Страница:
Жили они скромно. Минь откладывал или вкладывал в дело большую часть своей отнюдь не маленькой зарплаты, его бережливость так бросалась в глаза, что на телестанции поговаривали, будто Минь миллионер.
Партридж вполне допускал такую возможность — за последние пять лет Минь купил несколько небольших фотомагазинов в пригородах Нью-Йорка и с помощью жены Тань значительно расширил дело.
Видимо, Минь решил, что хватит с него путешествий, долгих отлучек из дома, риска и опасных заданий, на которые его брал с собой Гарри Партридж, — что ж, вполне резонно.
— Кстати, как твой бизнес? — спросил Партридж.
— Очень хорошо. — Минь снова улыбнулся и добавил:
— Так вырос, что Тань без меня уже не справляется.
— Рад за тебя, — сказал Партридж, — ты этого заслуживаешь более, чем кто бы то ни было. Я надеюсь, время от времени мы будем встречаться.
— Конечно, Гарри. В нашем доме твое имя всегда будет стоять первым в списке почетных гостей.
По дороге из ресторана, расставшись с Ван Канем, Партридж заглянул в спортивный магазин, чтобы купить теплые носки, пару походных ботинок и мощный фонарь: очень скоро все это может ему пригодиться. На Си-би-эй он вернулся уже во второй половине дня.
В комнате для совещаний Рита подозвала его:
— Тебя пытается застать какой-то человек. Звонил трижды, пока тебя не было. Имя назвать отказался, уверяет, что ему надо срочно сегодня с тобой поговорить. Я сказала, что в течение дня ты обязательно появишься.
— Спасибо. Я должен тебе кое-что сказать. Я решил, что мне следует поехать в Боготу…
Партридж умолк, заслышав торопливо приближающиеся шаги, и оба посмотрели на дверь. В следующее мгновение в комнату влетел Дон Кеттеринг, за ним — Джонатан Мони.
— Гарри! Рита! — вскричал Дон Кеттеринг прерывающимся от быстрой ходьбы голосом. — По-моему, мы вскрыли банку с червями!
Рита огляделась вокруг, понимая, что их слушают.
— Давайте зайдем в кабинет, — предложила она и направилась к себе.
За двадцать минут Кеттеринг изложил все, что они узнали за сегодняшний день, — изредка словечко вставлял Джонатан Мони. Кеттеринг принес с собой вырезку из “Нью-Йорк пост”, где сообщалось об инсценированном убийстве-самоубийстве Эфферен и Салаверри. Оба корреспондента и Рита знали, что по окончании разговора команда поиска Си-би-эй раздобудет все прочие материалы, касающиеся этого происшествия.
— Как ты считаешь, — спросила Рита Кеттеринга, ознакомившись с газетным сообщением, — стоит нам поразнюхать насчет этих убиенных?
— Может быть, какое-то расследование и стоит провести, сейчас не это главное. Перу — вот где собака зарыта.
— Согласен, — сказал Партридж, — к тому же Перу упоминалось и раньше.
Он вспомнил свой разговор с Мануэлем Леоном Семинарио, владельцем и редактором выходящей в Лиме газеты “Эсцена”. Семинарио не сказал тогда ничего конкретного, однако заметил: “Сейчас похищение стало в Перу почти средством к существованию”.
— Нам известно об участии Перу, ну и что, — сказала Рита, — ведь мы же не знаем наверняка, что заложники вывезены из США, не забывай об этом.
— А я и не забываю, — ответил Партридж. — Дон, ты закончил?
Кеттеринг кивнул:
— Я заручился согласием управляющего банком дать интервью перед камерой, может быть, сегодня, чуть позже. Он понимает, что может получить по шапке от владельцев банка, но он славный старикан, с высокоразвитым чувством долга, и говорит, что согласен рискнуть. Если хочешь, Гарри, я могу взять и это интервью.
— Конечно. Ведь это твой материал. — Партридж обернулся к Рите:
— Богота отменяется. Я лечу в Лиму. И хочу попасть туда завтра на рассвете.
— Что же мы будем включать в передачи?
— Все, что нам известно, и быстро об этом сообщать. Точные сроки оговорим с Лэсом и Чаком, но я хотел бы, если можно, оказаться в Перу за двадцать четыре часа до выхода в эфир нашей информации, так как потом туда нагрянет армия других корреспондентов. — Он продолжал:
— Начнем работать прямо сейчас и будем сидеть всю ночь до тех пор, пока не составим передачу. Собери совещание группы в полном составе к… — Партридж взглянул на часы: 15.15, — …к пяти часам вечера.
— Слушаюсь, сэр! — с улыбкой произнесла Рита, любившая действовать, а не сидеть сложа руки.
В этот момент на ее столе зазвонил телефон. Сказав: “Алло!”, она зажала трубку ладонью и прошептала Партриджу:
— Это тот самый человек, который пытается дозвониться до тебя целый день.
Партридж взял трубку.
— Гарри Партридж слушает.
— Не обращайтесь ко мне по имени в течение всего разговора. Ясно? — Голос на другом конце провода звучал приглушенно — наверняка специально, — но все же Партридж узнал своего знакомого адвоката, связанного с кругами организованной преступности.
— Ясно.
— Вы меня узнаете?
— Да.
— Я звоню из телефона-автомата, чтобы разговор не могли засечь. И еще: если когда-нибудь вы вздумаете ссылаться на меня как на источник информации, я под присягой покажу, что вы лжете, и буду все отрицать. Это тоже ясно?
— Да.
— Я рисковал шкурой, чтобы раздобыть эти сведения, и если это дойдет до определенных лиц, то может стоить мне жизни. Посему, когда наш разговор закончится, мой долг будет оплачен сполна. Понятно?
— Совершенно понятно.
Трое находившихся в комнате притихли и впились взглядом в Партриджа, который один мог слышать приглушенный голос в телефонной трубке.
— Некоторые из моих клиентов имеют связи в Латинской Америке.
“Связи с торговцами наркотиками”, — подумал Партридж, но вслух этого не произнес.
— Я уже говорил, они никогда бы не стали впутываться в такое дело, о котором вы меня расспрашивали, но до них доходят кое-какие слухи.
— Понимаю, — сказал Партридж.
— Ну так слушайте и учтите, что информация надежная, за это я ручаюсь. Людей, которых вы разыскиваете, вывезли из Соединенных Штатов в прошлую субботу, сейчас их содержат под охраной в Перу. Усвоили?
