Страница:
И все же ее жизнь изменилась с тех пор, как она стала любовницей принца. Конечно, он находился в изгнании, но не переставал из-за этого быть наследником английской короны. Да, его глаза загорались при виде всякой хорошенькой женщины, но он хранил верность Люси. Она стала его главной любовью, и была счастлива. Эти недели, как она сказала сама себе, самые яркие в ее жизни.
Она познакомилась с людьми, чьи имена всегда упоминались с благоговением, оказалась в курсе планов и интриг, затеваемых в надежде взять верх во второй гражданской войне, развязанной в этом году стараниями герцога Джорджа Вильерса Бэкингема. Бэкингем недавно присоединился к принцу и стал его ближайшим соратником. Чарлз рассказал ей, что воспитывался вместе с Бэкингемом: когда старшего Джорджа Вильерса заколол фанатик, Карл I взял детей в свою семью, и лорд Фрэнсис с лордом Джорджем играли вместе с детьми короля. Лорда Фрэнсиса недавно убили — участь многих англичан, а юный герцог убежал из страны, чтобы присоединиться к принцу.
В обществе Люси Чарлз словно раскрепощался. Для него было не так уж важно, что именно он говорил ей — она всегда слушала вполуха. Он невольно улыбался при виде туманной дымки, затягивающей ее глаза в те моменты, когда она кивала головой или выражала удивление даже тогда, когда едва улавливала смысл его слов.
— Ну, Люси, — говорил он, — ты никогда не выдашь мои секреты врагам, по той простой причине, что совершенно не слушаешь меня, когда я делюсь ими с тобой.
Эта ее особенность веселила его. Кто-нибудь другой мог бы и рассердиться на нее за безучастность, но Чарлз сердился редко. Если же гнев все-таки находил на него, то это был дух зла, растущий в нем против собственной воли и порождавший чувство вины.
— Люси, — говорил он бывало, — я как человек с нарушенным зрением, не могу сфокусировать глаза на одной точке, и, соответственно, каждый глаз видит одну и ту же картину по-своему. Это как бы два взгляда на одно и то же событие. Все это меня очень волнует. Я начинаю размышлять: не существует ли множества версий одного и того же события, и не является ли картина, которую созерцает мой оппонент, более точной и близкой к истине, чем моя… Люси, да ты не слушаешь. Ты, конечно же, просто мудра, моя любовь, ведь я говорю столько глупостей.
Ей хотелось нести ему радость, проявлять свою благодарность. Люси даже перестала смотреть на других мужчин — или почти перестала, и он очень скоро обратил на это внимание. Он вообще все быстро схватывал и умел ценить чужие жертвы и быть благодарным тем, кто их принес.
Чарлз представил ее брату Джеймсу, которому еще не исполнилось и пятнадцати. Тот полюбил говорить с Люси и часто рассказывал о своем недавнем побеге. С ней он мог говорить без конца, и хотя она почти не слушала его, всегда умела сделать вид, будто ей интересна каждая деталь. Ведь это было самое захватывающее событие его недолгой жизни, и он так гордился собой!
— Говоря по правде, Люси, — признался Джеймс однажды, — я бежал потому, что больше не мог сидеть без движения. Дошла весть, что нашей матери стыдно за меня, не предпринимающего никаких попыток к бегству, да и Элизабет, моя сестра, тоже постоянно стыдила меня. Она то и дело приговаривала: «Если бы я была парнем, я бы обязательно нашла способ убежать». Это, однако, было не так просто, Люси. Мы находились в Сен-Джеймском дворце, под усиленной охраной, которую старина Нолл Кромвель выставил, чтобы следить за каждым нашим шагом. Они нам вообще заявили, что собираются сделать из нас с Элизабет подмастерьев, чтобы мы сами платили за наше проживание.
— И вот ты убежал, — сказала Люси.
— Да, убежал. Как мне хотелось, чтобы и другие ушли со мной! Но бежать всем троим было невозможно! Элизабет еще недостаточно окрепла: она никак не могла оправиться после того, как однажды в детстве упала и повредила ногу. А Генри был еще маленьким. Ему сейчас всего девять лет. Мы разработали план побега, рассчитанный на одного человека. Мы должны были играть в прятки. Я убегал и прятался, Генри — тоже. Элизабет нас якобы ищет. Я должен был спрятаться возле ворот, а тем временем Генри попросит стражников поднять его на балкон, где Элизабет не смогла бы его найти. Пока стражники занимались братом, я проскользнул на улицу, где уже ждал слуга с лошадьми. Там я переоделся в женскую одежду. Я чуть не выдал себя, когда однажды при людях задрал юбку и стал натягивать чулок, — оказывается, женщины так никогда не делают. Тем не менее я успешно добрался до Гревсенда, а оттуда переправился в Мидделбург и Дорт, и вот я здесь.
— Это был восхитительный побег, — промурлыкала Люси.
