Страница:
– Поезжай в Халл и найми там судно в Голландию. Оттуда доберешься до Ганновера. Жена курфюрста София – моя тетка. Она поможет тебе. Я дам знать, когда ты сможешь вернуться.
– А что будет с тобой? С нашим ребенком? Аннунсиата держалась твердо, хотя сердце разрывалось от жалости к нему да и к самой себе.
– А я... Я буду ждать твоего возвращения. К тому же я должна обязательно остаться здесь, чтобы за всем проследить и добиться для тебя прощения.
– Хорошо, – потрясенно сказал он, принимая неизбежность происходящего.
Они только что планировали убежать вместе, и вот по иронии судьбы он вынужден бежать один. Мартин собрался с силами: она не должна брать всю тяжесть на свои хрупкие плечи. Он взял ее за руки, испачканные кровью, и сказал:
– Это не должно затянуться надолго. Аннунсиата попыталась улыбнуться, соглашаясь, но ей не хватило воздуха, и слезы потоком хлынули из глаз. Мартин закричал:
– Нет! Нет, нет! Я не могу оставить тебя одну! Я останусь и встречу свою участь. Может быть...
Она отрицательно покачала головой и простонала, захлебываясь слезами:
– Нет! Нет! Они убьют тебя! Я не вынесу твоей смерти! Ты должен бежать.
Силы оставили се. Мартин взял ее на руки, прижал к себе, стараясь унять озноб, сотрясающий ее тело. Они крепко обнялись, пытаясь запомнить мельчайшие черточки лиц друг друга на долгое время разлуки. А затем он покинул ее, и она, безутешно рыдая, упала на землю рядом со своим мертвым сыном.
Иногда Аннунсиате казалось, что кошмар никогда не кончится. Она знала: единственное, что не даст ей потерять рассудок, – необходимость придумать достаточно вескую причину для дуэли. Этого было слишком много для нее одной, и, хотя Хлорис могла догадываться, никто другой истинной причины знать не должен. Через какое-то время она вспомнила о последних словах Хьюго, и горечь утраты любимого сына Джорджа вновь нахлынула на нее. Она вспомнила приступы его болезни – они прекращались, когда Хьюго уезжал в Оксфорд. Значит, он медленно травил брата в течение многих лет. Догадывался ли об этом Джордж? Ее сердце разрывалось на части от боли за сына, который так долго страдал и которого из-за неуемной ревности так безжалостно убил Хьюго. К Хьюго она не испытывала ни жалости, ни сочувствия, не в состоянии скорбеть по нему. И в смерти он был так же мало любим ею, как и при жизни.
Мартин уехал через час, взяв с собой только деньги и драгоценности. До Халла его должен был сопровождать Клемент. Он умолял хозяина взять его с собой в Голландию, но Мартин отказал ему. Отдавая приказы слугам и пытаясь успокоить рыдающую Каролин, Аннунсиата забыла про Арабеллу. Убедив в конце концов Каролин лечь в кровать, она вышла из спальни и увидела ожидающую ее дочь.
– Интересно, мадам, как вы оправдываете себя? – резко спросила она.
– Что ты имеешь в виду? – устало произнесла Аннунсиата.
– Что я имею в виду? Лицемерка! Убийца! Боже, как я тебя ненавижу! – прошипела Арабелла. – Ты всю жизнь не любила ни меня, ни Хьюго. Но я никогда не думала, что ты дойдешь до убийства.
– О чем ты говоришь?
– Ты убила моего брата! Единственное близкое существо, которое было у меня с тех пор, как умер отец, – Арабелла бросила на нее испепеляющий взгляд. – И ты украла у меня мужа. Что дальше? Может быть, ты убьешь и меня?
– У тебя истерика, – сказала Аннунсиата, напрасно пытаясь успокоить дочь. – Не следует так легко разбрасываться столь тяжелыми обвинениями. Мартин уехал не навсегда. Он вернется, как только...
– Ты давно украла его, – перебила ее Арабелла. – Неужели ты думала, что я ничего не понимаю. Ты думала, что тебе удается все скрыть, что никто не знает... Вы противны мне, мадам! Мне стыдно называть вас своей матерью. Ни одна мать в мире не могла бы так себя вести! Мой муж и мой брат – единственные люди, которых я любила, а вы...
Терпение Аннунсиаты кончилось.
– Ты? Любила? Ты даже не знаешь, что значит это слово! На Хьюго тебе всегда было наплевать! А что касается Мартина...
– Откуда ты знаешь, что я чувствую? Разве ты когда-нибудь хоть что-то обо мне знала? О моих заботах? О моем горе? Ты никогда не любила меня, с момента моего рождения. Ты просто хотела без забот избавиться от меня. Вот почему ты выдала меня замуж за Мартина. А что сейчас? И ты ни о чем не жалеешь? Я надеюсь, что это сожжет вас, мадам, на медленном огне и будет жечь всю оставшуюся жизнь. Потому, что его жена – я, а ты никогда ею не будешь! Да, да, мы с ним – муж и жена. Я с ним, а ты – нет! И во всем виновата только ты!
– О чем ты говоришь? Как это – ты с ним? – спросила Аннунсиата.
Арабелла победоносно посмотрела на нее:
– Я поеду за ним!
– Нет, тебе нельзя ехать.
– А кто меня остановит? Я его жена и имею полное право разделить с ним ссылку. И мы никогда не вернемся сюда. Никогда! Никогда! Никогда! Вы видели его в последний раз, мадам!
– Не смеши меня, Арабелла, – холодно осадила ее Аннунсиата. – Он не хочет тебя. Кроме того, он уже уехал, а ты не можешь следовать за ним одна. Ты никогда не найдешь его.
– Могу, и сделаю это! – ответила Арабелла. – Клемент сказал, что он поехал в Халл. Верхом я езжу быстрее, чем он. И я перехвачу его.
– Ты глупая девчонка. Тебе нельзя ехать одной. Я запрещаю тебе.
– Ты меня не остановишь. Попробуй только, я всем расскажу правду.
Обе женщины смотрели друг на друга: Аннунсиата – с болью, Арабелла – с нездоровым ликованием.
– А что будет с твоим ребенком? – спросила Аннунсиата, разыгрывая последнюю карту.
Арабелла стремительно развернулась на каблуках.
– Возьми его себе! Я нарожаю других. Клемент вернулся рано утром. Аннунсиата была в часовне, читая молитвы над телом Хьюго. Всю ночь она не сомкнула глаз.
– Мы нашли судно, миледи, – доложил он ей, устало вздыхая после продолжительной ночи, проведенной в седле. – Я сам видел, как он сел на корабль. Похоже, там вполне приличные люди, хотя слегка и грубоваты. Они отплывают на рассвете. Он сразу же отослал меня назад и не разрешил мне ждать. Он просил передать вам это. – Клемент вынул из-за пазухи записку и протянул ей.
