Страница:
– Какое еще несчастье? – строго вопросила его сестра Барбара.
Сбитый с толку Людвик не находил аргументов, пришлось отвечать его жене Гортензии:
– Ты что, не помнишь? В прошлый раз, как нас было за столом тринадцать человек, Доротины брюссельские кружева были безнадежно испорчены. И вообще все поразбивали, попроливали, все измазались, страшно вспомнить…
– Что ты говоришь? – поразилась Барбара. – Может быть, не помню. Ну ладно, продолжай.
– Да я уж забыл, о чем собирался говорить, – смущенно признался Людвик. – О том, наверное, что нашего полку прибыло? Нет, не то… О том, что дети растут?
– А средств не прибывает, – подсказала Барбара.
– А средств не прибывает, – повторил Людвик со вздохом. – Но мы все равно рады приветствовать, и вообще… за ваше здоровье!
На этом официальная часть была закончена, и все заговорили на интересующие их темы. Барбара, Дорота и Амелия уделили внимание сильно робевшей Иоасе, Павлик вцепился в Ядвигу и Юрочку, расспрашивая их о некоторых сельскохозяйственных продуктах, Людвик вдохновенно посвящал Болеслава в лошадиные проблемы, Маринка пыталась привлечь на свою сторону молодожена Дарека, Гортензия без устали потчевала всех гостей, Юстина, по своему обыкновению, не сводила глаз с портрета прапрабабки, совсем уже почерневшего, и думала о своем. Идалька хранила вежливое молчание.
– Дядюшка, а нельзя ли немного помыть прапрабабушку? – спросила вдруг Юстина у Людвика. – Дядя! Как ты думаешь, портрет возьмут в реставрацию? И сколько это будет стоить? Дядя Людвик, я к тебе обращаюсь!
Людвик с трудом оторвался от красочного повествования о рождении потрясающего жеребеночка женского пола и никак не мог сообразить, при чем тут прапрабабка новорожденной. Наконец до него дошел смысл вопроса племянницы. Он тоже перевел взгляд на совершенно черный портрет, на котором уже и не разобрать было, женщина там изображена или мужчина.
– Наверное, можно. Я не знаю…
– И второй тоже. Раз прабабка в завещании уделила этим портретам особое внимание, значит, надо о них заботиться. Тетя Гортензия сколько раз говорила, завещание – святое дело.
– Ну говорила, а что? – недовольно ответила Гортензия, поскольку ее отвлекли от любимого занятия. – Иоася, детка, обязательно отведай этих грибочков! А разве я не забочусь? Висят в парадной комнате, в безопасности. Чего еще надо?
– Черные они какие-то…
– Я и сама думала, может, помыть, да побоялась, вдруг от мытья испортятся?
– Да что тут сомневаться, теперь реставрируют много старинных картин, и это им совсем не вредит, напротив, – скороговоркой бросила Амелька, специалист в области произведений искусства, и поспешила вернуться к интересному разговору с Иоасей.
– Должно быть, дорого это, – предположила Гортензия.
– Даже если и дорого, не разоримся, – высказала свое мнение Барбара.
– Кто как, – возразила Гортензия. – Все наши сбережения пошли на дом.
Юстина едко заметила:
– Может, и бестактно поднимать этот вопрос, но, в конце концов, прабабка с прадедом не только мои предки, от них по прямой линии происходят многие из присутствующих. Раз мы все собрались, давайте решать.
Людвик привычно озадачился. Как-никак он был в некоторой степени главным в роду, хотя Дорота и постарше его. Поймав неуверенный взгляд брата, Дорота пожала плечами.
– У меня лично нет никаких средств, – с достоинством ответила она на невысказанный вопрос. – Живу из милости у кузена. А дочь мою до сих пор содержит тетка.
Болеслав не выдержал и громко напомнил теще, что он всю жизнь работал, содержал семью, и сейчас работает, причем очень неплохо по теперешним временам зарабатывает. Юстина не стала высказываться, а уж она-то знала, что хороших заработков мужа с трудом хватает лишь на еду и, если бы они не жили у Барбары, если бы Барбара не подбрасывала им на одежду и обувь, концы с концами не свести.
Уловив, что разговор ведется на повышенных тонах, Барбара оторвалась от Иоаси и приняла в нем горячее участие, напомнив родне, что еще со времен войны они все сидят на шее Ядвиги, беззастенчиво пользуясь продуктами из Косьмина, а теперь вот еще и Юрочке на шею садятся. Ядвига отмахивалась от этих преувеличений обеими руками, а бедный Юрочка напрасно пытался перекричать старших, найдя момент самым подходящим для сообщения, что намерен хозяйство в Косьмине поставить на широкую ногу, целиком переключившись на витамины, для чего строит теплицы и увеличивает сад, так что с мясом теперь у всех будут трудности. Гортензия пыталась напомнить, что в эту семью она пришла не с пустыми руками, приданое у нее было о-го-го, а теперь ничего не осталось. О прадедушке с прабабушкой напрочь позабыли.
Ядвиге удалось наконец пробиться сквозь общий галдеж и напомнить присутствующим, что Косьмин перешел к ней от матери, чьей дочкой была и Дорота, так что если честно – половина Косьмина принадлежит Дороте. Конечно, нет смысла разделять несчастные двадцать га, да и не станет Дорота кормить кур и собирать яблоки, но половину дохода получить должна. В ответ на это Дорота возразила: доход от Косьмина – это целиком заслуга ее сестры Ядвиги, она же не имеет на него никакого права, так что, хоть убейте, ни гроша не возьмет, тем более что теперь еще вкалывает и Юрочка.
– Не стану я эксплуатировать родную сестру! – раскипятилась Дорота. – Даже ради дочери родной!
– Вот уж дочь твоя не очень-то нуждается, обойдемся, – сухо заметила Барбара.
Гортензия же подошла к вопросу реалистически:
– Половину не половину, а четверть дохода получать можешь с чистой совестью.
– Да эту четверть мы уже давно получили и съели. Что, мясо, сыры и прочие продукты не в счет?
– Однако деньгами никогда гроша не получали! – упорствовала Ядвига. – Теперь станешь получать. Сделаем с помощью специалистов оценку имения, и Юрочка постепенно начнет с тобой расплачиваться. Постепенно, сразу, боюсь, не сможет. В расчет принимаются и Юстинка, и Болечек, и их дети.
