Страница:
– Если он откажется от авторства, то лишится и этого титула, – сказала Мерси.
– Ты права, дочка. Я сказал: «Милорды, эти запугивания могут подействовать на детей, а не на меня».
Уилл, нахмурясь, произнес:
– Отец, а как с парламентским списком? Вычеркнули оттуда ваше имя?
– Право, сын Ропер, новое обвинение заставило меня забыть об этом.
– Забыть? – От волнения Уилл говорил резко. – А это дело касается вас очень близко и причиняет нам всем беспокойство!
Маргарет переводила встревоженный взгляд с отца на мужа. Томас улыбался; Уилл сердился.
– Не понимаю, сэр, – сказал он, – чему вы так веселитесь?
– В таком случае, Уилл, позволь сказать тебе. Пусть заодно узнают и мои милые дочери. Сегодня я зашел так далеко, что откровенно отчитал допрашивающих меня лордов, и теперь мне будет стыдно взять свои слова назад.
Томас поднял голову и уставился вдаль. Он улыбался, но окружающие почувствовали, что страх их усилился.
Наступила Пасха, и Томас, посмеиваясь над их страхами, решил отправиться с Уиллом в собор Святого Павла послушать проповедь.
В тот прекрасный весенний день они отплыли на барке.
Томас собирался вернуться в конце дня.
– Я буду рядом с Баклерсбери, – сказал он, – и не могу не заглянуть к сыну и дочери Клементам.
Мерси ждала его с тяжелым сердцем. Видя отца, она всякий раз боялась, что это последний.
– Джон, – обратилась она к мужу, – как я смогу весело приветствовать его? Как?
– Постарайся, – ответил Джон. – Кто знает, может, эта буря пройдет мимо.
Обед ждал Томаса на столе, Мерси шла по Поултри встретить его.
Она повстречала его идущим навстречу с Уиллом Ропером под руку, оба были увлечены разговором – несомненно, обсуждали только что прослушанную проповедь.
Подойдя к Мерси, Томас обнял ее, однако увидел то, чего она не могла скрыть, что видел в лицах всех членов семьи.
– Очень рад тебе, дочка. Ну, как ты? Весела и бодра?
– Весела и бодра, – повторила она. – Весела и бодра, папа.
Томас взял под руку и ее, и они пошли в Баклерсбери, он улыбался, ему было радостно идти с сыном и дочерью, они не были ему родными, но знали, что относится он к ним, как к родным.
Друзья и знакомые приветствовали идущего Томаса. Тепло улыбались ему. Они помнили его заместителем шерифа, помнили неподкупным лордом-канцлером. Но Мерси казалось, во взглядах их сквозят страх, жалость, предостережение.
Несчастье уже наверняка близко.
Маргарет, любящая отца, пожалуй, сильнее остальных, хотела бы, чтобы он подписал присягу, хотела бы, чтобы он пошел на что угодно, лишь бы оставался с ней. Мерси это понимала. Но если бы она, Мерси, могла обратиться к нему с подобной просьбой, то попросила бы поставить под этой присягой подпись?
Она не такая, как Маргарет. Для Мег важнее всего ее любовь. В конце концов, он ее отец, и она готова сохранить его любой ценой. Но Мерси ни за что не попросила бы его пойти против своей совести. Пусть поступает по правде – чего бы ни стоило это ему и семье.
Но это не значит, что страдала она меньше.
Вот и Баклерсбери с приятными аптечными запахами. Вот и старый дом.
– Всякий раз, когда вхожу в него, меня охватывает масса воспоминаний, – сказал Томас.
И Мерси поняла, что он рад снова появиться здесь, пробудить радостные воспоминания и лелеять их до тех пор, пока он не лишится возможности навещать этот дом.
– Пошли, папа, вы наверняка голодны. Давайте сразу примемся за еду.
Они сидели за столом, когда явился посыльный.
Мерси поднялась. Она не была чрезмерно встревожена. Она не ожидала, что к отцу явятся прямо сюда. Должно быть, это приглашение от кого-то из знакомых. Нет? Тогда это, вероятно, посыльный от двора. Очевидно, за Джоном, ведь он теперь один из королевских врачей.
Посыльный подошел. В руке он держал свиток.
– Письмо для меня? – спросил Джон.
– Нет, сэр. Мне поручено отвезти его сэру Томасу Мору в Челси, но я сократил себе путь, узнав, что он здесь.
Томас поднялся и взял свиток у посыльного.
– Благодарю. Вы очень разумно поступили, сократив себе путь.
Он дружелюбно поговорил с посыльным, и когда тот ушел, продолжал держать свиток неразвернутым.
– Папа… – испуганно произнесла Мерси.
– Дочка, давай есть замечательный обед, который ты для нас приготовила.
– Но…
– После, – сказал он. – Нечего спешить.
И заговорил о проповеди, которую слушал с Уиллом в соборе Святого Павла; но его никто не слушал; глаза сидящих постоянно обращались к лежащему на столе свитку.
– Отец, – сердито сказал Уилл, – не держи нас в неведении. Что там написано?
– Не догадался, мой сын? Ручаюсь, это требование предстать перед комиссией и подписать присягу новому главе Церкви.
– Загляните в свиток. Убедитесь.
– Уилл, не волнуйся так. Мы знаем, что это должно случиться.
– Отец, – раздраженно сказал Уилл, – ваше спокойствие сводит меня с ума. Прочтите, умоляю вас.
Томас прочел.
– Да, Уилл, – сказал он, – я должен предстать перед комиссией в Ламбете для принятия присяги.
– Я не смогу этого вынести, – сказал Ропер. – И Маргарет не сможет.
– Не теряй надежды, сын. Пусть тебя не гнетет беспокойство. Если оно долго тянется, выносить его легко. Если трудно, оно тянется недолго.
– Папа, когда ты должен быть в Ламбете? – спросила Мерси.
– Завтра, так что сегодня волноваться мне незачем. Сегодня я сам себе хозяин.
– Надо возвращаться в Челси, – сказал Уилл.
– Зачем?
– Все захотят, чтобы вы побыли с домашними как можно дольше. Маргарет…
– Оставь ее в неведении. Пусть проведет этот день спокойно. Чем раньше она узнает об этом вызове, тем раньше начнет расстраиваться подобно тебе.
– Разве знание, что вызов пришел, хуже страха, что он придет, знания, что он должен прийти?
– Да, Уилл, потому что в неопределенности есть надежда. Оставь пока в неведении Маргарет. Ну, давайте есть, а то Мерси обидится. И она, и слуги трудились, стараясь угодить нам обедом.
Есть? Наслаждаться едой? Как это можно? Их мучила почти невыносимая душевная боль. Лишь сэр Томас Мор был весел.