– Ты видел мисс Арабеллу? – спросила Аннунсиата. – Она нашла вас?
Клемент выглядел ошеломленным.
– Мисс Арабеллу, миледи?
– Она поскакала следом за вами, надеясь перехватить вас.
– Я не видел се, миледи. Может быть, она прискакала, когда я уже уехал.
– Возможно. Однако мы все равно должны послать людей на ее поиски. Не беспокойся об этом, Клемент. Иди поешь и ложись спать. Я займусь этим сама.
– Да, миледи.
Помешкав в дверях, Клемент спросил:
– А вы не приляжете, миледи? Аннунсиата медленно покачала головой.
– Я не могу. Иди. Оставь меня одну.
Он вышел, и какое-то время она сидела неподвижно, наблюдая, как серый рассвет медленно поднимается за окнами часовни. Сердце ее было далеко отсюда. Оно видело серый рассвет над серым морем и маленькое судно, отважно борющееся с большими черными волнами, маленькое суденышко с белым парусом, вокруг которого бешено крутилась, злилась разбушевавшаяся стихия, посылая на него сгустки грязной пены с гребня волны, похожие на плевки. Аннунсиата вспомнила его слова: «Какова бы ни была цена, я готов платить». «Вот и расплата, – думала она, – боль разлуки». Она представила себе серую длинную череду дней, которые надо будет чем-то заполнять. В пальцах зашуршала бумага, и она вспомнила о письме.
Письмо было написано наспех, до боли родным почерком. Читать было очень тяжело, слезы сами катились из глаз, и она вынуждена была снова и снова останавливаться, чтобы осушить их.
«Моя леди!», – начиналось оно.
Давным-давно, совсем юный Мартин решил называть ее «моя леди», и этот порыв шел из самой глубины души.
«Моя леди, я нашел судно и к тому времени, когда вы прочтете это письмо, уже буду на пути в Голландию. Я оставляю вашему вниманию своего сына до тех пор, пока не вернусь домой. Вы должны сохранить для меня мое королевство. Я не могу много писать, но у меня всегда найдется время на то, чтобы сказать: то, что вам принадлежало, вашим и останется. Сохраняйте мужество и силу. Я всегда с вами. Молитесь за меня, как я молюсь за вас, каждый день, каждый час. Храни вас Бог, моя леди».
Она снова перечитала письмо и долго сидела, держа листок в руках. Боль немного отступила. Серое небо просветлело и стало золотистым. На улице запели птицы, пламя свечей в часовне поблекло. Она смотрела на прекрасное лицо Пречистой Девы – статуя нежно протягивала к ней руки, – умоляя заботиться о нем, беречь его и в конце концов вернуть ей. Сама того не замечая, она снова плакала, поток слез накатывал волнами, и невозможно было остановиться, чтобы хоть ненадолго вернуться в реальность. В неверном свете свечей Аннунсиате казалось, что по лицу статуи Святой Девы тоже текут слезы.
Глава 20
– А что будет с тобой? С нашим ребенком? Аннунсиата держалась твердо, хотя сердце разрывалось от жалости к нему да и к самой себе.
– А я... Я буду ждать твоего возвращения. К тому же я должна обязательно остаться здесь, чтобы за всем проследить и добиться для тебя прощения.
– Хорошо, – потрясенно сказал он, принимая неизбежность происходящего.
Они только что планировали убежать вместе, и вот по иронии судьбы он вынужден бежать один. Мартин собрался с силами: она не должна брать всю тяжесть на свои хрупкие плечи. Он взял ее за руки, испачканные кровью, и сказал:
– Это не должно затянуться надолго. Аннунсиата попыталась улыбнуться, соглашаясь, но ей не хватило воздуха, и слезы потоком хлынули из глаз. Мартин закричал:
– Нет! Нет, нет! Я не могу оставить тебя одну! Я останусь и встречу свою участь. Может быть...
Она отрицательно покачала головой и простонала, захлебываясь слезами:
– Нет! Нет! Они убьют тебя! Я не вынесу твоей смерти! Ты должен бежать.
Силы оставили се. Мартин взял ее на руки, прижал к себе, стараясь унять озноб, сотрясающий ее тело. Они крепко обнялись, пытаясь запомнить мельчайшие черточки лиц друг друга на долгое время разлуки. А затем он покинул ее, и она, безутешно рыдая, упала на землю рядом со своим мертвым сыном.
Иногда Аннунсиате казалось, что кошмар никогда не кончится. Она знала: единственное, что не даст ей потерять рассудок, – необходимость придумать достаточно вескую причину для дуэли. Этого было слишком много для нее одной, и, хотя Хлорис могла догадываться, никто другой истинной причины знать не должен. Через какое-то время она вспомнила о последних словах Хьюго, и горечь утраты любимого сына Джорджа вновь нахлынула на нее. Она вспомнила приступы его болезни – они прекращались, когда Хьюго уезжал в Оксфорд. Значит, он медленно травил брата в течение многих лет. Догадывался ли об этом Джордж? Ее сердце разрывалось на части от боли за сына, который так долго страдал и которого из-за неуемной ревности так безжалостно убил Хьюго. К Хьюго она не испытывала ни жалости, ни сочувствия, не в состоянии скорбеть по нему. И в смерти он был так же мало любим ею, как и при жизни.
Мартин уехал через час, взяв с собой только деньги и драгоценности. До Халла его должен был сопровождать Клемент. Он умолял хозяина взять его с собой в Голландию, но Мартин отказал ему. Отдавая приказы слугам и пытаясь успокоить рыдающую Каролин, Аннунсиата забыла про Арабеллу. Убедив в конце концов Каролин лечь в кровать, она вышла из спальни и увидела ожидающую ее дочь.
– Интересно, мадам, как вы оправдываете себя? – резко спросила она.
– Что ты имеешь в виду? – устало произнесла Аннунсиата.
– Что я имею в виду? Лицемерка! Убийца! Боже, как я тебя ненавижу! – прошипела Арабелла. – Ты всю жизнь не любила ни меня, ни Хьюго. Но я никогда не думала, что ты дойдешь до убийства.
– О чем ты говоришь?
– Ты убила моего брата! Единственное близкое существо, которое было у меня с тех пор, как умер отец, – Арабелла бросила на нее испепеляющий взгляд. – И ты украла у меня мужа. Что дальше? Может быть, ты убьешь и меня?
– У тебя истерика, – сказала Аннунсиата, напрасно пытаясь успокоить дочь. – Не следует так легко разбрасываться столь тяжелыми обвинениями. Мартин уехал не навсегда. Он вернется, как только...