— Я рад, что вы так думаете, Люси.
Его глаза сияли восторгом, он почти влюбился в эту леди, как и его брат. Когда он подрастет, думала Люси, она, возможно, ответит ему взаимностью. Но хоть он ей и был симпатичен, она чувствовала, что у него никогда не будет очарования старшего брата.
Да, она была счастлива в эти жаркие летние дни, а в канун сентября узнала, что ждет ребенка.
Пока живот Люси увеличивался в размерах, эмигранты, обретавшиеся при дворе, ломали головы, чей это ребенок — Чарлза или Роберта. Кто мог поручиться за Люси?
До Люси и до Чарлза доходили эти сплетни.
— Это твое дитя, — сказала она твердо. — Это не может быть ребенок от другого мужчины.
Принц мрачно кивнул в ответ. Был ли он действительно уверен в этом, оставалось только гадать. Он ни за что бы не сказал, что сомневается в ее словах: для этого он слишком галантен, но существовала и еще одна причина — больше всего на свете принц боялся вида женских слез. Они могли расстроить его больше, чем самые дурные вести из Англии. Да и какая разница, чье дитя носит Люси? Принц полагал, что, имея такого рода отношения с матерью, с его стороны будет не по-рыцарски не признать ребенка.
Еще живы люди, помнившие его деда Генриха IV, и они находили поразительное сходство характеров деда и внука — при всей непохожести их внешнего облика. Оба были большие любители по части женщин и превыше всего ставили победу в любовной интрижке. Оба обладали болезненной предрасположенностью смотреть на вещи и обстоятельства сразу с нескольких сторон, оба были отходчивы и отличались славными характерами. Генрих IV был великий воин и еще более великий король. Те, кто рассчитывал увидеть расцвет королевского рода Стюартов, надеялись, что Чарлз унаследовал лучшие качества своего деда по материнской линии.
Было время, когда глубокая меланхолия не покидала принца целыми месяцами. Из Англии приходили неутешительные вести. Получив письма, посланные отцом с родины, принц стал молчалив и замкнут.
Он беспрестанно думал о нежном человеке, не обладавшем, к своему несчастью, терпимостью к мнению других, но несмотря ни на что остававшимся его отцом. Вновь и вновь перечитывал он строки, написанные отцом:
«Преимущество мудрости, коей ты, Чарлз, обладаешь в большей степени, нежели остальные принцы, в том, что ты вступил в годы совершеннолетия уже приобретя опыт утрат и терпения. Ты уже испил из чаши, из которой я хлебнул вдосталь того, что рассматриваю как ниспосланное Богом лекарство, горечь которого обладает целительностью, отсутствующей в удовольствиях наших…»
Чарлзу пришлось столкнуться с жестокостью жизни лицом к лицу. Он знал, что отец в плену у врагов и боялся, что никогда больше не увидит его.
Он думал о семье: малыш Генри и Элизабет — узники парламента в Сен-Джеймском дворце;
Джеймс — здесь, рядом, после того как ему удалось бежать; малышка Генриетта — его дорогая Минетта — в результате невероятного путешествия в нищенской одежде из Отлендса в Париж — при матери; и, наконец, Мэри, старшая сестра — хозяйка дворца, в котором он сейчас живет.
Война бушевала в Англии, война бушевала во Франции, и это были страшные войны — войны гражданские, когда простой народ поднимался против своих правителей-монархов.
Что для него готовило будущее — для него, нищего принца-эмигранта? Он не мог знать наверняка и, не умея обманывать себя фальшивыми надеждами, просто старался не думать об этом.
Лучше пойти к Люси и поиграть в какие-нибудь спортивные игры. Он благодарил Бога за любовь, которая, очаровывая его, помогала забыть горести повседневной жизни. Люси была просто прелестна, и хотя он был принцем без королевства и трона, он обладал величайшим из даров — женщиной, неизменно приносящей радость. А раз так — он с голевой погружался в удовольствия любви, пытаясь выйти из состояния беспросветной тоски.
Из Англии пришли вести, которые ввергли весь двор в унынье.
Карл Стюарт, король Англии, уличенный в тяжкой государственной измене и признанный виновным, приговорен к смерти.
Они не посмеют, твердили все вокруг.
Но они же знали, что Кромвель и его молодцы не очень-то почитают королей. По их мнению, Карл Стюарт не был владыкой милостью Божией, он был лишь человеком, изменившим своей стране.
Принц потерял всю свою веселость. Он отгородился от друзей. Даже Люси не могла привести его в хорошее настроение. Все мысли были там, рядом с благородным славным человеком, его отцом. Он думал о Ноттингеме, где соратники отца тщетно пытались развернуть королевский штандарт, а ветер сдувал его, словно решив в свирепой ярости, что цветам короля не реять на этой земле. Что это было — дурное предзнаменование? Он думал о стычке у Копредийского моста, которая ничего не решила и в конечном итоге привела к несчастью при Марстонской пустоши. Он вспоминал, как последний раз видел отца — это было в Оксфорде, почти четыре года назад.