Несколько ошарашенные родственники долго молчали, а переварив сенсационную неожиданность, радостно загалдели. Еще бы не радоваться, ведь нежданно-негаданно решилась финансовая проблема. Успокоившись, Людвик вернулся к рассказу о лошадях, теперь к ним с Болеславом подключился и Юрочка, его интересовало все, связанное с сельским хозяйством. Павлика же интересовала Европа. Правда, он уже получил замечательное распределение – разумеется, благодаря Барбаре – в ресторан варшавского отеля «Европейский», но теперь ему и этого было мало, захотелось настоящей Европы, ни о чем другом не мог говорить. Юстина пояснила тетке Гортензии причину своего интереса к старинным портретам: ей очень хотелось увидеть лицо прапрабабки, правда ли ее красота достигала поистине императорских высот? За всеми этими сенсациями и проблемами совсем позабыли о Маринке, однако по глупости она сама о себе напомнила, громогласно заявив:
– Что ж, теперь мы станем богатенькими, хватит на мою свадьбу. На свадебное платье и фату. А свадьбу можно и в этой квартире сыграть, гостей пригласим не много, по-скромному.
Услышав такое заявление, родичи сразу прекратили посторонние разговорчики, даже Юстина отвлеклась от внешности легкомысленной прапрабабки.
– Идалька, доченька, пойди погляди, как бабуля обставила новые комнаты наверху, – ласково, но решительно обратилась Юстина к младшей дочери. – Ты ведь еще их не видела?
– Видела, – так же вежливо ответила доченька, – но могу и еще раз поглядеть.
– А заодно полюбуйся сверху садиком, – не преминула Барбара подбросить свои три гроша.
– Да, да! – подхватил Павлик. – Садик особенно хорош именно в эту пору, в ноябре.
Бросив иронический взгляд на дорогих родственничков, девочка вышла из столовой. Дорота озабоченно поглядела вслед внучке.
– Наконец-то догадались! – проворчала она. – Где это видано при ребенке толковать о Наполеоновых амурах?
Людвик, как всегда, попытался смягчить напряжение.
– Так ведь как-никак он – личность историческая! Взять, к примеру, Цезаря и Клеопатру, тоже не бог весть какой пример моральной чистоты, а молодежь их в школе проходит.
– И плохо делает! – стояла на своем целомудренная Дорота.
Маринка вконец рассердилась. Опять отвлекаются!
– Это как же понимать? – гневно начала она. – Вы советуете мне заключить союз по примеру Цезаря и Клеопатры? Не регистрировать брак? В костеле не венчаться? Хорошо! Но жить мы будем вместе!
– Интересно, где именно? – вопросила практичная Гортензия.
– У него. У Янушека. Сейчас они живут в четырехкомнатной развалюхе на улице Кошиковой, дом сносят, есть шансы трехкомнатную получить. А у меня ребеночек будет.
– Езус коханый! – прошептала побелевшая Юстина, почему-то некстати вспомнив панну Зажецкую. – И ты мне ничего не сказала!
– А разве тебе можно что сказать? Я пыталась, да ты не слушаешь, тебе гораздо интереснее история какой-то Зени из прошлого века.
– И кто же этот негодяй Янушек? – прокурорским тоном допытывалась бабка Дорота.
– Извините, только не негодяй! – вспыхнула Маринка. – Только не негодяй!
Вместо невесты ответила Амелька:
– Студент политехнического, факультет электротехники, отделение слабых токов. Кончает, на последнем курсе. Кстати, из богатой семьи, сейчас у них четыре комнаты, очень надеются на снос, потому как наметилось три самостоятельных семьи: старики, дочь с мужем, теперь вот Янушек с Маринкой. Я знаю, потому что на свадьбе их дочки фотографировала, кстати, заплатили хорошо.
– А богатство их откуда?
– Всю войну Маринкин будущий тесть просидел в Англии на какой-то большой должности по научной части. У него легальный счет в лондонском банке.
– А в Польшу зачем вернулся?
– Из патриотизма.
– И все-то ты знаешь. Откуда?
– Так говорю же – свадьбу их дочери фотографировала, все выдоила. Не то что эта вот влюбленная идиотка, – Амелька кивнула на Марину. – Всю семейку их узнала.
– Простонародье! – вырвалось у Дороты.
– Ну и что? Зато богаты, не то что мы.
– Так они обязательно получат три квартиры?
– Сами считайте, по закону положено. Вот только доплатить придется, ну да они в состоянии.
– В таком случае пусть выходит, – поставила точку в дискуссии Гортензия. – И живет у мужа. А поскольку у нас, похоже, появятся деньги, никто не скажет, что берет ее в одной рубашке.
– Тетя, ведь ей же всего семнадцать лет! – взмолилась Юстина.
– А сколько было прабабке, дневник которой ты уже двадцать лет читаешь?
– Извините, не двадцать, а всего восемнадцать! – обиделась Юстина. – Прабабка действительно семнадцатилетней замуж выходила, да ведь тогда другие времена были!
– А школа? – спросила Барбара. – А аттестат зрелости?
– Зачем ей аттестат, в университет не собирается поступать, а созрела и без него…
– Да нет же! – отчаянно защищалась Юстина. – Школу она обязательно должна закончить, ведь в последнем классе учится! А если замуж выйдет – ее исключат.
– А если родит внебрачное дитя – тоже исключат, – рассудительно заметила Амелька.
– Рожу! – заверила Маринка. – Непременно рожу! И никто меня не отговорит!
– В прежние времена девицу в таких случаях вывозили куда-нибудь в глухие места, чтобы никто не знал и сплетен не распускали, – вздохнула Дорота. – А теперь? Все на виду, какой стыд!
– Может, к нам в Косьмин вывезти? – неуверенно предложила Ядвига.
– В Косьмине я тоже не сдам экзаменов на аттестат зрелости, – возразила Маринка.
И все поглядели на Юстину: в конце концов, решающее слово – матери. А та вдруг замолчала, отключившись от дискуссии, словно мысли ее были далеко. Они и в самом деле увели Юстину в прошлый век, к истории с панной Зажецкой. Интересно, что с ней дальше будет, с панной Зажецкой? Хоть и родила, хоть и пристроила ребеночка какой-то бабе в деревне, а все еще вздыхала по французу-любовнику.
Тряхнув головой, Юстина вернулась в современность и не стала больше осуждать глупую дочку. Не она первая, не она последняя…
Слово взяла Барбара, привыкшая самостоятельно разрешать сложнейшие жизненные проблемы.
– Что теперь плакать над разлитым молоком! Маринка поступила глупо, ну да ничего не поделаешь. Пусть женятся, пусть прописываются в развалюхе, а она потом закончит вечернюю школу. Поступит в выпускной класс, сдаст выпускные экзамены и получит аттестат. При таких условиях я согласна и в случае необходимости доплачу, сколько надо, за отдельную квартиру.
