Холт Виктория. Принц-странник

   — Я никак не могу понять, почему Филипп ни с того ни с сего решил вдруг жениться на мне.
   — Ты очень привлекательная девушка, Минетта, а кроме того, ты сестра короля, ныне восседающего на троне. Ты — отличная партия для Филиппа, как, впрочем, и он для тебя.
   — Мне хотелось бы суметь полюбить Филиппа.
   — Некоторые сказали бы: это придет. Но между нами не должно быть фальши и недомолвок, Минетта, правда ведь? Ты не должна думать о любви в связи с предстоящим замужеством. А я — в связи с возможной женитьбой.
   — Ты опять становишься циником, Чарлз.
   — Есть некоторые, кто отворачивается от правды, когда она им не по нраву, и называют это цинизмом. Давай не будем записываться в их число, Минетта. Смотри правде в лицо, и ты увидишь, что если внимательно в нее всмотреться, то обнаружится, что не все в ней так уж плохо, как кажется с первого взгляда.
   — Я должна выйти за Филиппа, Чарлз?
   — Было бы неумно не сделать этого.
   — Но, может быть, повременить. Я еще так молода.
   — Мадемуазель де Монпансье тоже все время говорила себе, что слишком молода и может повременить, а теперь… теперь она не так уж молода.
   — Она на многое пойдет, чтобы выйти за тебя сейчас.
   — И увидит, что опоздала. Не бери ее в пример, Минетта. Выходи за Филиппа. Тогда мы будем недалеко друг от друга и сможем навещать друг друга. Это лучшее замужество, о котором ты можешь мечтать.
   — Ты этого хочешь?
   — Очень хочу!
   — Тогда я выйду за Филиппа.
   — И получишь славное приданое: сорок тысяч золотых и двадцать тысяч фунтов, чтобы не чувствовать себя нищей, когда отправишься в дом мужа. Я хочу, чтобы весь мир знал, что хоть я и самый непостоянный человек в мире, но есть та, которой я верен до конца — моя милая Минетта.
   — Спасибо, Чарлз. Но умоляю тебя, давай больше не будем говорить о замужестве. Будем веселыми и счастливыми, пока мы вместе.
   И она снова танцевала, и была счастлива, и забыла про Генри, про герцогиню Йоркширскую, про то, что скоро возвращаться во Францию, где ей придется выйти замуж за брата любимого ею человека.
 
   Король настоял, чтобы мать и сестра не покидала Англию до Рождественских праздников. Рождество всегда отмечалось в Англии с большей пышностью, чем в любой другой стране, а нынешнее празднество обещало быть еще более грандиозным, чем когда-либо, ибо долгие годы такого рода гуляния согласно указу лорда-протектора считались грехом. Англичане вновь намеревались превратить Англию в страну развлечений и веселья, и весь декабрь на улицах царило великое оживление.
   Принцесса Мэри с головой погрузилась в праздничные приготовления, взяв на себя балы и маскарады.
   — Мы не должны подвести Чарлза, — сказала Мэри Генриетте. — Он намерен бросить вызов двору Людовика. В наших силах помочь ему приблизиться к этой цели. Не сомневаюсь, мы своего добьемся, хотя по части танцев англичане сильно уступают французам.
   Генриетта согласилась и начала лихорадочно готовить балет. Здесь не было Людовика, танцующего с таким изяществом и очаровывающего зрителей своим царственным величием, но ей казалось, что они с сестрой смогут показать английскому двору кое-что, чего здесь никогда не видели. Как-то они сидели с Мэри и обсуждали, какие одеть костюмы, как распределить стихи и в каком порядке кого выпускать, и Мэри вдруг сказала:
   — У тебя грустный вид, сестра.
   И Генриетта под страшным секретом сказала:
   — Разговоры о балете напоминают мне такие же разговоры с другим человеком. А еще они напомнили мне, что скоро придется возвращаться во Францию, а затем…
   — Ты боишься предстоящего замужества?
   — Да, Мэри.