— Усвоил. Можно один вопрос?
— Нет.
— Назовите имя, — взмолился Партридж. — Кто за этим стоит? Кто их там держит?
— До свидания.
— Подождите, ради Бога, подождите! Хорошо, не называйте имени, прошу вас только об одном: я сам произнесу имя, и если я ошибаюсь, дайте мне каким-то образом это понять. Если я прав, промолчите. Согласны?
Пауза, затем:
— Только быстро.
Партридж набрал полные легкие воздуха и выдохнул:
— “Сендеро луминосо”.
На другом конце провода — ни звука. Потом раздался щелчок: абонент повесил трубку.
Глава 11
Глава 12
Партридж вполне допускал такую возможность — за последние пять лет Минь купил несколько небольших фотомагазинов в пригородах Нью-Йорка и с помощью жены Тань значительно расширил дело.
Видимо, Минь решил, что хватит с него путешествий, долгих отлучек из дома, риска и опасных заданий, на которые его брал с собой Гарри Партридж, — что ж, вполне резонно.
— Кстати, как твой бизнес? — спросил Партридж.
— Очень хорошо. — Минь снова улыбнулся и добавил:
— Так вырос, что Тань без меня уже не справляется.
— Рад за тебя, — сказал Партридж, — ты этого заслуживаешь более, чем кто бы то ни было. Я надеюсь, время от времени мы будем встречаться.
— Конечно, Гарри. В нашем доме твое имя всегда будет стоять первым в списке почетных гостей.
По дороге из ресторана, расставшись с Ван Канем, Партридж заглянул в спортивный магазин, чтобы купить теплые носки, пару походных ботинок и мощный фонарь: очень скоро все это может ему пригодиться. На Си-би-эй он вернулся уже во второй половине дня.
В комнате для совещаний Рита подозвала его:
— Тебя пытается застать какой-то человек. Звонил трижды, пока тебя не было. Имя назвать отказался, уверяет, что ему надо срочно сегодня с тобой поговорить. Я сказала, что в течение дня ты обязательно появишься.
— Спасибо. Я должен тебе кое-что сказать. Я решил, что мне следует поехать в Боготу…
Партридж умолк, заслышав торопливо приближающиеся шаги, и оба посмотрели на дверь. В следующее мгновение в комнату влетел Дон Кеттеринг, за ним — Джонатан Мони.
— Гарри! Рита! — вскричал Дон Кеттеринг прерывающимся от быстрой ходьбы голосом. — По-моему, мы вскрыли банку с червями!
Рита огляделась вокруг, понимая, что их слушают.
— Давайте зайдем в кабинет, — предложила она и направилась к себе.
За двадцать минут Кеттеринг изложил все, что они узнали за сегодняшний день, — изредка словечко вставлял Джонатан Мони. Кеттеринг принес с собой вырезку из “Нью-Йорк пост”, где сообщалось об инсценированном убийстве-самоубийстве Эфферен и Салаверри. Оба корреспондента и Рита знали, что по окончании разговора команда поиска Си-би-эй раздобудет все прочие материалы, касающиеся этого происшествия.
— Как ты считаешь, — спросила Рита Кеттеринга, ознакомившись с газетным сообщением, — стоит нам поразнюхать насчет этих убиенных?
— Может быть, какое-то расследование и стоит провести, сейчас не это главное. Перу — вот где собака зарыта.
— Согласен, — сказал Партридж, — к тому же Перу упоминалось и раньше.
Он вспомнил свой разговор с Мануэлем Леоном Семинарио, владельцем и редактором выходящей в Лиме газеты “Эсцена”. Семинарио не сказал тогда ничего конкретного, однако заметил: “Сейчас похищение стало в Перу почти средством к существованию”.
— Нам известно об участии Перу, ну и что, — сказала Рита, — ведь мы же не знаем наверняка, что заложники вывезены из США, не забывай об этом.
— А я и не забываю, — ответил Партридж. — Дон, ты закончил?
Кеттеринг кивнул:
— Я заручился согласием управляющего банком дать интервью перед камерой, может быть, сегодня, чуть позже. Он понимает, что может получить по шапке от владельцев банка, но он славный старикан, с высокоразвитым чувством долга, и говорит, что согласен рискнуть. Если хочешь, Гарри, я могу взять и это интервью.
— Конечно. Ведь это твой материал. — Партридж обернулся к Рите:
— Богота отменяется. Я лечу в Лиму. И хочу попасть туда завтра на рассвете.
— Что же мы будем включать в передачи?
— Все, что нам известно, и быстро об этом сообщать. Точные сроки оговорим с Лэсом и Чаком, но я хотел бы, если можно, оказаться в Перу за двадцать четыре часа до выхода в эфир нашей информации, так как потом туда нагрянет армия других корреспондентов. — Он продолжал:
— Начнем работать прямо сейчас и будем сидеть всю ночь до тех пор, пока не составим передачу. Собери совещание группы в полном составе к… — Партридж взглянул на часы: 15.15, — …к пяти часам вечера.
— Слушаюсь, сэр! — с улыбкой произнесла Рита, любившая действовать, а не сидеть сложа руки.
В этот момент на ее столе зазвонил телефон. Сказав: “Алло!”, она зажала трубку ладонью и прошептала Партриджу:
— Это тот самый человек, который пытается дозвониться до тебя целый день.
Партридж взял трубку.
— Гарри Партридж слушает.
— Не обращайтесь ко мне по имени в течение всего разговора. Ясно? — Голос на другом конце провода звучал приглушенно — наверняка специально, — но все же Партридж узнал своего знакомого адвоката, связанного с кругами организованной преступности.
— Ясно.
— Вы меня узнаете?
— Да.
— Я звоню из телефона-автомата, чтобы разговор не могли засечь. И еще: если когда-нибудь вы вздумаете ссылаться на меня как на источник информации, я под присягой покажу, что вы лжете, и буду все отрицать. Это тоже ясно?
— Да.
— Я рисковал шкурой, чтобы раздобыть эти сведения, и если это дойдет до определенных лиц, то может стоить мне жизни. Посему, когда наш разговор закончится, мой долг будет оплачен сполна. Понятно?
— Совершенно понятно.
Трое находившихся в комнате притихли и впились взглядом в Партриджа, который один мог слышать приглушенный голос в телефонной трубке.
— Некоторые из моих клиентов имеют связи в Латинской Америке.
“Связи с торговцами наркотиками”, — подумал Партридж, но вслух этого не произнес.