– А я в таком случае беру на себя свадьбу! – вскричала Гортензия с прямо-таки непристойной радостью. Скрыть радость было свыше ее сил, ведь устраивать пиршества – ее излюбленное занятие, а в последнее время было так мало для того уважительных причин!
Заранее приготовившись к семейному отпору, Маринка в себя не могла прийти от изумления и со слезами на глазах по очереди облобызала всех бабок и теток. А на следующий день состоялась презентация жениха. Молодой человек произвел весьма благоприятное впечатление, продемонстрировав безукоризненные манеры, умение держать себя в обществе и знание иностранных языков. Правда, его можно было бы упрекнуть в непрактичности и излишнем жизненном оптимизме, но, в конце концов, жизнерадостность – не такой уж крупный недостаток, во всяком случае, появилась надежда, что как-нибудь с Маринкой выдержит.
Отпустить дочь замуж без приданого для Юстины, воспитавшейся на прабабкином дневнике, было совершенно невозможной вещью. Амелия была вправе поступать по-своему, откалывать номера, она ведь сирота без отца и матери, совершеннолетняя и платежеспособная, но Маринка не сирота, а времена к тому же наступили благоприятные, поэтому невесту снарядить следовало так, чтобы разбогатевшее простонародье не задирало нос. Отложив до лучших времен и дневник, и портреты, Юстина приобрела в комиссионке за деньги Барбары роскошное свадебное платье, а на свои собственные – всевозможные простыни, полотенца и прочее бельишко. Причем закупать все пришлось самой Юстине, Маринка, вынужденная до поры держаться за школу, занята была с утра до ночи.
Пышное венчание состоялось в костеле св. Михаила, Маринка с мужем поселилась у родителей мужа, но спокойствие оказалось недолгим, ибо дом их и в самом деле принялись сносить. Маринке с мужем выделили квартиру, и пришлось родным помогать в обустройстве. А потом родилась Эва, и пришлось помогать с ребенком. А потом Павлик засобирался в путешествие по Франции и отбыл. А потом Амелька решилась выйти второй раз замуж за коллегу по профессии, и они надумали совместными усилиями где-то на чердаке обустроить свое фотоателье, в чем им опять же пришлось помогать. А потом Людвик слетел с лошади и сломал руку, пришлось ухаживать за ним. И во всех этих делах в первую голову все сваливалось на Юстину, ведь она не работала, у нее было время, а она такая рассудительная, благожелательная, добрая и уравновешенная! Вот и искала она мебель Маринке, помогала советами и делом Амельке, хлопотала за Павлика, утешала Гортензию, сидела у постели Людвика и даже время от времени вывозила его полюбоваться на лошадок, без чего дядюшка непременно бы погиб.
К дневнику прабабки Юстина смогла обратиться лишь года через два и, когда усаживалась за него, поймала себя на ощущении, словно вступает в рай небесный.
Более всего терзалась бабка из-за драгоценностей, перепрятать мне велела, много раз повторяла «перепрятать», я так поняла – некто или что подглядел, или подслушал, и я решила все драгоценности по-своему скрыть. Поначалу думала забрать их к себе в Глухов, но нет там достойного места потайного, а уж вещи-то больно лакомые, кто угодно польстится. И приметные, взять ту же табакерку с портретом императора.
Скончалась бабка, царствие ей небесное, и на меня все хлопоты по похоронам свалились: и гостей приглашать, и все в доме обустроить со сколь возможной пристойной пышностью. Полагаю, с делом этим я неплохо справилась, коль скоро никто слова злого не произнес, а матушка моя очень хвалила и на комплименты мне не скупилась, дескать, никак от меня такой распорядительности не ожидала. А что на богатых поминках никто из прислуги ничего не украл, так в том сугубая заслуга панны Доминики, блюла она хозяйское добро от чужой прислуги, наша бы и без присмотра не украла. К тому же блюда были на удивление хороши, в особенности торт миндальный…
Описание тризны по бабке вместе с похвалами распорядительности панны Доминики заняло у Матильды страницы две. Зато целых десять потребовалось на подробное описание нарядов, в которых заявились гостьи на поминки, особенно запомнился туалет некой панны Клариссы, ставшей теперь баронессой Гардан и прибывшей прямо из Парижа. Оказывается, в Париже теперь царит мода на черные кружева, что просто потрясло всех местных модниц во главе с Матильдой. И еще запомнилось траурное одеяние тетки Клементины. Та выудила из глубин своих сундуков прямо-таки кладбищенское украшение, пришедшееся в данном случае как нельзя более кстати: искусно вырезанные из слоновой кости изящные черепа, которыми и украсила черное платье. Реакция гостей на черепа оказалась неоднозначной, всего хватало – восторга, зависти, страха и возмущения.
Сразу же после бабкиных похорон Матильда поссорилась с мужем, который намеревался немедленно увезти жену домой, и без того она пробыла в отсутствии несколько месяцев, ухаживая за умирающей. Но той уезжать никак было нельзя, ведь в соответствии с бабкиными заветами следовало сделать кое-какие перестройки в доме, чтобы перепрятать драгоценности, а говорить об этом даже Матеушу запрещалось. И как Матеуш ни злился, пришлось одному возвращаться в Глухов, надо же было кому-то за хозяйством присматривать…
…чем я была весьма довольна. Неправду ему пришлось сказать, пообещалась через два дня домой возвратиться, сама же почитай с месяц провела в Блендове. Сделав необходимое, домой вернулась, и по возвращении большой скандал меня ожидал, признаться, пламенно завершенный, как между супругами водится.
А я хоть и сделала все в Блендове как следует, но все же лучше бы мне там пребывать, сердце неспокойно, не стряслось ли чего. Прислугу, правда, я чуть не всю рассчитала, кроме самых доверенных, да и панне Доминике присматривать наказала. А ключи на одном кольце уже здесь заклепать велела.
И еще себя ругаю, зачем забрала из Блендова сервиз серебряный, камнями драгоценными изобильно изукрашенный, но уж больно опасно было оставлять его там. Сервиз этот никоим образом с Наполеоном не связан, лет на сто постарее будет, бабка его «ренессансным» окрестила. А и без императора свою ценность имеет, одни рубины да изумруды кого хочешь соблазнят. Сдается мне, нет подобного на свете, не стану же я его в буфете выставлять? Вот и думаю – не следовало его сюда везти, бед бы не натворил.