– Ты давно украла его, – перебила ее Арабелла. – Неужели ты думала, что я ничего не понимаю. Ты думала, что тебе удается все скрыть, что никто не знает... Вы противны мне, мадам! Мне стыдно называть вас своей матерью. Ни одна мать в мире не могла бы так себя вести! Мой муж и мой брат – единственные люди, которых я любила, а вы...
Терпение Аннунсиаты кончилось.
– Ты? Любила? Ты даже не знаешь, что значит это слово! На Хьюго тебе всегда было наплевать! А что касается Мартина...
– Откуда ты знаешь, что я чувствую? Разве ты когда-нибудь хоть что-то обо мне знала? О моих заботах? О моем горе? Ты никогда не любила меня, с момента моего рождения. Ты просто хотела без забот избавиться от меня. Вот почему ты выдала меня замуж за Мартина. А что сейчас? И ты ни о чем не жалеешь? Я надеюсь, что это сожжет вас, мадам, на медленном огне и будет жечь всю оставшуюся жизнь. Потому, что его жена – я, а ты никогда ею не будешь! Да, да, мы с ним – муж и жена. Я с ним, а ты – нет! И во всем виновата только ты!
– О чем ты говоришь? Как это – ты с ним? – спросила Аннунсиата.
Арабелла победоносно посмотрела на нее:
– Я поеду за ним!
– Нет, тебе нельзя ехать.
– А кто меня остановит? Я его жена и имею полное право разделить с ним ссылку. И мы никогда не вернемся сюда. Никогда! Никогда! Никогда! Вы видели его в последний раз, мадам!
– Не смеши меня, Арабелла, – холодно осадила ее Аннунсиата. – Он не хочет тебя. Кроме того, он уже уехал, а ты не можешь следовать за ним одна. Ты никогда не найдешь его.
– Могу, и сделаю это! – ответила Арабелла. – Клемент сказал, что он поехал в Халл. Верхом я езжу быстрее, чем он. И я перехвачу его.
– Ты глупая девчонка. Тебе нельзя ехать одной. Я запрещаю тебе.
– Ты меня не остановишь. Попробуй только, я всем расскажу правду.
Обе женщины смотрели друг на друга: Аннунсиата – с болью, Арабелла – с нездоровым ликованием.
– А что будет с твоим ребенком? – спросила Аннунсиата, разыгрывая последнюю карту.
Арабелла стремительно развернулась на каблуках.
– Возьми его себе! Я нарожаю других. Клемент вернулся рано утром. Аннунсиата была в часовне, читая молитвы над телом Хьюго. Всю ночь она не сомкнула глаз.
– Мы нашли судно, миледи, – доложил он ей, устало вздыхая после продолжительной ночи, проведенной в седле. – Я сам видел, как он сел на корабль. Похоже, там вполне приличные люди, хотя слегка и грубоваты. Они отплывают на рассвете. Он сразу же отослал меня назад и не разрешил мне ждать. Он просил передать вам это. – Клемент вынул из-за пазухи записку и протянул ей.
– Ты видел мисс Арабеллу? – спросила Аннунсиата. – Она нашла вас?
Клемент выглядел ошеломленным.
– Мисс Арабеллу, миледи?
– Она поскакала следом за вами, надеясь перехватить вас.
– Я не видел се, миледи. Может быть, она прискакала, когда я уже уехал.
– Возможно. Однако мы все равно должны послать людей на ее поиски. Не беспокойся об этом, Клемент. Иди поешь и ложись спать. Я займусь этим сама.
– Да, миледи.
Помешкав в дверях, Клемент спросил:
– А вы не приляжете, миледи? Аннунсиата медленно покачала головой.
– Я не могу. Иди. Оставь меня одну.
Он вышел, и какое-то время она сидела неподвижно, наблюдая, как серый рассвет медленно поднимается за окнами часовни. Сердце ее было далеко отсюда. Оно видело серый рассвет над серым морем и маленькое судно, отважно борющееся с большими черными волнами, маленькое суденышко с белым парусом, вокруг которого бешено крутилась, злилась разбушевавшаяся стихия, посылая на него сгустки грязной пены с гребня волны, похожие на плевки. Аннунсиата вспомнила его слова: «Какова бы ни была цена, я готов платить». «Вот и расплата, – думала она, – боль разлуки». Она представила себе серую длинную череду дней, которые надо будет чем-то заполнять. В пальцах зашуршала бумага, и она вспомнила о письме.
Письмо было написано наспех, до боли родным почерком. Читать было очень тяжело, слезы сами катились из глаз, и она вынуждена была снова и снова останавливаться, чтобы осушить их.
«Моя леди!», – начиналось оно.
Давным-давно, совсем юный Мартин решил называть ее «моя леди», и этот порыв шел из самой глубины души.
«Моя леди, я нашел судно и к тому времени, когда вы прочтете это письмо, уже буду на пути в Голландию. Я оставляю вашему вниманию своего сына до тех пор, пока не вернусь домой. Вы должны сохранить для меня мое королевство. Я не могу много писать, но у меня всегда найдется время на то, чтобы сказать: то, что вам принадлежало, вашим и останется. Сохраняйте мужество и силу. Я всегда с вами. Молитесь за меня, как я молюсь за вас, каждый день, каждый час. Храни вас Бог, моя леди».
Она снова перечитала письмо и долго сидела, держа листок в руках. Боль немного отступила. Серое небо просветлело и стало золотистым. На улице запели птицы, пламя свечей в часовне поблекло. Она смотрела на прекрасное лицо Пречистой Девы – статуя нежно протягивала к ней руки, – умоляя заботиться о нем, беречь его и в конце концов вернуть ей. Сама того не замечая, она снова плакала, поток слез накатывал волнами, и невозможно было остановиться, чтобы хоть ненадолго вернуться в реальность. В неверном свете свечей Аннунсиате казалось, что по лицу статуи Святой Девы тоже текут слезы.
Глава 20
В спокойный сырой жаркий сентябрьский день Аннунсиата родила дочь – крошечное создание с массой темных волос и поразительно смуглой кожей. Это случилось восьмого сентября, в день Пресвятой Девы Марии. Взяв ее на руки, Аннунсиата не выразила никаких чувств. Девочка была маленькая и странная, не похожая ни на одного из родителей и напоминала дитя эльфов из старых английских сказок, подаренное ей взамен погибших детей. Истощенная и слабая после такого напряженного дня, Аннунсиата плакала. Слезы упали на головку девочки, и ее унесли. Хлорис пыталась успокоить хозяйку.
– Она будет становиться все красивее и красивее, – утешала она Аннунсиату. – Ведь Всевышний знает, что для нее это тоже был тяжелый труд. Вы устали, отдохните, госпожа.