И что он мог сделать теперь, чтобы спасти отца? Он абсолютно бессилен, он всего лишь нахлебник на шее у сестры. Он нищий в чужой стране, и вся его семья опустилась до положения нищих. Но в любом случае он — принц, наследник престола, и, пока он жив, Кромвелю не видать покоя.
В порыве отчаяния он отправил письмо в английский парламент: он послал чистый лист бумаги с печатью и подписью Чарлз II. Он просил вписать в этот лист любые условия, которые они сочтут нужными, он же будет в их распоряжении, о чем бы ни шла речь — об отказе от права наследования, о его, Чарлза, казни при условии сохранения жизни отцу.
Он послал трех гонцов с копиями этого письма, приказав мчаться в Англию со всей возможной скоростью, и теперь оставалось только ждать. Он сделал все, что было в его силах для спасения отца.
Однажды в феврале, выйдя из своей спальни, Чарлз встретил одного из своих слуг и был поражен тем, как тот посмотрел на него и как опустился на колени, чтобы торжественно объявить:
— Да хранит Бог ваше величество!
Он понял, что случилось непоправимое с отцом. Говорить не было сил, и он, развернувшись, побрел обратно в спальню, упал на постель и разразился безудержными рыданиями.
Прошло несколько дней, прежде чем Чарлз смог заговорить об отце. Он захотел услышать подробнее о героическом поведении короля перед смертью, и живо, до мельчайших деталей представил себе, как все происходило, представил, чтобы навсегда сохранить в памяти. Он видел, как красивого, статного человека вели ко дворцу через Сен-Джеймский парк, представлял гвардейцев, шедших позади него, знамена, реющие впереди, барабаны, выбивающие дробь по мере продвижения к месту казни. Четко, как наяву он видел сцену, описанную придворным Карла сэром Томасом Гербертом: отец берет принесенный для причащения хлеб и пьет красное вино. Он видел теснящуюся толпу людей, сквозь которую пролегал последний путь Карла Стюарта, короля Англии. Ему было известно, что многие в толпе молились или кричали «Да сохранит Господь ваше величество!» Никогда еще Карл I не выглядел более благородным, чем в минуты восхождения на эшафот. Он сохранял достоинство до конца, даже тогда, когда положил голову на плаху.
С тех пор юный принц не перестал улыбаться, мало было на свете людей, более способных к веселью, но те, кто знал его близко, могли поручиться, что печать грусти навсегда застыла в его глазах.
Так из любовницы принца Люси превратилась в любовницу короля, хотя и не признанного парламентом, но помазанного на престол на острове Джерси у берегов Франции под именем Карла II; попытки провозгласить его королем были предприняты также в Шотландии и Ирландии.
Быть любовницей короля оказалось совсем иным дело, чем быть любовницей принца.
Крепко поцеловав, Чарлз, он же — Карл II, объявил, что вынужден покинуть ее. Его звали дела — исполнение государственных обязанностей.
— Мы стали выше рангом, Люси, — сказал он, — и с новыми почестями пришла дополнительная ответственность. Мне придется на время оставить тебя. Я еду в Париж, чтобы увидеться с матерью.
Затем он рассказал, что в Париже живет его вторая любовь.
— Ба, Люси, у тебя такой огорченный вид! Но ты снова станешь веселой, когда узнаешь, о ком идет речь. Ей всего пять лет и это моя маленькая сестра. Я буквально разрываюсь между грустью расставания с тобой и предвкушением радости встречи с ней. Люси, ты веришь своему королю?
Люси покорно кивнула.
— В мое отсутствие позаботься о себе, Люси, и о нашем ребенке, — сказал он.
Она горячо поцеловала его, твердя, что любит его одного, а когда он ушел, заплакала.
Люси понимала, что не стоит огорчаться. Это вообще было не в ее натуре, и хотя она понимала также, что ее тело со временем потребует новых любовников, среди них уже не будет равного ни Чарлзу, ни Карлу Стюарту — принцу и королю.
В домике, расположившемся в центре Роттердама недалеко от Броуд Черч-стрит, где родился когда-то Эразм, Люси разрешилась от бремени. Она с трудом различала женщину возле себя, потому что была измучена страданиями, через которые только что прошла.
Оказалось, что это Энн Хилл — она принесла ребенка, чтобы показать матери.
— Мальчик, госпожа! Славненький мальчик! Люси протянула руки к младенцу. На голове малыша был темный пушок и он во весь голос кричал.
— У него будет своя дорога в жизни, — сказала одна из женщин.
— Сын короля! — с благоговением прошептала Энн.
Кое-кто из столпившихся вокруг кровати приподнял брови, и в их глазах читалось: «Сын короля или сын полковника? Кто ответит на этот вопрос?»
