Хейрдал Т. Ра

каюте, но гребень уже превратился в маленький гребешок, он проскользнул,
булькая, под папирусом, а на его месте разверзлась глубокая ложбина. За
первым валом последовали другие такие же. Обычно море так колышется около
устья большой реки, где сильное течение рождает высокую волну. А мы, видимо,
попали в такое место, где идущее с севера мощное океанское течение,
протискиваясь через узкие проходы между островами, как бы сжимается и
становится еще мощнее. Для нас это означало прибавку скорости в нужном нам
направлении. Нас несло Канарское течение - то самое, которое доходит до
Мексиканского залива.
Вверх, все выше и выше, - а теперь вниз, вниз... Абдулла уснул и не
увидел пятерку могучих кашалотов, которые всплыли совсем рядом с лодкой и
ушли под воду раньше, чем Карло успел приготовить свою кинокамеру. Снова
вверх, потом вниз, вниз в бездонную яму... В эту минуту опять раздался треск
ломающегося дерева. Еще одно из наших малых весел превратилось в дрова для
растопки, лишь кусок веретена остался висеть на бортовой связке. Так, теперь
уже и гребные весла становятся дефицитными... Может быть, стоит попробовать
зайти на острова Зеленого Мыса и раздобыть там материал покрепче?
Единогласное "нет". Правда, у нас еще оставалась в запасе толстая
прямоугольная мачта из египетского сенебара. Мачты пока не ломались, даже в
крепкий ветер устояли. И мы решили укрепить резервное рулевое весло из ироко
запасной мачтой, прикрутив ее к толстому круглому веретену. После этого
весло стало таким тяжелым, что, когда мы поздно вечером управились с
работой, пришлось мобилизовать весь экипаж, чтобы спустить его в воду.
Светила полная луна, ярко сияли звезды. Волны упорно гнались за нами -
высокие, блестящие, черные и неистовые, - но мы их не боялись, зная, что им
не одолеть папирус. Они только дерево ненавидели до такой степени, что
сокрушали его в тот же миг, как оно погружалось в воду. Пока весла праздно
лежали на палубе вместе с полутора сотнями хрупких кувшинов и прочим грузом,
им ничего не грозило. Что ж, поглядим, чем кончится поединок весла-великана
с океаном...
Мы с Сантьяго поднялись на мостик и взялись за тонкий конец
восьмиметрового веретена, которое надо было привязать к поручням, а все
остальные стояли на палубе и держали тяжеленную лопасть. Ее надо было
спустить в воду с кормы, потом прикрутить нижнюю часть веретена к лежащему
на папирусе толстому поперечному брусу.
Волны и папирус лихо скакали вверх-вниз, и едва последовала команда
погрузить рулевое весло, как могучий вал тотчас вырвал лопасть из рук
пятерки, тщетно напрягавшей все силы, чтобы закрепить весло канатами. Лишь с
великим трудом нам с Сантьяго удалось удержать верхнюю часть веретена. А
волна уже ушла вперед, корма "Ра" повисла над глубокой ложбиной, и весло,
лишившись опоры, смаху, будто гигантская кувалда по наковальне, ударило по
концу поперечного бруса. Следующая волна снова взметнула лопасть вверх, и
пока пятерка внизу силилась поймать взбесившуюся кувалду веревками и руками,
Сантьяго и меня вверху бросало, как марионеток. Только уловим миг, когда
гребень поднимет весло, и подвинем веретено на место, как лопасть опять
повисает над ложбиной, тяжесть становится непосильной, и нас подбрасывает
кверху, а пятерка на корме по-прежнему силится притянуть лопасть веревками к
поперечине и укротить ее раньше, чем новая волна вырвет у них из рук весло,
и лопасть взметнется вверх, а мы на другом конце рычага ухнем вниз. Причем
вниз нас кидало с такой силой, что того и гляди расплющит руки и ноги
веретеном о поручни, ведь и ногами тоже приходилось цепляться, чтобы нас
вместе с веслом не утянуло за борт.
Это рулевое весло было таким тяжелым, и оно так бесновалось, что мы уже
спрашивали себя, не лучше ли его отпустить, пока не разлетелась вдребезги
кормовая поперечина, а с ней и веревки, скрепляющие папирус. Но мысль о том,
что без руля мы превратимся в беспомощно дрейфующий боком стог соломы,
придала нам сверхчеловеческие силы, а тут вдруг и весло легло удачно, и все
семеро одновременно смогли притянуть чудовище на место и прикрутить его с
обоих концов к "Ра" такими толстыми веревками, что океан уже был бессилен
что-либо с ними сделать.
