Страница:
– Я и не собираюсь, – ответила Кейт. – Я знаю, что стопроцентной уверенности не существует, но я однажды была в доме, где буквально вся семья была больна инфлюэнцей, за исключением повара, второй горничной и меня. Я ухаживала за хозяйкой дома, тремя ее детьми и двумя другими слугами, причем повар и я были единственными, кто не поддался инфекции. Так что я не боюсь.
Доктор весело рассмеялся и сказал, что теперь будет ждать вызова к ней; посоветовал ей день-другой не ходить к тетушке и лукаво предупредил сэра Тимоти, чтобы он передал миледи, что ей не следует больше болеть, если она не хочет, чтобы милорд находил утешение, кокетничая с молодой красивой леди.
Сэр Тимоти сопроводил эту остроту холодной усмешкой и с достоинством наклонил голову. Обескураженный доктор засмеялся снова, уже более сдержанно, и сказал, что ему следует поспешить к обеду, иначе Торкил потеряет терпение.
Сэр Тимоти улыбнулся снова, на этот раз приветливо, и доктор с поклоном удалился. Сэр Тимоти перевел взгляд на лицо Кейт, исполненное плохо скрываемого возмущения, и глаза его потеплели.
– Ну что вы, дорогая! Вот несносный старый гриб! Рыба-прилипала! Впрочем, он не дает мне помереть, за что я ему благодарен – или должен быть благодарен! Не хотите ли выпить со мной шерри?
– С удовольствием, сэр. Но если вы собираетесь и дальше вести разговор в таком тоне, боюсь, вы пожалеете, что пригласили меня к обеду, потому что я ударюсь в мрачные мысли и стану смертельно скучной!
– Это невозможно! – сказал он, тихо смеясь. – У вас веселый нрав, дитя мое, я не верю, что вы вообще способны быть смертельно скучной. – Разговаривая, он налил два стакана шерри и, вручив ей один из них с легким поклоном, вернулся в свое кресло.
– Не знаю, сэр, во всяком случае, я стараюсь не быть скучной. Что до веселого нрава – пожалуй, да! Я считаю себя жизнерадостной и… и стараюсь всегда усмотреть юмор в абсурдных ситуациях. Но это отнюдь не говорит в мою пользу: я всегда смеюсь не вовремя!
Дверь отворилась, и вошел Пеннимор в сопровождении лакея, несущего поднос с блюдами. Расставив их на столе, Пеннимор доложил, что стол накрыт, и сэр Тимоти церемонно подвел Кейт к столу, говоря:
– Я хотел пригласить Филиппа, чтобы вам было не так скучно, но этот глупый бычок уехал обедать с молодым Темплкомом. Он прислал весточку с конюшим. Примите мои за него извинения!
– Ну что вы, сэр! Разве не говорится в пословице, что один – слишком мало, а трое – слишком много?
– Хорошо сказано! – одобрил сэр Тимоти. – У вас острый язычок и быстрый ум! За это я и люблю вас, Кейт. Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она походила на вас. Но скорей всего, это была бы маленькая жеманница, так что оно и к лучшему, что у меня дочери нет. Что вы нам предлагаете, Пеннимор?
– Рагу из голубей в грибном соусе, сэр. Или куриная грудка, как вам будет угодно.
– Под соусом бешамель! – добавила Кейт. – Я все знаю! Должны были быть телячьи котлеты, но я очень рада, что их нет, потому что я их не люблю!
– Так телячьих котлет не будет? – спросил сэр Тимоти, отвлекаясь от меланхолии, в которую он погрузился при воспоминании о своих дочерях, умерших в раннем детстве.
Желая развлечь его, Кейт ярко живописала последствия обморока леди Брум и то, как это отразилось на чувствах миссис Торн и на легковозбудимом темпераменте шеф-повара, не забыв упомянуть также об аналогии, обнаруженной Эллен между инфлюэнцей и параличом, разбившим одну из ее тетушек. Сэр Тимоти развеселился, и остаток обеда прошел достаточно гладко. Когда приборы были убраны, Пеннимор поставил перед хозяином графины с портвейном и бренди. Повинуясь движению души, он одобрительно посмотрел на Кейт и позднее сказал Тенби, что он давно не видел сэра Тимоти таким веселым. На что Тенби ответил:
– Нам ли не знать, мистер Пеннимор, – у него не так много поводов для веселья!
Пеннимор печально покачал головой и вздохнул, взглянув на слугу многозначительно, но не сказав ни слова. Тенби тоже вздохнул и тоже промолчал.
Оставшись наедине со своей гостьей, сэр Тимоти предложил ей бокал портвейна, но она отказалась, сказав, что ей больше подойдет карамелька, пока он будет занят своим вином.
– Если только вы не прикажете мне удалиться, сэр, – сказала она, касаясь пальцами края серебряного блюда перед собой. – Пожалуйста, не надо! Здесь у вас так уютно – это самый уютный мой вечер в Стейплвуде!
– Вам не очень по душе церемонность и помпа, правда, Кейт?
– Не по душе, – искренне согласилась она. – Во всяком случае, не каждый день!
– Мне тоже, вот почему я предпочитаю обедать в своей комнате. Но обычно я не разрешаю Пеннимору прислуживать мне. Только если Минервы нет дома или она больна. Лишать ее дворецкого было б уж слишком!
Кейт осмелилась заметить:
– Мне кажется, Пеннимор предпочел бы прислуживать вам, сэр.
– Да, он очень мне предан. Мы росли вместе. Он оставался со мной в трудные времена, как истинный друг. И Филиппа он любит так же, как и я. Очень жаль, что Филипп и Минерва недолюбливают друг друга, но иначе и быть не может: Минерва, знаете ли, равнодушна к детям. К тому же, когда они впервые встретились, Филипп вовсе не был очаровательным мальчиком: это был крепыш хулиган, вечно попадающий в неприятные истории и бесцеремонный с женщинами. – Он глядел в свой бокал с вином, и улыбка, вызванная приятными воспоминаниями, играла на его губах. – К тому же непослушный. Я-то так не считал, но, боюсь, Минерве он доставлял массу хлопот. Ей не нравилось, что я баловал его, – вероятно, это вполне естественно; а ему было неприятно, что она заняла место его тетушки. Он очень любил мою первую жену: она была единственной женщиной, которую он любил в те годы, потому что он почти не знал свою мать. Анна тоже его очень любила и никогда не ревновала. Хотя, Бог свидетель, она имела на это право, видя его, такого толстенького и крепенького, после того как похоронила своего собственного сына. Мы потеряли всех наших детей: двое родились мертвыми, один Джулиан успел подрасти и начать ходить, ковыляя на поводках; обе девочки умерли в младенчестве – зачахли! Все они были очень болезненные – все, и Джулиан тоже. А вот Филиппа не брала ни одна болячка! Иная женщина возненавидела бы его за это – но не Анна! Она считала его нашим утешением.
