Я спрашивал еще, но она лишь улыбалась и поглаживала свою кошку.
   Иметь дело с богами и оракулами всегда неприятно. Ради таинственности или же по рассеянности, но они никогда не скажут тебе всего, что знают.
 
   Арго скрыл колоссы в Стране Призраков. Это, по крайней мере, было ясно. И его «знание» о предстоящем вскоре плавании за Нантосвельту означало, что ему известно: Маленький Сновидец Кинос живет теперь там же. Ясон о чем-то таком догадывался – он уже сделал первый шаг в Иной Мир, но повернул обратно и явился в Тауровинду.
   Нетрудно понять, в чем дело: пути в Царство Теней Героев куда более запутанны, чем на Альбе, и ему нужен был проводник.
   Медея знала, где Кинос. И он знал, что я связан с Медеей узами забытой любви. Я словно слышал, как напрягаются канаты в его голове, поднимая и разворачивая парус, указывая направление пути. Следуй за ним, отыщи ее; следуй за ней и найди сына.
   Я еще лежал, свернувшись на скользких камнях подземной реки, упершись ногами в холодный борт Арго, когда Миеликки шепнула:
   – Наверху тревога! Что-то случилось! Наверх, Мерлин! Сейчас же наверх! Поспеши!
 
   Тревога поднялась из-за дочери Урты.
   Вопли запертой в женском доме девочки становились все громче и яростнее. Ее голос разносился по всей крепости, пугая скотину и забавляя детей, но, когда сердитые крики сменились визгом, боле разумные обитатели крепости забеспокоились.
   Девочка уже не злилась. Она страдала. Когда Уланна заметила, что она вопит, словно роженица, Рианта-Заботница сорвалась с места, как зайчиха из собственной шкуры:
   – Глаза Рианнон! Что я наделала? Где были мои глаза?
   Вскоре она возвратилась и заставила Урту собрать совет:
   – У девочки есть что сказать нам. Собери представителей от всех живущих в крепости. Поторапливайся. Она не в нашем мире. Потеряет разум, если мы не выслушаем ее как должно. Она должна говорить со всеми.
   – Как должно? – переспросил Урта.
   – В доме правителя. Все должны встать в круг и соблюдать молчание, пока длится припадок. Бедняжка, бедняжка! Как же я не почувствовала, что с ней творится…
   Все было сделано по ее слову.
   Двадцать мужчин и женщин собрались в доме правителя и расселись на составленные в круг жесткие скамьи. В дальнем конце зала сидели, поджав под себя ноги, другие любопытствующие, среди них и Ясон. Очаг оказался в стороне, но факелы давали достаточно света – света, смешанного с тенями, в которых взблескивали золотые и бронзовые застежки и пряжки мужчин, волосы и оружие собравшихся женщин.
   Мунду ввели в зал. Девочка была страшна как смерть. Она бросилась наземь, скребла ногтями твердый пол, мотала головой из стороны в сторону. Блестели рассыпавшиеся золотые пряди. Она бормотала что-то, как во сне. Не один я различил в этом бормотании повторяющиеся слова: «Ничто не скрыто».
   Было очевидно – для меня, – что Мунду накрыл вечный покров имбас фораснай. Сияние, свечение кожи, дрожащий свет, окутывало ее с головы до ног. Глаза пусты, лишены глубины. Что она видела? Язык мелькнул у нее между зубами, нащупывая вкус несказанных слов.
   Вдруг она совершенно успокоилась. Поднялась на ноги, обратилась лицом к отцу, сложила руки перед грудью, ладонями наружу, растопырив пальцы. Она дрожала, словно птенец, выпавший из гнезда.
   – Я Мунда, дочь правителя, сестра будущего правителя. Я ничего не скрою. Слушайте и отчаивайтесь.
   Своим детским голоском, по временам набиравшим силу, она начала:
 
Я вижу потерянного, вижу искаженного,
Властного.
Глаза его цвета ореха.
Он тонок телом, легок взглядом, волосом темен,
По плечам рассыпанным. Смех его – радость.
Пояс его алым запятнан.
Меч его – серп, снимающий жатву.
Он убивает без мысли.
Жаждет крови бронза, сильнее железа
в руке Отравленного.
Он – злая участь двоих из тех, кого ныне вижу.
Ничто не скрыто.
Твердыня его зелена,
Зеленый камень дрожит, как струна, сияя.
Широкое море разбивается о берег.
Войско стоит там, от крови ослепленное,
От осад уставшее, в годах затерянное,
для людей потерянное.