   — Мы все проходим через это в свое время. Мы заложницы наших браков, и нам ничего не остается делать, как подчиниться. О, Генриетта! Ты еще счастливее многих. Тебя по крайней мере не выдают замуж за незнакомца.
   — Иногда мне кажется, что Филипп — незнакомец.
   — Но ты же знаешь его с детства.
   — Да, но мне казалось, что я знаю другого Филиппа.
   — Это потому, что ты все еще видишь его маленьким, но ведь он теперь мужчина и будет твоим мужем. Я вспоминаю собственное замужество. Я была очень молода, но со временем полюбила своего мужа.
   Генриетта обернулась, чтобы взглянуть на сестру.
   — Это так замечательно, иметь семью, — сказала она. — Я часто думаю, как бы прекрасно мы могли жить, если бы дела нашего отца шли хорошо, и мы все могли бы оказаться вместе. Чарлз, Джеймс, Элизабет, Генри, ты и я. Я никогда не видела Элизабет. Я очень мало видела Генри. А теперь они оба уже умерли.
   — Те, кто остался, должны оставаться хорошими друзьями при любых обстоятельствах, — сказала Мэри.
   — И быть счастливы вместе, — сказала Генриетта. — Джеймс сейчас не очень-то счастлив, так ведь, Мэри?
   Мэри погладила сестру по голове и сказала:
   — Я слишком устала для того, чтобы продолжать разговор. Мне кажется, самое время немного отдохнуть.
   Генриетта огорчилась. Она ожидала, что Мэри смягчится по отношению к Энн Хайд. Но Мэри была упряма, как и мать.
   У двери старшая сестра слегка покачнулась, и Генриетте показалось, что ей действительно нездоровится, поэтому она помогла ей дойти до кровати и сказала служанкам, что их хозяйка нуждается в отдыхе.
   — Ты слишком переволновалась, Мэри, — сказала она. — К утру ты почувствуешь себя гораздо лучше.
   Но утром Мэри не стало лучше, и по Уайтхоллу разнеслась страшная новость: принцесса Оранская заболела оспой, смертельной болезнью, которая совсем недавно унесла из жизни ее брата.
 
   Удрученная Генриетта-Мария находилась рядом со старшей дочерью. Генри умер. Мэри больна. Во дворце гуляет оспа. Обезумев от горя, она приказала младшей дочери удалиться.
   — Но кто же будет ухаживать за Мэри? — спросила Генриетта.
   — Только не ты! Тебе необходимо немедленно покинуть Уайтхолл. Это приказ короля. Я отправлю тебя в Сент-Джеймский дворец.
   Появился король, лицо его стало мрачным. Он обнял Мэри и печально поцеловал ее в лоб.
   — Какой-то мор напал на нашу семью, — сказал он. — Минетта, я хочу, чтобы ты немедленно оставила Уайтхолл.
   — Мне кажется, Мэри потребуется забота и внимание родных.
   — Мэри слишком больна, чтобы узнавать тех, кто за ней ухаживает, и тебе, моя милая сестра, не следует находиться рядом с заразной болезнью.
   — Ты должна немедленно удалиться, — приказала Генриетта-Мария. — Даю тебе двадцать минут на сборы.
   — И вы, мама, должны уйти с ней, — сказал король.
   — Мое место рядом с дочерью, Чарлз.
   — Ваша дочь больна. Сейчас не время для духовных проповедей и обращений в какую-либо веру.
   — Постель больной — лучшее место для обращений, Чарлз.
   — Мэри очень слаба. Ей много раз пускали кровь. Рядом с ней мои личные врачи. Она не в состоянии слушать ваши проповеди и уговоры.
   Генриетта-Мария сурово взглянула на сына, но по напряженно сжатой линии рта ей стало понятно, что сейчас не тот момент, чтобы утверждать свою волю. Перед ней был маленький мальчишка, тот, что отказывался принимать лекарство. Слабый и податливый, в такие моменты он собирал волю в кулак и становился тверже кремня.