И опять Юстина не получила четкого ответа: так что же все-таки с этими драгоценностями?
…совсем плохие времена настали, шляхетский гонор уже в полный упадок пришел, дочерей за кого ни попадя замуж выдают и женятся на первой встречной. Молодой пан Вальдецкий купчиху себе приглядел, купецкую дочь, все наши от него отвернулись и поклялись ни за что их у себя не принимать, крик на весь уезд стоял, но они не слышали, ибо в Варшаве венчались. И чем же дело кончилось? Дворец восстановлен, семейство Вальдецких долги выплатило и к светской жизни обратилось, а как молодые из свадебного путешествия из Парижа вернулись, так весь уезд в заново отремонтированный дворец с визитами поспешил. Я же более всего тем потешалась, что рядом с купчихой наши дамы да девицы ровно мужики выглядели, всем их обошла – и платьем, и манерами, и обхождением, ну что принцесса крови. Панна Потоцкая у нее в лучших подружках состоит. А сама купчиха наружности, прямо скажем, средней, ничего особенного, но уж больно сильно позолочена и в высшем свете вращалась намного поболе нашего. И признать следует, большого ума и учености.
А у Зени пани Липовичовая тоже себе поклонника нашла. В ее-то года, ведь поболе сорока будет. Правда, сама только в тридцати четырех признается, ну да она, по моим подсчетам, этих тридцати четырех уже лет десять держится. Ничего не скажу, лицо у нее совсем гладкое, без морщин, и хоть весьма фигура обильна, однако же свою прелесть имеет.
А все через Зосеньку мою приключилось, ведь Зося сама к Зене своего управителя послала, когда я ей о новом поместье Зениного супруга пана Ростоцкого сообщила и о намерении пана Ростоцкого это разоренное имение в настоящий вид привести, для чего хороший управитель нужен. Ну и Зосин управитель к пану Ростоцкому приехал. В доме ни его, ни Зени не застав, уже собрался уезжать, да пани Липовичовая, увидав в окно того управителя, решила его принять в отсутствие господ. И беседой до их прибытия развлекала. Зосин управитель с ходу насмерть в пани Липовичовую влюбился, теперь целыми часами у нее просиживает, а и она не против. Известно, что управитель этот у Зоей многим чем разжился, только ждать остается, как эти двое тоже обвенчаются, небось пани Липовичовой давно охота быть хозяйкою в собственном доме.
И еще одна история приключилась, какой свет дотоле не видывал. На ночь глядя громкий стук всполошил всех в нашем доме, кто-то в двери колотил, а поскольку в ту пору все уже были дома, не больно напугались. Открывать пошел Тымек, сильнейший из лакеев, а при нем Вавжинец с ружьем. В двери, однако, не злоумышленник колотил, а Веся Шелижанка. Темной ночью одна-одинешенька чуть жива прибежала к нам! В ноги мне повалилась, слезами горючими заливаясь, слова не в силах вымолвить. Что за беда у них случилась? Много мы с Матеушем, Кларчей моей да с другими горничными хлопотали, никак Веся в себя не приходила, так что Матеуш уже велел за доктором посылать. Веся, о докторе услыхав, «нет!» вскричала, на то Матеуш в сердцах чуть не силою в нее изрядную рюмку старки влил, и помогло. Веся тотчас дрожать перестала и речь связную повела.
Я сразу поняла – не для ушей холопских те речи, и прислугу из кабинета удалила. Слезами горючими заливаясь, несчастная поведала нам с Матеушем, что наслышаны все о моем сострадании к Зениным несчастьям, как не однажды ко мне за помощью прибегала. Вот и она, Веся, ко мне со своими горестями явилась, да и соседи мы им самые ближние. Выслушав Весю, мы с Матеушем еще раз посетовали о повсеместном падении нравов шляхетских. А уж Веся себе и вовсе неизвестно что избрала – не обедневшего шляхтича даже, а управителя сахарной фабрикой в нашем уезде. Этот управитель у отца Веси земли под фабрику покупал, и так они с Весей познакомились. Без памяти Веся в того управителя влюбилась, и он в нее, у отца Весиного ее руки просил, старый же Шелига с сердцем отвечал – раньше кактус у него на ладони вырастет, нежели дочь родную за голодранца выдаст. Не дивилась я такому ответу, зная крутой нрав старого Шелиги. Хоть и вконец разоренный – высоко метит, сына на дочери Конецпольских женил, ради марьяжа с магнатами собственное поместье по ветру пустив и трех дочерей лишив всякого мало-мальски приличного приданого. Старшую успел еще до сына за графа Струминского выдать, так ради нее имение заложил. Сейчас у них в разоренном поместье нищета страшная, один шляхетский гонор остался. Мы с Матеушем в один голос Весе советовали смириться, но родителя не осуждать, тот вправе дочь родную навеки в девках оставить, но абы какому холопу не отдать. На что Веся, с гневом великим на ноги вскочивши, «ничего подобного»вскричала, ее избранник пан Потыра вовсе не холоп и не голодранец, а старого шляхетского рода, человек ученый, науки проходил в Берлине да в Вене, свой пай в той сахарной фабрике имеет, и немалый, будет им с чего жить безбедно. И без приданого ее с великой охотою берет, потому что полюбил великой любовью и без нее ему свет белый не мил.
Услышав это, вспомнила я еще о трех бесприданных дочерях Шелиги, ведь им мужей не найти, ибо ради старшей да сына Шелига всего имения лишился. А известно ли ее батюшке, что пан Потыра и без приданого брать согласный? – спросила я. Веся ответила: когда пан Потыра в их дом сватать ее явился, батюшка после первых же слов сразу за саблю схватился, так что до приданого дело не дошло, ибо пан Потыра счел за лучшее в бегство обратиться. Ведь откуда ему знать, что не сабля на стене батюшкиного кабинета почитай от полувека красуется, а пустые ножны на ковре висят. Весе давно известно, что на приданое никакой надежды не имеет и ради батюшкиных шляхетских амбиций старой девой останется, а теперь появился достойный жених, так и его прогнали. Другой-то не скоро сыщется, и, коли замуж за пана Потыру не пойдет, придется ей дни свои влачить из милости приживалкой в доме старшей сестры или брата, тогда уж лучше сразу в монастырь идти. Но она несогласная и пойдет за пана Потыру хоть вопреки отцовской воле.
Сбитый с толку Людвик не находил аргументов, пришлось отвечать его жене Гортензии:
– Ты что, не помнишь? В прошлый раз, как нас было за столом тринадцать человек, Доротины брюссельские кружева были безнадежно испорчены. И вообще все поразбивали, попроливали, все измазались, страшно вспомнить…
– Что ты говоришь? – поразилась Барбара. – Может быть, не помню. Ну ладно, продолжай.