Но Люси не видела этого, и Энн решила проигнорировать скептиков.
— Я назову его Джеймсом, — сказала Люси. — Это родовое имя Стюартов.
Она нагнулась и поцеловала младенца в нежно опушенную макушку.
— Джимми, — прошептала она. — Крошка Джимми, сын короля, что тебя ждет в этом мире?
Глава 4
Она познакомилась с людьми, чьи имена всегда упоминались с благоговением, оказалась в курсе планов и интриг, затеваемых в надежде взять верх во второй гражданской войне, развязанной в этом году стараниями герцога Джорджа Вильерса Бэкингема. Бэкингем недавно присоединился к принцу и стал его ближайшим соратником. Чарлз рассказал ей, что воспитывался вместе с Бэкингемом: когда старшего Джорджа Вильерса заколол фанатик, Карл I взял детей в свою семью, и лорд Фрэнсис с лордом Джорджем играли вместе с детьми короля. Лорда Фрэнсиса недавно убили — участь многих англичан, а юный герцог убежал из страны, чтобы присоединиться к принцу.
В обществе Люси Чарлз словно раскрепощался. Для него было не так уж важно, что именно он говорил ей — она всегда слушала вполуха. Он невольно улыбался при виде туманной дымки, затягивающей ее глаза в те моменты, когда она кивала головой или выражала удивление даже тогда, когда едва улавливала смысл его слов.
— Ну, Люси, — говорил он, — ты никогда не выдашь мои секреты врагам, по той простой причине, что совершенно не слушаешь меня, когда я делюсь ими с тобой.
Эта ее особенность веселила его. Кто-нибудь другой мог бы и рассердиться на нее за безучастность, но Чарлз сердился редко. Если же гнев все-таки находил на него, то это был дух зла, растущий в нем против собственной воли и порождавший чувство вины.
— Люси, — говорил он бывало, — я как человек с нарушенным зрением, не могу сфокусировать глаза на одной точке, и, соответственно, каждый глаз видит одну и ту же картину по-своему. Это как бы два взгляда на одно и то же событие. Все это меня очень волнует. Я начинаю размышлять: не существует ли множества версий одного и того же события, и не является ли картина, которую созерцает мой оппонент, более точной и близкой к истине, чем моя… Люси, да ты не слушаешь. Ты, конечно же, просто мудра, моя любовь, ведь я говорю столько глупостей.
Ей хотелось нести ему радость, проявлять свою благодарность. Люси даже перестала смотреть на других мужчин — или почти перестала, и он очень скоро обратил на это внимание. Он вообще все быстро схватывал и умел ценить чужие жертвы и быть благодарным тем, кто их принес.
Чарлз представил ее брату Джеймсу, которому еще не исполнилось и пятнадцати. Тот полюбил говорить с Люси и часто рассказывал о своем недавнем побеге. С ней он мог говорить без конца, и хотя она почти не слушала его, всегда умела сделать вид, будто ей интересна каждая деталь. Ведь это было самое захватывающее событие его недолгой жизни, и он так гордился собой!
— Говоря по правде, Люси, — признался Джеймс однажды, — я бежал потому, что больше не мог сидеть без движения. Дошла весть, что нашей матери стыдно за меня, не предпринимающего никаких попыток к бегству, да и Элизабет, моя сестра, тоже постоянно стыдила меня. Она то и дело приговаривала: «Если бы я была парнем, я бы обязательно нашла способ убежать». Это, однако, было не так просто, Люси. Мы находились в Сен-Джеймском дворце, под усиленной охраной, которую старина Нолл Кромвель выставил, чтобы следить за каждым нашим шагом. Они нам вообще заявили, что собираются сделать из нас с Элизабет подмастерьев, чтобы мы сами платили за наше проживание.
— И вот ты убежал, — сказала Люси.
— Да, убежал. Как мне хотелось, чтобы и другие ушли со мной! Но бежать всем троим было невозможно! Элизабет еще недостаточно окрепла: она никак не могла оправиться после того, как однажды в детстве упала и повредила ногу. А Генри был еще маленьким. Ему сейчас всего девять лет. Мы разработали план побега, рассчитанный на одного человека. Мы должны были играть в прятки. Я убегал и прятался, Генри — тоже. Элизабет нас якобы ищет. Я должен был спрятаться возле ворот, а тем временем Генри попросит стражников поднять его на балкон, где Элизабет не смогла бы его найти. Пока стражники занимались братом, я проскользнул на улицу, где уже ждал слуга с лошадьми. Там я переоделся в женскую одежду. Я чуть не выдал себя, когда однажды при людях задрал юбку и стал натягивать чулок, — оказывается, женщины так никогда не делают. Тем не менее я успешно добрался до Гревсенда, а оттуда переправился в Мидделбург и Дорт, и вот я здесь.
— Это был восхитительный побег, — промурлыкала Люси.
— Я рад, что вы так думаете, Люси.
