Страница:
Только сейчас уже с полчаса доносившиеся снизу громкие голоса привлекли наконец внимание зачитавшейся Юстины, и то лишь потому, что к ней поднялась тетка Гортензия с очередными претензиями.
– Не слышишь, что ли, как твоя дочь воюет со своим сумасшедшим дедом? Из-за лошадей, конечно, из-за чего же еще. Я с этими лошадьми сама скоро спячу. Уперлась твоя Идалька непременно жокеем стать, а Людвик ей не разрешает.
Как всегда не сразу отключившаяся от прошлого века, Юстина не ухватила сути происходящего.
– Не торопитесь, тетушка, сядьте. И расскажите все толком. При чем здесь Идалька?
Фыркнув, Гортензия повалилась в кресло и, кипя от возбуждения, принялась пояснять:
– Ну как при чем! Твоя дочь, а тебе и дела нет! Ей шестнадцать исполнилось, теперь имеет право участвовать в заездах в качестве ученика. Это такие должности у них, до сих пор она ездила в качестве любителя. А если учеником станет, так придется и за лошадьми ухаживать, как же тогда школа? Но Людвик запрещает не из-за школы, ему такое не понять, а из-за махинаций на бегах. Он и сам пострадал, а теперь не желает, чтобы Идалька впутывалась.
Юстина ошарашенно молчала, переваривая неприятную новость и пытаясь вспомнить махинации годичной давности, ведь знала о них что-то.
– Поговорю с Идалькой, – наконец решила она. – Дядюшка наверняка преувеличивает, а Идалька – девочка умная, до сих пор никаких неприятностей мне не доставляла.
– И благодари бога! Однако непременно разберись. И еще. Барбара вся высохла, уж не болезнь ли какая? А на бега чуть не каждый день ездит.
У Юстины дрогнуло сердце. Да, надо опять заняться семейными проблемами, никак не удается дневник прабабки дочитать.
Начала она с дочери, та была под рукой.
В ответ на встревоженные расспросы матери Идалька спокойно объяснила:
– Мамуля, ведь я собираюсь заняться этим на каникулах. Мне дают трехмесячный испытательный срок, и у меня как раз все лето свободно. Если не получится – откажусь, ничего не поделаешь, но попробовать хочу. И еще денежки за лето заработаю. А мне обещали и участие в заездах. На дедулю не обращай внимания, на ипподроме без обмана не обходится.
– И ты тоже намерена участвовать в обмане?!
– Не обязательно, может, в моем заезде не придется, как повезет. Да и на фаворита меня не посадят. Разреши мне попробовать, мамуля! Ну что тебе стоит?
– Мне ничего не стоит, – подумав, честно ответила Юстина. – А вот дедушка твой…
– А дедушка несовременный человек! Он считает, с лошадьми во всем должна проявляться идеальная честность, как в прежние времена. Хотя мне кажется, что и раньше организаторы скачек что-то химичили. Вон бабуля Барбара это понимает и делает выводы. Но я ведь сама никого обманывать не собираюсь, просто очень люблю лошадей, а ты должна бы доверять своей дочери. Вдруг мне повезет и стану жокеем?
Юстина критически оглядела свое чадо и сухо заметила:
– Я, конечно, не эксперт, но сдается мне, жокеями становятся люди маленького роста и щуплые, а в нашем роду, к сожалению, женщины все крупные и дородные. И в ближайшие два-три года ты или наберешь вес, или помрешь с голоду, пытаясь похудеть. Так что хорошенько подумай…
Рассудительная Идалия философски заметила:
– Ну так у меня хотя бы эти три года есть. Поезжу, сколько смогу, по крайней мере в старости будет что вспомнить. Не беспокойся, мамуля.
Затем Юстине пришлось провести душеспасительную беседу с Людвиком. Тот рвал и метал, понося на чем свет стоит повсеместное падение нравов. По мнению старого лошадника, скрывать достоинства и возможности доброго скакуна – уголовное преступление, на финансовые же потребности каких-то неизвестных высокопоставленных политиков ему было совершенно наплевать, и он не желал, чтобы его двоюродная внучка попала в это болото. Юстине потребовалось много времени и нервов, чтобы убедить Людвика не проклинать несчастную.
Напоследок Юстина отправилась к Барбаре.