– Кто се будет кормить? – сквозь слезы спросила Аннунсиата. – Ты уже стара, Хлорис. Я тоже слишком стара, чтобы быть ей матерью. Что с ней станется?
– Успокойтесь, успокойтесь. Все будет хорошо. Вы очень устали. Такой длинный тяжелый год. Мы найдем бедной малютке кормилицу.
За дверями спальни весь дом был погружен в молчание: казалось, что все покинули его. Хлорис тихо ходила по комнате, проверяя, все ли в порядке, заглянула в детскую, где Доркас единолично правила своим небольшим королевством из четырех подданных. Маленький эльф станет пятым. Кроме Джеймса-Маттиаса и Артура, которому недавно исполнилось пять лет и он должен был скоро покинуть детскую, тут был второй сын Каролин, названный Джоном в честь ее брата, и ребенок Дейзи, умершей от родовой горячки. Это было одно из событий, сделавших этот год таким длинным и трудным, и Джон Элисбери прислал свою маленькую дочку Мэри-Селию сюда, в тишину детской Морлэнда, до тех пор, пока она не подрастет или он не женится повторно. Хлорис уже не могла вспомнить, кто первым назвал девочку Клевер, но имя закрепилось, очень шло ей и подходило гораздо больше, чем настоящее, данное при рождении.
Остальной дом опустел: Хьюго умер, Мартин был в ссылке, Арабелла исчезла. О ней никто ничего не слышал с той самой ночи, как она ушла из дома. Аннунсиата неоднократно посылала людей на ее поиски, но ни разу никто не обнаружил ни единого следа. Времена шли неспокойные и вполне можно было предположить самое худшее, но Аннунсиата, хорошо зная свою дочь, считала, что Арабелла просто затерялась где-то за границей, поехав вдогонку за Мартином на другом корабле.
– Она когда-нибудь обязательно найдется, – обычно говорила Аннунсиата. – Вот увидите.
Мартин жил в Ганновере, где о нем заботилась тетка Аннунсиаты, София. А он как мог платил ей за доброту, обучая ее детей английскому языку. Мартин держал связь с домашними через Эдмунда в Сент-Омере, что было надежнее всего в эти смутные времена, так как иезуитов хорошо принимали при английском дворе. Король отказывался простить его, но Аннунсиата намеревалась повторять прошение до тех пор, пока не получит положительного ответа, и тон ее писем к Мартину всегда был оптимистичен. Дома, о чем хорошо знала только Хлорис, се настроение не было таким радужным, она с трудом пережила этот ужасный год, отсылая людей из дома, намеренно усугубляя свое одиночество: Карелли отправила в Европу, в большое путешествие с отцом Сент-Мором, а Мориса, как и планировала, в Лейпцигский университет учиться у маэстро Пецеля. Она убедила Каролин, как только та родила, поехать навестить брата и заодно восстановить здоровье. По мнению Хлорис, ее хозяйка надеялась на то, что симпатичная глупенькая Каролин скоро снова выйдет замуж и никогда не вернется назад. Все выглядело так, будто Аннунсиата хотела остаться совсем одна.
Тайна ее беременности долго обсуждалась слугами и всем обществом Йорка. Но даже если бы кто-нибудь имел настолько больное воображение, чтобы догадаться, он никогда не осмелился бы высказать свою догадку вслух. Однако благочестивая часть высшего света Йорка перестала присылать ей приглашения, остальные, больше жаждущие популярности, нежели благочестия, продолжали приглашать ее, но получали отказы. Аннунсиата никуда не выходила и лишь иногда покидала дом, чтобы прогуляться по саду. Исключение составляли ее поездки в Лондон к королю, за прощением для Мартина. Чем больше округлялся живот, тем разительнее она становилась похожа на призрак, безмолвно слоняющийся по пустому огромному дому. Когда уехал отец Сент-Мор, службы в часовне прекратились, хотя священный огонь все еще горел в лампадах, и графиня проводила там долгие часы, но не на коленях в молитве, а просто сидела, будто от этого ей становилось легче.
Хлорис казалось, что вынужденный отрыв от своей религии был для Аннунсиаты самым тяжелым испытанием, может быть, даже более тяжелым, чем разлука с Мартином, так как Аннунсиата не сомневалась в том, что рано или поздно они снова будут вместе. Но, не отказавшись от своего греха и не получив прощения, она не могла найти успокоения в вере – основе всей ее жизни. Аннунсиата не могла, вернее, не хотела признать свою любовь грехом. Эта двойственность была хуже всего на свете, и когда она часами сидела в темной часовне, глядя на статую Святой Девственницы, Хлорис думала, что Аннунсиата мысленно продолжает долгий спор с Ней и Всевышним.
После смерти Хьюго некоторые слуги покинули Морлэнд, не желая иметь ничего общего с убийством, а может быть, оттого, что не могли вынести тяжелой атмосферы, воцарившейся в доме. С теми же, кто остался, графиня держала дистанцию, но была неизменно вежлива и добра. Сердце Хлорис разрывалось от жалости, когда она смотрела на нее. Аннунсиата изнуряла себя работой, управляя и Морлэндом, и Шоузом, и Чельмсфордом, вела все хозяйство в доме, следила за воспитанием детей. Но в свободные минуты она бродила, как призрак, или неподвижно сидела, часами глядя в пустоту. Если бы она могла быть добра к себе так же, как к другим!
Убедившись в том, что в доме все в порядке, Хлорис вернулась в главную спальню и увидела, что Аннунсиата уснула. Рядом сидела Берч, оберегая ее сон. Берч было уже пятьдесят пять, но, на взгляд Хлорис, за последние десять лет она совсем не изменилась: была подтянута, подвижна и бодра, как всегда. Услышав, что вошла Хлорис, Берч подняла глаза.
– Хозяйка, наконец, уснула. Я думала, она никогда не перестанет рыдать.
– Пока она спит, ты должна что-нибудь поесть, – сказала Хлорис.
– А ты?
– Я не могу сейчас есть. Попозже.
Она подошла к колыбели, чтобы взглянуть на спящую малышку.
– Бедняжка. Надо найти ей кормилицу. Берч странно посмотрела на нее:
– Она сказала, что хочет назвать ее Альеной. Женщины обменялись понимающими взглядами.
– Не самое плохое имя, – заметила Хлорис, тыльной стороной пальца поглаживая ребенка по щеке.
Берч беспокойно огляделась, и Хлорис поняла, что та намеревается, просто горит желанием поговорить по душам. Берч никогда не обсуждала чувства ни свои, ни чужие – должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы она решилась на это.
– Я не могу понять, – сказала она, – что могло заставить ее так поступить.