– Да я уж забыл, о чем собирался говорить, – смущенно признался Людвик. – О том, наверное, что нашего полку прибыло? Нет, не то… О том, что дети растут?
– А средств не прибывает, – подсказала Барбара.
– А средств не прибывает, – повторил Людвик со вздохом. – Но мы все равно рады приветствовать, и вообще… за ваше здоровье!
На этом официальная часть была закончена, и все заговорили на интересующие их темы. Барбара, Дорота и Амелия уделили внимание сильно робевшей Иоасе, Павлик вцепился в Ядвигу и Юрочку, расспрашивая их о некоторых сельскохозяйственных продуктах, Людвик вдохновенно посвящал Болеслава в лошадиные проблемы, Маринка пыталась привлечь на свою сторону молодожена Дарека, Гортензия без устали потчевала всех гостей, Юстина, по своему обыкновению, не сводила глаз с портрета прапрабабки, совсем уже почерневшего, и думала о своем. Идалька хранила вежливое молчание.
– Дядюшка, а нельзя ли немного помыть прапрабабушку? – спросила вдруг Юстина у Людвика. – Дядя! Как ты думаешь, портрет возьмут в реставрацию? И сколько это будет стоить? Дядя Людвик, я к тебе обращаюсь!
Людвик с трудом оторвался от красочного повествования о рождении потрясающего жеребеночка женского пола и никак не мог сообразить, при чем тут прапрабабка новорожденной. Наконец до него дошел смысл вопроса племянницы. Он тоже перевел взгляд на совершенно черный портрет, на котором уже и не разобрать было, женщина там изображена или мужчина.
– Наверное, можно. Я не знаю…
– И второй тоже. Раз прабабка в завещании уделила этим портретам особое внимание, значит, надо о них заботиться. Тетя Гортензия сколько раз говорила, завещание – святое дело.
– Ну говорила, а что? – недовольно ответила Гортензия, поскольку ее отвлекли от любимого занятия. – Иоася, детка, обязательно отведай этих грибочков! А разве я не забочусь? Висят в парадной комнате, в безопасности. Чего еще надо?
– Черные они какие-то…
– Я и сама думала, может, помыть, да побоялась, вдруг от мытья испортятся?
– Да что тут сомневаться, теперь реставрируют много старинных картин, и это им совсем не вредит, напротив, – скороговоркой бросила Амелька, специалист в области произведений искусства, и поспешила вернуться к интересному разговору с Иоасей.
– Должно быть, дорого это, – предположила Гортензия.
– Даже если и дорого, не разоримся, – высказала свое мнение Барбара.
– Кто как, – возразила Гортензия. – Все наши сбережения пошли на дом.
Юстина едко заметила:
– Может, и бестактно поднимать этот вопрос, но, в конце концов, прабабка с прадедом не только мои предки, от них по прямой линии происходят многие из присутствующих. Раз мы все собрались, давайте решать.
Людвик привычно озадачился. Как-никак он был в некоторой степени главным в роду, хотя Дорота и постарше его. Поймав неуверенный взгляд брата, Дорота пожала плечами.
– У меня лично нет никаких средств, – с достоинством ответила она на невысказанный вопрос. – Живу из милости у кузена. А дочь мою до сих пор содержит тетка.
Болеслав не выдержал и громко напомнил теще, что он всю жизнь работал, содержал семью, и сейчас работает, причем очень неплохо по теперешним временам зарабатывает. Юстина не стала высказываться, а уж она-то знала, что хороших заработков мужа с трудом хватает лишь на еду и, если бы они не жили у Барбары, если бы Барбара не подбрасывала им на одежду и обувь, концы с концами не свести.
Уловив, что разговор ведется на повышенных тонах, Барбара оторвалась от Иоаси и приняла в нем горячее участие, напомнив родне, что еще со времен войны они все сидят на шее Ядвиги, беззастенчиво пользуясь продуктами из Косьмина, а теперь вот еще и Юрочке на шею садятся. Ядвига отмахивалась от этих преувеличений обеими руками, а бедный Юрочка напрасно пытался перекричать старших, найдя момент самым подходящим для сообщения, что намерен хозяйство в Косьмине поставить на широкую ногу, целиком переключившись на витамины, для чего строит теплицы и увеличивает сад, так что с мясом теперь у всех будут трудности. Гортензия пыталась напомнить, что в эту семью она пришла не с пустыми руками, приданое у нее было о-го-го, а теперь ничего не осталось. О прадедушке с прабабушкой напрочь позабыли.
Ядвиге удалось наконец пробиться сквозь общий галдеж и напомнить присутствующим, что Косьмин перешел к ней от матери, чьей дочкой была и Дорота, так что если честно – половина Косьмина принадлежит Дороте. Конечно, нет смысла разделять несчастные двадцать га, да и не станет Дорота кормить кур и собирать яблоки, но половину дохода получить должна. В ответ на это Дорота возразила: доход от Косьмина – это целиком заслуга ее сестры Ядвиги, она же не имеет на него никакого права, так что, хоть убейте, ни гроша не возьмет, тем более что теперь еще вкалывает и Юрочка.
– Не стану я эксплуатировать родную сестру! – раскипятилась Дорота. – Даже ради дочери родной!
– Вот уж дочь твоя не очень-то нуждается, обойдемся, – сухо заметила Барбара.
Гортензия же подошла к вопросу реалистически:
– Половину не половину, а четверть дохода получать можешь с чистой совестью.
– Да эту четверть мы уже давно получили и съели. Что, мясо, сыры и прочие продукты не в счет?
– Однако деньгами никогда гроша не получали! – упорствовала Ядвига. – Теперь станешь получать. Сделаем с помощью специалистов оценку имения, и Юрочка постепенно начнет с тобой расплачиваться. Постепенно, сразу, боюсь, не сможет. В расчет принимаются и Юстинка, и Болечек, и их дети.