— Я уже говорил, они никогда бы не стали впутываться в такое дело, о котором вы меня расспрашивали, но до них доходят кое-какие слухи.
— Понимаю, — сказал Партридж.
— Ну так слушайте и учтите, что информация надежная, за это я ручаюсь. Людей, которых вы разыскиваете, вывезли из Соединенных Штатов в прошлую субботу, сейчас их содержат под охраной в Перу. Усвоили?
— Усвоил. Можно один вопрос?
— Нет.
— Назовите имя, — взмолился Партридж. — Кто за этим стоит? Кто их там держит?
— До свидания.
— Подождите, ради Бога, подождите! Хорошо, не называйте имени, прошу вас только об одном: я сам произнесу имя, и если я ошибаюсь, дайте мне каким-то образом это понять. Если я прав, промолчите. Согласны?
Пауза, затем:
— Только быстро.
Партридж набрал полные легкие воздуха и выдохнул:
— “Сендеро луминосо”.
На другом конце провода — ни звука. Потом раздался щелчок: абонент повесил трубку.
Глава 11
Вскоре после того как в темном сарае к Джессике вернулось сознание, а затем выяснилось, что ее, Никки и Энгуса держат заложниками в Перу, Джессика решила не давать никому пасть духом. Она сознавала, что без этого они не продержатся, а им надо было ждать и надеяться на спасение.
Если они потеряют надежду и дадут волю отчаянию, то могут сломаться и в конце концов погибнуть.
Энгус был человек мужественный, но слишком старый и физически слабый — он мог в лучшем случае “подставить плечо”. Ему необходимо было черпать силы у Джессики. Но главной заботой Джессики, как всегда, был Никки.
Даже если этот кошмарный сон окончится благополучно — а другой мысли Джессика просто не допускала, — он может на всю жизнь оставить след на психике Никки. Джессика была преисполнена решимости воспрепятствовать этому во что бы то ни стало. Она будет внушать Никки — а если понадобится, то и Энгусу, — что они должны любой ценой сохранять уважение к себе и не ронять собственного достоинства.
И она знала, как этого добиться. Она окончила специальные курсы — некоторые из ее друзей отнеслись к этому как к глупой причуде. Она пошла на курсы вместо Кроуфорда, у которого не было времени. По мнению Джессики, кто-то из их семьи обязан был это сделать, и она стала учиться сама.
“Спасибо вам, бригадир Уэйд, и да хранит вас Бог! Когда я посещала тренировки и слушала лекции, думала ли я, что ваша наука пригодится мне в жизни”.
Во время корейской войны бригадир Седрик Уэйд был сержантом британской армии, позднее его повысили в чине. Выйдя в отставку, он поселился в Нью-Йорке и вел курсы по борьбе с терроризмом для ограниченного числа слушателей. Он завоевал такой авторитет, что время от времени ему присылали учеников из американской армии.
Бригадир Уэйд обучил Джессику и остальных еще одному искусству — искусству ближнего рукопашного боя (вид борьбы, где даже тщедушный, небольшого роста человек, если он владеет определенными навыками, может разоружить противника, ослепить его, сломать ему ногу, руку или шею). Джессика оказалась восприимчивой, способной ученицей.
За время пребывания в Перу Джессика не раз имела возможность применить на практике свои навыки рукопашного боя, но всякий раз удерживала себя, понимая, что это неоправданный риск. Пусть лучше о ее способностях никто не подозревает до поры до времени, а в решающий момент — если таковой возникнет — она ими воспользуется.
Но в Нуэва-Эсперансе такой момент все не подворачивался. Казалось, он не наступит никогда.
В первые жуткие минуты, когда Джессику, Никки и Энгуса бросили в разгороженные клетки, Джессика расплакалась, услышав рыдания Никки, — мозг ее отказывался работать, и она находилась в состоянии психического шока, с которым не могли справиться никакие доводы разума. И Джессика поддалась отчаянию.
Но ненадолго.
Не прошло и десяти минут, как Джессика тихо окликнула Никки:
— Никки, ты меня слышишь?
Последовало молчание, затем Никки сдавленным голосом произнес:
— Да, мам. — И подошел к перегородке между камерами. Несмотря на полутьму, мать с сыном уже могли видеть друг друга, хотя не могли друг до друга дотронуться.
— С тобой все в порядке? — спросила Джессика.
— Кажется, да. — Затем дрогнувшим голосом:
— Мне здесь не нравится.
— Милый, мне тоже. Но пока мы не можем ничего предпринять — придется потерпеть. Все время тверди себе, что папа и много других людей нас ищут. — Джессика надеялась, что ее голос звучал ободряюще.
— Я слышу тебя, Джесси. Никки, тебя тоже. — Это был Энгус, подавший слабый голос из своей камеры, самой дальней от Джессики. — Будем верить, что мы отсюда выберемся. И мы выберемся.
— Энгус, постарайся отдохнуть.
Джессика вспомнила, как Мигель избил его в хижине, вспомнила тяжелый переход через джунгли, когда Энгус упал, долгую переправу в лодке и, наконец, оказанное им сопротивление здесь.
Не успела она договорить, как послышались шаги и из тени возникла фигура. Это был один из вооруженных охранников, сопровождавших их в поездке, — коренастый, усатый мужчина по имени Рамон — его имя они узнают позже. В руке он держал автомат.
В хижине постоянно дежурил часовой — смена караула происходила раз в четыре часа.
Пленники быстро поняли, что не все часовые одинаково строги. Проще всего было с Висенте, который помог Никки в грузовике и по приказу Мигеля перерезал веревки у них на руках. Висенте разрешал им разговаривать сколько угодно, лишь время от времени жестами приказывая говорить тише. Самым непреклонным был Рамон, категорически запрещавший любые разговоры; остальные стражники представляли собой нечто среднее.
Когда они могли переговариваться, Джессика рассказывала Никки и Энгусу о курсах по борьбе с терроризмом, об испытаниях, которым подвергался бригадир Уэйд, и о его наставлениях. Никки завораживали эти рассказы, вероятно, потому, что служили единственным развлечением в монотонности заточения. Для жизнерадостного, бойкого одиннадцатилетнего мальчика столь однообразное течение жизни было жестокой пыткой; по несколько раз на дню Никки спрашивал:
— Мам, как ты думаешь, что сейчас делает папа, чтобы нас отсюда вызволить?