– Пока никому ни слова, Уилл, – сказал Томас зятю. – Оставь их в покое… Оставь им этот день.
– Отец, – горестно ответил тот, – я не уверен, что сумею скрыть от них свой страх.
– Уилл, ты страдаешь от страха уже много дней. Улыбнись, сын мой. Они не узнают. Им не придет в голову, что вызов мне могут вручить где-то за пределами дома. Давай в этот вечер повеселимся. Будем петь, рассказывать истории, смеяться и радоваться друг другу, Уилл. В последний раз.
Уилл справился со своим мрачным настроением. Он пел так же громко, как остальные, и чувствовал, что тесть благодарен ему.
В ту ночь, лежа рядом с Маргарет, он не спал, и она тоже.
– Уилл, – прошептала она, – это не может продолжаться долго, правда? Нам осталось немного подобных дней.
Уилл ответил:
– Не может.
Он вспомнил просьбу отца и не сказал: «Таких дней больше не будет. Сегодня последний, потому что завтра отец отправляется в Ламбет».
После завтрака Томас сказал:
– Давайте сходим в церковь.
Они пошли через поле к сельской церкви, как ходили не раз по утрам. А после службы, когда солнце стояло уже высоко, он положил ладонь на руку Уилла и произнес:
– Уилл, нам пора.
Потом подозвал двух слуг и распорядился:
– Приготовьте барку. Сегодня мне нужно плыть в Ламбет.
Все поняли. Этот день наступил.
Маргарет шагнула к нему, но Томас остановил ее взглядом. «Не здесь, Мег, – говорили его глаза. – Не здесь… не при всех».
«Мне нужно плыть в Ламбет». Эти слова не звучали для других так зловеще, как для Маргарет и Уилла.
Он отправляется туда по парламентским делам, решили остальные. К вечеру вернется.
Но Маргарет понимала, зачем он плывет в Ламбет, понимала и как поступит, оказавшись там. В глазах ее читался немой призыв: «Папа, папа, сделай, как они хотят. Не все ли равно, кто глава Церкви, если ты глава своей семьи и продолжаешь жить с ней в любви и согласии?»
Томас поглядел на нее и сказал:
– Не ходи дальше калитки. Мне нужно отплывать срочно. Прощайте все.
Он расцеловал всех, когда настал черед Маргарет, она прильнула к нему.
– Папа…
– Прощай, моя дочь, моя любимая дочь. Я буду с тобой… вскоре…
И пошел по лужайкам, распахнул калитку, пропустив Уилла, быстро закрыл ее и спустился по ступеням к барке.
Томас бросил взгляд на дом, который построил, дом, где познал полное семейное счастье. Поглядел на блестящие в солнечных лучах окна, павлинов на заборе, цветущие плодовые деревья. «Кто будет собирать фрукты в этом году?» – мелькнула у него мысль.
Последний взгляд на все, что составляло его счастье на земле. Потом Томас повернулся к Уиллу и, когда барка стала медленно отходить от пристани, сказал:
– Я благодарю Бога, сын Ропер, что одержал победу.
Радости в доме не было. Не было ничего, кроме ожидания в страхе, что произойдет дальше.
Маргарет просила разрешения повидаться с отцом, благодаря влиянию доктора Клемента и Джайлса Эллингтона ей наконец предоставили такую возможность.
Накануне ночью Мег совсем не спала, да и много ночей до того провела без сна. Слегка задремывала и просыпалась с мыслями об отце в неуютной камере. Днями ходила по берегу реки, разглядывая мрачную крепость, ставшую его тюрьмой.
А теперь она увидит отца, теперь, когда можно сесть в барку и спуститься по реке к Тауэру, надо приготовить ему слова утешения. Ни в коем случае не просить его поступать против совести.
Маргарет подплыла к пристани, сошла с барки. Уилл помог ей, он настоял, что проводит ее к Тауэру. И будет ждать возвращения. Милый, добрый Уилл, лучший из всех утешителей, любимейший из всех мужей! Она благословляет тот день, когда отец привел его в дом; надо думать о своих благах, а не о несчастьях.
Как ненавистно ей это строение своими мощью и мрачностью! Маргарет подняла взгляд к круглым башням, к узким прорезям, служащим окнами, к темницам с решетками на прорезях. И здесь, в этом строении томится ее отец, ее любимый отец.
Тюремщик повел ее по винтовой лестнице и отпер толстую дверь. Маргарет оказалась в камере с каменными стенами и каменным полом, а потом забыла обо всем, потому что отец с улыбкой шел ей навстречу.
Мег вгляделась в его лицо и обратила внимание, как отец побледнел, как запали глаза. Он изменился. И все же… сохранил способность улыбаться, притворяться веселым, хотя ему наверняка не весело.
– Мег… родная моя Мег!
– Папа! – Она целовала его, стискивала в объятьях. – Папа, ну как ты? Что они с тобой сделали? Ты похудел, борода свалялась, одежда… Ой, папа-папа… Что мне делать? Что делать?
– Будет тебе, – сказал он. – Садись, Мег. Тюремщик мой – человек добрый. У меня есть табуреты… Ко мне многие добры, дочка. Мой добрый друг Бонвизи… он присылает вина и мяса… и мне позволено делить камеру с моим добрым Джоном Бочонком, он заботится обо мне. Как видишь, обходятся со мной неплохо.
Маргарет попыталась улыбнуться.
– Ну, Мег, а как вы? Ты выглядишь недурно. Слегка загорела. Как мои дорогие сыновья и дочери? Поддерживай у них хорошее настроение, Мег. Ты же умеешь.
– Хорошее настроение! – воскликнула она. – Папа, давай не притворяться. Не будем обманываться, говорить: «Это окончится», так как знаем, что окончиться это может только одним способом, и ты отвергаешь этот способ.
– Милая дочь, давай поговорим о чем-то другом.
– Не могу. Что я скажу детям?
– Возможно, тебе придется говорить с ними о смерти. Тогда представь им смерть прекрасной. Освобождением для красоты, для радости, для счастья, каких нет на земле. Скажи, что человек, мнящий себя в этой жизни богатым, спит, и когда смерть разбудит его, он поймет, как беден. Скажи, что те, кто страдает от несправедливости, должны надеяться. Пусть благотворные надежды смягчат твои страдания, Мег. Человек, ставший стяжателем, которого распирает гордыня, надменно относящийся к своим придворным, не всегда будет таким. Когда-нибудь он сравняется с нищими. А что из даров жизни сравнится со смертью? Ты поймешь, что тот, кто в жизни вызывает страх, в смерти не вызовет ничего, кроме смеха. Мег, Мег, воспрянь духом, не горюй, то, что постигнет меня, ждет нас всех. Мой дух готов покинуть свою оболочку. Не все ли равно, кто ее разобьет? Возможно, король. Возможно, королевские министры. Возможно, королева.