Его глаза сияли восторгом, он почти влюбился в эту леди, как и его брат. Когда он подрастет, думала Люси, она, возможно, ответит ему взаимностью. Но хоть он ей и был симпатичен, она чувствовала, что у него никогда не будет очарования старшего брата.
Да, она была счастлива в эти жаркие летние дни, а в канун сентября узнала, что ждет ребенка.
Пока живот Люси увеличивался в размерах, эмигранты, обретавшиеся при дворе, ломали головы, чей это ребенок — Чарлза или Роберта. Кто мог поручиться за Люси?
До Люси и до Чарлза доходили эти сплетни.
— Это твое дитя, — сказала она твердо. — Это не может быть ребенок от другого мужчины.
Принц мрачно кивнул в ответ. Был ли он действительно уверен в этом, оставалось только гадать. Он ни за что бы не сказал, что сомневается в ее словах: для этого он слишком галантен, но существовала и еще одна причина — больше всего на свете принц боялся вида женских слез. Они могли расстроить его больше, чем самые дурные вести из Англии. Да и какая разница, чье дитя носит Люси? Принц полагал, что, имея такого рода отношения с матерью, с его стороны будет не по-рыцарски не признать ребенка.
Еще живы люди, помнившие его деда Генриха IV, и они находили поразительное сходство характеров деда и внука — при всей непохожести их внешнего облика. Оба были большие любители по части женщин и превыше всего ставили победу в любовной интрижке. Оба обладали болезненной предрасположенностью смотреть на вещи и обстоятельства сразу с нескольких сторон, оба были отходчивы и отличались славными характерами. Генрих IV был великий воин и еще более великий король. Те, кто рассчитывал увидеть расцвет королевского рода Стюартов, надеялись, что Чарлз унаследовал лучшие качества своего деда по материнской линии.
Было время, когда глубокая меланхолия не покидала принца целыми месяцами. Из Англии приходили неутешительные вести. Получив письма, посланные отцом с родины, принц стал молчалив и замкнут.
Он беспрестанно думал о нежном человеке, не обладавшем, к своему несчастью, терпимостью к мнению других, но несмотря ни на что остававшимся его отцом. Вновь и вновь перечитывал он строки, написанные отцом:
«Преимущество мудрости, коей ты, Чарлз, обладаешь в большей степени, нежели остальные принцы, в том, что ты вступил в годы совершеннолетия уже приобретя опыт утрат и терпения. Ты уже испил из чаши, из которой я хлебнул вдосталь того, что рассматриваю как ниспосланное Богом лекарство, горечь которого обладает целительностью, отсутствующей в удовольствиях наших…»
Чарлзу пришлось столкнуться с жестокостью жизни лицом к лицу. Он знал, что отец в плену у врагов и боялся, что никогда больше не увидит его.
Он думал о семье: малыш Генри и Элизабет — узники парламента в Сен-Джеймском дворце;
Джеймс — здесь, рядом, после того как ему удалось бежать; малышка Генриетта — его дорогая Минетта — в результате невероятного путешествия в нищенской одежде из Отлендса в Париж — при матери; и, наконец, Мэри, старшая сестра — хозяйка дворца, в котором он сейчас живет.
Война бушевала в Англии, война бушевала во Франции, и это были страшные войны — войны гражданские, когда простой народ поднимался против своих правителей-монархов.
Что для него готовило будущее — для него, нищего принца-эмигранта? Он не мог знать наверняка и, не умея обманывать себя фальшивыми надеждами, просто старался не думать об этом.
Лучше пойти к Люси и поиграть в какие-нибудь спортивные игры. Он благодарил Бога за любовь, которая, очаровывая его, помогала забыть горести повседневной жизни. Люси была просто прелестна, и хотя он был принцем без королевства и трона, он обладал величайшим из даров — женщиной, неизменно приносящей радость. А раз так — он с голевой погружался в удовольствия любви, пытаясь выйти из состояния беспросветной тоски.
Из Англии пришли вести, которые ввергли весь двор в унынье.
Карл Стюарт, король Англии, уличенный в тяжкой государственной измене и признанный виновным, приговорен к смерти.
Они не посмеют, твердили все вокруг.
Но они же знали, что Кромвель и его молодцы не очень-то почитают королей. По их мнению, Карл Стюарт не был владыкой милостью Божией, он был лишь человеком, изменившим своей стране.
Принц потерял всю свою веселость. Он отгородился от друзей. Даже Люси не могла привести его в хорошее настроение. Все мысли были там, рядом с благородным славным человеком, его отцом. Он думал о Ноттингеме, где соратники отца тщетно пытались развернуть королевский штандарт, а ветер сдувал его, словно решив в свирепой ярости, что цветам короля не реять на этой земле. Что это было — дурное предзнаменование? Он думал о стычке у Копредийского моста, которая ничего не решила и в конечном итоге привела к несчастью при Марстонской пустоши. Он вспоминал, как последний раз видел отца — это было в Оксфорде, почти четыре года назад.
