю, сэр, – безразлично сказал шотландец. – Я подчиняюсь приказам капитана Макинтоша.
Руперт и Майкл пошли дальше, миновали второй пост, а потом повернули назад и пошли по грязной дороге в деревню.
– Я уже проголодался, – произнес Руперт. – Наверное, костры для ужина уже разожгли, не пойти ли нам... – он остановился по сигналу вестового.
– Милорд, меня просили пригласить вас на западный двор, – сказал тот.
Это было место, где Фивершем расположил свою штаб-квартиру. Когда молодые люди прибыли, там кипела бурная деятельность. Они спросили у встречных знакомых, входящих и выходящих из палатки, что происходит, и узнали, что планы изменились: армия остается на месте, но на случай ночного прорыва разведывательные патрули разосланы во все стороны. Спустя несколько минут Руперт быстрым шагом направлялся к своему жилью, но не ужинать, а оседлать коня – он получил приказ присоединиться к разъезду капитана Комптона, который должен был состоять из двух кавалерийских взводов лорда Оксфорда и взвода драгунов. Этим силам предстояло охранять деревню Чедзой, расположенную на полпути между лагерем и Бриджуотером. Небольшая группа всадников под началом Оглсторпа направлялась дальше на север, чтобы патрулировать перекресток дорог на Бат и Бристоль.
Руперт злился, потому что был голоден.
– Зачем мы здесь нужны, если мятежники собираются прорываться на север? Неужели я должен остаться голодным и без сна за здорово живешь?
– Ничего страшного, не волнуйтесь, милорд, – сказал Майкл. – В любой деревне есть таверна. И как только мы прибудем на позицию, провалиться мне на этом месте, если я не добуду что-нибудь поесть, хотя бы хлеба и сыра.
– Похоже, об этой кампании нечего будет рассказать нашим детям, – продолжал ворчать Руперт. – Вот у Хьюго истории – это да! А я что расскажу? Одна-единственная бойня. Похоже, больше у нас сражений не будет. Мы так и будем маршировать по западной части страны, пока все мятежники не дезертируют один за другим и не предоставят герцога самому себе.
– Ну, ничего-ничего, милорд. Будут и другие кампании.
Несмотря на полнолуние, когда ночи должны быть ясны, как божий день, на землю упал странный густой туман, приглушающий все звуки, убивающий чувства, прячущий все, что отдалено на шаг или два. Руперт ощущал себя плывущим в море молока, погруженным в безвременье. Это могло быть пугающим, будь он один, но люди и лошади вокруг вселяли в него уверенность. Самсон, его конь, видел ничуть не больше, чем хозяин, но ноздри его трепетали, вынюхивая запахи в этом странном белом воздухе, а чуткие уши почуяли бы опасность гораздо раньше Руперта. Пока Самсон искал дорогу, осторожно переступая ногами, Руперт мог не бояться даже в самую глухую ночь.
Часы на церкви в Чедзое приглушенно, где-то далеко за его спиной, пробили час ночи. Вся земля вокруг деревни была возделана вплоть до самого берега другой дренажной канавы под названием Ленгмур. Руперт даже порадовался, потому что, по крайней мере, заборы не дадут ему свалиться в канаву в этом жутком тумане и темноте. Ленгмур был не шире Сухого Рейна, но в середине плескалась вода, и было неизвестно, насколько глубока канава и сколько в ней грязи. Они шли вдоль забора до перекрестка, отмеченного камнями, где на посту стояли четверо его людей.
«Наверное, пора обойти посты, – думал Руперт в полусне, – чтобы убедиться, что часовые не спят». Он и сам почти спал. Он прекрасно понимал, как тяжело оставаться одному в темноте, когда рядом единственное живое существо – лошадь, и как легко провалиться в небытие. Кроме того, туман был сырым и холодным, руки и ноги у него начали мерзнуть, а движение хоть немного согревало бы его. Руперт разбудил Самсона и отправился проверять караул.