– Папа, не говори о королеве. Когда я слышу о ней, мою душу заполняет ненависть. Я вспоминаю, как мы впервые услышали про нее, тогда она казалась просто легкомысленной девицей. Я тогда не понимала, что она нечестивая распутница, будущая убийца святых.
– Оставь, Мег! Не говори о ней плохо. Лучше пожалеть ее, чем осуждать. Откуда мы знаем, к каким страданиям она, бедняжка, может прийти?
– Папа, я не стану ее жалеть. Ни за что. Если бы не она, ты был бы с нами дома в Челси как раньше. Как я могу жалеть ее? Как могу не проклинать?
– Мег, у тебя должна быть жалость. Я слышал, королева весело танцует при дворе; и может, в этих танцах она будет пинать наши головы, как мячи, но, Мег, возможно, вскоре ее бедная голова покатится в том же танце.
– Папа, какое имеет значение… что угодно, если ты вернешься к нам. Не мог бы ты…
– Нет, Мег, я знаю свой долг.
– Но что случится с тобой?
– Увидим.
– Милорд епископ Рочестерский тоже в Тауэре.
– Тюремщик сказал мне. Я знал, что мой близкий друг Фишер не изменит долгу.
– Папа, монахи из Чартерхауза отказываются признавать короля главой Церкви.
– Мои добрые друзья? Именно этого я и ждал от них.
– Папа, а разве справедливо… законно сажать тебя за это в тюрьму? Что ты совершил? Отказался подписать эту присягу и только. Значит, по закону человека можно лишить за это свободы?
– Закон, Мег, это желание короля. Прискорбно, что христианского государя так бесстыдно развращают лестью и бесхребетный совет, готовый потакать его капризам, и слабое духовенство, лишенное твердости неизменно держаться своего вероучения.
– Папа, но неужели это стоит такой жертвы? Не мог бы ты… принять присягу… и навсегда порвать с придворной жизнью? Жить с нами… с семьей… до конца дней. У тебя есть библиотека… дом… все, что ты любишь. Папа, ты уже не молод. Ты должен быть дома, с сыновьями и дочерьми, с женой.
– Уж не явилась ли ты разыгрывать искусительницу? Нет, мистресс Ева, на эту тему мы говорили не раз и не два. Я сказал тебе, что если б мог удовлетворить короля и вместе с тем не оскорбить Бога, то никто не принял бы этой присяги охотнее, чем я.
– О Господи, – воскликнула Маргарет, – тюремщики идут сказать, что мне пора. Папа… когда я еще увижу твое лицо?
– Не падай духом, Мег. Уверен, что скоро.
Обняв его, она увидела на его щеках слезы. И подумала: «Мой приход не ободрил его, а расстроил».
Она приехала более грубой, ворчливой, чем обычно, все потому, что была очень несчастна.
Встав в дверях, Алиса зоркими глазами оглядела камеру во всей ее неприглядной мрачности.
– Хорошенькое дело, мастер Мор! – вскликнула она. – Удивляюсь, что тебя все считали очень умным. Валяешь и здесь дурака по своей привычке. Лежишь в этой тесной, грязной тюрьме, кишащей мышами и крысами, а ведь мог жить на воле, пользоваться расположением короля и его советников. Тебе-то и нужно сделать только то, что сделали епископы и умные люди этого королевства. У тебя же в Челси прекрасный дом, там есть библиотека, галерея, сад, словом все, что нужно, ты мог бы жить в окружении жены и детей, веселиться с ними. Не пойму, Господи, чего ради тебе торчать здесь.
– Алиса… Алиса, я очень рад тебя видеть. Рад слышать твое ворчанье. Подойди, женушка. Садись на этот табурет, принесенный добрым тюремщиком. Нам, Джону Бочонку и мне, живется тут неплохо. Мой добрый друг Бонвизи присылает нам вина и мяса больше, чем нужно. Не бойся.
– Значит, тебе нравится здесь больше, чем дома? Да? Ты это хочешь мне сказать?
– Разве этот дом не так близок к небесам, как мой? – спросил Томас.
– Надо же! Что за чушь ты несешь? Я смотрю, все тюрьмы на свете не изменят тебя.
– Алиса, все же ответь. Разве не так?
– Господи Боже, отстанешь ты от меня?
– Ладно, мистресс Алиса, раз я не ошибаюсь, а тебе это понятно, потому и отвечаешь только «Надо же!», – то и отлично. Не вижу особых причин для радости в своем прекрасном доме или в саду. Ведь если бы я пролежал семь лет в могиле, а потом воскрес и явился туда, кто-то непременно выставил бы меня за ворота, сказал, что все это не мое. Зачем же стремиться в дом, раз он так скоро забудет своего хозяина?
– Фу-ты и еще раз фу-ты! Прекрати эту болтовню. Как у тебя с одеждой? Есть что-нибудь в стирку? До чего же здесь грязно! Что ж мастер Бочонок так плохо заботится о тебе? Похоже, мастер Мор, ты дурак… и вокруг тебя дураки.
Томас делал вид, что не замечает слез, блестящих на ее щеках. Алиса продолжала ворчать и упрашивать его на свой лад вернуться домой с той же настойчивостью, что и Маргарет.
– Господи, помоги мне, – молилась она истовее, чем когда бы то ни было. – Помоги мне устроить это.
Айли надеялась, что лорд Одли откликнется на ее просьбу. Только вот достаточно ли у него власти? Он лорд-канцлер, а когда канцлером был ее отец, к нему многие обращались с прошениями.
Теперь она старалась не думать о доме в Челси. И Маргарет, и Мерси писали ей часто. Но вымученная веселость их писем лишь подчеркивала, как там все переменилось. Неужели это ужасное лето никогда не кончится?
Услышав, как трубят охотничьи рога, она поглядела в венецианское зеркало, мужнин подарок, некогда предмет ее гордости. Глаза ее страдальчески блестели, щеки раскраснелись, губы дрожали.
Взяв себя в руки, Айли сбежала вниз навстречу возвращающимся охотникам.
Одли взволнованно говорил об олене, которого убил в парке. Какое это могло иметь значение? Важно сейчас только одно.
Джайлс нежно, с пониманием улыбнулся жене. И направился к конюшням, куда побежали грумы принимать лошадей. Айли пошла бок о бок с лордом Одли, Джайлс позаботился, чтобы им никто не мешал.
– Лорд Одли, надеюсь, вы хорошо поохотились?
– Да, леди Эллингтон. У вашего мужа замечательные охотничьи угодья.