– Ведь я предупреждала тебя, к чему идет дело, и просила предостеречь Людвика, – спокойно напомнила Барбара в ответ на ее нервные жалобы. – Да, я хожу на ипподром, мне просто интересно, как они там все организовали, и могу заверить – ничего особо ужасного. Раза два в год они устраивают заезды для себя, а все остальное – обычные ипподромные махинации. Разумеется, это не для Людвика, его запросто может кондрашка хватить. У меня же низкое давление, так что, возможно, переживу. А вот метастазы… От меня скрывают и удивляются, что я до сих пор жива, но не принимай близко к сердцу. Я собираюсь прожить до самой смерти!
Барбара и в самом деле страшно похудела, однако держалась стойко, наверное благодаря своему упорству. И еще была жива, когда Идалька отказалась от жокейской карьеры, поняв, что скачки не для нее. Юстина же за эти два года успела расшифровать еще один порядочный фрагмент прабабушкиного дневника.
…все девки кухонные тем недовольны, ну да я во внимание не беру, твердо решив восстановить прежние запасы. Посулю какую-никакую премию – мигом все спроворят. Да и панну Доминику к заготовкам сухого варенья подключу, небось ее не убудет.
Дочь моя Зосенька пользуется в свете чрезвычайным успехом. Меня это радует, однако же, не будучи из тех мамаш, что дитятем своим ослеплены, вижу и недостатки, и они меня огорчают. Младшая моя дочь, хоть, надо признать, удивительно хороша, отличается излишней худобой. В моде девицы пухленькие, в ее же ручках точеных при всем желании не увидишь на локоточках никаких аппетитных ямочек, со спины в нижней части скорее на парня смахивает, да и бюстик невелик. А вот поди ж ты, женихи так вокруг нее и вьются! Потому опасаюсь, уж не охотники ли они за приданым, ибо о наших достатках все знают. Ханнусе повезло, муж ее до сих пор на руках носит, вот бы и Зосеньке такого.
А уж как матери здешних невест пана Порайского обхаживают! Со стороны и глядеть без смеха нельзя. Да и то сказать, лучшая партия в округе. Едва пан Порайский прибыл к нам из вояжей своих заграничных, так все дамы на него нацелились. Под Люблином имения у него огромные, а сверх того еще фирма какая-то богатая, да наследство вдобавок получил по бездетном дядюшке. Миллионное состояние! Для Зоей своей я бы его не желала, субтильный больно и изманерничался до невозможности. Кларисса же так и мечтает его с какой-нибудь из своих дочерей оженить. Однако гонор свой блюдет, не то что Войничи. Те, не убоявшись компрометации, свою Эмильку одну с паном Порайским отправили на длительную прогулку. И ничего не добились, ибо пан Порайский не лыком шит, ни на минуту с глаз гостей не скрывался, только по аллее прохаживался, за кустами не прячась. Висницкие же свою Паулинку аж из Гавролина привезли, и эта панна трепетная по наущению маменьки да теток дозволила себя запереть с кавалером в оранжерее! И опять попусту. Пан Порайский – ничего не скажешь, ума ему не занимать – окно изнутри выбил и, когда все огородники сбежались, при множестве свидетелей всенародно даму галантно за ручку из заточения вызволил, стул к окну подставив, хоть дама изрядно тому противилась. Аж смех берет на все эти ихние ухищрения. В Варшаве же, по слухам, купецкие да банкирские дочки целыми табунами охотятся на богатого жениха.
…Лукашек на своем поставил с ботаникой, ну да Господь с ним. Более огорчает меня то, что половину влуки лучшей пахотной земли отвел под неведомые травы, на сорняки смахивающие. Посевы те лежат между нашими прудами и Загроблем, а говорят, панна Флора Загробельская уже в отчий дом вернулась из светских варшавских салонов. Загробельские вояжировали целый год, пока все не растранжирили да имение по ветру не пустили, сам-то пан Загробельский где-то под Веной скончался, слух прошел – непристойным образом. Расхворался еще не то в Париже, не то в Италии, и обе, жена и дочь, уже хворого спешно его домой везли, сам на том настаивал, да где-то на постоялом дворе под Веной и скончался у них на руках. До Загробля уже в гробу его довезли.