   Они несколько секунд смотрели друг на друга, и мать отступила. Впрочем, он был слишком добрым, чтобы демонстрировать свою победу, а потому сказал:
   — Оставайся в Сент-Джеймском дворце и присматривай за Генриеттой, мама. Мы никогда себе не простим, если с ней что-нибудь случится.
   — Возможно, ты и прав, — согласилась королева.
   Про себя она подумала: когда Мэри немного полегчает, я поговорю с ней и открою ей глаза. С этими мыслями она уехала, забрав с собой Генриетту, и весь Сент-Джеймский дворец нетерпеливо ждал новостей.
   Новости не заставили себя долго ждать. Принцессе Оранской стало лучше. По мнению докторов, это был результат удачных кровопусканий.
   Генриетта-Мария заставила младшую дочь встать рядом с ней на колени.
   — Возблагодарим Пресвятую Деву Богородицу и всех Святых за это чудесное выздоровление. Мои молитвы услышаны! Я говорила: «Святая заступница, неужели мне суждено потерять одного за другим двух детей. Неужели ты допустишь, чтобы их обоих постигла такая страшная участь, чтобы оба они умерли еретиками?»И вот, Генриетта, дитя мое, молитва оказалась услышана. «Подари мне жизнь Мэри, — твердила я, — и я поднесу тебе ее душу!» Когда ей будет лучше… немного позже… я приду к ней и расскажу, что ее жизнь спасена моими молитвами, и потому ей следует посвятить свою душу Господу.
   Генриетта стояла на коленях, не слыша слов матери. Слезы медленно текли по ее щекам.
   — Спасибо, Господи! — прошептала она. — Спасибо, Господи, что мы не потеряли Мэри!
 
   Король оставался у постели Мэри. Она просила чего-нибудь укрепляющего, чтобы можно было принять причастие.
   Чарлз не мог сдержать слез. Он знал, что Мэри умирает.
   Еще вчера они поверили, что состояние ее улучшается, но сегодня стало ясно, что надежда оказалась преждевременной.
   — Чарлз, — сказала Мэри. — Ты здесь?
   — Да, я здесь, Мэри.
   — Не надо быть со мной. Это опасно.
   — Я крепкий малый, Мэри.
   — О, Чарлз, милый брат мой.
   — Не говори, — сказал он. — Береги силы, чтобы бороться за жизнь.
   — Борьба окончена, дело движется к концу. Ты плачешь, Чарлз? Не надо молитв. Мы, Стюарты, такие несчастливые. Мы не живем подолгу, не правда ли? Элизабет, Генри, теперь я. Осталось только трое. Трое и бедная мама. Отец… Тот давно уже ушел.
   — Мэри, прошу тебя, береги свое дыхание.
   — Я не боюсь смерти, Чарлз. Если я о чем-то и жалею, умирая, то только о своем мальчике. Чарлз, будь ему отцом.
   — Хорошо, я сделаю все, что в моих силах.
   — Мой маленький герцог Вильгельм. Он такой серьезный мальчуган.
   — Можешь не волноваться, я буду за ним присматривать.
   Она лежала, едва дыша, на подушках, глаза ее устремились на брата.
   — Чарлз!.. Чарлз!.. Тебе нельзя быть здесь. Ты король!
   — Я так мало видел тебя, Мэри. Как же я могу покинуть тебя теперь?
   — Недолго нам оставаться вместе. Я была груба с женой Джеймса, Чарлз.
   — Не думай об этом сейчас.
   — Не могу не думать. Мне бы так хотелось быть более доброй. Она была хорошей фрейлиной, и вообще, она хорошая девочка, только я в своей гордыне…
   — Знаю, знаю. Тебе казалось, что для Стюартов никто не может быть достаточно хорош.
   — Ты дружен с ее отцом, Чарлз.
   — Да, он хороший друг. Я неплохо отношусь и к его дочери тоже.