Тут все и случилось. Острый неприятный звук прорезал туман, и Самсон насторожился. Что могло вызвать столь резкий звук, который даже туман не смог ослабить? Безусловно, мушкетный выстрел. А может, пистолет? Похоже, один из его караульных попал в беду. Руперт пришпорил Самсона, а сквозь туман навстречу ему пронеслась темная фигура: мужчина на коне, явно спешивший. Руперт было потянулся к мечу, но узнал своего постового.
– Маньон, в чем дело? – позвал он, инстинктивно понижая голос.
Маньон вытаращил на него глаза, а затем резко остановил лошадь. Конь взвился на дыбы.
– Сэр, милорд! Враг... переходит Ленгмур... тысячи...
Во имя всего святого, как же они пробрались так далеко, оставшись незамеченными?
–Проклятый туман! – сквозь зубы произнес Руперт.
– Он нарушил все наши планы. Ведь их даже никто не слышал...
Но времени удивляться не было.
– Маньон, со всех ног спеши к капитану Комптону. А я подниму лагерь.
– Смотрите, милорд! – воскликнул Маньон, очевидно, пытаясь поменяться с ним ролями, чтобы сохранить жизнь своего командира.
– Езжай, черт возьми! – закричал Руперт и направил Самсона назад в темноту.
Он должен был держаться с этой стороны от врага, если надеялся попасть в лагерь, не угодив прямо в плен. Чуть дальше через канаву был переброшен мост. Руперт доехал до него вдоль забора, затем направил Самсона через мост к торфянику и пустил его в галоп. В мягкой, сухой пыли копыта Самсона не издавали ни звука. Так вот почему они не слышали противника. Враг был где-то слева от него. Тысячи, направляющиеся в спящий лагерь... Их гораздо больше, чем воинов королевской армии. И они уже на нашей территории! Об этом было страшно думать! А капитан Макинтош оказался прав. Руперт вспомнил, как в Бристоле они размышляли о том, что Монмаут может попробовать ночную атаку, и о том, что он всегда предпочитал ночные действия. Что ж! Это был последний рывок отчаявшегося человека, единственный шанс на успех. Несмотря ни на что Руперт восхищался герцогом.
По мере того как он удалялся от Ленгмура, туман рассеивался. Сколько времени понадобится, чтобы проскакать милю? Три минуты? Пять? Внезапно прямо перед ним, преграждая путь, появился Сухой Рейн, а за ним – темные тени палаток, за которыми лежала деревня, поблескивая крышами в лунном свете. Самсон резко, став на дыбы, остановился на краю канавы, его копыта погрузились в черную сухую торфяную пыль. Руперт развернулся и, пришпорив коня, что было мочи помчался вдоль края канавы к лагерю с громким криком:
– Тревога! Тревога! Враг наступает. Эй вы, там!!! Ради Бога, поднимайтесь!
Целую минуту ничего не происходило, затем за канавой началось движение. Сначала один, потом другой, а потом и десяток пехотинцев вышли из палаток, раздалась барабанная дробь, настолько громкая, что, казалось, еще немного, и не выдержат уши, а волосы сами собой вставали на затылке дыбом. Солдаты-ветераны, с большим опытом, собирались в бой без паники, по всему берегу, тут и там, загорались огоньки – мушкетеры зажигали фитили, чтобы потом поджечь заряд. Барабанная дробь не умолкала. Кавалеристы, расквартированные в деревне, должны были ее услышать и подняться еще до того, как их горны сыграют «тревогу».
Руперт услышал за спиной громкое дыхание лошадей и резко развернул Самсона, остальные патрульные капитана Комптона ехали по направлению к канаве, наперерез неслись вражеские кавалеристы. Между патрулем и противником произошла короткая перестрелка, и, прежде чем отрады скрылись из вида, Руперт увидел, как падают люди с коней. Он пустил Самсона в галоп и, когда патрульные пересекали канаву в районе верхнего поста, догнал их.
– Где капитан Комптон? – спросил он одного из солдат, затаив дыхание.
– Впереди. Он ранен, милорд, – добавил солдат, узнав Руперта.
Руперт поехал за ними, направив Самсона в канаву, и впереди увидел капитана, которого поддерживали с обеих сторон.