Итак, одно из двух древнеегипетских весел снова стоит на месте. Правда,
веретено было очень уж неуклюжее и ворочалось еле-еле, ведь мы связали его с
квадратным брусом. Зато оно было такое прочное, что, когда волны попробовали
его сломать, лодка развернулась, а весло не поддалось.
По словам Сантьяго, ему еще никогда в жизни не доводилось делать такую
тяжелую работу. Юрию пришлось заняться ушибленными пальцами, зато могучее
рулевое весло обеспечило нам устойчивый курс, позволив усталому экипажу
забраться в спальные мешки и разбить ночь на легкие вахты. Вахтенному надо
было лишь следить за пароходами, чтобы нас никто не потопил. Луна, созвездия
и даже постоянное направление идущих правильным строем, бурлящих волн - все
подтверждало, что курс стабилен. Знай, посиживай без забот у входа в каюту с
подветренной стороны. Только при смене мы поднимались на мостик, чтобы
взглянуть на маленький рукотворный компас. Да и то очень скоро все усвоили,
что звездное небо над нами - тот же компас с обращенной вниз светящейся
картушкой. Мы дрейфовали прямо на запад. А где находимся, не так уж и важно,
главное - не к берегу несет, а от берега.
Трое суток шли мы без каких-либо происшествий, за это время нам удалось
починить второе рулевое весло, составив его из обломков двух веретен. Ни
гвоздей, ни костылей, только веревки, а иначе наша конструкция и минуты не
выдержала бы. Волны были такие же высокие, и они бросали наветренный борт
"Ра" так, что папирус с этой стороны все больше намокал и все сильнее
погружался в воду. Из-за волн мы не решались ставить второе
отремонтированное рулевое весло, а держали его наготове на тот случай, если
первое сломается: уж очень угрожающе оно гнулось, когда океан нажимал
особенно сильно. Зато мы рискнули поднять парус без рифов - обошлось. Дул
северный ветер, и хотя мы еще различали низкую пелену тучу берегов Испанской
Сахары, стоял зверский холод. Мы перенесли все, что можно, к левому,
подветренному борту, который нисколько не погрузился после старта. Теперь
наш широкий и грузный воз с сеном двигался на запад со скоростью два с
половиной узла, проходя в сутки больше ста километров; за кормой тянулась
отчетливая кильватерная струя. В одиннадцать дней было пройдено, считая по
прямой, 557 миль, то есть более тысячи километров, и пришла пора передвинуть
стрелку на час назад.
Вторые сутки мы то в одной, то в другой стороне видели суда, раз
наблюдали одновременно три больших океанских парохода. Очевидно, "Ра"
очутилась на главной магистрали судов, идущих вокруг Африки. Чтобы уберечься
от ночных столкновений, мы держали на топе наш самый сильный фонарь. Но вот
опять океан опустел, и только стаи дельфинов резвились вокруг, порой так
близко, что мы могли бы их погладить. Иногда встречалась нам ленивая
луна-рыба; перед носом лодки начали взлетать первые летучие рыбы. И небо
стало пустынным. Редко-редко принесет ветром заблудившихся насекомых, да
две-три морских ласточки промелькнут в ложбинах между валами. Эти маленькие
птицы спят на воде, ведь они не хуже папируса скользят через самые большие
волны.
Из дырочек в папирусе вдруг полезли полчища коричневых жучков. Хоть бы
морская вода убила все яички и личинки, чтобы они не съели лодку изнутри!
Скептики, которые видели, как верблюды пробовали грызть борта строящейся
"Ра", предсказывали, что папирус может прийтись по вкусу голодным морским
тварям. Ни киты, ни рыбы пока что не покушались на наш плавучий сноп, но
букашки заставили нас встревожиться.