   — Признай ее, Чарлз. А еще… дай понять матери, что я сейчас чувствую. Однажды и ее дни подойдут к концу. Не дай Бог ей чувствовать себя так, как я сейчас. Это ужасно, не любить кого-то и даже на смертном одре не иметь возможности ничего переменить в своих отношениях с этим человеком.
   — Я постараюсь все переменить, Мэри. Не думай больше об этом. Я поговорю с мамой. И Энн Хайд узнает, что в конце концов ты стала ее другом.
   — Спасибо, Чарлз! Спасибо тебе, мой милый брат.
   Он ее уже не видел, вытирая слезы, катящиеся по щекам. Ей принесли причащение, и она с готовностью приняла его.
   После этого, откинувшись на подушки, она тихо умерла.
 
   Рождество в Уайтхолле было печальным, и подошли к концу приготовления к возвращению Генриетты-Марии и ее дочери во Францию. Филипп настоятельно требовал провести свадьбу как можно скорее.
   Вскоре после смерти Мэри король пригласил мать на аудиенцию. Лицо его было жестким, и Генриетта-Мария заметила знакомую упрямую складку возле рта.
   — Мама, — сказал он без вступительных церемоний, — я пригласил вас, чтобы вы признали жену Джеймса как вашу невестку.
   Королева плотно сжала губы.
   — Это приказание мне крайне затруднительно выполнить.
   — Тем не менее вы это сделаете, — сказал король.
   Она смотрела на него и видела упрямого мальчишку, затащившего в постель деревянную палку и упорно отказывающегося расстаться с нею, но сопротивляющегося не со слезами, как большинство детей его возраста, а с торжественной серьезностью человека, знающего, что однажды он станет королем. Он смотрел на нее тогда так же, как сейчас, и сейчас он говорит: «Тем не менее вы это сделаете». Она вспомнила, что сильно зависит от него и что ей следует уступить. Он вовсе не собирался унижать ее и наслаждаться победой, ему всего лишь нужен мир в семье.
   — Доказано, — сказал он, — что сплетни о бедняжке Энн совершенно не соответствуют действительности. Джеймс любит ее, у них есть ребенок, провозглашенный мною наследником короны. Осталась одна формальность — ваше признание их брака.
   Генриетта-Мария по-прежнему молчала.
   — Ввиду того, что имело место ранее, — вновь заговорил Чарлз, — вам необходимо примириться с ней в присутствии всего двора. Мы и без того слишком невезучи, чтобы продолжать наносить раны друг другу, когда мы впервые за долгие годы собрались вместе. Мэри осознала это раньше нас, и на смертном одре плакала от того, что причинила боль Энн Хайд. До вашего отъезда из Уайтхолла состоится еще одна аудиенция, на которой Джеймс представит вам жену. Вы поприветствуете ее и сделаете это со всей полагающейся любезностью. Я не хочу, чтобы вы разъехались, так и не помирившись друг с другом.
   Генриетта-Мария склонила голову: она была разбита. Но она умела достойно проигрывать — по крайней мере, на глазах посторонних, и когда Энн Хайд подвели к ней во время приема, она заключила ее в свои объятия и нежно поцеловала, словно между ними не было неприязни.
 
   На следующий день они уехали во Францию. Пока корабль рассекал волны штормового моря, в душе Генриетты подспудно нарастал протест: не против угрозы смерти, которую сулили бушующие волны, а против предстоящего замужества с Филиппом, ставшим для нее чужеземцем.
   Поездка в Англию стала водоразделом между детством и юностью. Она это осознавала и страшилась того, что готовил ей грядущий день.
   От качки в душной каюте тело покрылось испариной, и в какой-то момент ей показалось, что она вовсе не на корабле, а порхает как бабочка от одной сцены к другой, и всегда рядом неотступно следуют два брата: Людовик и Филипп. Филипп обнимает ее и лукаво подсмеивается над ее верой в его любовь, а Людовик отворачивается и страстно смотрит то на мадам де Суассон, то на мадам де Бовэ, то на Олимпию и Марию Манчини — и множество других прекрасных и роскошных женщин. Он отвернулся от нее, он отказался с нею танцевать, и ей страшно от того, что Филипп хочет ею завладеть.