Теперь что осталось проедают, ничего у них за душой нет. И тут через прислугу дошло до меня, что мой Лукашек само имя панны Флоры счел пророчеством, ибо флорою природы сызмальства очарован, и потому ради сей девицы от своих научных занятий отрывается. И в панне Флоре тоже пробудилась нечаянная страсть ко всяким травкам…
…Надо же такому приключиться! Панна Флора в наш пруд свалилась, Лукашек ее спасать бросился, на руках вынес из водной стихии, соблазн великий и искушение, ведь оба, почитай, без одежды были. Лукашек сюртук скинул, в рубахе одной остался, Флора же в одних чулках, вроде как туфельки в воде потеряла. А платье с нее Лукашек самолично содрал, оно за камыши зацепилось и едва панну не погубило. Девица всенародно предстала в нижних юбках, ибо сын мой на руках ее нес аж до самого дома. Теперь без сомнения, чем дело завершится, – честным пирком да за свадебку. Сама себе удивляюсь, как сильно огорчает меня отсутствие приданого у невесты. Мой Лукаш и не ищет богатого приданого, однако же брать жену из обнищавшей фамилии тоже негоже, к тому же излишне привыкшую ко всяким Парижам да Венам.
Ознакомившись с методом охмурения двоюродного дедушки Лукаша двоюродной бабкой Флорой, Юстина от души посмеялась. Потом взгрустнула, вспомнив, как нежно любили они друг друга всю жизнь, о чем много говорилось в семье, да и она сама имела возможность наблюдать в детстве. Погибли оба в последнюю войну, причем вместе со своими детьми. В тридцать девятом ехали на машине в Глухов, и по дороге их накрыла немецкая бомба. Так что и оплакивать было некому, все погибли.
Матеуш видит, как я злюсь, и нарочно дразнит, говорит – разумный у нас сынок, сначала посмотрел, что берет, ведь под платьем немногое разглядишь. А Лукашек, сдается мне, излишне на камыши грешит, может, и не было такой уж необходимости платье с панны сдирать, просто малый не промах. Да и панна Флора своего тоже не упустила, ножки стройные во всей красе представила. А ножки у нее на диво хороши и сами по себе чем не приданое?
И опять отдельные фразы прабабкиного дневника заставили Юстину кое-что вспомнить. Ну конечно же, видела она собственными глазами двоюродную бабку Флору на золотой свадьбе бабки Матильды! Так и слышит осуждающий шепот собравшихся, дескать, эта неисправимая Флора воспользовалась новой скандальной модой, чтобы показать свои ножки, который раз выставить их на публичное обозрение, осталась у нее такая привычка с молодых лет. И куда только Лукашек смотрит!
Странные вещи, однако, способна сохранить детская память.
В голове не укладывается, сколь разумной может быть молодая девушка! Пришла Зося и, руки мне целуя, просила ни в коем случае не принимать предложения пана Порайского. Она ему напрямик заявила, что не желает его в мужья, так он уперся и к родителям грозился обратиться. А Зося его не хочет, индюк он надутый, лицом на овцу смахивает, а претензий поболее, чем у наследника престола. Долго беседовала я с младшей дочерью и лишь дивилась ее разумности. Как только девица, столь молодая годами, моде на пана Порайского не поддалась и насквозь его видит, не располагая житейским опытом? Не иначе кто иной на примете у Зоей имеется, только помалкивает о том. Обеспокоилась я, однако дочь расспрашивать не стала, сама скажет, как пора придет. А может, еще и сама не вполне уверена?
…Добрых пара недель ушла у меня на хлопоты по хозяйству. Во всем нужен глаз да глаз, не то снова девки заленятся и не потрясут, как должно, подносов с засахаренными фруктами. Теперь новые запасы заготовлены, и купцы еврейские опять ко мне понаехали, заверяя, что мое сухое варенье много лучше киевского.
…Ну и купил наконец Матеуш тот дом в Варшаве. Нет чтобы загодя меня известить, так он сюрприз устроил. Гневалась я изрядно, однако злость мою как рукой сняло, когда дом увидела. Удобства там всякие наисовременнейшие – покои и ванные, и туалетные, и электрический свет повсеместно, и прочие приятности. Чай, прорву денег в него всадил? Да Матеуш заверяет – напротив, дом он приобрел, считай, за бесценок, подрядчик ставил его для судьи Вежвицы, судья разорился и дом за полцены спустил. Вот до каких последствий может довести роман престарелого сластолюбца с молодой авантюристкой, но чтобы Матеуш при этом корысть поимел – никак не ожидала.
Старуха Загробельская все свое имущество Флоре отдает, себе оставляя лишь малую часть, необходимую для безбедного проживания в Трувилле. Для Лукашека моего обстоятельства весьма благоприятно складываются, не станет теща на голове у молодых сидеть. Да я и сама склонна была ей приплатить, лишь бы подалее уехала, а у нее и в голове не было таких домогательств.