– Приезжайте к нам на охоту почаще.
– Непременно.
Айли взяла лорда-канцлера за руку и улыбнулась ему.
– При желании вы могли бы сделать кое-что для меня.
– Леди Эллингтон, я с удовольствием сделаю все, что в моих силах, дабы угодить вам.
– Вы очень добры, милорд. Я хочу поговорить о своем отце.
Лорд Одли издал быстрый, хрипловатый смешок.
– Леди Эллингтон, он вполне может помочь себе сам.
– Это не так.
– Простите, что возражаю, но это так. Ему нужно лишь подписать присягу новому главе Церкви, и на другой день он будет свободным человеком.
– Но он не может.
– Не может! Не может расписаться! – рассмеялся лорд Одли. Он с гордостью говорил: «Я не ученый!», следовательно, испытывал к ученым легкое презрение. – Но мы много слышали о его высокой образованности!
– Милорд, он считает это делом совести.
– Ну так пусть урезонит свою совесть. Моя дорогая леди, для вашего отца я готов сделать все, что сделал бы для своего… ради вас, но что я могу? Спасение в его руках. Удивляюсь, что он так упорствует в своем тщеславии.
– Не могли бы вы убедить короля, что в случае с моим отцом можно обойтись без присяги?
– Моя дорогая леди, вам известны нравы парламента.
И канцлер стал рассказывать Айли одну из Эзоповых басен.
– Вы, – сказал он, – дочь столь образованного человека, несомненно, уже слышали ее.
В басне шла речь о мудрецах, пытавшихся править множеством дураков. Многие высекли нескольких.
– Леди Эллингтон, были все же они такими уж мудрыми? Сомневаюсь.
Айли глянула в холодное, надменное лицо идущего рядом и ощутила тяжесть на сердце.
Они подошли к дому, и Айли обогнала своего спутника. Джайлс вышел навстречу и, видя ее состояние, занял гостя разговором, чтобы ей ничто не мешало взбежать наверх, в свою спальню.
По щекам у Айли струились слезы, лицо выражало полнейшую безнадежность.
Как это Рождество не походило не предыдущие! Собрались все, но как они могли радоваться без главы семейства?
Жили они ради приходящих писем. Для обмена письмами им разрешили отправлять в Тауэр служанку. Эти путешествия совершала верная Дороти Колли, она была почти членом семьи, и Томас любил ее. Возвращаясь, она передавала все, что он говорил.
– Ему хочется знать, чем вы занимаетесь, как проводите время. Его интересует любая мелочь. Он с радостью их выслушивает. Спрашивал о последних выражениях детей.
Дороти сказала Маргарет с глазу на глаз:
– Когда я уходила, он поцеловал меня. И велел передать вам, что любит меня, как родную. Сказал: «Дороти, вы еще не поженились с Джоном Харрисом? Советую пожениться. Скажите Маргарет, она поможет вам все устроить. Брак – хорошая вещь, если двое живут в любви и согласии, это самая счастливая жизнь».
Маргарет поцеловала служанку. Она знала, что Джон Харрис ее любит, и понимала, что отец хотел сказать: «Будьте счастливы. Перестаньте горевать. Займитесь обычными делами. Если у вас будет свадьба, празднуйте и веселитесь. Отец с вами, что бы вы ни делали».
– Дороти, я должна повидать его в ближайшее время, – сказала Мег. – Так продолжаться не может.
«Я не могу прочесть тебе это вслух, – писал он, – но хочу, как всегда, знать твое мнение».
Маргарет догадалась, кто имелся в виду под Великим Турком. Томас писал: «Ни один природный турок не бывает так жесток к христианским народам, как этот отпавший от веры лжехристианин. Маргарет, любимая моя дочь, я заключен в грязной темнице и все же бываю счастлив, когда беру перо, чтобы написать тебе. Мне лучше быть отцом Маргарет, чем правителем империи».
Рич, главный королевский стряпчий, часто навещал Мора. Томас понимал цель этих визитов, раньше его хотели поймать в ловушку, теперь у него пытались вытянуть отрицание главенства короля над Церковью, но Томас был искушен в юридических тонкостях. Он прекрасно знал, что его нельзя осудить только за отказ подписать присягу. Если он не станет высказывать свои взгляды, то должен считаться невиновным. Закона, по которому можно карать за отказ от подписания какой бы то ни было присяги, не существовало.
Рич тщетно пытался его запутать. Кромвель, Норфолк, Одли, весь королевский совет всеми силами старались состряпать дело против Мора, чтобы услужить королю, но Томас был лучшим юристом, чем все они. Никто из них – даже Кранмер – не мог спровоцировать его на высказывание, дающее основание для обвинительного приговора.
Томас знал, что его друг Фишер находится в Тауэре. Епископ был смелым человеком, но не юристом. Томас писал ему записки, Фишер отвечал, их слуги находили способы обмениваться записками, так как тюремщики старались по возможности облегчить заключение столь праведным людям, как Фишер и Мор.
«Будьте осмотрительны, мой друг, – просил Томас епископа. – Остерегайтесь задаваемых вопросов. Смотрите, как бы не сказать ничего противозаконного. Вы не хотите подписывать присягу. Само по себе это не преступление. Но как следует думайте, что говорите. Отвечая на вопросы, ни в коем случае не касайтесь королевских дел».
Епископ был очень болен, заключение сильно отразилось на его здоровье.
Однажды к Фишеру явился Ричард Рич и, приветливо улыбаясь, заверил его, что это не официальный визит, что пришел он не как главный королевский стряпчий, а как друг.
Измученный болезнью епископ, сильно страдающий от духоты, от жары и холода, пригласил королевского стряпчего войти. Тот заговорил о прискорбности этого дела, об огорчении многих, что столь уважаемые люди, как епископ Фишер и сэр Томас Мор вынуждены томиться в заключении по такому поводу.
– Ты права, дочка. Я сказал: «Милорды, эти запугивания могут подействовать на детей, а не на меня».
Уилл, нахмурясь, произнес:
– Отец, а как с парламентским списком? Вычеркнули оттуда ваше имя?
– Право, сын Ропер, новое обвинение заставило меня забыть об этом.
– Забыть? – От волнения Уилл говорил резко. – А это дело касается вас очень близко и причиняет нам всем беспокойство!
Маргарет переводила встревоженный взгляд с отца на мужа. Томас улыбался; Уилл сердился.
– Не понимаю, сэр, – сказал он, – чему вы так веселитесь?
– В таком случае, Уилл, позволь сказать тебе. Пусть заодно узнают и мои милые дочери. Сегодня я зашел так далеко, что откровенно отчитал допрашивающих меня лордов, и теперь мне будет стыдно взять свои слова назад.