Ваш корабль среди них.
Эта встреча – гибель двоим из вас,
одна из них женщина.
Ничто не скрыто!
Я не могу ничего скрыть!
Острова самоцветами яркими плывут в океане.
Цепь их ведет к увечному королю,
к острову Трех Братьев.
В крепости вижу я «Место,
откуда отца призывают».
Сомкнули объятия мужчина и мальчик.
Слезы и смех, видения и аспиды,
Остальное темно.
 
   Закончив, девочка скорчилась от боли и забилась, упав на пол, с пеной на губах. Однако из ее губ не вырвалось ни звука. Рианта с Манандуном удерживали ее, пока сведенное судорогами тело не обмякло. Мунда вдруг огляделась осмысленно, села, намотала на палец длинную прядь волос. Взглянула на меня, как смотрит внезапно разбуженный и еще не вполне опомнившийся человек.
   – Странный был сон, – сказала она.
   – Мы все его видели, – отозвался отец. – Я был не прав, когда запер тебя. Тобой овладело прозрение.
   – Мне снились дикие псы, которые выскакивали из собственных шкур, и мужчина, который кричал и плакал, потому что его мучили духи. И мальчик. Он мастерил зверей из кусочков бронзы. Все они жили на островах.
   Урта, нахмурившись, оглянулся на меня. В пророчестве об этом ничего не говорилось. Рианта перехватила его взгляд.
   – Она видела больше, чем прозвучало в прорицании. Но увиденное быстро поблекнет в памяти. Ты должен запомнить каждое сказанное ею слово. Девочка странствовала! Она – чудо, Урта. Ей еще годы жить до первой крови, а первое видение – вот оно. Она уже в объятиях Сетлоцены.
   Сетлоцена, как шепнул мне Манандун, числилась богиней долгой жизни и дальнего зрения.
   – Почему ты так говоришь про меня? – обиженно вопросила Мунда, обводя глазами потрясенные лица.
   – Потому что ты опередила свое время, – пояснила ей наставница.
   Девочка улыбнулась и, отыскав глазами брата, бросила ему взгляд, ясно говоривший: «Вот тебе!»
   Кимон, примостившийся на деревянной скамье рядом с отцом, в ответ выпрямился и скрестил руки на груди, словно говоря: «Зато смотри, где мое место!»
   Детское соперничество, ребяческие игры, но плащ Времени уже медленно расправлялся над ними.
   – Я хочу еще, – сказала Мунда.
   – Не жадничай, – предостерегла Рианта. – Хороший вкус приходит с воздержанием, а воздержание воспитывается терпением.
   Тут в тени у дальней стены зала поднялся Ясон.
   – Позволено ли гостю задать вопрос? – спросил он на языке Урты, запинаясь, но отчетливо выговаривая слова и, дождавшись кивка Урты, продолжал: – Единственный корабль здесь, насколько мне известно, – мой корабль, Арго, и девочка видела его причалившим среди битвы. Нет ли средства прояснить видение? Не найдется ли божества, или стихийного духа, или мудрой женщины, кто поможет растолковать подробности? Я был бы благодарен за некоторые подробности. Я вполне готов почтить божество жертвой, стерпеть шалости духа или подчиниться любой прихоти женщины. Мне нужны подробности. Нет ли средства?
   Средства не существовало, о чем ему и было сказано. Катабах добавил:
   – Имбас фораснай позволяет лишь мельком увидеть будущее и часто обманчив. Теперь мы на дур виатх – на развилке Тропы. И следует осторожно избирать путь. Видение девочки указывает наиболее вероятное будущее, но мудрый выбор поможет избежать злой судьбы.
   Ясон глянул на меня, словно ожидая, что я растолкую невразумительное объяснение. Я только головой покачал. Прежде чем он отвернулся, в его глазах мелькнул отблеск былой приязни.
   Собрание разошлось, и Мунду увели в женский дом, однако теперь как гостью, а не как пленницу. Она уже приняла диковатый вид, всегда, как я заметил, свойственный таким созревшим до времени пророчицам: волосы словно зажили собственной жизнью, глаза сверкают, движения птицы, легкие и осторожные, и взгляд уголком глаза. Только уголком глаза нам дано заглянуть в Иные Миры.
   И она ни на миг не упускала из виду меня.
 
   Катабах объявил, что срок его гейса прошел. Десять лет он носил меч и щит, но теперь возвращался на тропу Дуба. Правда, десять лет еще не истекли. Он отправился в женский дом и возлег с Риантой. Изучив полученное от него, она заключила, что в жидкости поистине содержится древесный сок.