Всякий раз Джессика призывала на помощь всю свою фантазию, однажды она сказала:
— Папа знаком со многими-многими людьми, и любого из них он может попросить о содействии. Я не сомневаюсь, что он уже поговорил с президентом, и тот бросил на наши поиски самые лучшие силы.
В другие времена Джессика никогда бы не позволила себе подобного тщеславия. Но сейчас главным для нее было поддержать в Никки надежду.
Джессика настояла на том, чтобы все трое придерживались правил бригадира Уэйда. Когда кому-то надо было в туалет, остальные деликатно отворачивались. На второй день, опять-таки под руководством Джессики, они начали заниматься гимнастикой.
Прошло несколько дней, и у них сложился определенный, однообразно тягостный распорядок жизни. Три раза в день им приносили поесть — пища была жирной и невкусной: в основном маниока, рис и лапша. В первый день Никки подавился кислым жиром, а Джессику чуть не вырвало, однако голод взял свое, и они превозмогли отвращение. Каждые двое суток приходила индианка для того, чтобы вынести и опорожнить “санитарные” ведра. Вряд ли она их мыла, в лучшем случае ополаскивала; когда ведра водворялись на место, от них исходило такое же зловоние. Питьевую воду в пластиковых бутылках подавали в каждую камеру, иногда ставили ведро с водой для умывания. Охранники жестами предупреждали пленников, что эту грязно-коричневую воду пить нельзя.
Никки держался если и не очень бодро, то по крайней мере стабильно, а когда первый шок миновал, то он стал относиться к происходящему даже с долей юмора. Еще в Нью-Йорке, занимаясь благотворительной деятельностью по оказанию помощи обездоленным, Джессика замечала, что дети переносят невзгоды легче, чем взрослые. “Возможно, — думала она, — все дело в детском мышлении — более простом и непосредственном; а возможно, дети психологически взрослеют, оказываясь в тяжелой ситуации. Что касается Никки, то, так или иначе, он держался молодцом”. Он начал пытаться завязывать разговоры с охранниками. Никки знал испанский на уровне азов, но, если собеседник проявлял терпение и доброжелательность, ему удавалось обменяться с ним парой реплик и кое-что узнать. Самым общительным был Висенте.
От Висенте они узнали о предстоящем отъезде “доктора” — наверняка это был Порезанный; Висенте полагал, что он “едет домой в Лиму”. Однако “медсестра” — девица с кислой физиономией по имени Сокорро — оставалась с ними.
Как-то раз они рассуждали вслух, почему Висенте не такой, как другие охранники, — гораздо добрее. Джессика предостерегла Никки и Энгуса:
— Не так уж он отличается от остальных. Висенте один из тех, кто привез нас сюда и держит в заключении, нельзя об этом забывать. Правда, он менее жесток и злобен, чем другие, поэтому на их фоне он и кажется добрым.
У Джессики было еще несколько соображений по этому поводу, но она решила приберечь их до другого раза. Неизвестно, сколько тягостных дней ждет их впереди — еще понадобятся свежие темы для размышления и разговоров. А пока она добавила:
— Но раз уж он такой, какой есть, давайте этим пользоваться.
Джессика сказала Никки — пусть спросит Висенте, разрешается ли им выходить из камер подышать воздухом. В ответ Висенте лишь помотал головой. Тогда Джессика попросила передать Сокорро, что они хотят ее видеть. Никки старался изо всех сил, но опять Висенте только помотал головой — вероятно, это означало, что их просьба вряд ли будет передана.
Джессику удивляла бойкость, с какой Никки объяснялся по-испански — ведь школьный курс испанского языка начался всего несколько месяцев назад. Когда она сказала ему об этом, Никки объяснил, что два его школьных друга были иммигрантами с Кубы и все время болтали по-испански на спортивной площадке.
— Ну а мы слушали и кое-чего нахватались… — Помолчав, Никки хихикнул. — Мам, тебе это не понравится, но они знают всякие ругательства. Они и нас научили.
— А оскорбительные словечки ты тоже знаешь? — спросил Энгус.
— Конечно, дед.
— Научи-ка меня. На всякий случай — вдруг они мне здесь пригодятся.
— Вряд ли мама позволит…
— Валяй, — сказала Джессика. — Я не против.
Она была счастлива услышать, как Никки расхохотался.
— Ладно, дед. Если захочешь кого-нибудь по-настоящему припечатать, то скажешь… — Никки подошел к перегородке и что-то прошептал деду.
“Ну вот, — думала Джессика, — нашелся еще один способ коротать время”.
Однако в тот день Сокорро все же появилась.
Сморщив нос от едкого запаха, она остановилась у входа в сарай и внимательно оглядела камеры — ее изящная, маленькая фигурка отчетливым силуэтом вырисовывалась в дверном проеме.
— Мы знаем, что вы медсестра, Сокорро, — поспешила сказать Джессика. — Потому-то вы и заступились за нас, попросив развязать нам руки, а перед этим дали шоколад.
— Не медсестра, а фельдшер, — бросила Сокорро. Плотно сжав губы, она приблизилась к камерам.
— Это не имеет значения, по крайней мере здесь, — сказала Джессика. — Сейчас, с отъездом доктора, вы единственный сведущий в медицине человек.
— Не морочь мне голову, все равно ничего не добьешься. Вы меня звали. Зачем?
— Вы уже доказали, что хотите сохранить нам жизнь и здоровье. Если мы не выйдем отсюда на свежий воздух, хотя бы ненадолго, мы все тяжело заболеем.
— Вы должны оставаться в помещении. Они не хотят, чтобы вас видели.
— Но почему? И кто такие “они”?
— Это не твое дело, и ты не имеешь права задавать вопросы.
— Но у меня есть право матери заботиться о моем сыне, — запальчиво возразила Джессика, — а также об отце моего мужа, старом человеке, с которым обращаются по-скотски.
— И поделом. Болтлив не в меру. Да и ты тоже. Интуиция подсказала Джессике, что неприязнь Сокорро во многом напускная. Она решила сделать ей комплимент:
— У вас прекрасный английский. Вы, должно быть, долго прожили в Америке.
— Не твоего ума… — Сокорро замолчала и пожала плечами. — Три года. Ненавижу Америку. Порочная, гнилая страна.
— Мне кажется, на самом деле вы так не думаете, — осторожно сказала Джессика. — Я полагаю, к вам хорошо там относились, и сейчас вам приходится через силу нас ненавидеть.
— Думай как хочешь, — бросила Сокорро, выходя из сарая, в дверях она обернулась. — Постараюсь, чтобы у вас было больше воздуха. — Ее губы скривились в подобие улыбки. — А то еще охранники разболеются.