Солнце и луна поочередно указывали нам путь на запад. Одинокая ночная
вахта позволяла в полной мере ощутить знакомый еще по "Кон-Тики" трепет
перед необъятной вечностью. Звезды, ночной океан. В небе сверкали незыблемые
созвездия, в воде так же ярко светились ноктилюки, живой планктон, словно
рассыпали фосфорные блестки по мягкому черному ложу, на котором покоилась
"Ра". Иногда казалось, что мы идем под ночным небом по волнистому зеркалу. А
может быть, это океан такой прозрачный, и мы видим рои звезд с другой
стороны земного шара? Небосвод - тут, небосвод - там, и все - зыбкое, все
чужое, кроме золотистых снопов папируса, которые нас несли, да огромного
четырехугольного паруса, вверху пошире, внизу поуже, черной заплатой на
звездной пыли. Уже этот древнеегипетский рисунок, эта трапеция в ночи
располагала к тому, чтобы перелистать календарь на тысячи лет назад, такого
контура сегодня не увидишь. Впечатление дополняли непривычные скрипы и
кряхтение папируса, бамбука, древесины и веревок. Это был уже не атомный и
ракетный век - мы жили в ту далекую нору, когда земля еще была плоской и
огромной, сплошь неведомые океаны и материки, когда время было всеобщим
достоянием и никто не знал в нем недостатка.
Усталые, все мышцы воют от напряженной работы, в тусклом свете
керосиновых фонарей мы по очереди несли вахту на извивающейся гибкой палубе.
Нет слов, чтобы сказать, как хорошо отдохнуть в уютном спальном мешке.
Проснешься - аппетит зверский, и во веем теле невыразимое блаженство. Право,
не стоит говорить презрительно про образ жизни людей каменного века. Нет
причин считать, что те, которые жили до нас и работали в поте лица, только
маялись и не знали никаких радостей.
Сто с лишним километров в день курсом на запад даже на карте мира
заметны, хотя горизонт оставался неизменным. Изо дня в день, круглые сутки
один и тот же, он двигался вместе с нами и всегда держал нас в фокусе. Но и
вода тоже двигалась вместе с нами. Канарское течение - будто быстрая соленая
река, в обществе своего вечного спутника, пассата, она устремляется на
запад, всегда на запад, воздух и вода, и с ними все, что плывет по воде и
летит по воздуху. На запад, как и солнце, и луна.
Мы с Норманом поднялись на мостик, он с настоящим секстантом, я с
носометром - это слово принесло Юрию победу в конкурсе на лучшее название
самодельного прибора для измерения широты, который я выстругал из двух
дощечек. Дощечки были посажены на общий деревянный шип с кривым вырезом,
чтобы можно было приставить к носу, - отсюда и название. Итак, прижал прибор
к носу, шип чуть ниже глаз, и смотри левым глазом вдоль одной дощечки,
нацеленной на горизонт. Вторую дощечку, прикрепленную кусочком кожи к тому
же шипу, поворачиваешь у правого глаза, наводя ее на Полярную Звезду. Угол
между двумя дощечками читается на третьей, помещенной вертикально между
ними, он и обозначает широту. Примитивный носометр давал повод членам
экипажа поострить; он был на диво прост и. удобен в обращении, а ошибка
редко превышала один градус. Куре, наносимый на карту по этим данным, до
удивительного совпадал с верным, который наносил на другую карту Норман.
Самое интересное в папирусной лодке, после поразительной прочности и
грузоподъемности папируса, - древ-
неегипетский такелаж. Конечно, и рулевое устройство о многом говорило,
по нему видно, как в древности постепенно из поставленного косо весла
получился вертикальный руль. Но в такелаже заключалась гораздо более важная
информация. Мы точно скопировали его с древнеегипетских фресок. Толстая
веревка соединяла верхушку двойной мачты с форштевнем. А вот к ахтерштевню
такой веревки не протянули, хотя два штага - все, что нужно, чтобы держать
прямо двуногую мачту на лодке на тихой реке. И однако древнеегипетские
корабельщики почему-то не тянули веревок с мачты на корму. Вместо этого от
каждого из двух колен на разной высоте к бортам позади средней линии шло
наискось пять или шесть параллельных вант. А корма была свободна от них и
качалась вверх-вниз на волнах.
Мы поняли всю важность такого устройства, как только "Ра" начала
извиваться на волнах океана. Ахтерштевень вел себя, как прицеп, который сам
по себе мотается на всех ухабах. Будь он притянут к топу фордуном, мачта
сломалась бы на первой же хорошей волне. Когда "Ра" переваливала через
высокие гребни, средняя часть лодки ритмично поднималась вверх, между тем
как нос и корма под собственной тяжестью опускались в ложбины. Подвесь мы
корму к мачте, и та не выдержала бы нагрузки, а так она поддерживала
загнутый вверх форштевень и не давала корчиться средней части мягкой палубы.
Корма послушно повторяла извивы волн.