– Капитан! – позвал он, подъезжая к отряду. Лицо капитана в лунном свете блестело от пота, но он кивнул Руперту.
– Н-да, ты все сделал правильно. Бог знает, что могло бы случиться. Сейчас иди к своим. Наше дело – быть здесь, прикрывать правый фланг.
Руперт осадил коня, пропуская отряд вперед, а повернувшись назад к канаве, увидел странную картину: отряд мятежников достиг канавы значительно ниже по течению и все они резко осадили коней, будто не ожидая на своем пути подобного препятствия, и бесцельно топтались на одном месте, как бы в раздумье. «Что они делают? – недоумевал Руперт. – Для чего же тогда кавалерийская разведка, если не для того, чтобы разведывать обстановку?» Канава была сухая, и пусть они пропустили переправу, но все равно могли перебраться на другой берег или просто перепрыгнуть ее, если уж с таким трудом добрались сюда. Но мятежники выглядели вполне удовлетворенными, а через мгновение Руперт увидел, что офицер поднял меч, приказывая им ехать вдоль берега, подальше от поста, прямо в сердце королевской пехоты. Один из часовых Думбартона окликнул их, видимо, не будучи уверен в том, кто перед ним – враг или свой разъезд, затем послышался другой голос, кто-то ответил, и королевская армия открыла огонь.
Заржали лошади, раненые – от боли, остальные – от испуга и паники. Это не были кавалерийские лошади, они и не нюхали запаха пороха.
«Все это должно их ужасно пугать», – думал Руперт, сдерживая Самсона, которого шум тоже весьма беспокоил. Но времени на раздумья больше не было. Один отряд мятежников повернул в другую сторону и обнаружил переправу. Комптон был ранен и поэтому не юг участвовать в бою, его место во главе трех отрядов, из которых состояло передовое заграждение, занял капитан Сэндис.
– Быстро, ребята, мы возьмем их! Горны! – ясно слышал Руперт в ночной темноте голос Сэндиса.
«Ну, вот и началось», – подумал Руперт. Наконец-то он дождался сражения. Раздались звуки горнов, и лошади загарцевали от возбуждения. Руперт оглянулся на своих солдат; на всех лицах блуждала злая ухмылка, и он почувствовал, по холодному ночному воздуху на губах, что его рот растягивается в такой же ухмылке. Группа мятежников, приближающаяся к ним, была больше похожа на регулярное подразделение, нежели группы, которые пошли другим путем. Возможно, среди лошадей противника были лошади, уже участвовавшие в боевых действиях. Но тут горны пропели сигнал к атаке, все мысли Руперта унеслись вон, и он направил Самсона навстречу врагу.
Было ясно, что мятежники ничего не знали о Сухом Рейне, потому что, когда вслед за кавалеристами показались пехотинцы, они в полном недоумении застыли на берегу и долго стояли, устремив взор в его черную пасть, не делая никаких попыток переправиться. Королевские подразделения открыли огонь, уничтожая их, пока они не преодолели замешательство и не открыли ответный огонь. План мятежников был нарушен, шла активная перестрелка, над канавой клубился дым, и с обеих сторон появились раненые и убитые.
Лорд Фивершем приказал кавалеристам из деревни сформировать два отряда для защиты обоих флангов, а норд Черчиль перевел танжерских ветеранов с левого фланга на более уязвимый правый и направил их через верхнюю переправу, чтобы атаковать основные силы противника. Когда почти рассвело, королевская кавалерия атаковала армию мятежников с обоих флангов, а танжерские ветераны, атакующие справа, уже выбили всех стрелков и перешли к рукопашному бою. Сражение было выиграно. Мятежники бросились бежать, преследуемые кавалерией, хотя лорд Фивершем, проезжавший по правому флангу, приказал пехотинцам держать строй на случай, если противник задумает повторить атаку.
Когда стало совсем светло, исход сражения стал очевиден. Лишь немногие из мятежников продолжали биться на берегу Ленгмура, но танжерские драгуны, играя с ними, как кошка с мышкой, загоняли их в канаву или гоняли по полям, лишь продлевая агонию. Скоро последние из сражавшихся покинули поле битвы, спасая собственную жизнь. Теперь основная задача заключалась в том, чтобы найти главного врага, герцога Монмаута, который вместе со своим приспешником, лейтенантом лордом Греем, покинул армию, бросив ее на произвол судьбы.