   — Чарлз! — кричит она. — Чарлз! Спаси меня, разреши мне остаться с тобой!
   Чарлз где-то близко, но она не может видеть его, и крики о помощи не достигают его ушей.
   А потом голос матери сказал:
   — Генриетта, мое сокровище. Они вернули корабли в бухту. Благодарение Богу, мы в безопасности! Тебе снился кошмарный сон. Капитан не рискнул продолжать плавание, и мы сейчас снова в Англии. Дитя мое, ты больна?
   Генриетта закрыла глаза и смутно почувствовала, что ее переносят на берег. Две следующие недели она пролежала в Портсмуте на грани жизни и смерти.
 
   Но она не умерла. Она наотрез отказалась от кровопусканий, которыми лечили ее умерших брата и сестру, а кроме того, ее болезнь оказалась не оспой, а всего лишь корью.
   По мере выздоровления к ней возвращались и проблемы. Ей надлежало выйти замуж. Все королевские особы обязаны сочетаться браком, и Филипп — прекрасная партия. Реальный Филипп, надо признать, мало походил на видение из ее морского кошмара.
   Как только она почувствовала себя достаточно хорошо для поездки, они пересекли пролив в спокойный день и по дороге в Париж состоялась встреча с королевской четой и с Филиппом, скакавшим во главе процессии. Генриетту встретили приветливые объятия Людовика, ничем не задевшие ее чувств. Она осознавала, что поездка в Англию не ослабила, а напротив, укрепила ее влечение к брату Филиппа.
   Нечаянно она услышала его замечание матери, королеве Анне, что бедняжка Генриетта стала еще тоньше, чем была.
   Ей самой он сказал:
   — Теперь, когда вы в Париже, мы позаботимся об укреплении вашего здоровья, Генриетта. Мы приготовили в вашу честь несколько празднеств. Специально к вашему возвращению я поставил балет. Не желаете узнать его название?
   Он как мальчик, подумала она, юный, тщеславный, жаждущий признания своих усилий и исполнения своих надежд.
   — Ваше величество так милостив ко мне, — ответила она со слезами на глазах.
   — Что же, вы будете моей гостьей на несколько коротких недель. Естественно, я просто обязан поприветствовать свою кузину по ее возвращении. Балет о двух влюбленных, надолго разлученных и жаждущих вновь соединиться. Я назвал его «Нетерпение влюбленных».
   — Не сомневаюсь, это будет на редкость увлекательное зрелище, — сказала Генриетта. И король остался доволен.
 
   От папы Римского пришло разрешение на брак; свадьба была уже подготовлена, но ее пришлось отсрочить, потому что скончался Мазарини. Людовик и мать настаивали на двухнедельном трауре при дворе, что, естественно, делало невозможным проведение свадебной церемонии. Бэкингем, сопровождавший принцессу и ее мать при отъезде из Англии, открыто ухаживал за Генриеттой, и Филипп ревновал. Двор развлекался вовсю этой картиной, и больше других — сам Людовик. Было так необычно видеть Филиппа, влюбленного в женщину, причем в женщину, которой предстояло стать его женой.
   По настоянию Филиппа Чарлз отозвал Бэкингема домой, а Генриетта все это время провела в мечтах о том, что произойдет еще какое-то событие и свадьба вновь будет отложена.
   Но ничего не происходило, и в конце марта в Лувре был подписан брачный договор, а днем позже в Пале-Рояле в присутствии короля, королевы и Генриетты-Марии состоялось венчание. На венчании присутствовал весь цвет французского двора, и хотя ввиду скоропостижной смерти брата и сестры невесты, а также кончины кардинала Мазарини не было обычных в таких случаях балов и представлений, страна была удовлетворена высочайшим браком, и все надеялись, что он упрочит мир между Англией и Францией. Кроме того, маленькая принцесса с ее романтической историей жизни стала любимицей Франции, и великий поэт Лафонтен даже написал стихи, в которых поведал историю ее исчезновения из Англии, долгие годы ссылки, закончившиеся блестящим браком.