Хлорис вопросительно посмотрела на Берч, не вполне уверенная в том, насколько та осведомлена, но она не изменилась в лице.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Хозяин... я имею в виду... Ее – из всех женщин.
Манерой вести разговор Берч очень напоминала принца Руперта.
– Мне кажется, я понимаю, – сказала Хлорис. – Хотя это трудно объяснить. Но я думаю, что все случилось именно поэтому. Она действительно любила его. Я имею в виду принца. Для нее было ужасным потрясением узнать, что он ее отец и что она не имеет права на эту любовь. Но дальше было хуже: даже зная все, она по-прежнему любила его, глубоко в сердце все равно любила. Вот почему она больше никого не смогла полюбить, хотя искала, искала и искала всю свою жизнь. А поскольку ее сердце было занято им, она не могла остановиться, пока...
– Не надо, – сказала Берч.
Хлорис замолчала, словно споткнувшись о какое-то препятствие.
– Не надо, – повторила Берч еще спокойнее. – Я не хочу слышать этого. Бог простит ее.
– И пожалеет, – добавила Хлорис.
Она оставила колыбель, подошла к кровати Аннунсиаты, взглянула на ее измученное лицо. Во сне хозяйка всегда выглядела гораздо моложе своих лет, но теперь от возбуждения и горя очень похудела, и на осунувшемся лице проступил истинный возраст. Аннунсиату уже никто не принял бы ни за подростка, ни даже за молодую женщину.
– В любом случае, – продолжала Хлорис, – она заплатила за все сполна. И будет платить дальше. Не осуждай ее.
Берч поднялась.
– Если ты присмотришь за ней, я пойду и поищу что-нибудь поесть, – сказала она. – Принести тебе немного сыра и хлеба?
– Если не трудно, – ответила Хлорис, и Берч вышла из спальни.
Хлорис присела около кровати, раздумывая над тем, что будет дальше. Морлэнд напоминал осажденный дом, а Аннунсиата была единственным стражником, охраняющим его для своего короля. Охрана стольких поместий для такого множества детей, непрерывная бессменная вахта – когда же хозяйка будет спать? А теперь еще эта малышка! Что с ней будет?
«Альена», – подумала Хлорис, и улыбка осветила ее усталое лицо.
– Пусть она согреет твое сердце, – прошептала она.
Пока Аннунсиата ожидала родов, король и королева посетили западную часть страны после того, как в марте был подписан приказ о всеобщей амнистии, согласно которому из тюрем выпустили тысячи сектантов и сторонников Монмаута. Все западные территории после восстания Монмаута были разорены, теперь настало время для их восстановления. В апреле король издал декларацию о прощении и впервые по всей западной территории люди любого вероисповедания могли легально отправлять свои культовые обряды. Но, как в декабре писала Аннунсиата в Сент-Омер, «похоже, никто не собирается благодарить короля за его великодушие. Я думаю, что все это сообщество сектантов на самом деле относится к королю с гораздо большим подозрением, чем к тем, кто их притеснял. Я полагаю, что король – единственный человек во всей Англии, который действительно хочет быть терпимым ко всем подданным».
Однако были и более радостные новости. Совершая поездку по западу, король посетил монастырь Святого Уинифреда, который имел репутацию чудотворного, и молился там о сыне. Через две недели королева понесла.
«Определенно, случилось чудо. Королева уже пять лет не беременела. А тот факт, что это случилось сразу же после посещения монастыря, свидетельствует о прямом вмешательстве Всевышнего. Может быть, именно по этой причине король уверен в том, что обязательно родится сын. Королева была более осторожна в своей радости, как бы боясь вспугнуть ее, вспоминая прошлые неудачи», – писала Аннунсиата в письме к Мартину.
Королева всегда была очень тихой, осторожной и набожной женщиной. Она отказывалась принимать Аннунсиату, пока та была беременна. А когда в декабре Аннунсиата снова прибыла ко двору, чтобы возобновить просьбу о прощении Мартина, королева по повелению короля приняла ее, но была холодна, словно та ей смертельно надоела. Как Аннунсиата и надеялась, король в своей радости стал более лояльным, но, тем не менее, не сразу гарантировал прощение, однако намекнул, что дело можно ускорить, если Аннунсиата примкнет к римской церкви.
– Я знаю, что вы – католичка, – сказал он. – Но вы остановились на полпути. Ваша религия – это компромисс. Почему вы не пойдете до конца? Религия ничего не значит без власти. И нет власти, в которую можно верить, кроме римской. Ваша вера не имеет лидера. Обернитесь к главе, которого избрал сам Бог, к папе.
Аннунсиата колебалась, понимая, что прощение для Мартина уплывает из рук.
– Сэр, если бы я могла быть уверенной...
– Вы должны быть уверены. Правда везде, вокруг вас. Разрешите мне прислать кого-нибудь, чтобы открыть вам глаза.
Таким образом, когда Аннунсиата вернулась в Морлэнд после очередного неудачного визита к королю, с ней вместе приехал молодой иезуитский священник отец Клауд, и снова в часовне Морлэнда начались службы, но теперь римские. По форме они незначительно отличались от англо-католических богослужений, но среди слуг многие перестали посещать мессы, а кое-кто, хотя и не избегал их, но постоянно был недоволен. Спустя неделю Аннунсиата попросила отца Клауда прекратить службы в часовне; для желающих он проводил их в собственной комнате, попутно давая разъяснения по вопросам римско-католической веры. Аннунсиате очень нравилось беседовать с ним, и они проводили много часов в оживленных спорах. Отец Клауд был энергичным, чувствительным юношей с большим даром убеждения, совершенно не желающим запугивать людей, лучшим представителем тех, кого слуги все еще называли «нонконформистами». Но это не прибавило графине популярности ни в Йорке, ни в его окрестностях.
К ее удивлению, в ответе на письмо из Сент-Омера не было энтузиазма по поводу беременности королевы. Аннунсиата радовалась за царственную чету чисто по-человечески и по-родственному, потому что считала бездетность трагедией для семейной пары и оттого, что они были ее родней. Она не имела в виду политические сложности.
«Хуже всего, если появится сын. У принца Вильгельма в Англии много друзей, которые сообщают ему о настроениях в народе и говорят, что, если родится сын, они позаботятся о том, чтобы он вырос защитником протестантской религии. Вы понимаете, что это значит? Король Луи давит на своих границах на Палатинат и на Голландию. И никто в Европе не поддержит католического принца, который сможет объединиться с Луи, чтобы бороться с протестантом, противостоящим французам в течение десятилетий. Мы слышали, что король попросил вернуть англо-шотландские подразделения, которые помогали в Голландии принцу Вильгельму, и что они отказались возвращаться домой. Там сейчас четыре тысячи лучших воинов всего христианского мира, присягнувших ему на верность. Моя леди, будьте осторожны! Вы можете оказаться в большей опасности, чем я».