– А жаль, – сказал лорд Черчиль, выстраивая своих солдат, чтобы отвести их назад в деревню с красивым названием Западная Зеландия. – Но он далеко не уйдет, ведь за его «драгоценную» голову назначена награда в пять тысяч фунтов.
Все утро королевская армия подсчитывала потери, собирая убитых и оказывая помощь раненым, а офицеры составляли рапорты о ходе военных действий. Лорд Фивершем отдал приказ ополченцам, стоявшим в резерве в Мидлзое, расположенном в нескольких милях от лагеря, подсчитать потери со стороны восставших и обеспечить транспортировку и содержание военнопленных, которых отправили в деревенскую церковь. К полудню туда набилось более двухсот пятидесяти пленных, каждый шестой из которых был ранен. Церковь оглашали крики, стоны и тяжелые вздохи солдат побежденной армии.
Погибших мятежников предстояло собрать и захоронить в общих могилах за пределами кладбища, а павших солдат королевской армии надлежало со всеми почестями похоронить в святой земле. Наибольшие потери понесло подразделение Думбартона, где погибли сотня рядовых солдат и все офицеры, кроме четырех, что составило больше половины общих потерь со стороны королевской армии. Другим подразделением, которое понесло значительные потери, была кавалерия, поскольку она приняла на себя первый удар противника, нанесенный в темноте.
Дадли и Хьюго, занятые своими делами, не видели друг друга почти все утро. Уже около часа дня Дадли нашел Хьюго, корпевшего над составлением рапорта. Хьюго поднял голову, вытер пот со лба и улыбнулся другу.
– Надеюсь, ты пришел вытащить меня пообедать? Мои силы на исходе! – сказал он.
Но Дадли был серьезен. Рядом с ним стоял очень юный воин, голова которого была грубо перевязана чем-то похожим на штанину от бриджей; его лицо было белее снега, возможно, от кровопотери или от истощения. Хьюго перевел взгляд с одного на другого, и улыбка мгновенно слетела с его лица.
– Я понял, – упавшим голосом произнес Хьюго. – Он – Руперт?
– И его друг Майкл, – сказал Дадли. – Прости, Хьюго. Мне очень жаль. Я только что нашел их. Там была груда тел и много погибших лошадей. Должно быть, все произошло там, где было самое пекло, самая мясорубка.
Хьюго кивнул, понимая, что Дадли пытается утешить его тем, что оба погибли в гуще сражения. Но он помнил лицо брата, озаренное предвкушением первого сражения. Руки задрожали, и он отложил перо.
– Ну что ж, – сказал он после длительного молчания, по крайней мере, мы выиграли.
Глава 18
День был тихим, жарким и солнечным, и все вокруг замерло в золотом молчании. Дом напоминал всеми покинутый корабль, безмолвно стоящий на якоре в зеркальной воде гавани. Все слуги ушли на праздник середины лета в Кэмберуэлле, и Аннунсиата с Мартином остались одни. Окна большой спальни были открыты настежь, но ни единое дуновение ветерка не шевелило занавески, а жаркий воздух, проникающий в комнату из сада, нес с собой тяжелый аромат роз. Фэнд, разомлевший от жары, слегка сопел во сне, растянувшись на боку под одним из окон и подставив живот свежему воздуху, чтобы хоть как-то освежиться. Его мерное посапывание и жужжание случайно пролетевшей мухи были единственными звуками – в этот расплавленный июньский полдень даже измотанные жарой птицы молча сидели на ветвях деревьев, на которых не шелохнулся ни один лист.
Летний полог кровати был отодвинут, они скинули все покровы и лежали обнаженными на белых шелковых простынях. Мартин лежал на спине, заложив руки за голову и уставившись в балдахин над кроватью. Аннунсиата, лежа ничком на животе и повернув голову набок, положила руку на плоский живот Мартина. Спустя некоторое время она вздохнула, и он вопросительно посмотрел на нее.