Он взглянул на портрет, висевший над камином:
– Это моя первая жена. Вы ее не знали.
Кейт, которая уже несколько раз украдкой взглянула на портрет, вставила:
– Я как раз спрашивала себя, не она ли это. Как бы мне хотелось знать ее.
– Она была ангел, – сказал сэр Тимоти просто.
Понимая, что он уносится мыслями в прошлое, Кейт хранила сочувственное молчание. Его глаза были прикованы к портрету, на губах блуждала задумчивая улыбка; и Кейт, тоже глядя на портрет, подумала, что невозможно представить большего контраста, чем между первой и второй леди Брум. Анна была настолько же светловолоса, насколько Минерва черна, и ничто в ее лице и томной позе не могло навести на мысль об энергичности, столь характерной для второй леди Брум. Возможно, это было погрешностью живописца, но в ее приятном лице недоставало решительности. Она была довольно хорошенькая, но не красивая: из той категории женщин, подумала Кейт, которых трудно различить в толпе. Другое дело – вторая леди Брум, ее яркая внешность никого не оставит равнодушным.
Она все еще глядела на портрет, когда вдруг почувствовала с некоторым беспокойством, что сэр Тимоти изменил направление взгляда и рассматривает теперь ее саму.
– Нет, – произнес он, словно прочитав ее мысли, – она нисколько не была похожа на вашу тетушку.
– Да, сэр, – сказала Кейт, не в состоянии придумать никакого другого ответа.
Он протянул тонкую руку, поднял графин и снова наполнил свой стакан.
– У вашей тетушки много прекрасных качеств, Кейт, – сказал он, тщательно взвешивая каждое слово, – но вы не должны позволять ей неволить себя.
– Я н-не собираюсь, – ответила озадаченная Кейт. – Но она никогда и не пыталась неволить меня! Она всегда была слишком добра ко мне… даже чересчур!
– Она очень целеустремленная женщина, – продолжал сэр Тимоти, будто не слыша слов Кейт. – И побуждает ее к действию то, что она – порой ошибочно – полагает своим долгом. Я не знаю, зачем она привезла вас сюда и почему проявляет к вам доброту, но я точно знаю, что делает она это не из сострадания. У нее есть какая-то скрытая цель. Я не знаю, что это может быть за цель, да я не очень-то и старался узнать.
Он оторвался от созерцания вина в бокале, устремив взгляд на Кейт. И она была потрясена, увидев в его глазах ироническую усмешку. Он снова принялся разглядывать вино в бокале и с циничным смешком изрек:
– Когда вы подойдете к концу ваших дней, дитя мое, вы тоже обнаружите, что вас уже ничто не способно взволновать. Вы будете слишком усталы, чтобы поднимать оружие против превосходящей силы. Приходит отрешенность.
– Но вас ведь еще волнует Стейплвуд! – воскликнула Кейт, желая поднять его настроение.
– Меня? Волновал когда-то, но в последние годы я и от него отдалился. Я начал понимать, что, когда я умру, мне все станет безразлично, ибо я никогда ни о чем уже не услышу.
Он поднес стакан к губам и сделал небольшой глоток.
– О, не глядите так подавленно! Если бы меня волновало… – Он замолчал, уставившись на тени позади стола, будто стараясь что-то в них разглядеть и в то же время страшась этого. Его лицо исказилось гримасой, и он медленно перевел взгляд на Кейт.
– Может, это и к лучшему, что нам не дано заглянуть в будущее! – произнес он с легким вздохом. – Меня и настоящее не сильно волнует, равно как и люди. Но вас, Кейт, я люблю, как собственную дочь, поэтому я и заставил себя воспрянуть из моей плачевной летаргии, чтобы предупредить вас: не позволяйте заставлять себя – ни силой, ни лестью – сделать что-либо такое, чего не приемлет ваше сердце и ваш здравый смысл.
Кейт хотела возразить, но сэр Тимоти с отсутствующим выражением на лице остановил ее движением руки.
– Я не знаю, что у Минервы на уме, и не желаю знать, – ворчливо произнес он. – Я слишком стар и слишком устал! Все, чего я хочу, – это чтобы меня оставили в покое!
Кейт сказала тихо:
– Да, сэр. Я никогда не нарушу вашего покоя. Вы можете быть в этом уверены!
Он выпил еще вина и, казалось, вновь обрел свою всегдашнюю отрешенность, а с ней и спокойствие. Он молчал минуту-другую, наблюдая игру огня свечей в вине, остававшемся в бокале, но вдруг вздохнул и сказал:
– Бедная Минерва! Ей следовало бы выйти замуж за общественного деятеля, а не за человека, который никогда не стремился блистать в обществе, да к тому же такого дряхлого. У нее много недостатков, но я не могу забыть, что, когда мое здоровье ухудшилось, она рассталась с той жизнью, которую любила, без единой жалобы, привезла меня домой – ибо я был слишком болен, чтобы самому принимать решения, – и никогда даже не намекнула, что ей хотелось бы вернуться в Лондон. У нее чрезвычайно развито чувство долга, как я уже говорил вам: достоинство, которое порой доходит до чрезмерности. Ей присуща также безграничная энергия, которой я, к стыду моему, лишен. Она ко всему прочему честолюбива: она мечтала, чтобы я занялся политикой, и не могла понять, что мне это абсолютно неинтересно, что у меня нет желания блистать в этом свете! Равно как и в любом ином, – добавил он задумчиво. – Мой брат Джулиан – вот кто был честолюбив! Это отец Филиппа, как вы поняли. У меня же всегда была лишь одна мечта: передать из рук в руки мое наследство сыну. Для меня имеет первостепенное значение продолжение рода. Ну да сейчас речь не обо мне. Когда доктора сказали Минерве, что лондонская жизнь мне вредна, и мы переехали сюда, со временем она поняла, что ей надо найти какое-то занятие, чтобы не истосковаться до смерти. Это достойно восхищения: другая женщина, с не столь сильным характером, возроптала бы и истощила себя страданием.
– Но вместо этого, – напомнила Кейт, – она посвятила себя тому, что было дорого вам, – занялась поместьем Стейплвуд!