…Ну и вылезло шило из мешка – Зосеньке, дочери моей, пан Костецкий голову вскружил. И как столь неприметный молодой человек мог одержать верх над самим паном Порайским? Ведь и десятой доли состояния пана Порайского не имеет, хотя, признать должно, намного превосходит наружностью. Так земли-то и тридцати влук не наберется; под Вышковом, правда, еще лесу изрядно. Который раз тайно радуюсь – счастье великое, что дети наши могут жениться и замуж выходить по велению сердца, а не ради богатства да приданого. Матеуш стороной разведал, что пан Мариан Костецкий – хозяин примерный, по заграницам не ездит, сам за всем приглядывает и понемногу даже выплачивает отцовские долги. Зося оке моя, по всему видать, склонна к деревенской жизни и светские удовольствия ей не нужны.
…Это ж надо такому ужасу на Зосенькиной свадьбе приключиться! По сию пору не могу в себя прийти, рука так и трясется. Лишь милости Всевышнего мы обязаны тем, что живы остались. Беспременно уже нас с Матеушем и на свете бы не было, кабы не псы дворовые.
Гостей понаехало со всей округи поболее двухсот персон, все родные да знакомые, со своей прислугой. Ночью после свадьбы одни гости разъехались, другие спать полегли, не шибко трезвые. Мы с Матеушем, чрезмерно утомленные, тоже уж спали, а сторожа, свадебного угощения, полагаю, изрядно хлебнувши, ранее остальных заснули. Ни господа, ни прислуга, ни сторожа окаянные лая собачьего не услыхали, хотя те, чужих в доме почуя, прямо разрывались. Одна судомойка Франя из окна буфетной выглянула. Я уж там не стала дознаваться, с чего она середь ночи в буфетной оказалась, думаю – не иначе как младшего огородника поджидала, с которым у нее амуры. Ну да Бог им судья, ведь они первыми шум подняли и всех нас перебудили. Перво-наперво двери распахнули и псов в дом запустили. Те, с ужасающим гавканьем в дом ворвавшись, к дверям нашей с Матеушем спальни примчались и на двух бандитов набросились, которые уже под дверями спальни притаились. И тут сразу же пожар за оранжереей вспыхнул. Матеуш потом уже растолковал нам, что злодеи нарочно срубленные ветки, что за оранжереей лежали, подожгли, чтобы весь народ туда сманить, а бандиты тем временем нас с Матеушем спящих спокойно бы прирезали и драгоценности мои украли. Драгоценности я в спальне держала, так беспременно кто-то подглядел, где их припрятала. Другого ничего в доме ценного не было, и денег чуть, какие деньги после свадьбы? Рублей пятьдесят осталось, не более.
Услыхав лай разъяренной собачьей своры, Матеуш с пистолетами в руках выскочил из спальни и в грабителей выстрелил, которые от собак отбивались, однако тем удалось сбежать, хотя и изрядно покусанным. Двое их было. Третий от оранжереи улизнул, тому небось собаки никакого вреда не причинили. Огонь быстро погасили, всего два стекла от жару лопнуло, а больше никакого ущерба.
Матеуш чуть свет вызвал жандармов, те сразу провели расследование, по кровавым следам выследили злоумышленников, и вышло – не иначе те на бричке уехали, потому как кровавые следы словно кто ножом отрезал. По дороге же следов колесных после свадьбы пропасть, так бандитскую бричку выследить и не удалось. На хороших лошадях к восходу далеко могли умчаться.
Ой, не нравится мне все это, больно не нравится. Кабы задуманное злодеи учинили и горло нам спящим перерезали, беспременно добрались бы до моих сокровищ, хоть я припрятала их в тайнике за зеркалом, однако же кто угодно подглядеть мог. И теперь голову ломаю, неужто перестать носить те украшения и в блендовский тайник отвезти? И что, так там и пролежат без пользы? А я такой фурор произвела в Вене рубиновым ожерельем!
…Полтора месяца минуло, и лишь теперь полиция распутала наше дело, да и то благодарить надо старую знахарку, которая раненых да покусанных злодеев выхаживала. Силою держали они старуху в ее хате под Груйцем, куда сбежали после нападения на наш дом. Одного Матеуш в ногу ранил из пистолета, а двух псы покусали да подрали. Подлечившись, они скрылись неведомо куда и знахарку освободили. Пришлые какие-то, не из наших мест. И это меня еще более утвердило в мысли, что кто-то из здешних шпионил, откуда пришлым знать о моих сокровищах?