Письмо потрясло Аннунсиату. Друзья в Англии, которые вырастят из наследника защитника протестантов? Понимала ли она, что это значит? Думалось, что да. Конечно, в Англии были люди, которые с удовольствием поддержали бы Вильгельма, если бы он захотел вторгнуться в страну; а при поддержке англо-шотландских подразделений ему не понадобились бы иностранные войска, и это увеличило бы его популярность. Очень опасное письмо... Там было еще немного о том, что Карелли и отец Сент-Мор провели Рождество с Мартином в Ганновере, что мальчик всем очень нравится, особенно Софии, и что он, вероятно, разбил сердца всех женщин моложе двадцати лет. Аннунсиата дочитала до конца и потихоньку сожгла письмо.
Она думала о грозящей опасности, и ей стало очень одиноко. Если начнется вторжение, что ей делать? В доме нет ни одного мужчины и, если Мартин к этому времени не вернется, ей придется одной защищать Морлэнд, возможно, от «четырех тысяч лучших воинов христианского мира». От одной этой мысли Аннунсиату охватила нервная дрожь. Достанет ли у нее мужества? Она знала, что бывает с женщинами после падения осады. А сдавшись без сопротивления, она станет изменницей, ведь быть верноподданным короля – первейшая обязанность каждого. Особенно если ты носишь имя Морлэнд. Как сказал Мартин, сын – это худшее, что может случиться, но все же она не могла заставить себя желать своей королеве выкидыша или мертворожденного ребенка. Желать такое другой женщине было для нее столь же непростительным грехом, как и измена королю. Аннунсиата искала в часовне тишины не для молитвы – молиться она не могла, и не для покоя, потому что не было для нее покоя, но для свободы просто быть. Она сидела там час за часом, ничего не говоря, ни о чем не думая.
Дела мало-помалу продвигались. В апреле король подписал вторую декларацию о прощении, отличавшуюся от первой тем, что, в доказательство своей искренности, он перечислил всех недавно назначенных высших офицеров, несмотря на то, что те были католиками. В конце апреля он приказал читать документ на главной площади каждого города королевства четыре воскресения подряд, чтобы каждый его услышал. Это могло понравиться сектантам и католикам, но никак не высшим чиновникам англиканской церкви, чьи привилегии таким образом ограничивались. Поэтому во дворце Ламбет состоялось собрание, в результате которого семь епископов: Эли, Сент-Азаф, Чичестер, Бат, Уэллс, Бристоль, Петерборо – и главный епископ Кентербери представили в Уайтхолл петицию королю, заявляющую об их отказе читать декларацию. Отказ являл собой протест воле короля со стороны государственной церкви. И король ответил тем, что сослал этих семерых в Тауэр.
Копии петиции ходили по Лондону, и под жарким июньским солнцем страсти в народе постепенно начали накаляться. Королеве вскоре предстояло родить, и Аннунсиата приехала в Лондон, чтобы быть под рукой. День за днем Хлорис и Том выходили на улицы, заполненные толпами народа, и возвращались домой, принося совсем нерадостные новости. В самый разгар этих волнений, десятого июня, Аннунсиата получила известие о том, что у королевы начались роды.
– Она будет становиться все красивее и красивее, – утешала она Аннунсиату. – Ведь Всевышний знает, что для нее это тоже был тяжелый труд. Вы устали, отдохните, госпожа.
– Кто се будет кормить? – сквозь слезы спросила Аннунсиата. – Ты уже стара, Хлорис. Я тоже слишком стара, чтобы быть ей матерью. Что с ней станется?
– Успокойтесь, успокойтесь. Все будет хорошо. Вы очень устали. Такой длинный тяжелый год. Мы найдем бедной малютке кормилицу.
За дверями спальни весь дом был погружен в молчание: казалось, что все покинули его. Хлорис тихо ходила по комнате, проверяя, все ли в порядке, заглянула в детскую, где Доркас единолично правила своим небольшим королевством из четырех подданных. Маленький эльф станет пятым. Кроме Джеймса-Маттиаса и Артура, которому недавно исполнилось пять лет и он должен был скоро покинуть детскую, тут был второй сын Каролин, названный Джоном в честь ее брата, и ребенок Дейзи, умершей от родовой горячки. Это было одно из событий, сделавших этот год таким длинным и трудным, и Джон Элисбери прислал свою маленькую дочку Мэри-Селию сюда, в тишину детской Морлэнда, до тех пор, пока она не подрастет или он не женится повторно. Хлорис уже не могла вспомнить, кто первым назвал девочку Клевер, но имя закрепилось, очень шло ей и подходило гораздо больше, чем настоящее, данное при рождении.
Остальной дом опустел: Хьюго умер, Мартин был в ссылке, Арабелла исчезла. О ней никто ничего не слышал с той самой ночи, как она ушла из дома. Аннунсиата неоднократно посылала людей на ее поиски, но ни разу никто не обнаружил ни единого следа. Времена шли неспокойные и вполне можно было предположить самое худшее, но Аннунсиата, хорошо зная свою дочь, считала, что Арабелла просто затерялась где-то за границей, поехав вдогонку за Мартином на другом корабле.
– Она когда-нибудь обязательно найдется, – обычно говорила Аннунсиата. – Вот увидите.
Мартин жил в Ганновере, где о нем заботилась тетка Аннунсиаты, София. А он как мог платил ей за доброту, обучая ее детей английскому языку. Мартин держал связь с домашними через Эдмунда в Сент-Омере, что было надежнее всего в эти смутные времена, так как иезуитов хорошо принимали при английском дворе. Король отказывался простить его, но Аннунсиата намеревалась повторять прошение до тех пор, пока не получит положительного ответа, и тон ее писем к Мартину всегда был оптимистичен. Дома, о чем хорошо знала только Хлорис, се настроение не было таким радужным, она с трудом пережила этот ужасный год, отсылая людей из дома, намеренно усугубляя свое одиночество: Карелли отправила в Европу, в большое путешествие с отцом Сент-Мором, а Мориса, как и планировала, в Лейпцигский университет учиться у маэстро Пецеля. Она убедила Каролин, как только та родила, поехать навестить брата и заодно восстановить здоровье. По мнению Хлорис, ее хозяйка надеялась на то, что симпатичная глупенькая Каролин скоро снова выйдет замуж и никогда не вернется назад. Все выглядело так, будто Аннунсиата хотела остаться совсем одна.