Томас поднял голову и уставился вдаль. Он улыбался, но окружающие почувствовали, что страх их усилился.
* * *
Замечательная погода казалась неуместной. Такого прекрасного апреля никто не мог припомнить. Яркое весеннее солнце раздражало Маргарет. Все делали свои дела молча, вымученно улыбаясь. Они знали, что вскоре Томаса вызовут для подписания недавно созданной присяги новому главе церкви. Как избавиться от этой напасти? Он будет поставлен перед необходимостью ставить свою подпись или нет. Первое будет уступкой королю, второе… Они не знали, не смели думать.Наступила Пасха, и Томас, посмеиваясь над их страхами, решил отправиться с Уиллом в собор Святого Павла послушать проповедь.
В тот прекрасный весенний день они отплыли на барке.
Томас собирался вернуться в конце дня.
– Я буду рядом с Баклерсбери, – сказал он, – и не могу не заглянуть к сыну и дочери Клементам.
Мерси ждала его с тяжелым сердцем. Видя отца, она всякий раз боялась, что это последний.
– Джон, – обратилась она к мужу, – как я смогу весело приветствовать его? Как?
– Постарайся, – ответил Джон. – Кто знает, может, эта буря пройдет мимо.
Обед ждал Томаса на столе, Мерси шла по Поултри встретить его.
Она повстречала его идущим навстречу с Уиллом Ропером под руку, оба были увлечены разговором – несомненно, обсуждали только что прослушанную проповедь.
Подойдя к Мерси, Томас обнял ее, однако увидел то, чего она не могла скрыть, что видел в лицах всех членов семьи.
– Очень рад тебе, дочка. Ну, как ты? Весела и бодра?
– Весела и бодра, – повторила она. – Весела и бодра, папа.
Томас взял под руку и ее, и они пошли в Баклерсбери, он улыбался, ему было радостно идти с сыном и дочерью, они не были ему родными, но знали, что относится он к ним, как к родным.
Друзья и знакомые приветствовали идущего Томаса. Тепло улыбались ему. Они помнили его заместителем шерифа, помнили неподкупным лордом-канцлером. Но Мерси казалось, во взглядах их сквозят страх, жалость, предостережение.
Несчастье уже наверняка близко.
Маргарет, любящая отца, пожалуй, сильнее остальных, хотела бы, чтобы он подписал присягу, хотела бы, чтобы он пошел на что угодно, лишь бы оставался с ней. Мерси это понимала. Но если бы она, Мерси, могла обратиться к нему с подобной просьбой, то попросила бы поставить под этой присягой подпись?
Она не такая, как Маргарет. Для Мег важнее всего ее любовь. В конце концов, он ее отец, и она готова сохранить его любой ценой. Но Мерси ни за что не попросила бы его пойти против своей совести. Пусть поступает по правде – чего бы ни стоило это ему и семье.
Но это не значит, что страдала она меньше.
Вот и Баклерсбери с приятными аптечными запахами. Вот и старый дом.
– Всякий раз, когда вхожу в него, меня охватывает масса воспоминаний, – сказал Томас.
И Мерси поняла, что он рад снова появиться здесь, пробудить радостные воспоминания и лелеять их до тех пор, пока он не лишится возможности навещать этот дом.
– Пошли, папа, вы наверняка голодны. Давайте сразу примемся за еду.
Они сидели за столом, когда явился посыльный.
Мерси поднялась. Она не была чрезмерно встревожена. Она не ожидала, что к отцу явятся прямо сюда. Должно быть, это приглашение от кого-то из знакомых. Нет? Тогда это, вероятно, посыльный от двора. Очевидно, за Джоном, ведь он теперь один из королевских врачей.
Посыльный подошел. В руке он держал свиток.
– Письмо для меня? – спросил Джон.
– Нет, сэр. Мне поручено отвезти его сэру Томасу Мору в Челси, но я сократил себе путь, узнав, что он здесь.
Томас поднялся и взял свиток у посыльного.
– Благодарю. Вы очень разумно поступили, сократив себе путь.
Он дружелюбно поговорил с посыльным, и когда тот ушел, продолжал держать свиток неразвернутым.
– Папа… – испуганно произнесла Мерси.
– Дочка, давай есть замечательный обед, который ты для нас приготовила.
– Но…
– После, – сказал он. – Нечего спешить.
И заговорил о проповеди, которую слушал с Уиллом в соборе Святого Павла; но его никто не слушал; глаза сидящих постоянно обращались к лежащему на столе свитку.
– Отец, – сердито сказал Уилл, – не держи нас в неведении. Что там написано?
– Не догадался, мой сын? Ручаюсь, это требование предстать перед комиссией и подписать присягу новому главе Церкви.
– Загляните в свиток. Убедитесь.
– Уилл, не волнуйся так. Мы знаем, что это должно случиться.
– Отец, – раздраженно сказал Уилл, – ваше спокойствие сводит меня с ума. Прочтите, умоляю вас.
Томас прочел.
– Да, Уилл, – сказал он, – я должен предстать перед комиссией в Ламбете для принятия присяги.
– Я не смогу этого вынести, – сказал Ропер. – И Маргарет не сможет.
– Не теряй надежды, сын. Пусть тебя не гнетет беспокойство. Если оно долго тянется, выносить его легко. Если трудно, оно тянется недолго.
– Папа, когда ты должен быть в Ламбете? – спросила Мерси.
– Завтра, так что сегодня волноваться мне незачем. Сегодня я сам себе хозяин.
– Надо возвращаться в Челси, – сказал Уилл.
– Зачем?
– Все захотят, чтобы вы побыли с домашними как можно дольше. Маргарет…
– Оставь ее в неведении. Пусть проведет этот день спокойно. Чем раньше она узнает об этом вызове, тем раньше начнет расстраиваться подобно тебе.
– Разве знание, что вызов пришел, хуже страха, что он придет, знания, что он должен прийти?
– Да, Уилл, потому что в неопределенности есть надежда. Оставь пока в неведении Маргарет. Ну, давайте есть, а то Мерси обидится. И она, и слуги трудились, стараясь угодить нам обедом.
Есть? Наслаждаться едой? Как это можно? Их мучила почти невыносимая душевная боль. Лишь сэр Томас Мор был весел.
* * *
Ранним вечером они поплыли обратно в Челси.– Пока никому ни слова, Уилл, – сказал Томас зятю. – Оставь их в покое… Оставь им этот день.
– Отец, – горестно ответил тот, – я не уверен, что сумею скрыть от них свой страх.
– Уилл, ты страдаешь от страха уже много дней. Улыбнись, сын мой. Они не узнают. Им не придет в голову, что вызов мне могут вручить где-то за пределами дома. Давай в этот вечер повеселимся. Будем петь, рассказывать истории, смеяться и радоваться друг другу, Уилл. В последний раз.