– Я просто подумала, что год назад, в это время, Руперт был еще жив. Он шел навстречу своему первому сражению, такой юный, такой гордый собой.
Мартин высвободил руку и погладил ее по волосам, а она продолжала, невидящим взором уставившись в никуда:
– Я не могу думать о нем, как о мертвом. Словно он просто куда-то уехал. Как Хьюго. Уехал далеко и надолго, но все еще где-то в этом мире. Наверно, это потому, что я так и не видела его мертвым, как Джорджа. Я скорблю о Джордже каждый день, но Руперт... – в ее воображении предстал улыбающийся Руперт, такой живой и близкий, будто она видела его всего мгновение назад. Аннунсиата приподнялась, взяла руку Мартина и поднесла к губам.
– Не беспокойся, – сказала она, – я не печалюсь. Разве я могу печалиться, когда мы наконец-то остались одни.
Она повернулась, уютно устроив голову на его сильном плече. Мартин поцеловал ее долго и нежно, потом они снова замолчали. Аннунсиата опять вздохнула, но на этот раз от удовольствия.
– Уединение – величайшее сокровище в мире, его не купишь ни за какие деньги, – произнесла она. – Почему я должна чувствовать себя виноватой, любя тебя?
Мартин погладил ее тело, проведя рукой от плеча до бедра, погладил так, как можно гладить только любимое животное.
– Ты меня любишь? Она улыбнулась:
– Ты и сам знаешь, что – да. Тебе нужны подтверждения? Я люблю тебя, люблю всем сердцем. И нет в этом моей вины.
Он продолжал гладить ее, уголки чувственных губ приподнялись в его обычной полуулыбке.
– А ты... ты ощущаешь себя виноватым? – спросила она.
– Да, – ответил он. – Иногда. Немного. Не сейчас, когда мы одни, но...
– ...в Морлэнде, – закончила Аннунсиата. Он кивнул. – Ты ведь знаешь, я очень ревнива.
– К собственной дочери, – поддел он ее. – Не нужно ревновать к ней.
Она на мгновение задумалась.
– Я знаю, что Арабелла сейчас не беременна, но ведь это может случиться в любой момент... – фраза осталась незаконченной. Это была очень деликатная тема, о чем она не смела спрашивать и, в общем-то, предпочитала не знать. – Похоже, она не возражает, что ты так надолго отлучаешься из дома?
– Она бы и не посмела, – твердо произнес Мартин.
– Я знаю, но...
– Арабелла вполне счастлива, – сказал он, поворачивая голову и пытаясь поймать ее взгляд. – Больше всего на свете она любит верховую езду и охоту. А чтобы развеять скуку, у нее есть Каролин. Я чувствую себя виноватым, но совсем не оттого, что считаю, будто доставляю ей страдания.
Аннунсиата посмотрела ему в глаза. Она – его приемная мать, и то, чем они занимались, запрещено всеми церквами мира. В глубине души она понимала, что была обвенчана с его отцом, а ее дети – сводные братья Мартина, и именно в этом состояла их вина, не говоря о том, что такие отношения имели только одно название – инцест. Она бережно взяла руками его лицо.
– Мы жертвы несчастного случая, мой дорогой. Твоя мать могла выйти замуж за кого-нибудь другого, и тогда у тебя был бы другой отец, и мы бы встречались и любили друг друга, никого не боясь. Мы ни в чем не виноваты.
Мартин улыбнулся.
– Очень странная логика, даже для католички. Мы должны сопротивляться греху...
Она приложила палец к его губам, заставляя замолчать.
– Не надо. Не называй это грехом.
– Ты же знаешь, что это так, – мягко сказал он.
Да, она знала. Конечно, знала. Но не могла ни отказаться от него, ни исповедаться в нем. Аннунсиата больше не посещала мессу и была отрезана от религии – своего главного стержня, но отказаться от своей любви не могла.
– Это грех, и мы понесем наказание, – продолжил Мартин.
– Тогда давай прекратим наконец все это! – прошептала она.
Мартин повернулся на бок и склонился над ней, опираясь на локоть.