Тайна ее беременности долго обсуждалась слугами и всем обществом Йорка. Но даже если бы кто-нибудь имел настолько больное воображение, чтобы догадаться, он никогда не осмелился бы высказать свою догадку вслух. Однако благочестивая часть высшего света Йорка перестала присылать ей приглашения, остальные, больше жаждущие популярности, нежели благочестия, продолжали приглашать ее, но получали отказы. Аннунсиата никуда не выходила и лишь иногда покидала дом, чтобы прогуляться по саду. Исключение составляли ее поездки в Лондон к королю, за прощением для Мартина. Чем больше округлялся живот, тем разительнее она становилась похожа на призрак, безмолвно слоняющийся по пустому огромному дому. Когда уехал отец Сент-Мор, службы в часовне прекратились, хотя священный огонь все еще горел в лампадах, и графиня проводила там долгие часы, но не на коленях в молитве, а просто сидела, будто от этого ей становилось легче.
Хлорис казалось, что вынужденный отрыв от своей религии был для Аннунсиаты самым тяжелым испытанием, может быть, даже более тяжелым, чем разлука с Мартином, так как Аннунсиата не сомневалась в том, что рано или поздно они снова будут вместе. Но, не отказавшись от своего греха и не получив прощения, она не могла найти успокоения в вере – основе всей ее жизни. Аннунсиата не могла, вернее, не хотела признать свою любовь грехом. Эта двойственность была хуже всего на свете, и когда она часами сидела в темной часовне, глядя на статую Святой Девственницы, Хлорис думала, что Аннунсиата мысленно продолжает долгий спор с Ней и Всевышним.
После смерти Хьюго некоторые слуги покинули Морлэнд, не желая иметь ничего общего с убийством, а может быть, оттого, что не могли вынести тяжелой атмосферы, воцарившейся в доме. С теми же, кто остался, графиня держала дистанцию, но была неизменно вежлива и добра. Сердце Хлорис разрывалось от жалости, когда она смотрела на нее. Аннунсиата изнуряла себя работой, управляя и Морлэндом, и Шоузом, и Чельмсфордом, вела все хозяйство в доме, следила за воспитанием детей. Но в свободные минуты она бродила, как призрак, или неподвижно сидела, часами глядя в пустоту. Если бы она могла быть добра к себе так же, как к другим!
Убедившись в том, что в доме все в порядке, Хлорис вернулась в главную спальню и увидела, что Аннунсиата уснула. Рядом сидела Берч, оберегая ее сон. Берч было уже пятьдесят пять, но, на взгляд Хлорис, за последние десять лет она совсем не изменилась: была подтянута, подвижна и бодра, как всегда. Услышав, что вошла Хлорис, Берч подняла глаза.
– Хозяйка, наконец, уснула. Я думала, она никогда не перестанет рыдать.
– Пока она спит, ты должна что-нибудь поесть, – сказала Хлорис.
– А ты?
– Я не могу сейчас есть. Попозже.
Она подошла к колыбели, чтобы взглянуть на спящую малышку.
– Бедняжка. Надо найти ей кормилицу. Берч странно посмотрела на нее:
– Она сказала, что хочет назвать ее Альеной. Женщины обменялись понимающими взглядами.
– Не самое плохое имя, – заметила Хлорис, тыльной стороной пальца поглаживая ребенка по щеке.
Берч беспокойно огляделась, и Хлорис поняла, что та намеревается, просто горит желанием поговорить по душам. Берч никогда не обсуждала чувства ни свои, ни чужие – должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы она решилась на это.
– Я не могу понять, – сказала она, – что могло заставить ее так поступить.
Хлорис вопросительно посмотрела на Берч, не вполне уверенная в том, насколько та осведомлена, но она не изменилась в лице.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Хозяин... я имею в виду... Ее – из всех женщин.
Манерой вести разговор Берч очень напоминала принца Руперта.
– Мне кажется, я понимаю, – сказала Хлорис. – Хотя это трудно объяснить. Но я думаю, что все случилось именно поэтому. Она действительно любила его. Я имею в виду принца. Для нее было ужасным потрясением узнать, что он ее отец и что она не имеет права на эту любовь. Но дальше было хуже: даже зная все, она по-прежнему любила его, глубоко в сердце все равно любила. Вот почему она больше никого не смогла полюбить, хотя искала, искала и искала всю свою жизнь. А поскольку ее сердце было занято им, она не могла остановиться, пока...
– Не надо, – сказала Берч.
Хлорис замолчала, словно споткнувшись о какое-то препятствие.
– Не надо, – повторила Берч еще спокойнее. – Я не хочу слышать этого. Бог простит ее.
– И пожалеет, – добавила Хлорис.
Она оставила колыбель, подошла к кровати Аннунсиаты, взглянула на ее измученное лицо. Во сне хозяйка всегда выглядела гораздо моложе своих лет, но теперь от возбуждения и горя очень похудела, и на осунувшемся лице проступил истинный возраст. Аннунсиату уже никто не принял бы ни за подростка, ни даже за молодую женщину.
– В любом случае, – продолжала Хлорис, – она заплатила за все сполна. И будет платить дальше. Не осуждай ее.
Берч поднялась.
– Если ты присмотришь за ней, я пойду и поищу что-нибудь поесть, – сказала она. – Принести тебе немного сыра и хлеба?
– Если не трудно, – ответила Хлорис, и Берч вышла из спальни.
Хлорис присела около кровати, раздумывая над тем, что будет дальше. Морлэнд напоминал осажденный дом, а Аннунсиата была единственным стражником, охраняющим его для своего короля. Охрана стольких поместий для такого множества детей, непрерывная бессменная вахта – когда же хозяйка будет спать? А теперь еще эта малышка! Что с ней будет?
«Альена», – подумала Хлорис, и улыбка осветила ее усталое лицо.
– Пусть она согреет твое сердце, – прошептала она.
Пока Аннунсиата ожидала родов, король и королева посетили западную часть страны после того, как в марте был подписан приказ о всеобщей амнистии, согласно которому из тюрем выпустили тысячи сектантов и сторонников Монмаута. Все западные территории после восстания Монмаута были разорены, теперь настало время для их восстановления. В апреле король издал декларацию о прощении и впервые по всей западной территории люди любого вероисповедания могли легально отправлять свои культовые обряды. Но, как в декабре писала Аннунсиата в Сент-Омер, «похоже, никто не собирается благодарить короля за его великодушие. Я думаю, что все это сообщество сектантов на самом деле относится к королю с гораздо большим подозрением, чем к тем, кто их притеснял. Я полагаю, что король – единственный человек во всей Англии, который действительно хочет быть терпимым ко всем подданным».
Однако были и более радостные новости. Совершая поездку по западу, король посетил монастырь Святого Уинифреда, который имел репутацию чудотворного, и молился там о сыне. Через две недели королева понесла.