Уилл справился со своим мрачным настроением. Он пел так же громко, как остальные, и чувствовал, что тесть благодарен ему.
В ту ночь, лежа рядом с Маргарет, он не спал, и она тоже.
– Уилл, – прошептала она, – это не может продолжаться долго, правда? Нам осталось немного подобных дней.
Уилл ответил:
– Не может.
Он вспомнил просьбу отца и не сказал: «Таких дней больше не будет. Сегодня последний, потому что завтра отец отправляется в Ламбет».
* * *
Наутро семья поднялась, как обычно. Вид у Томаса был умиротворенный, на что Маргарет обратила внимание: казалось, он радуется этому дню. Алиса тоже обратила внимание на его вид и подумала: «Наверно, он поступит, как того хочет король. Видно все-таки образумился».После завтрака Томас сказал:
– Давайте сходим в церковь.
Они пошли через поле к сельской церкви, как ходили не раз по утрам. А после службы, когда солнце стояло уже высоко, он положил ладонь на руку Уилла и произнес:
– Уилл, нам пора.
Потом подозвал двух слуг и распорядился:
– Приготовьте барку. Сегодня мне нужно плыть в Ламбет.
Все поняли. Этот день наступил.
Маргарет шагнула к нему, но Томас остановил ее взглядом. «Не здесь, Мег, – говорили его глаза. – Не здесь… не при всех».
«Мне нужно плыть в Ламбет». Эти слова не звучали для других так зловеще, как для Маргарет и Уилла.
Он отправляется туда по парламентским делам, решили остальные. К вечеру вернется.
Но Маргарет понимала, зачем он плывет в Ламбет, понимала и как поступит, оказавшись там. В глазах ее читался немой призыв: «Папа, папа, сделай, как они хотят. Не все ли равно, кто глава Церкви, если ты глава своей семьи и продолжаешь жить с ней в любви и согласии?»
Томас поглядел на нее и сказал:
– Не ходи дальше калитки. Мне нужно отплывать срочно. Прощайте все.
Он расцеловал всех, когда настал черед Маргарет, она прильнула к нему.
– Папа…
– Прощай, моя дочь, моя любимая дочь. Я буду с тобой… вскоре…
И пошел по лужайкам, распахнул калитку, пропустив Уилла, быстро закрыл ее и спустился по ступеням к барке.
Томас бросил взгляд на дом, который построил, дом, где познал полное семейное счастье. Поглядел на блестящие в солнечных лучах окна, павлинов на заборе, цветущие плодовые деревья. «Кто будет собирать фрукты в этом году?» – мелькнула у него мысль.
Последний взгляд на все, что составляло его счастье на земле. Потом Томас повернулся к Уиллу и, когда барка стала медленно отходить от пристани, сказал:
– Я благодарю Бога, сын Ропер, что одержал победу.
* * *
Томаса отправили в Тауэр, и веселье покинуло дом в Челси.Радости в доме не было. Не было ничего, кроме ожидания в страхе, что произойдет дальше.
Маргарет просила разрешения повидаться с отцом, благодаря влиянию доктора Клемента и Джайлса Эллингтона ей наконец предоставили такую возможность.
Накануне ночью Мег совсем не спала, да и много ночей до того провела без сна. Слегка задремывала и просыпалась с мыслями об отце в неуютной камере. Днями ходила по берегу реки, разглядывая мрачную крепость, ставшую его тюрьмой.
А теперь она увидит отца, теперь, когда можно сесть в барку и спуститься по реке к Тауэру, надо приготовить ему слова утешения. Ни в коем случае не просить его поступать против совести.
Маргарет подплыла к пристани, сошла с барки. Уилл помог ей, он настоял, что проводит ее к Тауэру. И будет ждать возвращения. Милый, добрый Уилл, лучший из всех утешителей, любимейший из всех мужей! Она благословляет тот день, когда отец привел его в дом; надо думать о своих благах, а не о несчастьях.
Как ненавистно ей это строение своими мощью и мрачностью! Маргарет подняла взгляд к круглым башням, к узким прорезям, служащим окнами, к темницам с решетками на прорезях. И здесь, в этом строении томится ее отец, ее любимый отец.
Тюремщик повел ее по винтовой лестнице и отпер толстую дверь. Маргарет оказалась в камере с каменными стенами и каменным полом, а потом забыла обо всем, потому что отец с улыбкой шел ей навстречу.
Мег вгляделась в его лицо и обратила внимание, как отец побледнел, как запали глаза. Он изменился. И все же… сохранил способность улыбаться, притворяться веселым, хотя ему наверняка не весело.
– Мег… родная моя Мег!
– Папа! – Она целовала его, стискивала в объятьях. – Папа, ну как ты? Что они с тобой сделали? Ты похудел, борода свалялась, одежда… Ой, папа-папа… Что мне делать? Что делать?
– Будет тебе, – сказал он. – Садись, Мег. Тюремщик мой – человек добрый. У меня есть табуреты… Ко мне многие добры, дочка. Мой добрый друг Бонвизи… он присылает вина и мяса… и мне позволено делить камеру с моим добрым Джоном Бочонком, он заботится обо мне. Как видишь, обходятся со мной неплохо.
Маргарет попыталась улыбнуться.
– Ну, Мег, а как вы? Ты выглядишь недурно. Слегка загорела. Как мои дорогие сыновья и дочери? Поддерживай у них хорошее настроение, Мег. Ты же умеешь.
– Хорошее настроение! – воскликнула она. – Папа, давай не притворяться. Не будем обманываться, говорить: «Это окончится», так как знаем, что окончиться это может только одним способом, и ты отвергаешь этот способ.
– Милая дочь, давай поговорим о чем-то другом.
– Не могу. Что я скажу детям?
– Возможно, тебе придется говорить с ними о смерти. Тогда представь им смерть прекрасной. Освобождением для красоты, для радости, для счастья, каких нет на земле. Скажи, что человек, мнящий себя в этой жизни богатым, спит, и когда смерть разбудит его, он поймет, как беден. Скажи, что те, кто страдает от несправедливости, должны надеяться. Пусть благотворные надежды смягчат твои страдания, Мег. Человек, ставший стяжателем, которого распирает гордыня, надменно относящийся к своим придворным, не всегда будет таким. Когда-нибудь он сравняется с нищими. А что из даров жизни сравнится со смертью? Ты поймешь, что тот, кто в жизни вызывает страх, в смерти не вызовет ничего, кроме смеха. Мег, Мег, воспрянь духом, не горюй, то, что постигнет меня, ждет нас всех. Мой дух готов покинуть свою оболочку. Не все ли равно, кто ее разобьет? Возможно, король. Возможно, королевские министры. Возможно, королева.