– Ни за что! Какова бы ни была цена – я готов платить! – Он убрал волосы с ее лба, пробежал пальцами по лицу, с любовью очерчивая его контуры: нос, губы, подбородок... – Ты так прекрасна, лежа в ореоле своих шикарных волос, как будто молодой олень, заблудившийся в чаще. Ты смотришь на меня с таким завораживающим пониманием, верой и желанием, что мое сердце тает как воск.
– Неужели ты так сильно меня любишь? Ведь я на тринадцать лет старше, – сказала Аннунсиата.
– Тебе не дашь больше шестнадцати, – ответил Мартин. – Ты похожа на девочку, внезапно превратившуюся в женщину в свою брачную ночь.
Он поцеловал ее лоб, потом глаза и нежно овладел ею. Аннунсиата не переставала удивляться, с какой легкостью она пробуждает в нем страсть и желание. Их губы встретились, и они снова и снова целовались, опьяненные этими ласками. Она нежно и трепетно поглаживала спину Мартина, наслаждаясь его нежной и гладкой кожей и той радостью, которую дарила ему.
– С тобой я чувствую себя невестой. Каждый раз, как впервые.
– Я люблю, когда ты меня гладишь. – А сейчас ты хочешь меня?
– Всегда! Сейчас и всегда!
И они отдались любви. Это было совсем не похоже на то, что она называла любовью раньше. Аннунсиата всегда думала, что любила первого мужа, незабвенного Эдуарда, но сейчас, оглядываясь назад, понимала, что они были лишь этапами ее поиска. Она долго искала и в конце концов нашла. Эта любовь была столь глубокой и всепроникающей, что, казалось, сдвинула сами основы ее существования. Они любили друг друга, и душа Аннунсиаты, израненная, изболевшаяся, раскрылась для чего-то, что невозможно выразить словами, хотя она была готова отдать за это чувство самое дорогое – жизнь. Она была женой и любовницей других мужчин, но это лишь поверхностно затрагивало ее. Мартину же она принесла нечто более ценное, чем жизнь. Она принесла ему свою невинность.
Потом они долго лежали в глубоком молчании, находясь где-то между сном и бодрствованием, в том блаженном состоянии, которое придавало телам головокружительную легкость. Мартин уткнулся лицом в ее шею, она обняла его. Казалось, время остановилось в этот тихий, неподвижный день. Аннунсиата понимала, что долго это продолжаться не может и когда-нибудь их отношениям наступит конец, но сейчас, как и в первый раз, не чувствовала необходимости торопиться. Она думала, что за год в объятиях Мартина прожила десять жизней и, если им отпущено не больше года, проживет еще столько же. Их богатство казалось неисчерпаемым. Они еще немного подремали, и обоим грезилось, будто они гуляют по саду, солнце мягко греет их нежную обнаженную кожу. А они смотрят друг на друга и улыбаются своей наготе... Они молча шли рука об руку по залитому солнцем саду. Аннунсиата чувствовала под ногами зеленый травяной ковер, намного мягче и нежнее бархата...
Иногда им приходилось разлучаться. Мартин занимался тем, что было официальной причиной его пребывания в Лондоне. Торговля шла хорошо, и он ездил в город договариваться с купцами, а когда к нему присоединялся Кловис, они отправлялись в гавань улаживать дела с иноземными торговцами. Кловис часто приходил к обеду или ужину. Аннунсиате казалось, что он о чем-то догадывается, хотя тот никогда не задавал никаких вопросов. Однажды на обед приехала Дейзи с мужем. После второго выкидыша она была очень худой и бледной. Аннунсиата заметила, что Кловис с тоской смотрит на Дейзи, и подумала о том, что если бы их брак был возможен, он с большой радостью женился бы на ней. В своем счастье она желала счастья всем, кто ее окружал. Она не раз думала о том, кто установил эти ужасные порядки. Бог? Или сами люди? Сейчас она считала страшнейшим из грехов – запрещать любовь.