   Чарлз остался доволен, Людовик — тоже. Филипп выглядел совершенно счастливым, и только невесту не оставляли дурные предчувствия.
   Итак, она была замужем: не прежняя принцесса Английская, робкая маленькая девочка, всеми унижаемая и игнорируемая, а мадам французского двора, самая важная дама во всей Франции после королевы Марии-Терезы и королевы-матери Анны.
   Когда пришло время покинуть мать и отправиться с Филиппом в Тюильри, ее охватил страх.
   Он был нежен с ней и никоим образом не домогался любви, так что она поверила в его благородство. В течение всего медового месяца он был добр, просил ее не бояться его, разве не было это верным признаком его любви к молодой жене?
   Она постоянно напоминала себе, что все дети королей обязаны жениться или выходить замуж, и сейчас они исполняли эту обязанность. Если бы между ними в придачу ко всему возникла любовь, их можно было бы назвать счастливчиками, но такое происходило далеко не со всеми.
   Филипп, думала она иногда, больше влюблен в себя, чем в нее. Ему нравилось, когда она восхищалась его одеждой и драгоценностями. Скоро она поняла, что с ним будет нетрудно жить. Он ненамного старше ее, и вообще, она, кажется, зря нагоняла на себя страхи.
   Иногда она ловила на себе его взгляды — тревожные, испытующие, словно он отыскивал в ней что-то невидимое ей, и находил нечто, что непонятным образом пленяло его.
   Однажды он сказал:
   — Моя любимая Генриетта, ты очаровательна, но твоя красота не всем очевидна. Нужно уметь всматриваться, чтобы увидеть ее, и только тогда становится очевидной ее пленительная сила и ее непохожесть на красоту других, и тогда все остальные красавицы кажутся рядом с тобой жирными и вульгарными.
   Она сказала в ответ:
   — Ты любишь меня, Филипп, поэтому видишь достоинства там, где другим заметны лишь недостатки.
   Он украдкой улыбнулся и чуть погодя добавил:
   — Поскольку все эти достоинства принадлежат моей жене, а значит, мне, я хочу, чтобы и другие видели их и завидовали моему счастью.
   За время медового месяца Генриетта повеселела; она поняла, что сделала важное открытие: ей нечего больше бояться Филиппа; он добр и не претендует на ту любовь, которую она все равно не в состоянии ему дать. Похоже было, что, как и она, он воспринимает их интимную близость только как долг, связанный с необходимостью произвести на свет ребенка. Самое главное: она больше не подвергалась унижениям. Филипп то и дело заводил речь о вечеринках и прочих зрелищах, которые они должны дать в качестве месье и мадам Франции, и она ощущала растущую готовность с головой уйти в их подготовку.
   — Тебе следует повеселиться, Генриетта, — говорил он ей не раз и не два. — Ты страдала, живя в тени, но теперь над твоей головой засияли лучи солнца и ты раскроешься, словно цветок. Скоро ты в этом убедишься, и другие тоже.
   Он продолжал:
   — Не стоит нам оставаться здесь в уединении надолго. Мы не должны забывать, что мы — месье и мадам, и есть те, кого мы должны принять в первую очередь. Я имею в виду брата. Давай организуем грандиозный бал, только надо подумать, кого мы пригласим. Во-первых, в списке не будет Марии-Терезы. Бедная Мария-Тереза! Она в положении, о котором может только мечтать страна, но, готов бить об заклад, вид у нее сейчас непригляднее, чем когда-либо. Мы снабдим Людовика другой дамой. Кто бы это мог быть? Мадам де Суассон?.. Возможно… Но хватит о Людовике! Это будет твой первый выход в свет в роли мадам, и я хочу, чтобы он всем запомнился. Твоя мантия, какого она будет цвета? Цвета пергамента, я полагаю? Это подчеркнет твои темные глаза, так же как и пурпурная подкладка, проглядывающая в прорезях. Волосы твои будут украшены драгоценностями… Заруби себе на носу, Генриетта, ты больше не в изгнании. Ты — мадам, мадам двора, первая леди бала, поскольку ни моей, ни твоей матери не будет, как и бедняжки Марии-Терезы; ей предстоит лежать на постели, донашивая благословенного наследника Франции!