– Папа, не говори о королеве. Когда я слышу о ней, мою душу заполняет ненависть. Я вспоминаю, как мы впервые услышали про нее, тогда она казалась просто легкомысленной девицей. Я тогда не понимала, что она нечестивая распутница, будущая убийца святых.
– Оставь, Мег! Не говори о ней плохо. Лучше пожалеть ее, чем осуждать. Откуда мы знаем, к каким страданиям она, бедняжка, может прийти?
– Папа, я не стану ее жалеть. Ни за что. Если бы не она, ты был бы с нами дома в Челси как раньше. Как я могу жалеть ее? Как могу не проклинать?
– Мег, у тебя должна быть жалость. Я слышал, королева весело танцует при дворе; и может, в этих танцах она будет пинать наши головы, как мячи, но, Мег, возможно, вскоре ее бедная голова покатится в том же танце.
– Папа, какое имеет значение… что угодно, если ты вернешься к нам. Не мог бы ты…
– Нет, Мег, я знаю свой долг.
– Но что случится с тобой?
– Увидим.
– Милорд епископ Рочестерский тоже в Тауэре.
– Тюремщик сказал мне. Я знал, что мой близкий друг Фишер не изменит долгу.
– Папа, монахи из Чартерхауза отказываются признавать короля главой Церкви.
– Мои добрые друзья? Именно этого я и ждал от них.
– Папа, а разве справедливо… законно сажать тебя за это в тюрьму? Что ты совершил? Отказался подписать эту присягу и только. Значит, по закону человека можно лишить за это свободы?
– Закон, Мег, это желание короля. Прискорбно, что христианского государя так бесстыдно развращают лестью и бесхребетный совет, готовый потакать его капризам, и слабое духовенство, лишенное твердости неизменно держаться своего вероучения.
– Папа, но неужели это стоит такой жертвы? Не мог бы ты… принять присягу… и навсегда порвать с придворной жизнью? Жить с нами… с семьей… до конца дней. У тебя есть библиотека… дом… все, что ты любишь. Папа, ты уже не молод. Ты должен быть дома, с сыновьями и дочерьми, с женой.
– Уж не явилась ли ты разыгрывать искусительницу? Нет, мистресс Ева, на эту тему мы говорили не раз и не два. Я сказал тебе, что если б мог удовлетворить короля и вместе с тем не оскорбить Бога, то никто не принял бы этой присяги охотнее, чем я.
– О Господи, – воскликнула Маргарет, – тюремщики идут сказать, что мне пора. Папа… когда я еще увижу твое лицо?
– Не падай духом, Мег. Уверен, что скоро.
Обняв его, она увидела на его щеках слезы. И подумала: «Мой приход не ободрил его, а расстроил».
* * *
Алиса получила дозволение навестить Томаса.Она приехала более грубой, ворчливой, чем обычно, все потому, что была очень несчастна.
Встав в дверях, Алиса зоркими глазами оглядела камеру во всей ее неприглядной мрачности.
– Хорошенькое дело, мастер Мор! – вскликнула она. – Удивляюсь, что тебя все считали очень умным. Валяешь и здесь дурака по своей привычке. Лежишь в этой тесной, грязной тюрьме, кишащей мышами и крысами, а ведь мог жить на воле, пользоваться расположением короля и его советников. Тебе-то и нужно сделать только то, что сделали епископы и умные люди этого королевства. У тебя же в Челси прекрасный дом, там есть библиотека, галерея, сад, словом все, что нужно, ты мог бы жить в окружении жены и детей, веселиться с ними. Не пойму, Господи, чего ради тебе торчать здесь.
– Алиса… Алиса, я очень рад тебя видеть. Рад слышать твое ворчанье. Подойди, женушка. Садись на этот табурет, принесенный добрым тюремщиком. Нам, Джону Бочонку и мне, живется тут неплохо. Мой добрый друг Бонвизи присылает нам вина и мяса больше, чем нужно. Не бойся.
– Значит, тебе нравится здесь больше, чем дома? Да? Ты это хочешь мне сказать?
– Разве этот дом не так близок к небесам, как мой? – спросил Томас.
– Надо же! Что за чушь ты несешь? Я смотрю, все тюрьмы на свете не изменят тебя.
– Алиса, все же ответь. Разве не так?
– Господи Боже, отстанешь ты от меня?
– Ладно, мистресс Алиса, раз я не ошибаюсь, а тебе это понятно, потому и отвечаешь только «Надо же!», – то и отлично. Не вижу особых причин для радости в своем прекрасном доме или в саду. Ведь если бы я пролежал семь лет в могиле, а потом воскрес и явился туда, кто-то непременно выставил бы меня за ворота, сказал, что все это не мое. Зачем же стремиться в дом, раз он так скоро забудет своего хозяина?
– Фу-ты и еще раз фу-ты! Прекрати эту болтовню. Как у тебя с одеждой? Есть что-нибудь в стирку? До чего же здесь грязно! Что ж мастер Бочонок так плохо заботится о тебе? Похоже, мастер Мор, ты дурак… и вокруг тебя дураки.
Томас делал вид, что не замечает слез, блестящих на ее щеках. Алиса продолжала ворчать и упрашивать его на свой лад вернуться домой с той же настойчивостью, что и Маргарет.
* * *
Айли глядела в парк из окон особняка Эллингтонов. Ожидание и напряжение измучили ее. Вот-вот должны были вернуться лорд Одли и ее муж, а она сказала Джайлсу, чтобы по возвращении он дал ей возможность поговорить с канцлером наедине.– Господи, помоги мне, – молилась она истовее, чем когда бы то ни было. – Помоги мне устроить это.
Айли надеялась, что лорд Одли откликнется на ее просьбу. Только вот достаточно ли у него власти? Он лорд-канцлер, а когда канцлером был ее отец, к нему многие обращались с прошениями.
Теперь она старалась не думать о доме в Челси. И Маргарет, и Мерси писали ей часто. Но вымученная веселость их писем лишь подчеркивала, как там все переменилось. Неужели это ужасное лето никогда не кончится?
Услышав, как трубят охотничьи рога, она поглядела в венецианское зеркало, мужнин подарок, некогда предмет ее гордости. Глаза ее страдальчески блестели, щеки раскраснелись, губы дрожали.
Взяв себя в руки, Айли сбежала вниз навстречу возвращающимся охотникам.
Одли взволнованно говорил об олене, которого убил в парке. Какое это могло иметь значение? Важно сейчас только одно.