На следующий день пришли двое мужчин с инструментами. Они вырезали несколько квадратов в стене напротив камер. Помещение залил яркий свет, и трое пленников теперь хорошо видели друг друга и могли рассмотреть часового. В сарай ворвался свежий воздух, чувствовалось даже легкое дуновение, благодаря которому зловоние почти выветрилось.
Но отвоеванные свет и воздух были пустяком по сравнению с теми мучениями, которые ждали их впереди. Джессика и не подозревала, сколь тяжелое испытание уже нависло над ними.
Если они потеряют надежду и дадут волю отчаянию, то могут сломаться и в конце концов погибнуть.
Энгус был человек мужественный, но слишком старый и физически слабый — он мог в лучшем случае “подставить плечо”. Ему необходимо было черпать силы у Джессики. Но главной заботой Джессики, как всегда, был Никки.
Даже если этот кошмарный сон окончится благополучно — а другой мысли Джессика просто не допускала, — он может на всю жизнь оставить след на психике Никки. Джессика была преисполнена решимости воспрепятствовать этому во что бы то ни стало. Она будет внушать Никки — а если понадобится, то и Энгусу, — что они должны любой ценой сохранять уважение к себе и не ронять собственного достоинства.
И она знала, как этого добиться. Она окончила специальные курсы — некоторые из ее друзей отнеслись к этому как к глупой причуде. Она пошла на курсы вместо Кроуфорда, у которого не было времени. По мнению Джессики, кто-то из их семьи обязан был это сделать, и она стала учиться сама.
“Спасибо вам, бригадир Уэйд, и да хранит вас Бог! Когда я посещала тренировки и слушала лекции, думала ли я, что ваша наука пригодится мне в жизни”.
Во время корейской войны бригадир Седрик Уэйд был сержантом британской армии, позднее его повысили в чине. Выйдя в отставку, он поселился в Нью-Йорке и вел курсы по борьбе с терроризмом для ограниченного числа слушателей. Он завоевал такой авторитет, что время от времени ему присылали учеников из американской армии.
Бригадир Уэйд обучил Джессику и остальных еще одному искусству — искусству ближнего рукопашного боя (вид борьбы, где даже тщедушный, небольшого роста человек, если он владеет определенными навыками, может разоружить противника, ослепить его, сломать ему ногу, руку или шею). Джессика оказалась восприимчивой, способной ученицей.
За время пребывания в Перу Джессика не раз имела возможность применить на практике свои навыки рукопашного боя, но всякий раз удерживала себя, понимая, что это неоправданный риск. Пусть лучше о ее способностях никто не подозревает до поры до времени, а в решающий момент — если таковой возникнет — она ими воспользуется.
Но в Нуэва-Эсперансе такой момент все не подворачивался. Казалось, он не наступит никогда.
В первые жуткие минуты, когда Джессику, Никки и Энгуса бросили в разгороженные клетки, Джессика расплакалась, услышав рыдания Никки, — мозг ее отказывался работать, и она находилась в состоянии психического шока, с которым не могли справиться никакие доводы разума. И Джессика поддалась отчаянию.
Но ненадолго.
Не прошло и десяти минут, как Джессика тихо окликнула Никки:
— Никки, ты меня слышишь?
Последовало молчание, затем Никки сдавленным голосом произнес:
— Да, мам. — И подошел к перегородке между камерами. Несмотря на полутьму, мать с сыном уже могли видеть друг друга, хотя не могли друг до друга дотронуться.
— С тобой все в порядке? — спросила Джессика.
— Кажется, да. — Затем дрогнувшим голосом:
— Мне здесь не нравится.
— Милый, мне тоже. Но пока мы не можем ничего предпринять — придется потерпеть. Все время тверди себе, что папа и много других людей нас ищут. — Джессика надеялась, что ее голос звучал ободряюще.
— Я слышу тебя, Джесси. Никки, тебя тоже. — Это был Энгус, подавший слабый голос из своей камеры, самой дальней от Джессики. — Будем верить, что мы отсюда выберемся. И мы выберемся.
— Энгус, постарайся отдохнуть.
Джессика вспомнила, как Мигель избил его в хижине, вспомнила тяжелый переход через джунгли, когда Энгус упал, долгую переправу в лодке и, наконец, оказанное им сопротивление здесь.
Не успела она договорить, как послышались шаги и из тени возникла фигура. Это был один из вооруженных охранников, сопровождавших их в поездке, — коренастый, усатый мужчина по имени Рамон — его имя они узнают позже. В руке он держал автомат.
В хижине постоянно дежурил часовой — смена караула происходила раз в четыре часа.
Пленники быстро поняли, что не все часовые одинаково строги. Проще всего было с Висенте, который помог Никки в грузовике и по приказу Мигеля перерезал веревки у них на руках. Висенте разрешал им разговаривать сколько угодно, лишь время от времени жестами приказывая говорить тише. Самым непреклонным был Рамон, категорически запрещавший любые разговоры; остальные стражники представляли собой нечто среднее.
Когда они могли переговариваться, Джессика рассказывала Никки и Энгусу о курсах по борьбе с терроризмом, об испытаниях, которым подвергался бригадир Уэйд, и о его наставлениях. Никки завораживали эти рассказы, вероятно, потому, что служили единственным развлечением в монотонности заточения. Для жизнерадостного, бойкого одиннадцатилетнего мальчика столь однообразное течение жизни было жестокой пыткой; по несколько раз на дню Никки спрашивал:
— Мам, как ты думаешь, что сейчас делает папа, чтобы нас отсюда вызволить?
Всякий раз Джессика призывала на помощь всю свою фантазию, однажды она сказала:
— Папа знаком со многими-многими людьми, и любого из них он может попросить о содействии. Я не сомневаюсь, что он уже поговорил с президентом, и тот бросил на наши поиски самые лучшие силы.
В другие времена Джессика никогда бы не позволила себе подобного тщеславия. Но сейчас главным для нее было поддержать в Никки надежду.
Джессика настояла на том, чтобы все трое придерживались правил бригадира Уэйда. Когда кому-то надо было в туалет, остальные деликатно отворачивались. На второй день, опять-таки под руководством Джессики, они начали заниматься гимнастикой.