Он чуть слышно рассмеялся:
– Такова ирония судьбы, не правда ли? Я научил ее любить Стейплвуд; я научил ее гордиться традициями семейства Брум; я одобрял ее, когда она сорила деньгами, перепланируя сады или заменяя всю мебель в доме, потому что она казалась ей чересчур современной. Вероятно, она была права. Возможно, столы и кресла красного дерева, купленные моим отцом, ковры, постеленные им, и правда не гармонировали с домом: я никогда так не считал, но я вырос с ними и воспринимал их как неотъемлемую часть самого дома. Но я не очень полагаюсь на свой вкус. Я помню, как Джулиан, приехав однажды к нам с визитом, сказал, что Минерва преобразила дом до неузнаваемости. Это была высокая похвала, потому что у него отличный вкус. Но по мере того как интерес Минервы к Стейплвуду возрастал, мой – уменьшался. Странно, правда?
– Может быть, – неуверенно сказала Кейт, – вы стали ощущать, что Стейплвуд теперь больше ее, чем ваш?
Он обдумал эти слова, слегка нахмурившись.
– Нет, не думаю. Я и по сей день этого не ощущаю. Я всегда знал, что в моей власти было бы всему положить конец, но я этого не сделал. Сначала – потому, что был рад, что она так пылко разделяет мои собственные чувства к Стейплвуду, а потом… о, потом… Отчасти потому, что я понимал свою вину: ведь именно я поощрял ее стремление посвятить себя поместью, и теперь, когда она научилась любить его, мог ли я осудить ее? А отчасти потому, что я не ощущал в себе достаточно сил, чтобы противостоять ей. – Ироническая усмешка снова тронула его губы. – Обычно я виню во всем свое угасающее здоровье, но истинная причина в том, что Минерва обладает куда более сильным характером, чем я. Она никогда не уклоняется от сражений и в них гораздо более изобретательна. Все, о чем я мечтаю, – это покой! Куда как неблагородно!.. Боже, как бессвязно я говорю. Одна из слабостей, присущих старости, дитя мое. Но я начал беспокоиться за вас. Я знаю вашу тетушку гораздо лучше, чем вы. Я рассказал вам о ее хороших качествах, и вы не думайте, что я их не признаю, когда говорю, что вы обманываете себя, если верите, что ее доброта и ласки проистекают от любви к вам. Бедная Минерва! Она совершенно незнакома с нежными чувствами, которые возвышают ваш пол и заставляют нас, грубые создания, обожать вас!
Кейт улыбнулась:
– Я не обманываю себя, сэр. Я благодарна моей тетушке за ее доброту, но я знаю, что она взяла меня сюда, чтобы служить – ах, я не то говорю! Но я уверяю вас, что не позволю ни запугивать себя, ни задабривать, и не терзайтесь за меня больше. Я очень хорошо могу за себя постоять.
Сэр Тимоти, видимо, успокоился и предложил Кейт партию в пикет. Ей было ясно, что, каковы бы ни были его подозрения, он не станет искать им подтверждения, а тем более вмешиваться в планы своей супруги. Кейт его слишком любила, чтобы испытывать к нему презрение, но ей пришлось убедиться, что его слабохарактерность и вправду порой заставляет его поступать неблагородно. Возможно, причиной того, что он пасовал перед трудностями, было его нездоровье, но у Кейт сложилось впечатление, что он всю жизнь предпочитал глядеть в другую сторону, если сталкивался с какой-либо трудностью или неприятностью. Кейт понимала, что бессмысленно пытаться столкнуть сэра Тимоти с его супругой, и приняла предложение сыграть в карты со своей всегдашней сердечностью.
В глубине души ей больше всего хотелось сегодня вернуться пораньше в свою спаленку, чтобы наедине, в ночной тишине обдумать все, что с ней случилось в этот самый богатый событиями день в Стейплвуде. Необыкновенные приключения начались с беспокойного поведения Торкила в парке. Затем последовала ошеломляющая новость, что мистер Нид находится в Маркет-Харборо. И, наконец, вершиной всего было предложение мистера Филиппа Брума. Само собой, все остальное отодвинулось на второй план, и Кейт должна была честно признаться себе, что очень немного времени из того, которое она собиралась посвятить размышлениям, было бы потрачено на другие проблемы. Она почувствовала, что в мыслях ее полный сумбур, и она не способна сосредоточиться на игре в карты. Как ни странно, больше всего ее терзал не вопрос, принимать или нет предложение Филиппа, а множество мелких трудностей, которые Филипп, насколько она разбиралась в чувствах противоположного пола, счел бы пустячными. Но они вовсе не были пустяками ни для Кейт, ни для семейства Брум. Оставляя Стейплвуд, она оставит и все, что дала ей леди Брум, и как же быть тогда со свадебным платьем, если в кошельке у нее денег едва хватит на чаевые Эллен и Пеннимору? Из чьего дома выходит она замуж? Кто поведет ее под венец вместо отца? Эти детали могли показаться несущественными для Филиппа, но они будут иметь значение в глазах его родни. Он может сказать, что его не интересует мнение родни, но все же нормальный человек не может не желать, чтобы его невеста выглядела достойно. Невеста, которую не сопровождают родственники, которая идет в церковь с постоялого двора, неизбежно заслужит пренебрежение или даже жалость семейства Брум – а это будет для Филиппа острый нож.
Кейт спрашивала себя, приходят ли эти соображения в голову Филиппу и не жалеет ли он уже о своем опрометчивом предложении; и в таком случае, будет ли он искать предлог взять его назад или будет упорствовать далее из чувства чести? Ей казалось, что было бы легче для нее, если бы он отказался от своего предложения, и в то же время она чувствовала, что он не такой человек, чтобы играть сердцем девушки. Она так запуталась в своих беспокойных размышлениях, что сэр Тимоти спросил, не устала ли она.
Кейт не могла знать, что Филипп нисколько не жалел о сделанном им предложении и у него не возникало никаких недоуменных вопросов по этому поводу. А если бы и возникли, то не привели бы его в смятение. Напротив, он обрадовался бы возможным трудностям как посланному небом предлогу избежать пышного венчания, которое нравится женщинам гораздо более чем мужчинам. Если бы его спросили, как бы он хотел венчаться, он бы ответил без малейших колебаний, что предпочел бы, скромную церемонию без приглашения гостей, кроме шафера и Сары Нид, которая повела бы Кейт под венец.
Но в действительности в данный момент Филипп вовсе не думал о свадьбе. Приехав в Фрешфорд-Хаус, он оставил экипаж в конюшне и поручил заботу о лошадях старшему конюху мистера Темплкома. На полпути к дому он был встречен хозяином, который приветствовал его вопросом, не имеет ли в виду ее светлость леди Брум прекратить его визиты в Стейплвуд путем отказа в гостеприимстве его груму.
– Именно так, – с улыбкой согласился Филипп.
– Я так и подумал, что ты именно из-за этого велел мне прикусить язык. По-моему, она хватила через край, а? Я слыхал о хозяевах, которые имели привычку не размещать в доме форейторов и лошадей своих гостей – некоторые из них ставили условие брать не больше одного слуги! – но все же это чересчур – не принять твоего грума! В следующий раз она откажет и твоему камердинеру!