Несколько ошарашенные родственники долго молчали, а переварив сенсационную неожиданность, радостно загалдели. Еще бы не радоваться, ведь нежданно-негаданно решилась финансовая проблема. Успокоившись, Людвик вернулся к рассказу о лошадях, теперь к ним с Болеславом подключился и Юрочка, его интересовало все, связанное с сельским хозяйством. Павлика же интересовала Европа. Правда, он уже получил замечательное распределение – разумеется, благодаря Барбаре – в ресторан варшавского отеля «Европейский», но теперь ему и этого было мало, захотелось настоящей Европы, ни о чем другом не мог говорить. Юстина пояснила тетке Гортензии причину своего интереса к старинным портретам: ей очень хотелось увидеть лицо прапрабабки, правда ли ее красота достигала поистине императорских высот? За всеми этими сенсациями и проблемами совсем позабыли о Маринке, однако по глупости она сама о себе напомнила, громогласно заявив:
– Что ж, теперь мы станем богатенькими, хватит на мою свадьбу. На свадебное платье и фату. А свадьбу можно и в этой квартире сыграть, гостей пригласим не много, по-скромному.
Услышав такое заявление, родичи сразу прекратили посторонние разговорчики, даже Юстина отвлеклась от внешности легкомысленной прапрабабки.
– Идалька, доченька, пойди погляди, как бабуля обставила новые комнаты наверху, – ласково, но решительно обратилась Юстина к младшей дочери. – Ты ведь еще их не видела?
– Видела, – так же вежливо ответила доченька, – но могу и еще раз поглядеть.
– А заодно полюбуйся сверху садиком, – не преминула Барбара подбросить свои три гроша.
– Да, да! – подхватил Павлик. – Садик особенно хорош именно в эту пору, в ноябре.
Бросив иронический взгляд на дорогих родственничков, девочка вышла из столовой. Дорота озабоченно поглядела вслед внучке.
– Наконец-то догадались! – проворчала она. – Где это видано при ребенке толковать о Наполеоновых амурах?
Людвик, как всегда, попытался смягчить напряжение.
– Так ведь как-никак он – личность историческая! Взять, к примеру, Цезаря и Клеопатру, тоже не бог весть какой пример моральной чистоты, а молодежь их в школе проходит.
– И плохо делает! – стояла на своем целомудренная Дорота.
Маринка вконец рассердилась. Опять отвлекаются!
– Это как же понимать? – гневно начала она. – Вы советуете мне заключить союз по примеру Цезаря и Клеопатры? Не регистрировать брак? В костеле не венчаться? Хорошо! Но жить мы будем вместе!
– Интересно, где именно? – вопросила практичная Гортензия.
– У него. У Янушека. Сейчас они живут в четырехкомнатной развалюхе на улице Кошиковой, дом сносят, есть шансы трехкомнатную получить. А у меня ребеночек будет.
– Езус коханый! – прошептала побелевшая Юстина, почему-то некстати вспомнив панну Зажецкую. – И ты мне ничего не сказала!
– А разве тебе можно что сказать? Я пыталась, да ты не слушаешь, тебе гораздо интереснее история какой-то Зени из прошлого века.
– И кто же этот негодяй Янушек? – прокурорским тоном допытывалась бабка Дорота.
– Извините, только не негодяй! – вспыхнула Маринка. – Только не негодяй!
Вместо невесты ответила Амелька:
– Студент политехнического, факультет электротехники, отделение слабых токов. Кончает, на последнем курсе. Кстати, из богатой семьи, сейчас у них четыре комнаты, очень надеются на снос, потому как наметилось три самостоятельных семьи: старики, дочь с мужем, теперь вот Янушек с Маринкой. Я знаю, потому что на свадьбе их дочки фотографировала, кстати, заплатили хорошо.
– А богатство их откуда?
– Всю войну Маринкин будущий тесть просидел в Англии на какой-то большой должности по научной части. У него легальный счет в лондонском банке.
– А в Польшу зачем вернулся?
– Из патриотизма.
– И все-то ты знаешь. Откуда?
– Так говорю же – свадьбу их дочери фотографировала, все выдоила. Не то что эта вот влюбленная идиотка, – Амелька кивнула на Марину. – Всю семейку их узнала.
– Простонародье! – вырвалось у Дороты.
– Ну и что? Зато богаты, не то что мы.
– Так они обязательно получат три квартиры?
– Сами считайте, по закону положено. Вот только доплатить придется, ну да они в состоянии.
– В таком случае пусть выходит, – поставила точку в дискуссии Гортензия. – И живет у мужа. А поскольку у нас, похоже, появятся деньги, никто не скажет, что берет ее в одной рубашке.
– Тетя, ведь ей же всего семнадцать лет! – взмолилась Юстина.
– А сколько было прабабке, дневник которой ты уже двадцать лет читаешь?
– Извините, не двадцать, а всего восемнадцать! – обиделась Юстина. – Прабабка действительно семнадцатилетней замуж выходила, да ведь тогда другие времена были!
– А школа? – спросила Барбара. – А аттестат зрелости?
– Зачем ей аттестат, в университет не собирается поступать, а созрела и без него…
– Да нет же! – отчаянно защищалась Юстина. – Школу она обязательно должна закончить, ведь в последнем классе учится! А если замуж выйдет – ее исключат.
– А если родит внебрачное дитя – тоже исключат, – рассудительно заметила Амелька.
– Рожу! – заверила Маринка. – Непременно рожу! И никто меня не отговорит!
– В прежние времена девицу в таких случаях вывозили куда-нибудь в глухие места, чтобы никто не знал и сплетен не распускали, – вздохнула Дорота. – А теперь? Все на виду, какой стыд!
– Может, к нам в Косьмин вывезти? – неуверенно предложила Ядвига.
– В Косьмине я тоже не сдам экзаменов на аттестат зрелости, – возразила Маринка.
И все поглядели на Юстину: в конце концов, решающее слово – матери. А та вдруг замолчала, отключившись от дискуссии, словно мысли ее были далеко. Они и в самом деле увели Юстину в прошлый век, к истории с панной Зажецкой. Интересно, что с ней дальше будет, с панной Зажецкой? Хоть и родила, хоть и пристроила ребеночка какой-то бабе в деревне, а все еще вздыхала по французу-любовнику.
Тряхнув головой, Юстина вернулась в современность и не стала больше осуждать глупую дочку. Не она первая, не она последняя…
Слово взяла Барбара, привыкшая самостоятельно разрешать сложнейшие жизненные проблемы.
– Что теперь плакать над разлитым молоком! Маринка поступила глупо, ну да ничего не поделаешь. Пусть женятся, пусть прописываются в развалюхе, а она потом закончит вечернюю школу. Поступит в выпускной класс, сдаст выпускные экзамены и получит аттестат. При таких условиях я согласна и в случае необходимости доплачу, сколько надо, за отдельную квартиру.
– А я в таком случае беру на себя свадьбу! – вскричала Гортензия с прямо-таки непристойной радостью. Скрыть радость было свыше ее сил, ведь устраивать пиршества – ее излюбленное занятие, а в последнее время было так мало для того уважительных причин!