Джайлс нежно, с пониманием улыбнулся жене. И направился к конюшням, куда побежали грумы принимать лошадей. Айли пошла бок о бок с лордом Одли, Джайлс позаботился, чтобы им никто не мешал.
– Лорд Одли, надеюсь, вы хорошо поохотились?
– Да, леди Эллингтон. У вашего мужа замечательные охотничьи угодья.
– Приезжайте к нам на охоту почаще.
– Непременно.
Айли взяла лорда-канцлера за руку и улыбнулась ему.
– При желании вы могли бы сделать кое-что для меня.
– Леди Эллингтон, я с удовольствием сделаю все, что в моих силах, дабы угодить вам.
– Вы очень добры, милорд. Я хочу поговорить о своем отце.
Лорд Одли издал быстрый, хрипловатый смешок.
– Леди Эллингтон, он вполне может помочь себе сам.
– Это не так.
– Простите, что возражаю, но это так. Ему нужно лишь подписать присягу новому главе Церкви, и на другой день он будет свободным человеком.
– Но он не может.
– Не может! Не может расписаться! – рассмеялся лорд Одли. Он с гордостью говорил: «Я не ученый!», следовательно, испытывал к ученым легкое презрение. – Но мы много слышали о его высокой образованности!
– Милорд, он считает это делом совести.
– Ну так пусть урезонит свою совесть. Моя дорогая леди, для вашего отца я готов сделать все, что сделал бы для своего… ради вас, но что я могу? Спасение в его руках. Удивляюсь, что он так упорствует в своем тщеславии.
– Не могли бы вы убедить короля, что в случае с моим отцом можно обойтись без присяги?
– Моя дорогая леди, вам известны нравы парламента.
И канцлер стал рассказывать Айли одну из Эзоповых басен.
– Вы, – сказал он, – дочь столь образованного человека, несомненно, уже слышали ее.
В басне шла речь о мудрецах, пытавшихся править множеством дураков. Многие высекли нескольких.
– Леди Эллингтон, были все же они такими уж мудрыми? Сомневаюсь.
Айли глянула в холодное, надменное лицо идущего рядом и ощутила тяжесть на сердце.
Они подошли к дому, и Айли обогнала своего спутника. Джайлс вышел навстречу и, видя ее состояние, занял гостя разговором, чтобы ей ничто не мешало взбежать наверх, в свою спальню.
По щекам у Айли струились слезы, лицо выражало полнейшую безнадежность.
* * *
Месяц тянулся за месяцем, но визитов в Тауэр больше не было. Наступило Рождество; а Томаса заточили в камеру еще весной.Как это Рождество не походило не предыдущие! Собрались все, но как они могли радоваться без главы семейства?
Жили они ради приходящих писем. Для обмена письмами им разрешили отправлять в Тауэр служанку. Эти путешествия совершала верная Дороти Колли, она была почти членом семьи, и Томас любил ее. Возвращаясь, она передавала все, что он говорил.
– Ему хочется знать, чем вы занимаетесь, как проводите время. Его интересует любая мелочь. Он с радостью их выслушивает. Спрашивал о последних выражениях детей.
Дороти сказала Маргарет с глазу на глаз:
– Когда я уходила, он поцеловал меня. И велел передать вам, что любит меня, как родную. Сказал: «Дороти, вы еще не поженились с Джоном Харрисом? Советую пожениться. Скажите Маргарет, она поможет вам все устроить. Брак – хорошая вещь, если двое живут в любви и согласии, это самая счастливая жизнь».
Маргарет поцеловала служанку. Она знала, что Джон Харрис ее любит, и понимала, что отец хотел сказать: «Будьте счастливы. Перестаньте горевать. Займитесь обычными делами. Если у вас будет свадьба, празднуйте и веселитесь. Отец с вами, что бы вы ни делали».
– Дороти, я должна повидать его в ближайшее время, – сказала Мег. – Так продолжаться не может.
* * *
В заточении Томас сильно изменился, он похудел, здоровье его ухудшилось. У него были книги, они скрашивали ему жизнь в тюрьме. Он писал сочинение, названное «Утешительный диалог», разговор там велся между двумя венграми, пожилым Антонио и его племянником Винсентом. Они обсуждали предстоящее нашествие турок. Эту аллегорию Маргарет легко поняла – свои писания Томас отправлял ей.«Я не могу прочесть тебе это вслух, – писал он, – но хочу, как всегда, знать твое мнение».
Маргарет догадалась, кто имелся в виду под Великим Турком. Томас писал: «Ни один природный турок не бывает так жесток к христианским народам, как этот отпавший от веры лжехристианин. Маргарет, любимая моя дочь, я заключен в грязной темнице и все же бываю счастлив, когда беру перо, чтобы написать тебе. Мне лучше быть отцом Маргарет, чем правителем империи».
Рич, главный королевский стряпчий, часто навещал Мора. Томас понимал цель этих визитов, раньше его хотели поймать в ловушку, теперь у него пытались вытянуть отрицание главенства короля над Церковью, но Томас был искушен в юридических тонкостях. Он прекрасно знал, что его нельзя осудить только за отказ подписать присягу. Если он не станет высказывать свои взгляды, то должен считаться невиновным. Закона, по которому можно карать за отказ от подписания какой бы то ни было присяги, не существовало.
Рич тщетно пытался его запутать. Кромвель, Норфолк, Одли, весь королевский совет всеми силами старались состряпать дело против Мора, чтобы услужить королю, но Томас был лучшим юристом, чем все они. Никто из них – даже Кранмер – не мог спровоцировать его на высказывание, дающее основание для обвинительного приговора.
Томас знал, что его друг Фишер находится в Тауэре. Епископ был смелым человеком, но не юристом. Томас писал ему записки, Фишер отвечал, их слуги находили способы обмениваться записками, так как тюремщики старались по возможности облегчить заключение столь праведным людям, как Фишер и Мор.
«Будьте осмотрительны, мой друг, – просил Томас епископа. – Остерегайтесь задаваемых вопросов. Смотрите, как бы не сказать ничего противозаконного. Вы не хотите подписывать присягу. Само по себе это не преступление. Но как следует думайте, что говорите. Отвечая на вопросы, ни в коем случае не касайтесь королевских дел».
Епископ был очень болен, заключение сильно отразилось на его здоровье.
Однажды к Фишеру явился Ричард Рич и, приветливо улыбаясь, заверил его, что это не официальный визит, что пришел он не как главный королевский стряпчий, а как друг.
Измученный болезнью епископ, сильно страдающий от духоты, от жары и холода, пригласил королевского стряпчего войти. Тот заговорил о прискорбности этого дела, об огорчении многих, что столь уважаемые люди, как епископ Фишер и сэр Томас Мор вынуждены томиться в заключении по такому поводу.