– О, она не говорила, что не примет моего грума. Она просто отметила, что его присутствие излишне увеличит затраты на содержание хозяйства, и намекнула, что некие неудачные вложения капитала делают настоятельным для моего дяди сокращение расходов. А что до Ноуля, ей нет нужды просить меня не брать его с собой. С того момента, как слуги в Стейплвуде узнали, что он не старший-главный-доверенный лакей, они обращались с ним – даже Пеннимор! – с таким высокомерием, что он сам попросил меня не брать его больше туда. Ко мне приставлен Тенби, а поскольку я не принадлежу к тем денди, которые не могут одеться без посторонней помощи, то его обязанности не слишком обременительны!
– Я поражаюсь, как сэр Тимоти допускает такое! – вырвалось у мистера Темплкома.
– Он ничего не знает, – проронил Филипп. – И не узнает об этом от меня. Здоровье его далеко не прекрасное, возраст берет свое. Он живет в своем крыле и почти не выходит. Как вспомню… – Он вдруг прервал себя, плотно сжав губы.
– Весьма печально, – сочувственно сказал мистер Темплком. – Я не вижу его верхом последнее время. Я знаю, он больше не охотится, но он имел привычку объезжать кругом поместье, пока с ним не случился этот страшный приступ в прошлом году. Похоже, он так и не оправился. Думаешь, он собирается покинуть нас?
– Не знаю. Он так переменился! Похоже, он смирился и пустил все на волю волн – лишь бы его оставили в покое! Глядя назад, я признаю, что он всегда был слишком мягок для любой борьбы. Но в те дни, когда была жива моя тетушка, борьбы от него и не требовалось: они жили в полном согласии!
Темплком тактично воздержался от комментариев, ограничившись невнятным знаком согласия, но по истечении приличного случаю интервала он прокашлялся и позволил себе спросить:
– А что говорит о нем этот масленый проходимец?
Филипп без труда узнал в этом определении доктора Делаболя.
– А что бы ты ожидал! Он не видит причин для тревоги: «Ваш дядюшка – старый человек, у него слабое сердце». Он все внушает мне, что дяде нельзя волноваться, и городит частокол из медицинских терминов, если я прошу назвать более точный диагноз. Он, конечно, креатура Минервы, хотя…
Филипп замолчал и сдвинул брови, подыскивая слова. Криво усмехнувшись, он продолжил:
– Надо отдать ему должное, он внимателен к дяде и всегда вовремя дает ему отвлекающие средства, когда у него начинаются спазмы.
– А ты никогда не думал проконсультироваться у медицинских светил? У Крофта, или у Холфорда, или там… я плохо в них разбираюсь, но вроде как, если врач имеет практику в Лондоне, он должен быть знатоком!
– Да, я думал об этом, но мне отсоветовали – и не Делаболь или Минерва, а сам дядя! Он уверовал, что происходящее с ним неизбежно, и просил меня не подвергать его таким испытаниям, как опрашивание и обстукивание незнакомыми людьми. Что я мог поделать? Тем более что он, боюсь, прав.
Тем временем они подошли к дому, и мистер Темплком, понимающе кивнув, подтолкнул Филиппа ко входу, говоря:
– Я бы не удивился, если бы он и был прав. Это, конечно, печально, все же нет смысла горевать о том, чего нельзя исправить. Пойдем и пообедаем, чем Бог послал! Закусим по-походному – ты же знаешь, как я тут живу, с тех пор как матушка уехала с Долли в Лондон, оставив весь дом, завешенный холстиной!
Уже имея представление о походных трапезах мистера Темплкома, Филипп не волновался. Обед мог быть накрыт в малой столовой, и прислуживать мог один поваренок, но в представление мистера Темплкома о походных трапезах входили фазаньи яйца, филе семги под соусом из каперсов, птица и дрожжевой пирог. Никаких финтифлюшек, как мистер Темплком презрительно называл тартинки, трюфеля и желе, глубокомысленно полагая, что Филипп испытывает к ним не большее пристрастие, чем он сам.
– Женщины их обожают, но, по-моему, они подходят разве что для балов, званых вечеров и прочих раутов! Да и то, Филипп, часто ли тебе на званом вечере хотелось съесть что-либо подобное?
– Твоя правда! – согласился Филипп. – Они выглядят соблазнительно, но, на мой взгляд, куда соблазнительнее хороший кусок ветчины!
– Совершенно верно! Да, кстати! – возвысил голос мистер Темплком, окидывая взглядом стол. – Тут должна была быть ветчина! Чертовски соблазнительная ветчина собственного копчения! Эй, Том, где ветчина?
Поваренок с виноватым видом сказал, что ветчина вся съедена, до самой косточки; а на возмущенный вопрос мистера Темплкома, кто же ее всю съел, ответил, ухмыльнувшись:
– Вы, сэр!
– Должно быть, хорошая была ветчина! – заметил Филипп, щедро накладывая себе семги. – Впрочем, я все равно ветчины не хочу. Так о чем ты хотел со мной посоветоваться?
– Я скажу тебе после обеда. Знаешь, кого я встретил недавно на Бонд-стрит? Старину Прудоу! В жизни так не удивлялся! Я его сто лет не видел.
– Я тоже. Он что, прогуливался? – спросил Филипп без особого интереса. – Я полагаю, ты ничего не знаешь о бедном старине Трине. Когда я последний раз был в Лондоне, я встретил Минстеда, и он сказал, что у Трина дела плохи, что ему придется ликвидировать свои счета, но я пока не видел объявлений в газетах.
Поскольку оба джентльмена вращались в одних и тех же кругах, они охотно впадали в воспоминания; а так как оба были к тому же землевладельцами и знатоками сельского хозяйства, то от воспоминаний слово за слово они перешли к таким плодотворным темам, как правонарушения арендаторов и тупоголовость фермеров; и только когда они добрались до библиотеки, Филипп повторил свой вопрос. К этому времени мистер Темплком сумел придумать кое-какие проблемы сева озимых, по которым он хотел бы получить консультацию, – если бы не знал о современных методах земледелия столько же, сколько и его друг. Филипп с готовностью поделился с ним своим опытом, но не был введен в заблуждение, и когда мистер Темплком открыл было рот, чтобы поспорить, и тут же закрыл его снова, он сардонически усмехнулся и сказал:
– И это все, что ты хотел спросить? Ну-ка, Гарни, раскалывайся!
– Ты прав! – признался мистер Темплком. – На самом деле я не об этом хотел тебя спрашивать. Дело чертовски деликатное, и я не стал бы ввязываться в него, не будь ты моим другом. Или если бы ты часто ездил в Стейплвуд, как и раньше. Но меня преследует мысль, что ты можешь ничего не знать, и с моей стороны было бы не по-дружески играть в молчанку.