Летний полог кровати был отодвинут, они скинули все покровы и лежали обнаженными на белых шелковых простынях. Мартин лежал на спине, заложив руки за голову и уставившись в балдахин над кроватью. Аннунсиата, лежа ничком на животе и повернув голову набок, положила руку на плоский живот Мартина. Спустя некоторое время она вздохнула, и он вопросительно посмотрел на нее.
– Я просто подумала, что год назад, в это время, Руперт был еще жив. Он шел навстречу своему первому сражению, такой юный, такой гордый собой.
Мартин высвободил руку и погладил ее по волосам, а она продолжала, невидящим взором уставившись в никуда:
– Я не могу думать о нем, как о мертвом. Словно он просто куда-то уехал. Как Хьюго. Уехал далеко и надолго, но все еще где-то в этом мире. Наверно, это потому, что я так и не видела его мертвым, как Джорджа. Я скорблю о Джордже каждый день, но Руперт... – в ее воображении предстал улыбающийся Руперт, такой живой и близкий, будто она видела его всего мгновение назад. Аннунсиата приподнялась, взяла руку Мартина и поднесла к губам.
– Не беспокойся, – сказала она, – я не печалюсь. Разве я могу печалиться, когда мы наконец-то остались одни.
Она повернулась, уютно устроив голову на его сильном плече. Мартин поцеловал ее долго и нежно, потом они снова замолчали. Аннунсиата опять вздохнула, но на этот раз от удовольствия.
– Уединение – величайшее сокровище в мире, его не купишь ни за какие деньги, – произнесла она. – Почему я должна чувствовать себя виноватой, любя тебя?
Мартин погладил ее тело, проведя рукой от плеча до бедра, погладил так, как можно гладить только любимое животное.
– Ты меня любишь? Она улыбнулась:
– Ты и сам знаешь, что – да. Тебе нужны подтверждения? Я люблю тебя, люблю всем сердцем. И нет в этом моей вины.
Он продолжал гладить ее, уголки чувственных губ приподнялись в его обычной полуулыбке.
– А ты... ты ощущаешь себя виноватым? – спросила она.
– Да, – ответил он. – Иногда. Немного. Не сейчас, когда мы одни, но...
– ...в Морлэнде, – закончила Аннунсиата. Он кивнул. – Ты ведь знаешь, я очень ревнива.
– К собственной дочери, – поддел он ее. – Не нужно ревновать к ней.
Она на мгновение задумалась.
– Я знаю, что Арабелла сейчас не беременна, но ведь это может случиться в любой момент... – фраза осталась незаконченной. Это была очень деликатная тема, о чем она не смела спрашивать и, в общем-то, предпочитала не знать. – Похоже, она не возражает, что ты так надолго отлучаешься из дома?
– Она бы и не посмела, – твердо произнес Мартин.
– Я знаю, но...
– Арабелла вполне счастлива, – сказал он, поворачивая голову и пытаясь поймать ее взгляд. – Больше всего на свете она любит верховую езду и охоту. А чтобы развеять скуку, у нее есть Каролин. Я чувствую себя виноватым, но совсем не оттого, что считаю, будто доставляю ей страдания.
Аннунсиата посмотрела ему в глаза. Она – его приемная мать, и то, чем они занимались, запрещено всеми церквами мира. В глубине души она понимала, что была обвенчана с его отцом, а ее дети – сводные братья Мартина, и именно в этом состояла их вина, не говоря о том, что такие отношения имели только одно название – инцест. Она бережно взяла руками его лицо.
– Мы жертвы несчастного случая, мой дорогой. Твоя мать могла выйти замуж за кого-нибудь другого, и тогда у тебя был бы другой отец, и мы бы встречались и любили друг друга, никого не боясь. Мы ни в чем не виноваты.
Мартин улыбнулся.
– Очень странная логика, даже для католички. Мы должны сопротивляться греху...
Она приложила палец к его губам, заставляя замолчать.
– Не надо. Не называй это грехом.
– Ты же знаешь, что это так, – мягко сказал он.
Да, она знала. Конечно, знала. Но не могла ни отказаться от него, ни исповедаться в нем. Аннунсиата больше не посещала мессу и была отрезана от религии – своего главного стержня, но отказаться от своей любви не могла.
– Это грех, и мы понесем наказание, – продолжил Мартин.