…Неужто пан Пукельник так никогда и не отцепится от нас? Сына привез к Зене, совсем уж взрослого парня, девятнадцати лет. Пукельник теперь овдовел, вот сына и привез к единственной родне, кроме Зени у него никого больше на свете нет, так пусть парень познакомится. Очень по наружности тот сын отца напоминает.
Доходят до меня пересуды купцов, уж не знаю, верить ли. Вроде, будучи в Радоме, пан Пукельник много лишнего болтал о моих редкостных украшениях. Откуда же он мог о них прознать, спрашиваю, а старый Гольдбаум пояснил – дескать, Пукельник меня в Париже видал, всю усыпанную брильянтами, когда я задавала шику в парижском свете. А мне и невдомек, что он тоже в Париже в ту пору случился. Теперь места себе не нахожу, знаю ведь, пан Пукельник на все способен…
…На мои именины все дети съехались и внучат привезли, стайка изрядная детворы, восемь штук! Мальчиков только трое, остальные девчонки. Самая старшая внучка – Доротка Ханина, ей уже пятнадцать лет минуло. По детям особенно видишь, как время бежит. Ханя же совсем о себе не заботится, поперек себя шире сделалась и на печень жалуется, однако в еде ни в чем не отказывает, страсть как прожорлива. А Людвичек, сын Томашека, осчастливил Матеуша без меры. Томашек ведь к хозяйству никогда не тянулся, а Людвичек в дедушку пошел, для него, кроме лошадей, ничего на свете не существует, вот Матеуш и хвалится старшим внуком направо и налево. Зосенька же своим выбором очень довольна.
…Последнее время много толков пошло о войне, только ее нам не хватало! О России иначе как о колоссе на глиняных ногах не говорят, и там вечно бунты да неурядицы. Австрия с Пруссией тем воспользоваться норовят, так ведь им путь Польша преграждает, уж столько-то я еще в географии разбираюсь. Однако же что-то в тех слухах есть, иначе не толковали бы так много.
Кто верит, кто нет, я и не знаю, чего держаться. Матеуш все о лошадях переживает, а не о нас, в каждой войне лошадей пропасть гибнет. Мне тоже следует о своем позаботиться, пожалуй, все же в Блендово съезжу, береженого Бог бережет.
…Ну и сделала, как задумала. Доминика из кожи лезла, подглядывать пыталась, да я исхитрилась от нее на время избавиться. Теперь мне спокойнее, все в безопасности, и не вместе, а по отдельности. Может, никакой войны все же не будет?
…А теперь толки о революции пошли, вовсе уж несусветные. Какая такая революция, мало нам было французской? Матеуш пропасть газет читает и мне пересказывает, что из них вычитает. И об эмансипантках аглицких, я всегда на ихней стороне была. И о мужиках, которые с голоду мрут, так у меня никто никогда не помер. И о неудовольствиях рабочего да фабричного люда. Так уж куда лучше им облегчение сделать, чем до революции доводить. Они ведь, чуть что, сразу за революцию хватаются, а от нее сроду никому никакого толку не было.
…Свиноматка опоросилась, принесла мне девятнадцать поросят, так я непременно всех выхожу…
На свиноматке прабабкин дневник внезапно закончился, в красном томе много страниц остались чистыми. Для Юстины это явилось неожиданным ударом, ведь последние записи Матильды недвусмысленно свидетельствовали о том, что императорские сувениры были спрятаны в Блендове. Она же так и не проверила блендовский дом, даже не сделала попытки.
Очень недовольная собой, Юстина сидела над последней страницей прабабкиного дневника, когда к ней ворвалась Гортензия с тревожным сообщением о здоровье Барбары.
– Хотели в больницу забрать, но она не согласилась. Дома лежит. И желает этого Барбара или нет, кто-то из родных должен постоянно находиться при ней. Сиделка дежурит, но это другое дело. Брось свои каракули и поезжай!
Юстина вздрогнула.
– Лежит? Как это?.. Ведь еще три дня назад…
– «Три дня, три дня»! Позавчера она слегла и уже не встанет. Уж я-то знаю, что с ней, хоть ты и несла какие-то глупости об аппендиците. Толпы родичей ей ни к чему, но одна родная душа нужна.