Не проходило дня, чтобы члены экипажа не восхищались гением тех, кто
так искусно расставил снасти и определил их функцию. Сведущий в морском деле
Норман сразу сообразил, в чем тут суть. Смысл конструкции был слишком
очевиден. Уже на третий день я записал в дневнике: "Этот такелаж - плод
долгого морского опыта, он родился не на тихом Ниле".
Но одна структурная особенность египетской лодки далеко не сразу была
нами понята, за что мы потом и поплатились. Каждый день мы с недоумением
смотрели на загнутый внутрь завиток высокого ахтерштевня. Для чего он?
Египтологи довольствовались выводом, что завиток призван всего лишь украшать
речное судно, но мы тут с ними никак не могли согласиться. И однако шли дни,
а нам все не удавалось определить, какая же в нем польза. Тем не менее мы
постоянно проверяли, не выпрямляется ли завиток. Нет, держится превосходно,
видно, наши чадские друзья были правы, говоря, что все сделали, как надо,
крючок не разогнется, и не надо притягивать его к палубе никакими веревками.
Одну ошибку мы допустили, это верно, когда поначалу разместили груз, как на
обычных парусных судах. И некому было наставить нас на ум, только
собственный опыт плавания в пассатном поясе мог научить нас, что на
папирусной лодке груз должен быть сосредоточен на подветренном борту. Теперь
папирус с наветренной стороны намок уже настолько, что край фальшборта почти
сравнялся с поверхностью воды. Особенно на корме справа, там мы вполне могли
умываться, на вися вниз головой и ногами вверх. Очень даже удобно, решили
все, и отныне вся стирка-мойка происходила на корме.
Четвертого июня волнение заметно умерилось, и на следующее утро мы
проснулись в совсем другом мире. Тепло так, славно, мерно катятся блестящие
пологие валы... Опять нас навестила пятерка китов, возможно, те же самые,
что в первый раз. Царственный кортеж. Такие добродушные и красивые в своей
родной стихии, даже страшно подумать, что скоро человек прикончит своими
гарпунами последних теплокровных исполинов морей, и только холодные стальные
чудища - подводные лодки будут резвиться в морской пучине, где творец, да и
не он один, предпочел бы видеть, как китихи кормят молоком своих детенышей.
Пользуясь теплой погодой, Жорж разделся и прыгнул за борт с маской и
страховочным концом вокруг пояса. Он нырнул под "Ра", а когда вынырнул, то
издал такой ликующий крик, что Юрий и Сантьяго прыгнули следом; остальные
несли вахту и ждали своей очереди. Только Абдулла сидел в дверях каюты,
повесив нос. Если ветер не вернется, мы так и застрянем здесь, никогда не
попадем в Америку. Норман успокоил его, рассказав про незримое океанское
течение. Пусть мы не будем проходить сто километров в сутки, как до сих пор,
но уж пятьдесят-то сделаем.
Вскоре все, кроме Абдуллы, побывали под брюхом "Ра". Он умылся в
брезентовом ведре и преклонил колени лицом к Мекке. Молитва затянулась
надолго - может быть, он просил аллаха послать ветер?
После освежающего морского купания мы словно родились заново. А какое
удовольствие мы получили, осматривая днище "Ра"! Чувствуешь себя, будто
рыбка-лоцман под брюхом огромного золотого кита. Отраженные солнечные лучи
снизу освещали папирус над нами, как прожектором. Океан и безоблачное небо
окружили лучезарного золотистого великана неописуемой синевой. Он плыл так
быстро, что надо было самим плыть изо всех сил в ту же сторону, если мы не
хотели, чтобы нас тащили вперед страховочные концы.
Только теперь мы обнаружили, что перед носом лодки идут веером
полосатые рыбки-лоцманы, образуя такую же верную свиту, какая сопровождала
бревенчатый плот "Кон-Тики". Здоровенная коряга тяжело качалась на волнах.
Из-под нее выглянула маленькая толстушка-пампано и поспешила, виляя
хвостиком, к "Ра", где около широкой рулевой лопасти уже носилось несколько
ее родичей. Кокетливые рыбки подходили к Юрию и игриво пощипывали его белую
кожу.
На папирусном днище тут и там прилепились длинношеие морские уточки -
темно-синяя раковина и колышущиеся оранжевые жабры, как будто страусовые
перья. А вот водорослей нигде не было видно. В песках Сахары стебли папируса
были морщинистые, шероховатые, серо-желтого цвета, в воде они набухли, стали
гладкие, блестящие, точно золотое литье. И наощупь уже не хрупкие и ломкие,
а тугие и крепкие, как покрышка. Ни один стебель не отошел и не сломался.