Прошло несколько дней, и у них сложился определенный, однообразно тягостный распорядок жизни. Три раза в день им приносили поесть — пища была жирной и невкусной: в основном маниока, рис и лапша. В первый день Никки подавился кислым жиром, а Джессику чуть не вырвало, однако голод взял свое, и они превозмогли отвращение. Каждые двое суток приходила индианка для того, чтобы вынести и опорожнить “санитарные” ведра. Вряд ли она их мыла, в лучшем случае ополаскивала; когда ведра водворялись на место, от них исходило такое же зловоние. Питьевую воду в пластиковых бутылках подавали в каждую камеру, иногда ставили ведро с водой для умывания. Охранники жестами предупреждали пленников, что эту грязно-коричневую воду пить нельзя.
Никки держался если и не очень бодро, то по крайней мере стабильно, а когда первый шок миновал, то он стал относиться к происходящему даже с долей юмора. Еще в Нью-Йорке, занимаясь благотворительной деятельностью по оказанию помощи обездоленным, Джессика замечала, что дети переносят невзгоды легче, чем взрослые. “Возможно, — думала она, — все дело в детском мышлении — более простом и непосредственном; а возможно, дети психологически взрослеют, оказываясь в тяжелой ситуации. Что касается Никки, то, так или иначе, он держался молодцом”. Он начал пытаться завязывать разговоры с охранниками. Никки знал испанский на уровне азов, но, если собеседник проявлял терпение и доброжелательность, ему удавалось обменяться с ним парой реплик и кое-что узнать. Самым общительным был Висенте.
От Висенте они узнали о предстоящем отъезде “доктора” — наверняка это был Порезанный; Висенте полагал, что он “едет домой в Лиму”. Однако “медсестра” — девица с кислой физиономией по имени Сокорро — оставалась с ними.
Как-то раз они рассуждали вслух, почему Висенте не такой, как другие охранники, — гораздо добрее. Джессика предостерегла Никки и Энгуса:
— Не так уж он отличается от остальных. Висенте один из тех, кто привез нас сюда и держит в заключении, нельзя об этом забывать. Правда, он менее жесток и злобен, чем другие, поэтому на их фоне он и кажется добрым.
У Джессики было еще несколько соображений по этому поводу, но она решила приберечь их до другого раза. Неизвестно, сколько тягостных дней ждет их впереди — еще понадобятся свежие темы для размышления и разговоров. А пока она добавила:
— Но раз уж он такой, какой есть, давайте этим пользоваться.
Джессика сказала Никки — пусть спросит Висенте, разрешается ли им выходить из камер подышать воздухом. В ответ Висенте лишь помотал головой. Тогда Джессика попросила передать Сокорро, что они хотят ее видеть. Никки старался изо всех сил, но опять Висенте только помотал головой — вероятно, это означало, что их просьба вряд ли будет передана.
Джессику удивляла бойкость, с какой Никки объяснялся по-испански — ведь школьный курс испанского языка начался всего несколько месяцев назад. Когда она сказала ему об этом, Никки объяснил, что два его школьных друга были иммигрантами с Кубы и все время болтали по-испански на спортивной площадке.
— Ну а мы слушали и кое-чего нахватались… — Помолчав, Никки хихикнул. — Мам, тебе это не понравится, но они знают всякие ругательства. Они и нас научили.
— А оскорбительные словечки ты тоже знаешь? — спросил Энгус.
— Конечно, дед.
— Научи-ка меня. На всякий случай — вдруг они мне здесь пригодятся.
— Вряд ли мама позволит…
— Валяй, — сказала Джессика. — Я не против.
Она была счастлива услышать, как Никки расхохотался.
— Ладно, дед. Если захочешь кого-нибудь по-настоящему припечатать, то скажешь… — Никки подошел к перегородке и что-то прошептал деду.
“Ну вот, — думала Джессика, — нашелся еще один способ коротать время”.
Однако в тот день Сокорро все же появилась.
Сморщив нос от едкого запаха, она остановилась у входа в сарай и внимательно оглядела камеры — ее изящная, маленькая фигурка отчетливым силуэтом вырисовывалась в дверном проеме.
— Мы знаем, что вы медсестра, Сокорро, — поспешила сказать Джессика. — Потому-то вы и заступились за нас, попросив развязать нам руки, а перед этим дали шоколад.
— Не медсестра, а фельдшер, — бросила Сокорро. Плотно сжав губы, она приблизилась к камерам.
— Это не имеет значения, по крайней мере здесь, — сказала Джессика. — Сейчас, с отъездом доктора, вы единственный сведущий в медицине человек.
— Не морочь мне голову, все равно ничего не добьешься. Вы меня звали. Зачем?
— Вы уже доказали, что хотите сохранить нам жизнь и здоровье. Если мы не выйдем отсюда на свежий воздух, хотя бы ненадолго, мы все тяжело заболеем.
— Вы должны оставаться в помещении. Они не хотят, чтобы вас видели.
— Но почему? И кто такие “они”?
— Это не твое дело, и ты не имеешь права задавать вопросы.
— Но у меня есть право матери заботиться о моем сыне, — запальчиво возразила Джессика, — а также об отце моего мужа, старом человеке, с которым обращаются по-скотски.
— И поделом. Болтлив не в меру. Да и ты тоже. Интуиция подсказала Джессике, что неприязнь Сокорро во многом напускная. Она решила сделать ей комплимент:
— У вас прекрасный английский. Вы, должно быть, долго прожили в Америке.
— Не твоего ума… — Сокорро замолчала и пожала плечами. — Три года. Ненавижу Америку. Порочная, гнилая страна.
— Мне кажется, на самом деле вы так не думаете, — осторожно сказала Джессика. — Я полагаю, к вам хорошо там относились, и сейчас вам приходится через силу нас ненавидеть.
— Думай как хочешь, — бросила Сокорро, выходя из сарая, в дверях она обернулась. — Постараюсь, чтобы у вас было больше воздуха. — Ее губы скривились в подобие улыбки. — А то еще охранники разболеются.
На следующий день пришли двое мужчин с инструментами. Они вырезали несколько квадратов в стене напротив камер. Помещение залил яркий свет, и трое пленников теперь хорошо видели друг друга и могли рассмотреть часового. В сарай ворвался свежий воздух, чувствовалось даже легкое дуновение, благодаря которому зловоние почти выветрилось.
Но отвоеванные свет и воздух были пустяком по сравнению с теми мучениями, которые ждали их впереди. Джессика и не подозревала, сколь тяжелое испытание уже нависло над ними.