– Тогда давай прекратим наконец все это! – прошептала она.
Мартин повернулся на бок и склонился над ней, опираясь на локоть.
– Ни за что! Какова бы ни была цена – я готов платить! – Он убрал волосы с ее лба, пробежал пальцами по лицу, с любовью очерчивая его контуры: нос, губы, подбородок... – Ты так прекрасна, лежа в ореоле своих шикарных волос, как будто молодой олень, заблудившийся в чаще. Ты смотришь на меня с таким завораживающим пониманием, верой и желанием, что мое сердце тает как воск.
– Неужели ты так сильно меня любишь? Ведь я на тринадцать лет старше, – сказала Аннунсиата.
– Тебе не дашь больше шестнадцати, – ответил Мартин. – Ты похожа на девочку, внезапно превратившуюся в женщину в свою брачную ночь.
Он поцеловал ее лоб, потом глаза и нежно овладел ею. Аннунсиата не переставала удивляться, с какой легкостью она пробуждает в нем страсть и желание. Их губы встретились, и они снова и снова целовались, опьяненные этими ласками. Она нежно и трепетно поглаживала спину Мартина, наслаждаясь его нежной и гладкой кожей и той радостью, которую дарила ему.
– С тобой я чувствую себя невестой. Каждый раз, как впервые.
– Я люблю, когда ты меня гладишь. – А сейчас ты хочешь меня?
– Всегда! Сейчас и всегда!
И они отдались любви. Это было совсем не похоже на то, что она называла любовью раньше. Аннунсиата всегда думала, что любила первого мужа, незабвенного Эдуарда, но сейчас, оглядываясь назад, понимала, что они были лишь этапами ее поиска. Она долго искала и в конце концов нашла. Эта любовь была столь глубокой и всепроникающей, что, казалось, сдвинула сами основы ее существования. Они любили друг друга, и душа Аннунсиаты, израненная, изболевшаяся, раскрылась для чего-то, что невозможно выразить словами, хотя она была готова отдать за это чувство самое дорогое – жизнь. Она была женой и любовницей других мужчин, но это лишь поверхностно затрагивало ее. Мартину же она принесла нечто более ценное, чем жизнь. Она принесла ему свою невинность.
Потом они долго лежали в глубоком молчании, находясь где-то между сном и бодрствованием, в том блаженном состоянии, которое придавало телам головокружительную легкость. Мартин уткнулся лицом в ее шею, она обняла его. Казалось, время остановилось в этот тихий, неподвижный день. Аннунсиата понимала, что долго это продолжаться не может и когда-нибудь их отношениям наступит конец, но сейчас, как и в первый раз, не чувствовала необходимости торопиться. Она думала, что за год в объятиях Мартина прожила десять жизней и, если им отпущено не больше года, проживет еще столько же. Их богатство казалось неисчерпаемым. Они еще немного подремали, и обоим грезилось, будто они гуляют по саду, солнце мягко греет их нежную обнаженную кожу. А они смотрят друг на друга и улыбаются своей наготе... Они молча шли рука об руку по залитому солнцем саду. Аннунсиата чувствовала под ногами зеленый травяной ковер, намного мягче и нежнее бархата...
Иногда им приходилось разлучаться. Мартин занимался тем, что было официальной причиной его пребывания в Лондоне. Торговля шла хорошо, и он ездил в город договариваться с купцами, а когда к нему присоединялся Кловис, они отправлялись в гавань улаживать дела с иноземными торговцами. Кловис часто приходил к обеду или ужину. Аннунсиате казалось, что он о чем-то догадывается, хотя тот никогда не задавал никаких вопросов. Однажды на обед приехала Дейзи с мужем. После второго выкидыша она была очень худой и бледной. Аннунсиата заметила, что Кловис с тоской смотрит на Дейзи, и подумала о том, что если бы их брак был возможен, он с большой радостью женился бы на ней. В своем счастье она желала счастья всем, кто ее окружал. Она не раз думала о том, кто установил эти ужасные порядки. Бог? Или сами люди? Сейчас она считала страшнейшим из грехов – запрещать любовь.