И что он мог сделать теперь, чтобы спасти отца? Он абсолютно бессилен, он всего лишь нахлебник на шее у сестры. Он нищий в чужой стране, и вся его семья опустилась до положения нищих. Но в любом случае он — принц, наследник престола, и, пока он жив, Кромвелю не видать покоя.
В порыве отчаяния он отправил письмо в английский парламент: он послал чистый лист бумаги с печатью и подписью Чарлз II. Он просил вписать в этот лист любые условия, которые они сочтут нужными, он же будет в их распоряжении, о чем бы ни шла речь — об отказе от права наследования, о его, Чарлза, казни при условии сохранения жизни отцу.
Он послал трех гонцов с копиями этого письма, приказав мчаться в Англию со всей возможной скоростью, и теперь оставалось только ждать. Он сделал все, что было в его силах для спасения отца.
Однажды в феврале, выйдя из своей спальни, Чарлз встретил одного из своих слуг и был поражен тем, как тот посмотрел на него и как опустился на колени, чтобы торжественно объявить:
— Да хранит Бог ваше величество!
Он понял, что случилось непоправимое с отцом. Говорить не было сил, и он, развернувшись, побрел обратно в спальню, упал на постель и разразился безудержными рыданиями.
Прошло несколько дней, прежде чем Чарлз смог заговорить об отце. Он захотел услышать подробнее о героическом поведении короля перед смертью, и живо, до мельчайших деталей представил себе, как все происходило, представил, чтобы навсегда сохранить в памяти. Он видел, как красивого, статного человека вели ко дворцу через Сен-Джеймский парк, представлял гвардейцев, шедших позади него, знамена, реющие впереди, барабаны, выбивающие дробь по мере продвижения к месту казни. Четко, как наяву он видел сцену, описанную придворным Карла сэром Томасом Гербертом: отец берет принесенный для причащения хлеб и пьет красное вино. Он видел теснящуюся толпу людей, сквозь которую пролегал последний путь Карла Стюарта, короля Англии. Ему было известно, что многие в толпе молились или кричали «Да сохранит Господь ваше величество!» Никогда еще Карл I не выглядел более благородным, чем в минуты восхождения на эшафот. Он сохранял достоинство до конца, даже тогда, когда положил голову на плаху.
С тех пор юный принц не перестал улыбаться, мало было на свете людей, более способных к веселью, но те, кто знал его близко, могли поручиться, что печать грусти навсегда застыла в его глазах.
Так из любовницы принца Люси превратилась в любовницу короля, хотя и не признанного парламентом, но помазанного на престол на острове Джерси у берегов Франции под именем Карла II; попытки провозгласить его королем были предприняты также в Шотландии и Ирландии.
Быть любовницей короля оказалось совсем иным дело, чем быть любовницей принца.
Крепко поцеловав, Чарлз, он же — Карл II, объявил, что вынужден покинуть ее. Его звали дела — исполнение государственных обязанностей.
— Мы стали выше рангом, Люси, — сказал он, — и с новыми почестями пришла дополнительная ответственность. Мне придется на время оставить тебя. Я еду в Париж, чтобы увидеться с матерью.
Затем он рассказал, что в Париже живет его вторая любовь.
— Ба, Люси, у тебя такой огорченный вид! Но ты снова станешь веселой, когда узнаешь, о ком идет речь. Ей всего пять лет и это моя маленькая сестра. Я буквально разрываюсь между грустью расставания с тобой и предвкушением радости встречи с ней. Люси, ты веришь своему королю?
Люси покорно кивнула.
— В мое отсутствие позаботься о себе, Люси, и о нашем ребенке, — сказал он.
Она горячо поцеловала его, твердя, что любит его одного, а когда он ушел, заплакала.
Люси понимала, что не стоит огорчаться. Это вообще было не в ее натуре, и хотя она понимала также, что ее тело со временем потребует новых любовников, среди них уже не будет равного ни Чарлзу, ни Карлу Стюарту — принцу и королю.
В домике, расположившемся в центре Роттердама недалеко от Броуд Черч-стрит, где родился когда-то Эразм, Люси разрешилась от бремени. Она с трудом различала женщину возле себя, потому что была измучена страданиями, через которые только что прошла.
Оказалось, что это Энн Хилл — она принесла ребенка, чтобы показать матери.
— Мальчик, госпожа! Славненький мальчик! Люси протянула руки к младенцу. На голове малыша был темный пушок и он во весь голос кричал.
— У него будет своя дорога в жизни, — сказала одна из женщин.
— Сын короля! — с благоговением прошептала Энн.
Кое-кто из столпившихся вокруг кровати приподнял брови, и в их глазах читалось: «Сын короля или сын полковника? Кто ответит на этот вопрос?»
Но Люси не видела этого, и Энн решила проигнорировать скептиков.