Глава 12
Через несколько дней после того, как пленники были под охраной доставлены в Нуэва-Эсперансу, Мигель получил несколько письменных приказов от “Сендеро луминосо” из Аякучо. Их привез нарочный, приехавший на грузовике, — пятьсот миль извилистой дороги заняли у него два дня, так как приходилось преодолевать опасные горные перевалы и ползти по заболоченным джунглям. Кроме того, он доставил специальное оборудование.
Самый важный приказ касался видеозаписи. К инструкции прилагался сценарий, отступать от которого категорически запрещалось. За выполнением задания обязан был лично проследить Мигель.
Другая инструкция подтверждала, что в услугах Баудельо больше не нуждаются. Он должен вместе с курьером отбыть на грузовике в Аякучо, а оттуда вылететь в Лиму. Грузовик вернется в Нуэва-Эсперансу через несколько дней, чтобы привезти новые запасы продовольствия и забрать видеокассету с записью.
Сообщение о том, что Баудельо возвращается в Лиму, не было неожиданностью для Мигеля, однако не понравилось ему. Во-первых, бывший врач слишком много знал. Во-вторых, он, конечно, опять запьет, а спиртное развязывает язык. Стало быть, Баудельо ставил под угрозу не только существование их малочисленного гарнизона, но — что было гораздо важнее для Мигеля — его собственную безопасность.
В другой ситуации он бы велел Баудельо пойти с ним в джунгли, откуда вернулся бы один. Однако “Сендеро луминосо”, славившаяся своей беспощадностью, могла жестоко расправиться с чужаком, убившим ее человека, каковы бы ни были на то причины.
Мигель все-таки отправил с курьером секретную депешу, где в самых прямых выражениях объяснил, какими последствиями чревато возвращение Баудельо в Лиму. “Сендеро” быстро примет решение. Мигель почти не сомневался, что оно будет однозначным.
Но кое-что его все-таки порадовало. Одна из инструкций гласила: “заботиться о здоровье всех трех заложников до поступления новых указаний”. Формулировка “всех трех заложников” свидетельствовала о том, что руководство “Сендеро”, знавшее о случившемся из газет, одобрило решение Мигеля похитить старика вопреки первоначальному плану.
Мигель стал осматривать аппаратуру для видео— и звукозаписи, доставленную из Аякучо. Она включала “камкордер” фирмы “Сони” с кассетами, треножник, комплект осветительных ламп и генератор на 110 вольт, работавший на бензине. Мигелю не раз приходилось записывать интервью с похищенными, и он умел обращаться с этой техникой.
Однако он предвидел, что ему будет трудно сладить с женщиной, а значит, потребуется посторонняя помощь и жесткие меры, чтобы заставить ее повиноваться. В помощники он выбрал Густаво и Рамона — он уже имел случай убедиться, что оба не церемонились с пленниками и сейчас не станут распускать сопли, какое бы наказание им ни пришлось применить.
Мигель решил, что сеанс видеозаписи состоится завтра утром.
С рассветом Джессика принялась за работу.
Вскоре после того как она, Энгус и Никки пришли в сознание, уже будучи в Перу, они обнаружили, что почти все содержимое их карманов, включая деньги, изъято. Осталось лишь несколько канцелярских скрепок, расческа Джессики и маленькая записная книжка Энгуса, которая лежала в заднем кармане его брюк и при обыске просто не была замечена. Под подкладкой куртки Никки они обнаружили шариковую ручку, завалившуюся туда сквозь дырку в кармане.
По настоянию Джессики записная книжка и ручка были тщательно спрятаны и извлекались из тайника только тогда, когда на дежурстве был кто-нибудь из “добрых”.
Вчера к Джессике перекочевали записная книжка Энгуса и шариковая ручка Никки.
Перегородки между клетками не позволяли пленникам что-либо передавать друг другу, однако Висенте, дежуривший в тот день, услужливо взял книжку с ручкой и отдал Джессике.
Джессика намеревалась набросать портреты тех, с кем ей за это время пришлось столкнуться, пока в памяти были еще свежи их черты. Она не была профессиональной художницей, но неплохо рисовала и не сомневалась, что ее портретные наброски будут более или менее соответствовать оригиналу, если, конечно, ей когда-нибудь доведется использовать их для опознания похитителей и остальных негодяев, так или иначе причастных к их нынешней беде.
Первый рисунок, над которым она трудилась со вчерашнего дня, изображал высокого, лысеющего, самоуверенного человека — Джессика увидела его, придя в сознание в первой темной хижине. Хотя в тот момент ее мысли еще путались, она все же помнила свою отчаянную мольбу: “Помогите.., пожалуйста, помогите.., скажите кому-нибудь…” Она ясно видела, что человек вдруг испугался, но потом так ничего и не сделал, о чем свидетельствовало их нынешнее положение.
Кто он такой? И почему там оказался? Раз он там был, значит, он связан со всей этой историей, и Джессика была уверена, что он американец. Даже если она ошиблась, все равно в один прекрасный день ее рисунок поможет его отыскать.
Когда набросок был закончен, на нем можно было узнать пилота, капитана Дениса Андерхилла.
Заслышав звуки шагов снаружи, Джессика поспешно сложила листок с рисунком и сунула его в лифчик. Ручку и записную книжку она спрятала под тонким матрацем на своих нарах.
Почти в ту же секунду появились Мигель, Густаво и Рамон. Все трое несли аппаратуру, которую Джессика сразу узнала.
— О нет! — крикнула она Мигелю. — Вы напрасно потеряете время, если станете это устанавливать. Никакой видеозаписи не будет — на наше содействие можете не рассчитывать.
Мигель не обратил на ее слова никакого внимания. Он не спеша установил “камкордер” на треножник и расставил лампы, подключив их через удлинитель. Шнур удлинителя тянулся из двери наружу, откуда донеслось тарахтение генератора. В следующее мгновение пространство перед тремя камерами ярко осветилось — лампы были направлены на стул, стоявший напротив “камкордера”.
Все так же неторопливо Мигель подошел к клетке Джессики. Голос его был холоден и тверд.
— Ты точно выполнишь все, что я тебе прикажу, сука. — И он протянул ей три написанные от руки странички. — Здесь то, что ты должна сказать, не убавляя, не прибавляя и не перевирая ни единого слова.
Джессика взяла листки, пробежала их глазами и, разорвав на мелкие кусочки, выбросила обрывки в щели между бамбуковыми прутьями.
— Сказала — не буду, значит, не буду. Мигель ничего не ответил — лишь посмотрел на Густаво, стоявшего рядом. И кивнул:
— Давай сюда мальчишку.