– Могу не знать о чем? – ровным голосом спросил Филипп.
Доктор весело рассмеялся и сказал, что теперь будет ждать вызова к ней; посоветовал ей день-другой не ходить к тетушке и лукаво предупредил сэра Тимоти, чтобы он передал миледи, что ей не следует больше болеть, если она не хочет, чтобы милорд находил утешение, кокетничая с молодой красивой леди.
Сэр Тимоти сопроводил эту остроту холодной усмешкой и с достоинством наклонил голову. Обескураженный доктор засмеялся снова, уже более сдержанно, и сказал, что ему следует поспешить к обеду, иначе Торкил потеряет терпение.
Сэр Тимоти улыбнулся снова, на этот раз приветливо, и доктор с поклоном удалился. Сэр Тимоти перевел взгляд на лицо Кейт, исполненное плохо скрываемого возмущения, и глаза его потеплели.
– Ну что вы, дорогая! Вот несносный старый гриб! Рыба-прилипала! Впрочем, он не дает мне помереть, за что я ему благодарен – или должен быть благодарен! Не хотите ли выпить со мной шерри?
– С удовольствием, сэр. Но если вы собираетесь и дальше вести разговор в таком тоне, боюсь, вы пожалеете, что пригласили меня к обеду, потому что я ударюсь в мрачные мысли и стану смертельно скучной!
– Это невозможно! – сказал он, тихо смеясь. – У вас веселый нрав, дитя мое, я не верю, что вы вообще способны быть смертельно скучной. – Разговаривая, он налил два стакана шерри и, вручив ей один из них с легким поклоном, вернулся в свое кресло.
– Не знаю, сэр, во всяком случае, я стараюсь не быть скучной. Что до веселого нрава – пожалуй, да! Я считаю себя жизнерадостной и… и стараюсь всегда усмотреть юмор в абсурдных ситуациях. Но это отнюдь не говорит в мою пользу: я всегда смеюсь не вовремя!
Дверь отворилась, и вошел Пеннимор в сопровождении лакея, несущего поднос с блюдами. Расставив их на столе, Пеннимор доложил, что стол накрыт, и сэр Тимоти церемонно подвел Кейт к столу, говоря:
– Я хотел пригласить Филиппа, чтобы вам было не так скучно, но этот глупый бычок уехал обедать с молодым Темплкомом. Он прислал весточку с конюшим. Примите мои за него извинения!
– Ну что вы, сэр! Разве не говорится в пословице, что один – слишком мало, а трое – слишком много?
– Хорошо сказано! – одобрил сэр Тимоти. – У вас острый язычок и быстрый ум! За это я и люблю вас, Кейт. Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она походила на вас. Но скорей всего, это была бы маленькая жеманница, так что оно и к лучшему, что у меня дочери нет. Что вы нам предлагаете, Пеннимор?
– Рагу из голубей в грибном соусе, сэр. Или куриная грудка, как вам будет угодно.
– Под соусом бешамель! – добавила Кейт. – Я все знаю! Должны были быть телячьи котлеты, но я очень рада, что их нет, потому что я их не люблю!
– Так телячьих котлет не будет? – спросил сэр Тимоти, отвлекаясь от меланхолии, в которую он погрузился при воспоминании о своих дочерях, умерших в раннем детстве.
Желая развлечь его, Кейт ярко живописала последствия обморока леди Брум и то, как это отразилось на чувствах миссис Торн и на легковозбудимом темпераменте шеф-повара, не забыв упомянуть также об аналогии, обнаруженной Эллен между инфлюэнцей и параличом, разбившим одну из ее тетушек. Сэр Тимоти развеселился, и остаток обеда прошел достаточно гладко. Когда приборы были убраны, Пеннимор поставил перед хозяином графины с портвейном и бренди. Повинуясь движению души, он одобрительно посмотрел на Кейт и позднее сказал Тенби, что он давно не видел сэра Тимоти таким веселым. На что Тенби ответил:
– Нам ли не знать, мистер Пеннимор, – у него не так много поводов для веселья!
Пеннимор печально покачал головой и вздохнул, взглянув на слугу многозначительно, но не сказав ни слова. Тенби тоже вздохнул и тоже промолчал.
Оставшись наедине со своей гостьей, сэр Тимоти предложил ей бокал портвейна, но она отказалась, сказав, что ей больше подойдет карамелька, пока он будет занят своим вином.
– Если только вы не прикажете мне удалиться, сэр, – сказала она, касаясь пальцами края серебряного блюда перед собой. – Пожалуйста, не надо! Здесь у вас так уютно – это самый уютный мой вечер в Стейплвуде!
– Вам не очень по душе церемонность и помпа, правда, Кейт?
– Не по душе, – искренне согласилась она. – Во всяком случае, не каждый день!
– Мне тоже, вот почему я предпочитаю обедать в своей комнате. Но обычно я не разрешаю Пеннимору прислуживать мне. Только если Минервы нет дома или она больна. Лишать ее дворецкого было б уж слишком!
Кейт осмелилась заметить:
– Мне кажется, Пеннимор предпочел бы прислуживать вам, сэр.
– Да, он очень мне предан. Мы росли вместе. Он оставался со мной в трудные времена, как истинный друг. И Филиппа он любит так же, как и я. Очень жаль, что Филипп и Минерва недолюбливают друг друга, но иначе и быть не может: Минерва, знаете ли, равнодушна к детям. К тому же, когда они впервые встретились, Филипп вовсе не был очаровательным мальчиком: это был крепыш хулиган, вечно попадающий в неприятные истории и бесцеремонный с женщинами. – Он глядел в свой бокал с вином, и улыбка, вызванная приятными воспоминаниями, играла на его губах. – К тому же непослушный. Я-то так не считал, но, боюсь, Минерве он доставлял массу хлопот. Ей не нравилось, что я баловал его, – вероятно, это вполне естественно; а ему было неприятно, что она заняла место его тетушки. Он очень любил мою первую жену: она была единственной женщиной, которую он любил в те годы, потому что он почти не знал свою мать. Анна тоже его очень любила и никогда не ревновала. Хотя, Бог свидетель, она имела на это право, видя его, такого толстенького и крепенького, после того как похоронила своего собственного сына. Мы потеряли всех наших детей: двое родились мертвыми, один Джулиан успел подрасти и начать ходить, ковыляя на поводках; обе девочки умерли в младенчестве – зачахли! Все они были очень болезненные – все, и Джулиан тоже. А вот Филиппа не брала ни одна болячка! Иная женщина возненавидела бы его за это – но не Анна! Она считала его нашим утешением.