Папирус три недели находился в воде. И вместо того чтобы через две недели
сгнить и развалиться, стал крепче прежнего.
Мы выбрались из воды на лодку безмерно довольные тем, что увидели, и
вот опять за кормой поплыли куриные перья: Карло готовил праздничный обед.
Подводная экскурсия нас так воодушевила, что мы решили и второе
починенное рулевое весло водрузить на место. Тише этого погода все равно не
будет. Но здоровенное весло с двойным веретеном было до того тяжелое и
длинное, что, пока мы, путаясь в вантах, переправляли его через каюту на
наветренную сторону, успело стемнеть. Как ни мирно настроилось море, волны
были достаточно высокими, и нам предстояло немало повозиться с пляшущей
лопастью, раньше чем удастся поставить весло правильно и закрепить его.
Наученные горьким опытом, мы решили отложить это дело на утро, а пока
тяжеленную махину привязали покрепче стоймя у наветренного борта, уперев
лопасть в кормовую палубу.
Следующий день порадовал нас такой же великолепной погодой.
Проснувшись, я полез через кувшины на корму, чтобы искупаться, и застал там
утреннего вахтенного - Юрия. Он сидел, очень довольный, и стирал белье прямо
на палубе, обходясь без ведра. В том месте, где рулевое весло всей своей
тяжестью опиралось на папирус и борт осел сильнее всего, на корме получился
маленький прудик, непрерывно пополняемый волнами, захлестывающими палубу.
- Наша яхта становится все более комфортабельной, - радостно отметил
Юрий. - Вот уже умывальник с водопроводом появился.
Мы поскорей погрузили в воду увесистое весло, чтобы море приняло на
себя основную тяжесть, однако через притопленный угол все равно текли
струйки на палубу, и, пока все сводилось к импровизированному умывальнику,
мы в общем-то были только рады. Проверили кормовой завиток - такой же, как
прежде, не выпрямляется. На всякий случай Жорж нырнул под "Ра". И впервые
обнаружил, что сразу за каютой днище как будто слегка надломилось. Но связки
выглядели крепкими и невредимыми; надавишь на стебель - из него вырываются
пузырьки воздуха. Папирус ничуть не утратил плавучести.
Решив, что у нас просто перегружена корма, мы перенесли весь груз с
кормовой палубы, оставив лишь тяжелую поперечину, на которую опирались
рулевые весла, мостик на стойках и под ним - ящик со спасательным плотом.
Но гребни продолжали захлестывать корму справа. Мы снова все тщательно
осмотрели над водой и под водой. И убедились, что "Ра" полностью сохраняет
начальную форму от носа до того места, где закреплена задняя пара вантов.
Здесь проходила линия излома, дальше корма наклонилась косо вниз.
Пришла пора поразмыслить опять. Вниз прогнулась та часть лодки, которая
как бы свободно болталась на прицепе, а все подвешенное к мачте держалось
нормально. Нос все так же вздымался вверх. Наш золотой лебедь гордо нес свою
шею, только хвост повесил. Если бы мачта могла выдержать натяжение фордуном,
такого бы не случилось. А попробуй протяни фордун к ахтерштевню, и на первом
же гребне мачта переломится. Корме положено колыхаться, нельзя лишь
позволять ей сохранять излом.
Мы попробовали поднять корму, притягивая ее веревками к каюте.
Попробовали скрепить ахтерштевень толстыми канатами, переброшенными через
мостик и каюту, со стояками на носовой палубе. Так египтяне придавали
жесткость конструкции своих деревянных кораблей; правда, на изображениях
папирусных лодок ничего похожего не видно, и сколько мы ни натягивали
канаты, корма не хотела подниматься. Карло вязал хитрые узлы и усерднее всех
тянул мокрые веревки, пока у него ладони не вздулись, словно белые макароны.
Шли дни. С каждым днем корму захлестывало все сильнее. И хотя опора
кормового завитка постепенно уходила под воду, сам он выглядел так же лихо,
как прежде, и не думал разгибаться. Да только пользы от него никакой, он
начал превращаться в балласт для ослабевшей кормы. Могучие валы без конца
таранили торчащую вверх корму, и она впитала уйму воды выше ватерлинии. И
ведь ахтерштевень был толстый, широкий, а высотой превосходил каюту, так что
вместе с водой он, наверное, весил больше тонны. Может быть, обрезать
завиток? И тогда вся корма всплывет? Но это все равно, что отрубить лебедю
хвост... Рука не поднималась так обойтись с нашим гордым корабликом.