Джессика, еще секунду назад преисполненная решимости, при этих словах содрогнулась от страшного предчувствия.
Самый важный приказ касался видеозаписи. К инструкции прилагался сценарий, отступать от которого категорически запрещалось. За выполнением задания обязан был лично проследить Мигель.
Другая инструкция подтверждала, что в услугах Баудельо больше не нуждаются. Он должен вместе с курьером отбыть на грузовике в Аякучо, а оттуда вылететь в Лиму. Грузовик вернется в Нуэва-Эсперансу через несколько дней, чтобы привезти новые запасы продовольствия и забрать видеокассету с записью.
Сообщение о том, что Баудельо возвращается в Лиму, не было неожиданностью для Мигеля, однако не понравилось ему. Во-первых, бывший врач слишком много знал. Во-вторых, он, конечно, опять запьет, а спиртное развязывает язык. Стало быть, Баудельо ставил под угрозу не только существование их малочисленного гарнизона, но — что было гораздо важнее для Мигеля — его собственную безопасность.
В другой ситуации он бы велел Баудельо пойти с ним в джунгли, откуда вернулся бы один. Однако “Сендеро луминосо”, славившаяся своей беспощадностью, могла жестоко расправиться с чужаком, убившим ее человека, каковы бы ни были на то причины.
Мигель все-таки отправил с курьером секретную депешу, где в самых прямых выражениях объяснил, какими последствиями чревато возвращение Баудельо в Лиму. “Сендеро” быстро примет решение. Мигель почти не сомневался, что оно будет однозначным.
Но кое-что его все-таки порадовало. Одна из инструкций гласила: “заботиться о здоровье всех трех заложников до поступления новых указаний”. Формулировка “всех трех заложников” свидетельствовала о том, что руководство “Сендеро”, знавшее о случившемся из газет, одобрило решение Мигеля похитить старика вопреки первоначальному плану.
Мигель стал осматривать аппаратуру для видео— и звукозаписи, доставленную из Аякучо. Она включала “камкордер” фирмы “Сони” с кассетами, треножник, комплект осветительных ламп и генератор на 110 вольт, работавший на бензине. Мигелю не раз приходилось записывать интервью с похищенными, и он умел обращаться с этой техникой.
Однако он предвидел, что ему будет трудно сладить с женщиной, а значит, потребуется посторонняя помощь и жесткие меры, чтобы заставить ее повиноваться. В помощники он выбрал Густаво и Рамона — он уже имел случай убедиться, что оба не церемонились с пленниками и сейчас не станут распускать сопли, какое бы наказание им ни пришлось применить.
Мигель решил, что сеанс видеозаписи состоится завтра утром.
С рассветом Джессика принялась за работу.
Вскоре после того как она, Энгус и Никки пришли в сознание, уже будучи в Перу, они обнаружили, что почти все содержимое их карманов, включая деньги, изъято. Осталось лишь несколько канцелярских скрепок, расческа Джессики и маленькая записная книжка Энгуса, которая лежала в заднем кармане его брюк и при обыске просто не была замечена. Под подкладкой куртки Никки они обнаружили шариковую ручку, завалившуюся туда сквозь дырку в кармане.
По настоянию Джессики записная книжка и ручка были тщательно спрятаны и извлекались из тайника только тогда, когда на дежурстве был кто-нибудь из “добрых”.
Вчера к Джессике перекочевали записная книжка Энгуса и шариковая ручка Никки.
Перегородки между клетками не позволяли пленникам что-либо передавать друг другу, однако Висенте, дежуривший в тот день, услужливо взял книжку с ручкой и отдал Джессике.
Джессика намеревалась набросать портреты тех, с кем ей за это время пришлось столкнуться, пока в памяти были еще свежи их черты. Она не была профессиональной художницей, но неплохо рисовала и не сомневалась, что ее портретные наброски будут более или менее соответствовать оригиналу, если, конечно, ей когда-нибудь доведется использовать их для опознания похитителей и остальных негодяев, так или иначе причастных к их нынешней беде.
Первый рисунок, над которым она трудилась со вчерашнего дня, изображал высокого, лысеющего, самоуверенного человека — Джессика увидела его, придя в сознание в первой темной хижине. Хотя в тот момент ее мысли еще путались, она все же помнила свою отчаянную мольбу: “Помогите.., пожалуйста, помогите.., скажите кому-нибудь…” Она ясно видела, что человек вдруг испугался, но потом так ничего и не сделал, о чем свидетельствовало их нынешнее положение.
Кто он такой? И почему там оказался? Раз он там был, значит, он связан со всей этой историей, и Джессика была уверена, что он американец. Даже если она ошиблась, все равно в один прекрасный день ее рисунок поможет его отыскать.
Когда набросок был закончен, на нем можно было узнать пилота, капитана Дениса Андерхилла.
Заслышав звуки шагов снаружи, Джессика поспешно сложила листок с рисунком и сунула его в лифчик. Ручку и записную книжку она спрятала под тонким матрацем на своих нарах.
Почти в ту же секунду появились Мигель, Густаво и Рамон. Все трое несли аппаратуру, которую Джессика сразу узнала.
— О нет! — крикнула она Мигелю. — Вы напрасно потеряете время, если станете это устанавливать. Никакой видеозаписи не будет — на наше содействие можете не рассчитывать.
Мигель не обратил на ее слова никакого внимания. Он не спеша установил “камкордер” на треножник и расставил лампы, подключив их через удлинитель. Шнур удлинителя тянулся из двери наружу, откуда донеслось тарахтение генератора. В следующее мгновение пространство перед тремя камерами ярко осветилось — лампы были направлены на стул, стоявший напротив “камкордера”.
Все так же неторопливо Мигель подошел к клетке Джессики. Голос его был холоден и тверд.
— Ты точно выполнишь все, что я тебе прикажу, сука. — И он протянул ей три написанные от руки странички. — Здесь то, что ты должна сказать, не убавляя, не прибавляя и не перевирая ни единого слова.
Джессика взяла листки, пробежала их глазами и, разорвав на мелкие кусочки, выбросила обрывки в щели между бамбуковыми прутьями.
— Сказала — не буду, значит, не буду. Мигель ничего не ответил — лишь посмотрел на Густаво, стоявшего рядом. И кивнул:
— Давай сюда мальчишку.
Джессика, еще секунду назад преисполненная решимости, при этих словах содрогнулась от страшного предчувствия.