Он взглянул на портрет, висевший над камином:
– Это моя первая жена. Вы ее не знали.
Кейт, которая уже несколько раз украдкой взглянула на портрет, вставила:
– Я как раз спрашивала себя, не она ли это. Как бы мне хотелось знать ее.
– Она была ангел, – сказал сэр Тимоти просто.
Понимая, что он уносится мыслями в прошлое, Кейт хранила сочувственное молчание. Его глаза были прикованы к портрету, на губах блуждала задумчивая улыбка; и Кейт, тоже глядя на портрет, подумала, что невозможно представить большего контраста, чем между первой и второй леди Брум. Анна была настолько же светловолоса, насколько Минерва черна, и ничто в ее лице и томной позе не могло навести на мысль об энергичности, столь характерной для второй леди Брум. Возможно, это было погрешностью живописца, но в ее приятном лице недоставало решительности. Она была довольно хорошенькая, но не красивая: из той категории женщин, подумала Кейт, которых трудно различить в толпе. Другое дело – вторая леди Брум, ее яркая внешность никого не оставит равнодушным.
Она все еще глядела на портрет, когда вдруг почувствовала с некоторым беспокойством, что сэр Тимоти изменил направление взгляда и рассматривает теперь ее саму.
– Нет, – произнес он, словно прочитав ее мысли, – она нисколько не была похожа на вашу тетушку.
– Да, сэр, – сказала Кейт, не в состоянии придумать никакого другого ответа.
Он протянул тонкую руку, поднял графин и снова наполнил свой стакан.
– У вашей тетушки много прекрасных качеств, Кейт, – сказал он, тщательно взвешивая каждое слово, – но вы не должны позволять ей неволить себя.
– Я н-не собираюсь, – ответила озадаченная Кейт. – Но она никогда и не пыталась неволить меня! Она всегда была слишком добра ко мне… даже чересчур!
– Она очень целеустремленная женщина, – продолжал сэр Тимоти, будто не слыша слов Кейт. – И побуждает ее к действию то, что она – порой ошибочно – полагает своим долгом. Я не знаю, зачем она привезла вас сюда и почему проявляет к вам доброту, но я точно знаю, что делает она это не из сострадания. У нее есть какая-то скрытая цель. Я не знаю, что это может быть за цель, да я не очень-то и старался узнать.
Он оторвался от созерцания вина в бокале, устремив взгляд на Кейт. И она была потрясена, увидев в его глазах ироническую усмешку. Он снова принялся разглядывать вино в бокале и с циничным смешком изрек:
– Когда вы подойдете к концу ваших дней, дитя мое, вы тоже обнаружите, что вас уже ничто не способно взволновать. Вы будете слишком усталы, чтобы поднимать оружие против превосходящей силы. Приходит отрешенность.
– Но вас ведь еще волнует Стейплвуд! – воскликнула Кейт, желая поднять его настроение.
– Меня? Волновал когда-то, но в последние годы я и от него отдалился. Я начал понимать, что, когда я умру, мне все станет безразлично, ибо я никогда ни о чем уже не услышу.
Он поднес стакан к губам и сделал небольшой глоток.
– О, не глядите так подавленно! Если бы меня волновало… – Он замолчал, уставившись на тени позади стола, будто стараясь что-то в них разглядеть и в то же время страшась этого. Его лицо исказилось гримасой, и он медленно перевел взгляд на Кейт.
– Может, это и к лучшему, что нам не дано заглянуть в будущее! – произнес он с легким вздохом. – Меня и настоящее не сильно волнует, равно как и люди. Но вас, Кейт, я люблю, как собственную дочь, поэтому я и заставил себя воспрянуть из моей плачевной летаргии, чтобы предупредить вас: не позволяйте заставлять себя – ни силой, ни лестью – сделать что-либо такое, чего не приемлет ваше сердце и ваш здравый смысл.
Кейт хотела возразить, но сэр Тимоти с отсутствующим выражением на лице остановил ее движением руки.
– Я не знаю, что у Минервы на уме, и не желаю знать, – ворчливо произнес он. – Я слишком стар и слишком устал! Все, чего я хочу, – это чтобы меня оставили в покое!
Кейт сказала тихо:
– Да, сэр. Я никогда не нарушу вашего покоя. Вы можете быть в этом уверены!
Он выпил еще вина и, казалось, вновь обрел свою всегдашнюю отрешенность, а с ней и спокойствие. Он молчал минуту-другую, наблюдая игру огня свечей в вине, остававшемся в бокале, но вдруг вздохнул и сказал:
– Бедная Минерва! Ей следовало бы выйти замуж за общественного деятеля, а не за человека, который никогда не стремился блистать в обществе, да к тому же такого дряхлого. У нее много недостатков, но я не могу забыть, что, когда мое здоровье ухудшилось, она рассталась с той жизнью, которую любила, без единой жалобы, привезла меня домой – ибо я был слишком болен, чтобы самому принимать решения, – и никогда даже не намекнула, что ей хотелось бы вернуться в Лондон. У нее чрезвычайно развито чувство долга, как я уже говорил вам: достоинство, которое порой доходит до чрезмерности. Ей присуща также безграничная энергия, которой я, к стыду моему, лишен. Она ко всему прочему честолюбива: она мечтала, чтобы я занялся политикой, и не могла понять, что мне это абсолютно неинтересно, что у меня нет желания блистать в этом свете! Равно как и в любом ином, – добавил он задумчиво. – Мой брат Джулиан – вот кто был честолюбив! Это отец Филиппа, как вы поняли. У меня же всегда была лишь одна мечта: передать из рук в руки мое наследство сыну. Для меня имеет первостепенное значение продолжение рода. Ну да сейчас речь не обо мне. Когда доктора сказали Минерве, что лондонская жизнь мне вредна, и мы переехали сюда, со временем она поняла, что ей надо найти какое-то занятие, чтобы не истосковаться до смерти. Это достойно восхищения: другая женщина, с не столь сильным характером, возроптала бы и истощила себя страданием.
– Но вместо этого, – напомнила Кейт, – она посвятила себя тому, что было дорого вам, – занялась поместьем Стейплвуд!
Он чуть слышно рассмеялся:
– Такова ирония судьбы, не правда ли? Я научил ее любить Стейплвуд; я научил ее гордиться традициями семейства Брум; я одобрял ее, когда она сорила деньгами, перепланируя сады или заменяя всю мебель в доме, потому что она казалась ей чересчур современной. Вероятно, она была права. Возможно, столы и кресла красного дерева, купленные моим отцом, ковры, постеленные им, и правда не гармонировали с домом: я никогда так не считал, но я вырос с ними и воспринимал их как неотъемлемую часть самого дома. Но я не очень полагаюсь на свой вкус. Я помню, как Джулиан, приехав однажды к нам с визитом, сказал, что Минерва преобразила дом до неузнаваемости. Это была высокая похвала, потому что у него отличный вкус. Но по мере того как интерес Минервы к Стейплвуду возрастал, мой – уменьшался. Странно, правда?