— Я назову его Джеймсом, — сказала Люси. — Это родовое имя Стюартов.
Она нагнулась и поцеловала младенца в нежно опушенную макушку.
— Джимми, — прошептала она. — Крошка Джимми, сын короля, что тебя ждет в этом мире?
Глава 4
Маленькая принцесса Генриетта была очень смущена, чувствуя разлад между двумя любимыми людьми — матерью и братом. Это имело какое-то отношение к наставлениям отца Сиприена, которые тот давал ей что ни день. Чарлзу они не нравились, зато на их исполнении настаивала мать. Генриетта была рада во всем угодить брату, и когда тот говорил: «Не слушай наставления отца Сиприена, слушай то, что говорит леди Мортон!»— она была бы рада подчиниться ему, но брат был такой беспечный и никогда всерьез не сердился, в то время как мать гневалась всерьез и надолго. Никто иной как королева, обвив руками свою маленькую дочку, шептала ей, что она «благословенное дитя» своей матери и что сам Господь спас ее от еретиков, а посему она должна стать хорошей католичкой. Брат же только играл с ней, рассказывал веселые истории и заставлял ее радостно смеяться. Больше всего на свете она любила бывать с Чарлзом. Но он не заставлял ее беспрекословно слушаться, как это делала мать, и, если она повиновалась матери, лишь грустно улыбался, понимая, что ей нельзя поступить иначе. Зато когда она следовала желаниям Чарлза, мать страшно сердилась, кричала на нее, а то и просто наказывала. Генриетта была лишь маленькой девочкой и выбирала то, что легче перенести.
Поэтому, чтобы угодить матери, она старалась быть хорошей католичкой. Она верила отцу Сиприену, когда тот говорил, что гражданская война ниспослана Богом, чтобы Генриетта спаслась и, покинув страну своего отца, приехала во Францию и стала примерной католичкой. И она добросовестно молилась Богу о спасении душ тысяч убитых людей, включая ее отца, и надеялась, что этими молитвами спасает и свою душу.
Генриетта-Мария купила дом в Шайо и взяла туда нескольких монахинь из обители Дщерей Марииных, чтобы установить порядок по своему усмотрению. Одна из комнат предназначалась специально для Генриетты-Марии, и наивысшее удовольствие она получала проводя львиную часть времени «в уединении», как она это называла. Для нее было истинным счастьем брать с собой дочь. Генриетта с радостью стояла бы там у окна и смотрела на текущие воды Сены, на здания, разбросанные на том берегу, но она знала, что находится здесь не для того, чтобы восхищаться видами из окна; она здесь для того, чтобы учиться быть хорошей католичкой.
Леди Мортон неизменно сопровождала девочку и часто оказывалась свидетельницей наставлений, которые ей давала мать. Все это вызывало в наставнице сильнейшее неудовольствие, и Генриетта чувствовала себя виноватой за все происходящее. Почему все они не могут быть довольными? Какая разница, к какой вере она принадлежит? Сказать по правде, Генриетта не видела сколь-нибудь заметных различий между той и другой верой, но боялась сказать об этом, потому что при одном упоминании об этом обе женщины приходили в ужас.
Генриетта-Мария заявила Чарлзу, что при выходе замуж ей было обещано, что все дети будут обращены в католичество. Чарлз, в свою очередь, вновь и вновь указывал, что такие действия идут вразрез с волей отца, на что королева клялась, что муж обещал, что разрешит обратить Генриетту в католичество, если остальные члены семьи будут твердо следовать учению Англиканской церкви.
— Клянусь тебе, Чарлз! Клянусь тебе! — кричала она, топая ногами. — Он обещал мне это при последней встрече. Ты же не захочешь идти против воли своего покойного отца?
— Нет, мама, — отвечал Чарлз. — Именно поэтому я хочу, чтобы леди Мортон взяла в свои руки воспитание моей сестры и вернула ее в лоно англиканской церкви.
— Но воля твоего отца…
Молодой король только мягко улыбался матери. Он всегда держался в высшей степени учтиво с ней, но не любил ее и был слишком честен, чтобы притворяться. Он горячо любил сестренку, но также стремился сохранить мир в семейных отношениях. Юный монарх королевства, которое еще предстояло отвоевать, и без того сталкивался со множеством трудностей и не желал создавать себе новых врагов в лице фанатиков католицизма, к которым относилась его мать. Поэтому Чарлз успокоил себя заключением, что Минетта пока еще ребенок и не воспринимает всерьез то, что ей навязывают. Потом можно будет что-нибудь придумать. Возможно, позже ему удастся подключить к борьбе против матери кого-то другого, и тем самым избежать семейного разрыва.
Его тем временем одолевало множество других хлопот. Приехала в Париж Люси с сыном, и он был счастлив увидеть их обоих. Кроха Джимми был очаровательным карапузом. Чарлз готов был поклясться, что у него глаза Стюартов, и не сомневался, что Роберт Сидней никак не может претендовать на отцовство. То и дело он приговаривал: «Не будь я королем, я бы женился на Люси и усыновил мальчика».