Но как же, как?.. Как, черт возьми, создатели этой удивительной
хитроумной лодки добивались того, что она без растяжек не поджимала свой
пышный хвост? И это несмотря на то, что у них стояла веревка, пригибающая
завиток к палубе, та самая, которую наши чадские мастера, слава богу,
убрали. И мы о ней пока не жалели. Или? Или?! Я отбросил кокосовый орех и
принялся лихорадочно чертить. Разрази меня гром! Я позвал Нормана, Сантьяго,
Юрия, Карло - весь экипаж. Ошибка найдена. Мы не разобрались в назначении
кормового завитка. Еще одна вещь, которую мы могли постичь только на
собственном горьком опыте, ведь те, кого сами изобретатели завитка обучали,
зачем он и для чего, не одну тысячу лет лежат в могиле. Так вот, корму
загнули внутрь над палубой не для красоты. И веревка несла особую службу, а
не только держала этот изгиб, как мы все думали. Завиток и без нее хорошо
держался, задачей веревки было не его тянуть вниз, а кормовую палубу вверх
подтягивать. Высокий ахтерштевень в форме арфы играл роль пружины с мощной
струной, которая держала свободно качающуюся корму точно так же, как ванты и
штаги держали остальную часть лодки. Чтобы папирусный корабль мог выходить в
открытое море, не рискуя переломиться, гениальный конструктор составил его
как бы из двух сочлененных частей. Передней части придавала жесткость
двойная мачта с параллельными вантами, а задняя свободно колебалась, всегда
возвращаясь на место благодаря тетиве, привязанной к пружинящему завитку над
кормой.
Мы восстановили тетиву, но было уже поздно, за три недели корма
надломилась, и завитушка опустилась так сильно, что поднять ее можно было
только краном. Теперь нас никакая веревка не могла выручить. Мы были
наказаны, так как, подобно другим, считали завиток ахтерштевня самоцелью, а
он на самом деле был гениальным средством древних египтян.
Стоя в луже на корме и глядя на уходящий под воду золотистый хвост,
Юрий и Норман запели по-английски:
- А зачем нам желтая подлодка, желтая подлодка, желтая подлодка...
Мы вполне разделяли их мнение, и вот уже вся семерка хором исполняет
песенку битлов. Никто не принимал случившееся всерьез, ведь большая часть
лодки держалась на воде, как пробка. Юрий и Норман сели стирать носки и
подбирать новую рифму к слову "подлодка".
Меня больше всего тревожило не столько то, как папирус будет ладить с
океаном, сколько то, как мы, семеро пассажиров, будем ладить друг с другом.
В каюте-корзине площадью 2,8Х4 метра нельзя было как следует повернуться,
если все семеро одновременно ложились спать, а палуба была так загромождена
кувшинами и корзинами, что негде ступить, поэтому мы обычно проводили время
на узкой связке папируса перед стенкой каюты с подветренной стороны да на
мостике, где развел руки в стороны - вот тебе и ширина, и длина.
День и ночь любой мог услышать голос и ощутить плечо любого. Мы
срослись в семиглавого сиамского близнеца с семью ртами, говорящего на семи
языках. На лодке вместе шли не только белый и черный, не только
представители коммунистической и капиталистической страны, - мы представляли
также крайние противоположности в образовании и уровне жизни. Когда я в
Форт-Лами пришел в гости к одному из наших двух африканцев, он сидел на
циновке, брошенной на земляной пол, и всю обстановку хижины составляла
стоящая на той же циновке керосиновая лампа, а его паспорт и билеты лежали
на земле в углу. У второго африканца, в Каире, кланяющиеся слуги проводили
меня между колоннами роскошного особняка в восточном стиле в покои с тяжелой
французской мебелью, гобеленами и всякой стариной. Один член экипажа не умел
ни писать, ни читать, другой был профессор университета. Один был убежденный
противник войны, другой - морской офицер. Любимым развлечением Абдуллы было
слушать свое карманное радио и потчевать нас новостями о войне у Суэца,
эпизод которой он сам успел увидеть. Его правительство в Форт-Лами было за
Израиль. Рьяный мусульманин Абдулла был за арабов. Норман - еврей. Жорж -
египтянин. Их сородичи стреляли друг в друга через Суэцкий канал, а сами они