«Определенно, случилось чудо. Королева уже пять лет не беременела. А тот факт, что это случилось сразу же после посещения монастыря, свидетельствует о прямом вмешательстве Всевышнего. Может быть, именно по этой причине король уверен в том, что обязательно родится сын. Королева была более осторожна в своей радости, как бы боясь вспугнуть ее, вспоминая прошлые неудачи», – писала Аннунсиата в письме к Мартину.
Королева всегда была очень тихой, осторожной и набожной женщиной. Она отказывалась принимать Аннунсиату, пока та была беременна. А когда в декабре Аннунсиата снова прибыла ко двору, чтобы возобновить просьбу о прощении Мартина, королева по повелению короля приняла ее, но была холодна, словно та ей смертельно надоела. Как Аннунсиата и надеялась, король в своей радости стал более лояльным, но, тем не менее, не сразу гарантировал прощение, однако намекнул, что дело можно ускорить, если Аннунсиата примкнет к римской церкви.
– Я знаю, что вы – католичка, – сказал он. – Но вы остановились на полпути. Ваша религия – это компромисс. Почему вы не пойдете до конца? Религия ничего не значит без власти. И нет власти, в которую можно верить, кроме римской. Ваша вера не имеет лидера. Обернитесь к главе, которого избрал сам Бог, к папе.
Аннунсиата колебалась, понимая, что прощение для Мартина уплывает из рук.
– Сэр, если бы я могла быть уверенной...
– Вы должны быть уверены. Правда везде, вокруг вас. Разрешите мне прислать кого-нибудь, чтобы открыть вам глаза.
Таким образом, когда Аннунсиата вернулась в Морлэнд после очередного неудачного визита к королю, с ней вместе приехал молодой иезуитский священник отец Клауд, и снова в часовне Морлэнда начались службы, но теперь римские. По форме они незначительно отличались от англо-католических богослужений, но среди слуг многие перестали посещать мессы, а кое-кто, хотя и не избегал их, но постоянно был недоволен. Спустя неделю Аннунсиата попросила отца Клауда прекратить службы в часовне; для желающих он проводил их в собственной комнате, попутно давая разъяснения по вопросам римско-католической веры. Аннунсиате очень нравилось беседовать с ним, и они проводили много часов в оживленных спорах. Отец Клауд был энергичным, чувствительным юношей с большим даром убеждения, совершенно не желающим запугивать людей, лучшим представителем тех, кого слуги все еще называли «нонконформистами». Но это не прибавило графине популярности ни в Йорке, ни в его окрестностях.
К ее удивлению, в ответе на письмо из Сент-Омера не было энтузиазма по поводу беременности королевы. Аннунсиата радовалась за царственную чету чисто по-человечески и по-родственному, потому что считала бездетность трагедией для семейной пары и оттого, что они были ее родней. Она не имела в виду политические сложности.
«Хуже всего, если появится сын. У принца Вильгельма в Англии много друзей, которые сообщают ему о настроениях в народе и говорят, что, если родится сын, они позаботятся о том, чтобы он вырос защитником протестантской религии. Вы понимаете, что это значит? Король Луи давит на своих границах на Палатинат и на Голландию. И никто в Европе не поддержит католического принца, который сможет объединиться с Луи, чтобы бороться с протестантом, противостоящим французам в течение десятилетий. Мы слышали, что король попросил вернуть англо-шотландские подразделения, которые помогали в Голландии принцу Вильгельму, и что они отказались возвращаться домой. Там сейчас четыре тысячи лучших воинов всего христианского мира, присягнувших ему на верность. Моя леди, будьте осторожны! Вы можете оказаться в большей опасности, чем я».
Письмо потрясло Аннунсиату. Друзья в Англии, которые вырастят из наследника защитника протестантов? Понимала ли она, что это значит? Думалось, что да. Конечно, в Англии были люди, которые с удовольствием поддержали бы Вильгельма, если бы он захотел вторгнуться в страну; а при поддержке англо-шотландских подразделений ему не понадобились бы иностранные войска, и это увеличило бы его популярность. Очень опасное письмо... Там было еще немного о том, что Карелли и отец Сент-Мор провели Рождество с Мартином в Ганновере, что мальчик всем очень нравится, особенно Софии, и что он, вероятно, разбил сердца всех женщин моложе двадцати лет. Аннунсиата дочитала до конца и потихоньку сожгла письмо.
Она думала о грозящей опасности, и ей стало очень одиноко. Если начнется вторжение, что ей делать? В доме нет ни одного мужчины и, если Мартин к этому времени не вернется, ей придется одной защищать Морлэнд, возможно, от «четырех тысяч лучших воинов христианского мира». От одной этой мысли Аннунсиату охватила нервная дрожь. Достанет ли у нее мужества? Она знала, что бывает с женщинами после падения осады. А сдавшись без сопротивления, она станет изменницей, ведь быть верноподданным короля – первейшая обязанность каждого. Особенно если ты носишь имя Морлэнд. Как сказал Мартин, сын – это худшее, что может случиться, но все же она не могла заставить себя желать своей королеве выкидыша или мертворожденного ребенка. Желать такое другой женщине было для нее столь же непростительным грехом, как и измена королю. Аннунсиата искала в часовне тишины не для молитвы – молиться она не могла, и не для покоя, потому что не было для нее покоя, но для свободы просто быть. Она сидела там час за часом, ничего не говоря, ни о чем не думая.
Дела мало-помалу продвигались. В апреле король подписал вторую декларацию о прощении, отличавшуюся от первой тем, что, в доказательство своей искренности, он перечислил всех недавно назначенных высших офицеров, несмотря на то, что те были католиками. В конце апреля он приказал читать документ на главной площади каждого города королевства четыре воскресения подряд, чтобы каждый его услышал. Это могло понравиться сектантам и католикам, но никак не высшим чиновникам англиканской церкви, чьи привилегии таким образом ограничивались. Поэтому во дворце Ламбет состоялось собрание, в результате которого семь епископов: Эли, Сент-Азаф, Чичестер, Бат, Уэллс, Бристоль, Петерборо – и главный епископ Кентербери представили в Уайтхолл петицию королю, заявляющую об их отказе читать декларацию. Отказ являл собой протест воле короля со стороны государственной церкви. И король ответил тем, что сослал этих семерых в Тауэр.
Копии петиции ходили по Лондону, и под жарким июньским солнцем страсти в народе постепенно начали накаляться. Королеве вскоре предстояло родить, и Аннунсиата приехала в Лондон, чтобы быть под рукой. День за днем Хлорис и Том выходили на улицы, заполненные толпами народа, и возвращались домой, принося совсем нерадостные новости. В самый разгар этих волнений, десятого июня, Аннунсиата получила известие о том, что у королевы начались роды.