   — Филипп, я почти не видела тебя таким возбужденным.
   — Я весь в мыслях о твоем триумфе. Как я буду горд за тебя! Генриетта, дай мне возможность гордиться тобой! Сделай так, чтобы все мужчины умерли от зависти!
   Она засмеялась и с восторгом отдалась приготовлениям к первому званому вечеру. Для услаждения королевского величества предполагалось организовать ослепительный балет. Она и Филипп… будут танцевать вместе. Их первый выход в свет перед лицом короля должен превзойти все, что было когда-либо раньше.
   Она веселилась и дурачилась. Она писала стихи, распевала их, положенные на музыку, подолгу отрабатывала танцы; ее наряд должен стать самым прекрасным из всех, которые у нее когда-либо были. Поскольку жизнь сделала новый поворот, она собиралась с головой уйти в веселость, присущую ее натуре, но долгое время скрытую под спудом.
   Филипп подолгу наблюдал за ее приготовлениями, аплодировал ей, целовал в конце репетиции.
   — Все мужчины умрут от зависти ко мне этим вечером, — заявил он. — Все мужчины!
   Веселая и оживленная как никогда прежде, она приветствовала появление Людовика, грациозно присев, когда король протянул ей руку для поцелуя.
   Перед отъездом в Тюильри он пожелал жене спокойной ночи и подумал, до чего же она некрасива и бледна. Королева лежала на кровати, играя с фрейлинами в карты. Оторвав голодные глаза от блюда со сладостями, лежавшего у нее на постели, Мария-Тереза взглянула на него, и он в который уже раз ощутил себя лакомым кусочком, самым крупным и самым сладким из всех. На него вновь накатила дурнота, и он ощутил злость оттого, что дочь испанского короля оказалась непохожей на мадам де Суассон.
   Теперь перед ним стояла Генриетта. Боже! Такая великолепная, такая красивая! Ему еще не приходилось видеть ее такой. Вся его жалость к маленькой кузине вмиг улетучилась, и осталось возбуждение, природы которого он не понимал.
   — Пусть это будет моей привилегией, — сказал он, — открыть бал в паре с вами, кузина, а впрочем, нет, ведь вы отныне моя сестра!
   И он взял Генриетту за руку.
   Она одновременно ощутила восхищение при виде его красоты и отчаяние от мысли, что это ее брат, а не муж. Впрочем, сейчас он смотрел на нее, как никогда прежде не смотрел. Заиграли скрипки, и танцующие пары последовали за ними.
   — Вы изменились, — сказал Людовик.
   — Неужели, ваше величество?
   — Замужество оказало на вас влияние.
   — Ваше величество всегда видели во мне сестру изгнанного короля, а сейчас увидели в той же женщине сестру царствующего короля и… жену вашего брата.
   — Генриетта, — прошептал он. — Я так рад, что вы — моя сестра.
   Ее глаза вдруг наполнились слезами, и он увидел это. И тут внезапно все для него стало ясно. Так много женщин любят его, и вот еще одна.
   Он был тих на протяжении танца, зато она вновь стала оживленной и красивой. Такой она оставалась весь вечер, и это было для нее началом новой жизни. Она знала, что все присутствующие в этом громадном зале не сводят с нее глаз и поражаются переменам, произошедшим с ней. Она почти слышала их голоса, видела в глазах немой вопрос: та ли это маленькая Генриетта, тихая крошка принцесса, всегда такая робкая, худенькая, в любую секунду готовая забиться в угол? Неужели замужество сделало ее такой? Неужели под тихой и скромной внешностью таились такое обаяние и жизнерадостность?