   После этого Урта утвердил окончание срока запрета. Он принял у старого воина меч и затупил его лезвие, затем наступил на клинок коленом и принялся медленно сгибать. Сам Катабах тоже приложил руку, и клинок наконец согнулся в кольцо, каковое предстояло бросить в реку.
   Правду говоря, кое-кто из присутствующих знал, что Катабах на несколько месяцев отступал от гейса. То началось в Греции, в охоте на Куномагла, в походе на Дельфы. Когда раненый Урта решился вернуться на Альбу, Катабах с Манандуном должны были нарушить обещание, данное Ясону: сопутствовать ему в поисках сына. А такие обещания немало значили для этих почитателей быка и меча.
   Ясон, оставив погоню за старшим сыном, явился к ним – я привел его, вернее, его видение – и вернул данное слово. Катабах меня заметил. Манандун, если и знал о моем вмешательстве, был слишком благоразумен, чтобы проговориться. Но то, что о нем знал Катабах, означало: он уже тогда отбросил металл и собирал перья для плаща и кору для маски.
   Теперь Катабах раскрасил тело вайдой – лиловой краской, какой обычно наносят татуировки. На его теле их было уже немало, новые знаки были странного рисунка и служили установлению связи с землей, воздухом и водой – связи, разорванной за десятилетие службы в роли железного бича врагов его вождя.
   Краткий обряд провели за низкой стеной, окружающей источник. Свидетелями были лишь Урта с Манандуном да я, помимо трех женщин, обихаживавших ключ и «плащ Ноденса»: покров из цветов и листвы, обвивавших бездонный пруд и осыпавших камни вокруг него.
   Обнаженный Катабах являл собой впечатляющее зрелище: по мускулистому телу змеились и свивались в клубки картины, нанесенные голубой и лиловой красками. Их содержание по большей части было заимствовано из легенд. У меня ушел бы не один день, чтобы прочитать их, – скорее можно было бы разобраться в таком же изобилии резных знаков в каменных святилищах египтян. В кожу этого человека иглами была вколота не одна жизнь, но целая вечность знания. И Катабах сознавал, что оно непознаваемо. Взгляд, искоса брошенный им на меня, пока я разглядывал его кожу, говорил, что и он понимает: оба мы несем прошлое – кто на теле, кто внутри его.
   Он не стал бы оспаривать, что моя тайная история, вырезанная прямо на живой кости, могущественнее, чем его, и все же мы были сродни друг другу, а чего ему недоставало в глубине чар, то он восполнял опытом, ибо жил полной жизнью, которой я всегда сторонился.
   – Много ли ты повидал подобных церемоний? – кисло спросил он, поймав мой пристальный взгляд. Ему казалось, что, перевидав век за веком множество обрядов, я должен был потерять почтение к ним.
   Но я ответил не кривя душой:
   – Много, ни лишь изредка в них был глубокий смысл.
   Он потянулся к железной бадье с ключевой водой и плеснул себе на лицо и на спину, держа ладони перед собой, чтобы видеть их очертания.
   – Этот колодец глубок, – заметил он. – Не имеет ни возраста, ни дна. Он напоминает мне тебя. И королей. Урта – луна, растущая в нынешнем месяце. В следующем народится новая луна. Ты – утренняя и вечерняя звезда, следующая за ее блеском. Думается мне, Мерлин, ты будешь последним человеком, кто изопьет из этого колодца. Пока же будь другом правителям, что придут следом за Уртой.
   Под торжественный напев Катабах возжег жизнь в каждом из рисунков на своей коже, отсчитав девятнадцать надрезов по девятнадцати фазам луны, затем накинул на себя короткую зеленую тунику и закутался в черный плащ, вышитый по краю нитью цвета ржавчины, и заколол его над сердцем брошью из янтаря с серебром – головой орла. Серпом он обрезал свои длинные волосы, оставив длину в палец, чтобы, смазанные глиной, они стояли торчком.
   Сбрив и бороду, он покинул крепость, чтобы провести день и ночь в одной из рощ у Извилистой реки. С ним был мешок битой птицы. В уединении ему предстояло нашить на плащ перья орла, дрозда, жаворонка и журавля. Перья журавля отличались особым могуществом, давая защиту Гураноса – вездесущего бога вод, земли и воздуха. С этих пор Катабаху будет дозволено есть мясо журавля, запретное для всякого, кроме друидов.