С этим Юстина была полностью согласна. Не возражая, собрала свою драгоценную макулатуру и спрятала в долгий-предолгий ящик.
Юстина не выходила от Барбары, которая не допускала больше никого, кроме Амельки. Естественно, круглосуточно при ней дежурили опытные сиделки, которым платили по-царски.
Через две недели Барбара сдалась и умерла.
* * *
Не менее года понадобилось Юстине, чтобы навести хоть какой-то порядок в своей жизни. Не так-то просто оказалось переехать в Барбарину квартиру, уж слишком много было на нее претендентов, причем даже из властей предержащих. Не помогла ни высокая должность Болеслава, ни его ценные знакомства. Помогла сама Барбара: она так умно оформила завещание на Юстину, что никому не удалось придраться. Тогда претенденты принялись предлагать всяческие обмены. На обмены Юстина не шла. Наконец ее семью оставили в покое.Идалька окончила школу, получила аттестат и поступила на филологический. Вскоре появился и ухажер, который очень понравился Юстине, такой тихий и вежливый, к тому же из хорошей семьи, а свою несомненную эрудицию особо не афишировал. Был он старше Идальки, уже получил высшее образование и работал графиком. Странная и какая-то неопределенная профессия, неупорядоченная и не очень хорошо оплачиваемая, зато оставляла возможность самому распоряжаться своим временем. И справедливости ради стоит добавить, неожиданно приносила ему весьма высокие гонорары, правда не слишком часто.
Дневник прабабки Юстина оставила у Гортензии. Держать дома боялась, а вдруг кто заглянет? Юстине же очень не хотелось, чтобы узнали о допущенной ею ужасной промашке – вовремя не прочла дневник и не позаботилась о розыске завещанных ей драгоценностей, некогда покорявших Париж и Вену. У Гортензии бумаги прабабки были в безопасности, поскольку Людвика они совершенно не интересовали, а сама Гортензия, хотя и любила всюду нос совать, уже давно потеряла интерес к рукописи.
А вот записки панны Доминики Юстина забрала домой, намереваясь ознакомиться поподробнее. Вовсе не потому, что питала надежду отыскать в них какое-то упоминание об интересующих ее сокровищах. Просто слишком трудно было вот так сразу расстаться с тем благословенным, спокойным временем, погружаясь в которое она душою отдыхала от современности. Ей даже пришло в голову, что Матильда перестала писать в связи с наступлением всем известных событий, ведь надвигалась война, мир стремительно изменялся, в безвозвратное прошлое уходили старые порядки. Межвоенное двадцатилетие Матильде явно не понравилось.
Итак, Маринка давно замужем, пристроена, Идалька учится, Болеслав, прекрасный специалист в своей области, на любимой работе и хорошей должности, Амелия уже получила широкую известность как талантливый специалист в области художественной фотографии, Феля довольна, что всем остальным хорошо и в доме нет прежних разврата и смертоубийств. Юстина получила возможность передохнуть, хотя и мучило порой беспокойство о Павлике на чужбине. Павлик устроился прекрасно, стал уже шеф-поваром ресторана первоклассного отеля, и американские миллионеры безуспешно пытались переманить его к себе, предлагая огромные деньги. А сердце матери все равно болело, ведь сынок так далеко!
* * *
Стряхнув с себя заботы повседневности, Юстина с наслаждением погрузилась в дни минувшие. В записках панны Доминики быстро нашлось то место, до которого Юстина дочитала в прошлый раз, переключившись на дневник прабабки, поскольку он показался ей намного интереснее. Теперь же, зная содержание дневника Матильды, она вдруг стала обнаруживать в записях экономки просто потрясающие вещи.Вот, например, после подробного описания заготовки сушеной сливы панна Доминика записала следующее:
6 октября 1885 года
Делать, должно быть, нечего кузине Матильде, коли в столь горячую пору заготовки на зиму солений, варений, сушений и прочих припасов заявилась ко мне в Блендово и, от работы оторвав, начала мне голову морочить. Будто я сама не ведаю, чего и как следует производить. Будто и так с утра до ночи, рук не покладая, о ее же благе не пекусь. Без моего присмотра порядка не будет, так к чему всякие глупые указания давать? Уж за столько лет выучила, что следует делать, неисправности же какой за мной не водится, как же расценить такое ее поведение? Под вечер только кузина малость угомонилась и, по своему обыкновению, в библиотеке заперлась.