– Может быть, – неуверенно сказала Кейт, – вы стали ощущать, что Стейплвуд теперь больше ее, чем ваш?
Он обдумал эти слова, слегка нахмурившись.
– Нет, не думаю. Я и по сей день этого не ощущаю. Я всегда знал, что в моей власти было бы всему положить конец, но я этого не сделал. Сначала – потому, что был рад, что она так пылко разделяет мои собственные чувства к Стейплвуду, а потом… о, потом… Отчасти потому, что я понимал свою вину: ведь именно я поощрял ее стремление посвятить себя поместью, и теперь, когда она научилась любить его, мог ли я осудить ее? А отчасти потому, что я не ощущал в себе достаточно сил, чтобы противостоять ей. – Ироническая усмешка снова тронула его губы. – Обычно я виню во всем свое угасающее здоровье, но истинная причина в том, что Минерва обладает куда более сильным характером, чем я. Она никогда не уклоняется от сражений и в них гораздо более изобретательна. Все, о чем я мечтаю, – это покой! Куда как неблагородно!.. Боже, как бессвязно я говорю. Одна из слабостей, присущих старости, дитя мое. Но я начал беспокоиться за вас. Я знаю вашу тетушку гораздо лучше, чем вы. Я рассказал вам о ее хороших качествах, и вы не думайте, что я их не признаю, когда говорю, что вы обманываете себя, если верите, что ее доброта и ласки проистекают от любви к вам. Бедная Минерва! Она совершенно незнакома с нежными чувствами, которые возвышают ваш пол и заставляют нас, грубые создания, обожать вас!
Кейт улыбнулась:
– Я не обманываю себя, сэр. Я благодарна моей тетушке за ее доброту, но я знаю, что она взяла меня сюда, чтобы служить – ах, я не то говорю! Но я уверяю вас, что не позволю ни запугивать себя, ни задабривать, и не терзайтесь за меня больше. Я очень хорошо могу за себя постоять.
Сэр Тимоти, видимо, успокоился и предложил Кейт партию в пикет. Ей было ясно, что, каковы бы ни были его подозрения, он не станет искать им подтверждения, а тем более вмешиваться в планы своей супруги. Кейт его слишком любила, чтобы испытывать к нему презрение, но ей пришлось убедиться, что его слабохарактерность и вправду порой заставляет его поступать неблагородно. Возможно, причиной того, что он пасовал перед трудностями, было его нездоровье, но у Кейт сложилось впечатление, что он всю жизнь предпочитал глядеть в другую сторону, если сталкивался с какой-либо трудностью или неприятностью. Кейт понимала, что бессмысленно пытаться столкнуть сэра Тимоти с его супругой, и приняла предложение сыграть в карты со своей всегдашней сердечностью.
В глубине души ей больше всего хотелось сегодня вернуться пораньше в свою спаленку, чтобы наедине, в ночной тишине обдумать все, что с ней случилось в этот самый богатый событиями день в Стейплвуде. Необыкновенные приключения начались с беспокойного поведения Торкила в парке. Затем последовала ошеломляющая новость, что мистер Нид находится в Маркет-Харборо. И, наконец, вершиной всего было предложение мистера Филиппа Брума. Само собой, все остальное отодвинулось на второй план, и Кейт должна была честно признаться себе, что очень немного времени из того, которое она собиралась посвятить размышлениям, было бы потрачено на другие проблемы. Она почувствовала, что в мыслях ее полный сумбур, и она не способна сосредоточиться на игре в карты. Как ни странно, больше всего ее терзал не вопрос, принимать или нет предложение Филиппа, а множество мелких трудностей, которые Филипп, насколько она разбиралась в чувствах противоположного пола, счел бы пустячными. Но они вовсе не были пустяками ни для Кейт, ни для семейства Брум. Оставляя Стейплвуд, она оставит и все, что дала ей леди Брум, и как же быть тогда со свадебным платьем, если в кошельке у нее денег едва хватит на чаевые Эллен и Пеннимору? Из чьего дома выходит она замуж? Кто поведет ее под венец вместо отца? Эти детали могли показаться несущественными для Филиппа, но они будут иметь значение в глазах его родни. Он может сказать, что его не интересует мнение родни, но все же нормальный человек не может не желать, чтобы его невеста выглядела достойно. Невеста, которую не сопровождают родственники, которая идет в церковь с постоялого двора, неизбежно заслужит пренебрежение или даже жалость семейства Брум – а это будет для Филиппа острый нож.
Кейт спрашивала себя, приходят ли эти соображения в голову Филиппу и не жалеет ли он уже о своем опрометчивом предложении; и в таком случае, будет ли он искать предлог взять его назад или будет упорствовать далее из чувства чести? Ей казалось, что было бы легче для нее, если бы он отказался от своего предложения, и в то же время она чувствовала, что он не такой человек, чтобы играть сердцем девушки. Она так запуталась в своих беспокойных размышлениях, что сэр Тимоти спросил, не устала ли она.
Кейт не могла знать, что Филипп нисколько не жалел о сделанном им предложении и у него не возникало никаких недоуменных вопросов по этому поводу. А если бы и возникли, то не привели бы его в смятение. Напротив, он обрадовался бы возможным трудностям как посланному небом предлогу избежать пышного венчания, которое нравится женщинам гораздо более чем мужчинам. Если бы его спросили, как бы он хотел венчаться, он бы ответил без малейших колебаний, что предпочел бы, скромную церемонию без приглашения гостей, кроме шафера и Сары Нид, которая повела бы Кейт под венец.
Но в действительности в данный момент Филипп вовсе не думал о свадьбе. Приехав в Фрешфорд-Хаус, он оставил экипаж в конюшне и поручил заботу о лошадях старшему конюху мистера Темплкома. На полпути к дому он был встречен хозяином, который приветствовал его вопросом, не имеет ли в виду ее светлость леди Брум прекратить его визиты в Стейплвуд путем отказа в гостеприимстве его груму.
– Именно так, – с улыбкой согласился Филипп.
– Я так и подумал, что ты именно из-за этого велел мне прикусить язык. По-моему, она хватила через край, а? Я слыхал о хозяевах, которые имели привычку не размещать в доме форейторов и лошадей своих гостей – некоторые из них ставили условие брать не больше одного слуги! – но все же это чересчур – не принять твоего грума! В следующий раз она откажет и твоему камердинеру!