 
   В саду беспокойно и мучительно ожидали меня прежние аргонавты. Поразительное пророчество Мунды уже дошло до них, – как, хотел бы я знать? – и каждый страшился, что «злая участь» постигнет его прежде возвращения колосса. Особенно волновалась Аталанта.
   – Правда ли? Правда? – повторяла она, и ее блестящие тревогой прекрасные глаза искали ответа в моих.
   Мой ответ – что ничего еще не известно – привел ее в недоумение. Я не сразу сообразил, что вопрос ее относился к Уланне, а не к словам прорицания, предвещавшим смерть женщине. Правда ли, что в Тауровинде живет ее дальняя праправнучка?
   Я ответил правдиво. Напомнил и о том, сколько веков и поколений разделяет двух женщин, двух охотниц – призрак и отзвук.
   Аталанта дрожала. Тисамин встал рядом с ней, бросил мне предостерегающий взгляд. Быть может, его тревожило, что Аталанта унесет память о встрече с далекой родней в прежнюю жизнь, если найдется ее колосс и кошмар отлучения от Времени прекратится.
   Чутье подсказывало мне, что живая Аталанта, чей дух сейчас похищен и жизнь лишена радости, очнувшись, вспомнит лишь сон, странное видение времени, невообразимо далекого, и сон этот, полузабывшись, не отяготит ее, а принесет утешение и радость.
   Мне предстояло устроить их встречу и позаботиться, чтобы у них не было свидетелей. И подсказать Уланне умолчать кое-что из известной ей истории. В подобных свиданиях через поток времени таится темное колдовство, опасное для тех, кто не умеет его сдержать.

Глава 18
УГОВОРЫ

   Поговорить со мной о природе Страны Призраков явился Катабах, но я знал, что он представляет Урту. Я подслушал несколько фраз, которыми обменивался правитель со своими ближними, обсуждая неслыханное покушение Иного Мира на завоевание крепости. Для обитателей Тауровинды, представлявших Иной Мир царством полного довольства, подобное стремление расширить границы своей страны казалось необъяснимым.
   – Если это набег за быками, – говорил Манандун, – тогда все, чему меня учили, вранье. Ведь, по словам моих наставников, в Стране Призраков говядина, хоть с плеча, хоть с ляжки, такая нежная, что и отбивать они к чему, и, чтобы ее изготовить, довольно горячего слова – не надобно и огня. Куда там нашей скотине.
   – Ежель им понадобились наши свиньи, – соглашался с ним Дренда, – приходится усомниться во всем, чему я верил, и поискать после смерти другую страну. Ведь свиньи в Царстве Теней Героев, когда за ними погонишься, сбрасывают куски сочного окорока, а сами отращивают новый, еще сочнее. Куда нашим свиньям.
   – Им не надобны ни быки, ни свиньи, ни кони, – заметил Манандун, – ведь нам своими стадами хвалиться не приходится. Им понадобилась сама земля, вернее, холм.
   – Придется нам первыми нанести удар, – задумчиво проговорил Урта. – Ждать нового нападения значило бы признаться в своей слабости, а этого мы не можем себе позволить.
   – Мы в самом деле слабее, – напомнил правителю Манандун, но Урта ударил в круглый щит ножнами меча.
   – Старинный корабль да горстка бродяг мигом разогнали врагов по могилам, – продолжал он. – Нужно выяснить, в чем причина, что столь многочисленное войско шарахается от старого греческого козла, как псы, забивающиеся в конуру при виде полной луны.
   Старого греческого козла на том совете не было.
   Голос Манандуна звучал спокойно и твердо.
   – Ты вождь в этой цитадели и верховный вождь для семи кланов, что платят тебе дань. И до сих пор ты не отвергал моего совета.
   – Я и теперь готов тебя выслушать, – согласился Урта, – хотя знаю, что ты не одобришь моих замыслов.
   – Хорошо, что ты готов выслушать. Потому что ты замышляешь безумное предприятие. Ты на собственном опыте знаешь, что человек может ступить в ничейные земли по ту сторону Извилистой. Но живому не дано войти в земли Мертвых и Нерожденных. Случись такое хоть раз, какой-нибудь бард уже упился бы элем и налопался до отвала свинины в награду за свой рассказ.
   – Тому, что об этом молчат, могут быть причины. Быть может, на такие истории наложен запрет? Тебе лучше знать. Или у тебя есть еще совет?
   – Есть. Даже если ты войдешь в Иной Мир, время там, как мог бы поведать тебе Мерлин, идет по-другому. Не вернешься ли ты к поросшим мхом развалинам своей крепости?