Заранее приготовившись к семейному отпору, Маринка в себя не могла прийти от изумления и со слезами на глазах по очереди облобызала всех бабок и теток. А на следующий день состоялась презентация жениха. Молодой человек произвел весьма благоприятное впечатление, продемонстрировав безукоризненные манеры, умение держать себя в обществе и знание иностранных языков. Правда, его можно было бы упрекнуть в непрактичности и излишнем жизненном оптимизме, но, в конце концов, жизнерадостность – не такой уж крупный недостаток, во всяком случае, появилась надежда, что как-нибудь с Маринкой выдержит.
Отпустить дочь замуж без приданого для Юстины, воспитавшейся на прабабкином дневнике, было совершенно невозможной вещью. Амелия была вправе поступать по-своему, откалывать номера, она ведь сирота без отца и матери, совершеннолетняя и платежеспособная, но Маринка не сирота, а времена к тому же наступили благоприятные, поэтому невесту снарядить следовало так, чтобы разбогатевшее простонародье не задирало нос. Отложив до лучших времен и дневник, и портреты, Юстина приобрела в комиссионке за деньги Барбары роскошное свадебное платье, а на свои собственные – всевозможные простыни, полотенца и прочее бельишко. Причем закупать все пришлось самой Юстине, Маринка, вынужденная до поры держаться за школу, занята была с утра до ночи.
Пышное венчание состоялось в костеле св. Михаила, Маринка с мужем поселилась у родителей мужа, но спокойствие оказалось недолгим, ибо дом их и в самом деле принялись сносить. Маринке с мужем выделили квартиру, и пришлось родным помогать в обустройстве. А потом родилась Эва, и пришлось помогать с ребенком. А потом Павлик засобирался в путешествие по Франции и отбыл. А потом Амелька решилась выйти второй раз замуж за коллегу по профессии, и они надумали совместными усилиями где-то на чердаке обустроить свое фотоателье, в чем им опять же пришлось помогать. А потом Людвик слетел с лошади и сломал руку, пришлось ухаживать за ним. И во всех этих делах в первую голову все сваливалось на Юстину, ведь она не работала, у нее было время, а она такая рассудительная, благожелательная, добрая и уравновешенная! Вот и искала она мебель Маринке, помогала советами и делом Амельке, хлопотала за Павлика, утешала Гортензию, сидела у постели Людвика и даже время от времени вывозила его полюбоваться на лошадок, без чего дядюшка непременно бы погиб.
К дневнику прабабки Юстина смогла обратиться лишь года через два и, когда усаживалась за него, поймала себя на ощущении, словно вступает в рай небесный.
* * *
…Вот и опять не менее недели в Блендове пришлось провести, поскольку бабка явно с жизнью расставалась. Все указания ее на маленьких бумажках я записала, потому как дневник свой дома оставила, потом перепишу. Перед кончиною бабка заговариваться стала, вот и не ведаю, что мне с толком говорила, а что в умственном помешательстве. Что могла, то по ее желанию сделала, записи еще прабабки, каракули невозможные, в потайном отделении секретера припрятаны были. И записи те бабка наказала мне свято сохранить, хотя прочесть их нет никакой возможности.Более всего терзалась бабка из-за драгоценностей, перепрятать мне велела, много раз повторяла «перепрятать», я так поняла – некто или что подглядел, или подслушал, и я решила все драгоценности по-своему скрыть. Поначалу думала забрать их к себе в Глухов, но нет там достойного места потайного, а уж вещи-то больно лакомые, кто угодно польстится. И приметные, взять ту же табакерку с портретом императора.
Скончалась бабка, царствие ей небесное, и на меня все хлопоты по похоронам свалились: и гостей приглашать, и все в доме обустроить со сколь возможной пристойной пышностью. Полагаю, с делом этим я неплохо справилась, коль скоро никто слова злого не произнес, а матушка моя очень хвалила и на комплименты мне не скупилась, дескать, никак от меня такой распорядительности не ожидала. А что на богатых поминках никто из прислуги ничего не украл, так в том сугубая заслуга панны Доминики, блюла она хозяйское добро от чужой прислуги, наша бы и без присмотра не украла. К тому же блюда были на удивление хороши, в особенности торт миндальный…
Описание тризны по бабке вместе с похвалами распорядительности панны Доминики заняло у Матильды страницы две. Зато целых десять потребовалось на подробное описание нарядов, в которых заявились гостьи на поминки, особенно запомнился туалет некой панны Клариссы, ставшей теперь баронессой Гардан и прибывшей прямо из Парижа. Оказывается, в Париже теперь царит мода на черные кружева, что просто потрясло всех местных модниц во главе с Матильдой. И еще запомнилось траурное одеяние тетки Клементины. Та выудила из глубин своих сундуков прямо-таки кладбищенское украшение, пришедшееся в данном случае как нельзя более кстати: искусно вырезанные из слоновой кости изящные черепа, которыми и украсила черное платье. Реакция гостей на черепа оказалась неоднозначной, всего хватало – восторга, зависти, страха и возмущения.
Сразу же после бабкиных похорон Матильда поссорилась с мужем, который намеревался немедленно увезти жену домой, и без того она пробыла в отсутствии несколько месяцев, ухаживая за умирающей. Но той уезжать никак было нельзя, ведь в соответствии с бабкиными заветами следовало сделать кое-какие перестройки в доме, чтобы перепрятать драгоценности, а говорить об этом даже Матеушу запрещалось. И как Матеуш ни злился, пришлось одному возвращаться в Глухов, надо же было кому-то за хозяйством присматривать…
…чем я была весьма довольна. Неправду ему пришлось сказать, пообещалась через два дня домой возвратиться, сама же почитай с месяц провела в Блендове. Сделав необходимое, домой вернулась, и по возвращении большой скандал меня ожидал, признаться, пламенно завершенный, как между супругами водится.
А я хоть и сделала все в Блендове как следует, но все же лучше бы мне там пребывать, сердце неспокойно, не стряслось ли чего. Прислугу, правда, я чуть не всю рассчитала, кроме самых доверенных, да и панне Доминике присматривать наказала. А ключи на одном кольце уже здесь заклепать велела.
И еще себя ругаю, зачем забрала из Блендова сервиз серебряный, камнями драгоценными изобильно изукрашенный, но уж больно опасно было оставлять его там. Сервиз этот никоим образом с Наполеоном не связан, лет на сто постарее будет, бабка его «ренессансным» окрестила. А и без императора свою ценность имеет, одни рубины да изумруды кого хочешь соблазнят. Сдается мне, нет подобного на свете, не стану же я его в буфете выставлять? Вот и думаю – не следовало его сюда везти, бед бы не натворил.