– О, она не говорила, что не примет моего грума. Она просто отметила, что его присутствие излишне увеличит затраты на содержание хозяйства, и намекнула, что некие неудачные вложения капитала делают настоятельным для моего дяди сокращение расходов. А что до Ноуля, ей нет нужды просить меня не брать его с собой. С того момента, как слуги в Стейплвуде узнали, что он не старший-главный-доверенный лакей, они обращались с ним – даже Пеннимор! – с таким высокомерием, что он сам попросил меня не брать его больше туда. Ко мне приставлен Тенби, а поскольку я не принадлежу к тем денди, которые не могут одеться без посторонней помощи, то его обязанности не слишком обременительны!
– Я поражаюсь, как сэр Тимоти допускает такое! – вырвалось у мистера Темплкома.
– Он ничего не знает, – проронил Филипп. – И не узнает об этом от меня. Здоровье его далеко не прекрасное, возраст берет свое. Он живет в своем крыле и почти не выходит. Как вспомню… – Он вдруг прервал себя, плотно сжав губы.
– Весьма печально, – сочувственно сказал мистер Темплком. – Я не вижу его верхом последнее время. Я знаю, он больше не охотится, но он имел привычку объезжать кругом поместье, пока с ним не случился этот страшный приступ в прошлом году. Похоже, он так и не оправился. Думаешь, он собирается покинуть нас?
– Не знаю. Он так переменился! Похоже, он смирился и пустил все на волю волн – лишь бы его оставили в покое! Глядя назад, я признаю, что он всегда был слишком мягок для любой борьбы. Но в те дни, когда была жива моя тетушка, борьбы от него и не требовалось: они жили в полном согласии!
Темплком тактично воздержался от комментариев, ограничившись невнятным знаком согласия, но по истечении приличного случаю интервала он прокашлялся и позволил себе спросить:
– А что говорит о нем этот масленый проходимец?
Филипп без труда узнал в этом определении доктора Делаболя.
– А что бы ты ожидал! Он не видит причин для тревоги: «Ваш дядюшка – старый человек, у него слабое сердце». Он все внушает мне, что дяде нельзя волноваться, и городит частокол из медицинских терминов, если я прошу назвать более точный диагноз. Он, конечно, креатура Минервы, хотя…
Филипп замолчал и сдвинул брови, подыскивая слова. Криво усмехнувшись, он продолжил:
– Надо отдать ему должное, он внимателен к дяде и всегда вовремя дает ему отвлекающие средства, когда у него начинаются спазмы.
– А ты никогда не думал проконсультироваться у медицинских светил? У Крофта, или у Холфорда, или там… я плохо в них разбираюсь, но вроде как, если врач имеет практику в Лондоне, он должен быть знатоком!
– Да, я думал об этом, но мне отсоветовали – и не Делаболь или Минерва, а сам дядя! Он уверовал, что происходящее с ним неизбежно, и просил меня не подвергать его таким испытаниям, как опрашивание и обстукивание незнакомыми людьми. Что я мог поделать? Тем более что он, боюсь, прав.
Тем временем они подошли к дому, и мистер Темплком, понимающе кивнув, подтолкнул Филиппа ко входу, говоря:
– Я бы не удивился, если бы он и был прав. Это, конечно, печально, все же нет смысла горевать о том, чего нельзя исправить. Пойдем и пообедаем, чем Бог послал! Закусим по-походному – ты же знаешь, как я тут живу, с тех пор как матушка уехала с Долли в Лондон, оставив весь дом, завешенный холстиной!
Уже имея представление о походных трапезах мистера Темплкома, Филипп не волновался. Обед мог быть накрыт в малой столовой, и прислуживать мог один поваренок, но в представление мистера Темплкома о походных трапезах входили фазаньи яйца, филе семги под соусом из каперсов, птица и дрожжевой пирог. Никаких финтифлюшек, как мистер Темплком презрительно называл тартинки, трюфеля и желе, глубокомысленно полагая, что Филипп испытывает к ним не большее пристрастие, чем он сам.
– Женщины их обожают, но, по-моему, они подходят разве что для балов, званых вечеров и прочих раутов! Да и то, Филипп, часто ли тебе на званом вечере хотелось съесть что-либо подобное?
– Твоя правда! – согласился Филипп. – Они выглядят соблазнительно, но, на мой взгляд, куда соблазнительнее хороший кусок ветчины!
– Совершенно верно! Да, кстати! – возвысил голос мистер Темплком, окидывая взглядом стол. – Тут должна была быть ветчина! Чертовски соблазнительная ветчина собственного копчения! Эй, Том, где ветчина?
Поваренок с виноватым видом сказал, что ветчина вся съедена, до самой косточки; а на возмущенный вопрос мистера Темплкома, кто же ее всю съел, ответил, ухмыльнувшись:
– Вы, сэр!
– Должно быть, хорошая была ветчина! – заметил Филипп, щедро накладывая себе семги. – Впрочем, я все равно ветчины не хочу. Так о чем ты хотел со мной посоветоваться?
– Я скажу тебе после обеда. Знаешь, кого я встретил недавно на Бонд-стрит? Старину Прудоу! В жизни так не удивлялся! Я его сто лет не видел.
– Я тоже. Он что, прогуливался? – спросил Филипп без особого интереса. – Я полагаю, ты ничего не знаешь о бедном старине Трине. Когда я последний раз был в Лондоне, я встретил Минстеда, и он сказал, что у Трина дела плохи, что ему придется ликвидировать свои счета, но я пока не видел объявлений в газетах.
Поскольку оба джентльмена вращались в одних и тех же кругах, они охотно впадали в воспоминания; а так как оба были к тому же землевладельцами и знатоками сельского хозяйства, то от воспоминаний слово за слово они перешли к таким плодотворным темам, как правонарушения арендаторов и тупоголовость фермеров; и только когда они добрались до библиотеки, Филипп повторил свой вопрос. К этому времени мистер Темплком сумел придумать кое-какие проблемы сева озимых, по которым он хотел бы получить консультацию, – если бы не знал о современных методах земледелия столько же, сколько и его друг. Филипп с готовностью поделился с ним своим опытом, но не был введен в заблуждение, и когда мистер Темплком открыл было рот, чтобы поспорить, и тут же закрыл его снова, он сардонически усмехнулся и сказал:
– И это все, что ты хотел спросить? Ну-ка, Гарни, раскалывайся!
– Ты прав! – признался мистер Темплком. – На самом деле я не об этом хотел тебя спрашивать. Дело чертовски деликатное, и я не стал бы ввязываться в него, не будь ты моим другом. Или если бы ты часто ездил в Стейплвуд, как и раньше. Но меня преследует мысль, что ты можешь ничего не знать, и с моей стороны было бы не по-дружески играть в молчанку.
– Могу не знать о чем? – ровным голосом спросил Филипп.