   Урта обдумал эту мысль.
   – Быть может, потому и не рассказывает никто о странствиях среди Теней Героев. Те путники еще не вернулись, чтобы поведать о своих приключениях.
   – Глубокая мысль, повелитель, и прекрасно выражена. Отправившись в Страну Призраков с войском живых, ты оскорбишь богов, которым мы платим дань, и ничего не выиграешь при этом.
   – Тем не менее, если это возможно – я это сделаю. Ударю по врагу! У меня, Манандун, нюх на стратегию, недаром я учился у греков!
   Манандун расхохотался от неожиданности, хотя в его веселье чувствовался горьковатый вкус.
   – Слова человека, деяния которого не будут забыты.
   – Совершать подвиги, которых не забудут потомки, – одна из «пяти Радостей для наших детей».
   Мне на язык просилось слово «дурачество».
 
   Катабах позвал меня в сад. Он смастерил в кругу плодовых деревьев простой шалаш, выстланный дерном, с низкими скамьями по краям. Мы сели друг против друга в тени, а между нами лежал его пестрый плащ. Слабые шорохи, раздававшиеся кругом, выдавали беспокойство блуждавших здесь аргонавтов, быть может прислушивавшихся. Как бы то ни было, Катабаха присутствие нежеланных гостей беспокоило и раздражало. Он создал для себя оборону из железных запястий на руках и ожерелья из железных когтей, свисавшего ниже тонкого золотого обруча, витой полоской сжимавшего его шею.
   – Урта желает напасть на призраков, порушивших его крепость. Он не отступится от этой мысли. Мы с Манандуном сделаем все, что можем. Но кто способен войти в Страну Призраков? Знать пределы наших сил необходимо; знать наши преимущества над Мертвыми было бы полезно. Старая Граница не так крепка, как прежде.
   При этих словах друид многозначительно взглянул на меня. Кажется, он уловил одну из странностей Тауровинды, быть может ту самую странность.
   – Не так крепка, как – когда? – подсказал я.
   – Когда возводилась крепость. Когда Извилистая была глубже, шире, когда на ней не было брода ни для коня, ни для человека, ни для сияющей колесницы вспыльчивого бога Ллеу, даже если ею правили его безрассудные сыновья.
   Он уловил что-то, но неверно истолковал знаки. А ведь всю жизнь видел их и мог вопрошать и получить ответ. И в самом деле, причина слабости Старой Границы крылась в Нантосвельте, но руку здесь проложили боги более могущественные, чем божество Катабаха. Менялась сама земля. Я намерен был показать ему то, что он упустил из виду.
   Я провел его к реке мимо священной рощи. Показал, что дорога шествий на равнине являет собой легкое углубление, подобное сухому руслу. Пошарив на земле, нашел несколько округлых камней – не снарядов для пращи, а обкатанных водой галек. Мы прошли на восток вдоль ближнего берега, пока лес не подступил к самой воде. Еще несколько шагов, и берег стал плоским, вдаваясь в реку широкой полосой. Я углубился в полумрак неглубокой лощины, каменистые края которой были пронизаны путаницей корней ивы и орешника. Здесь было сыро – то и дело попадались лужицы стоячей воды, кишевшей мелкой живностью, зеленые от тины. Воздух полнился душной влагой. Тропа вилась по низине через лес и вдруг расширилась, выйдя на широкую поляну, заросшую седыми ивами, колючими кустами и серебристым явором. По обе стороны поднимались огромные валуны, зеленеющие мшистым ковром, поблескивавшим в скудных солнечных лучах.
   Катабах в изумлении уставился на камни. Когда свет стал ярче, на каждом валуне, отбрасывая резкую тень, прорисовалось изображение Трехликого. Стебли прорастали из его глазниц зелеными лучами.
   – Я знаю, где мы! – выдохнул друид. – Это брод Одного Прыжка. Легендарное место. Он затерялся в давние времена, похищенный богом Брагосом, стражем переправы, когда юный Перадайн принял его вызов – пересечь реку прыжком со скалы на скалу. Перадайн уродился хромым, но перепрыгнул реку, опершись на длинное копье. Брагос не мог наказать его за выигрыш в споре, но он навсегда скрыл брод, лишив Перадайна возможности вернуться.
   – Тот самый брод, – подтвердил я.
   Катабах покачал головой. В его взгляде удивление сменилось пониманием.