И опять Юстина не получила четкого ответа: так что же все-таки с этими драгоценностями?
…совсем плохие времена настали, шляхетский гонор уже в полный упадок пришел, дочерей за кого ни попадя замуж выдают и женятся на первой встречной. Молодой пан Вальдецкий купчиху себе приглядел, купецкую дочь, все наши от него отвернулись и поклялись ни за что их у себя не принимать, крик на весь уезд стоял, но они не слышали, ибо в Варшаве венчались. И чем же дело кончилось? Дворец восстановлен, семейство Вальдецких долги выплатило и к светской жизни обратилось, а как молодые из свадебного путешествия из Парижа вернулись, так весь уезд в заново отремонтированный дворец с визитами поспешил. Я же более всего тем потешалась, что рядом с купчихой наши дамы да девицы ровно мужики выглядели, всем их обошла – и платьем, и манерами, и обхождением, ну что принцесса крови. Панна Потоцкая у нее в лучших подружках состоит. А сама купчиха наружности, прямо скажем, средней, ничего особенного, но уж больно сильно позолочена и в высшем свете вращалась намного поболе нашего. И признать следует, большого ума и учености.
А у Зени пани Липовичовая тоже себе поклонника нашла. В ее-то года, ведь поболе сорока будет. Правда, сама только в тридцати четырех признается, ну да она, по моим подсчетам, этих тридцати четырех уже лет десять держится. Ничего не скажу, лицо у нее совсем гладкое, без морщин, и хоть весьма фигура обильна, однако же свою прелесть имеет.
А все через Зосеньку мою приключилось, ведь Зося сама к Зене своего управителя послала, когда я ей о новом поместье Зениного супруга пана Ростоцкого сообщила и о намерении пана Ростоцкого это разоренное имение в настоящий вид привести, для чего хороший управитель нужен. Ну и Зосин управитель к пану Ростоцкому приехал. В доме ни его, ни Зени не застав, уже собрался уезжать, да пани Липовичовая, увидав в окно того управителя, решила его принять в отсутствие господ. И беседой до их прибытия развлекала. Зосин управитель с ходу насмерть в пани Липовичовую влюбился, теперь целыми часами у нее просиживает, а и она не против. Известно, что управитель этот у Зоей многим чем разжился, только ждать остается, как эти двое тоже обвенчаются, небось пани Липовичовой давно охота быть хозяйкою в собственном доме.
И еще одна история приключилась, какой свет дотоле не видывал. На ночь глядя громкий стук всполошил всех в нашем доме, кто-то в двери колотил, а поскольку в ту пору все уже были дома, не больно напугались. Открывать пошел Тымек, сильнейший из лакеев, а при нем Вавжинец с ружьем. В двери, однако, не злоумышленник колотил, а Веся Шелижанка. Темной ночью одна-одинешенька чуть жива прибежала к нам! В ноги мне повалилась, слезами горючими заливаясь, слова не в силах вымолвить. Что за беда у них случилась? Много мы с Матеушем, Кларчей моей да с другими горничными хлопотали, никак Веся в себя не приходила, так что Матеуш уже велел за доктором посылать. Веся, о докторе услыхав, «нет!» вскричала, на то Матеуш в сердцах чуть не силою в нее изрядную рюмку старки влил, и помогло. Веся тотчас дрожать перестала и речь связную повела.
Я сразу поняла – не для ушей холопских те речи, и прислугу из кабинета удалила. Слезами горючими заливаясь, несчастная поведала нам с Матеушем, что наслышаны все о моем сострадании к Зениным несчастьям, как не однажды ко мне за помощью прибегала. Вот и она, Веся, ко мне со своими горестями явилась, да и соседи мы им самые ближние. Выслушав Весю, мы с Матеушем еще раз посетовали о повсеместном падении нравов шляхетских. А уж Веся себе и вовсе неизвестно что избрала – не обедневшего шляхтича даже, а управителя сахарной фабрикой в нашем уезде. Этот управитель у отца Веси земли под фабрику покупал, и так они с Весей познакомились. Без памяти Веся в того управителя влюбилась, и он в нее, у отца Весиного ее руки просил, старый же Шелига с сердцем отвечал – раньше кактус у него на ладони вырастет, нежели дочь родную за голодранца выдаст. Не дивилась я такому ответу, зная крутой нрав старого Шелиги. Хоть и вконец разоренный – высоко метит, сына на дочери Конецпольских женил, ради марьяжа с магнатами собственное поместье по ветру пустив и трех дочерей лишив всякого мало-мальски приличного приданого. Старшую успел еще до сына за графа Струминского выдать, так ради нее имение заложил. Сейчас у них в разоренном поместье нищета страшная, один шляхетский гонор остался. Мы с Матеушем в один голос Весе советовали смириться, но родителя не осуждать, тот вправе дочь родную навеки в девках оставить, но абы какому холопу не отдать. На что Веся, с гневом великим на ноги вскочивши, «ничего подобного»вскричала, ее избранник пан Потыра вовсе не холоп и не голодранец, а старого шляхетского рода, человек ученый, науки проходил в Берлине да в Вене, свой пай в той сахарной фабрике имеет, и немалый, будет им с чего жить безбедно. И без приданого ее с великой охотою берет, потому что полюбил великой любовью и без нее ему свет белый не мил.
Услышав это, вспомнила я еще о трех бесприданных дочерях Шелиги, ведь им мужей не найти, ибо ради старшей да сына Шелига всего имения лишился. А известно ли ее батюшке, что пан Потыра и без приданого брать согласный? – спросила я. Веся ответила: когда пан Потыра в их дом сватать ее явился, батюшка после первых же слов сразу за саблю схватился, так что до приданого дело не дошло, ибо пан Потыра счел за лучшее в бегство обратиться. Ведь откуда ему знать, что не сабля на стене батюшкиного кабинета почитай от полувека красуется, а пустые ножны на ковре висят. Весе давно известно, что на приданое никакой надежды не имеет и ради батюшкиных шляхетских амбиций старой девой останется, а теперь появился достойный жених, так и его прогнали. Другой-то не скоро сыщется, и, коли замуж за пана Потыру не пойдет, придется ей дни свои влачить из милости приживалкой в доме старшей сестры или брата, тогда уж лучше сразу в монастырь идти. Но она несогласная и пойдет за пана Потыру хоть вопреки отцовской воле.