   – Брод Одного Прыжка разделял царство королей и Иной Мир. Эти скалы стояли на разных берегах Извилистой. Это старое речное русло. Теперь понимаю. Там, где мы вошли в лес, иногда среди летней засухи возникает ручей. То место называют «Месячные Старухи».
   – Теперь ты понимаешь, что такое Тауровинда?
   – Да, – торжественно проговорил Катабах, набросив свой плащ из перьев на заросший берег мертвой реки. – Когда-то она принадлежала Царству Теней Героев. Быть может, из нее они следили за круговоротом лет в мире живых. О ней говорится в преданиях. Холм Воздуха и Мглы. Иногда он открывался глазу, порой был невидим. Его искали – и не находили. Но дивно – в тех сказаниях искатели исчезающего холма принадлежали миру теней, и вести об их ужасных и горестных деяниях дошли до нас через видения ясновидцев, подобных дочери Урты.
   На востоке этого мира, в стране гор и пустынь, скалистых островов и короткоцветущих полей, реки меняют русло едва ли не каждые две зимы. Они переползают, как змеи, следуя излюбленным тропинкам, через переменчивую землю. Одна и та же река имеет порой до пяти-шести русел, но пока она течет в одном – другие стоят сухие и бесплодные. Ничто не умеет объяснить их капризы, но по прихоти тех рек люди, обреченные на смерть, остаются в живых, а другие семьи, едва заведя хозяйство, гибнут от засухи.
   Реки Альбы не столь прихотливы, и тем удивительнее была точная догадка Катабаха. Но он уже думал о деле.
   – Почему теперь? Почему Страна Призраков ожидала много поколений, прежде чем броситься на нас? Холм Тауровинды стоял, когда на нем еще не было крепости, и стоял он в мире воинов и жрецов. Нантосвельта давным-давно отрезала восточные земли духов, а они все ждали. – Катабах натянул плащ на плечи и собирал камни, кусочки мха и бледные цветы в русле Старухи. – Но все же Урте не перейти за ничейные земли. Его замысел неисполним.
   Мы покинули лес и продолжали обсуждать упрямую решимость Урты на тенистой лужайке у берега Нантосвельты.
   Вся равнина МэгКата для Мертвых и Нерожденных была ничейной землей, и потому они оказались способны выйти на нее. По обоим берегам Нантосвельты, разграничивавшей миры, они были уязвимы для железа, для клинка, стрелы и меча. Вторая смерть отправит их прямиком в Ифурен, подземный мир ледяных озер и унылого сумрака, мрачной окраины мира, где я отыскал Айламунду под защитой Быка, странствующего внизу и оберегающего бесприютные души, подобные духу жены Урты. В Ифурене же не найти животных-покровителей.
   Что до того, как смертным войти в Царство Теней Героев – я был уверен, – из нынешних обитателей Тауровинды лишь немногие, отчужденные от Времени, пригодны для такого путешествия, хотя и они оказались бы уязвимы для дисмортон – второй смерти, – оказавшись за Старой Границей. Итак, в поход годились Ясон со своими аргонавтами, Рубобост, куда менее смертный, чем представлялся взгляду, куда более «любимый богами», и Ниив, так углубившаяся в чародейство, что я почти не сомневался – дорога для нее открыта. По крайней мере – в ту сторону. Немного грызла память о словах Мунды: «Гибель для двоих, одна из них – женщина».
   Я могу войти и, конечно, войду, даже без Арго. Без моей помощи не отыскать колоссов обманутых аргонавтов.
   Очень пригодились бы нам сыновья Ллеу, Конан и Гвирион, однако те зашли слишком далеко, похищая колесницы отца и его родичей.
   Десятеро маловато для битвы. Урте понадобится старый корабль. Арго сумеет окружить смертных героев стенами леса, но и его защитные силы не беспредельны. Он устал. В сущности, Манандун был прав: Урта в своем рвении уподоблялся ребенку, что свистит на ветер.
 
   Я снова спустился в колодец, еще раз позабавив трех женщин, что блюли его красоту и обряды.
   Арго я застал в зимнем настроении, молчаливым и холодным. Поведал ему о разговоре с Катабахом, об опасном замысле Урты – совершить поход в Страну Призраков, – обреченном на провал, если не найдется для него защитника посильнее меня. Просил подумать, не согласится ли он на еще одно, последнее плавание.
   – Это безумие, – был его ответ. И Ясон надоел ему. Пора искать новые моря, новых капитанов. Пока же он предпочитал остаться на месте и советовал мне не заходить в Страну Призраков.