Но его встревожило то обстоятельство, что малыш Джимми уже стал источником неприятностей в Гааге. Все понимали, что он был не просто мальчуганом, а важной персоной, так что созрел заговор с целью его похищения, чуть было не увенчавшийся успехом. Чарлз заявил, что Люси следует переехать в Париж и привезти мальчика с собой, причем сделать это как можно скорее. Париж больше подходил Люси, чем Гаага — пусть даже это был Париж, только-только оправлявшийся от бедствий Фронды. Так что Чарлзу с его планами поездки в лояльные области королевства — Джерси, Шотландию и Ирландию, озабоченному проблемами с Люси и маленьким сыном, было не до религии, которую исповедовала его сестра, и он предпочел отложить решение вопроса до лучших времен.
Генриетта-Мария наблюдала за всем этим с чувством тихого удовлетворения. Пусть мальчик порезвится. Скоро у него не останется времени на подобные развлечения. Это так естественно для его возраста — тешить себя любовницей. В конце концов, разве он не внук Генриха IV?
Так что Генриетта-Мария сумела удержать дочь при себе. Посадив девочку на колени, мать неистово обнимала ее и говорила, что только затвердив все, чему учит отец Сиприен, она сумеет спасти свою душу.
— А что будет с теми, кто не сумеет спасти свои души? — спрашивала Генриетта.
— Они будут вечно гореть в пламени преисподней.
— А вечно — это долго?
— Всегда-всегда, без конца.
— И леди Мортон будет гореть всегда-всегда?
— Если не станет католичкой. Слезы наполняли глаза Генриетты.
— Нет, нет, нет! Только не милая Нэн! Мамочка, пожалуйста, помолись Богу и Всем Святым, попроси не сжигать бедную Нэн!
— Если она станет католичкой, она будет спасена. Ты должна помочь ей обратиться в истинную веру.
— Хорошо, мамочка, я сделаю это, я сделаю!.. После этого Генриетта шла к воспитательнице и с плачем бросалась на шею.
— Пожалуйста, обратись в истинную веру, милая Нэн. Милая леди Мортон, ты должна стать католичкой, чтобы спастись. Пожалуйста, стань католичкой, и я стану любить тебя еще сильнее, чем теперь.
— Моя драгоценная, мы же не можем так легко менять свою веру, — говорила Анна Мортон.
— Но ты должна стать католичкой… должна! Все, кто этого не сделают, не смогут спастись. Они будут всегда-всегда мучиться.
— Они что тебе сами об этом рассказали?
— Я не перенесу, если ты будешь сожжена, милая Нэн.
— Ну-ка, утри слезы. Обещаю тебе, что не дам себя сжечь.
— Так, значит, ты…
— Давай не будем об этом говорить, мое сердечко. Разве не может быть других путей спасения, кроме этого?
— Только один. Отец Сиприен так сказал.
— Так, может быть, он знает всего один. Хочешь, я тебе расскажу, как мы выбрались из Англии?
— О, да… пожалуйста. И как я хотела сказать людям, что я принцесса и что одежда моя — вовсе не моя.
На какое-то время она успокаивалась, а позже говорила матери:
— Я скажу Чарлзу, что ему следует постараться спастись, ведь он, мамочка, тоже будет гореть вечно.
— Не говори на эти темы с братом, дорогая.
— Но, мамочка, он не сможет спастись, если он не католик.
Генриетта-Мария ответила резче, чем обычно разговаривала с маленькой дочерью:
— Ну… ну… ты много болтаешь. Не твое это дело — спасать души. Это дело отца Сиприена. Тебе нужно заучивать то, что он говорит. Ты слишком мала, чтобы поучать других.
— Но если я могу попытаться спасти милую леди Мортон, почему не попытаться спасти Чарлза?
Генриетта-Мария нежно ущипнула ее за мягкую щечку.
— Я уже сказала: сперва тебе следует всему научиться. Еще так много вещей, о которых ты не знаешь.
Генриетта кивнула. Ей и не хотелось всего знать, потому что поняв, люди начинают ссориться, и она сама была свидетелем разлада между людьми, которых любила больше всего.
У Генриетты сложилось впечатление, что каждый день мог принести новости, получив которые, мать начнет рыдать и причитать, что она несчастнейшая королева в мире и ни одной женщине не приходилось страдать столько, сколько ей.
В перипетиях Фронды жизнь многих лиц королевской крови висела на волоске. Прошло много времени с тех пор, как Генриетта последний раз видела своего кузена, короля Людовика, и его брата Филиппа, так что она успела даже забыть о знакомстве с ними. Ее любимый Чарлз вновь уехал — на этот раз на остров Джерси, жители которого оставались верными ему. Генриетта быстро усвоила, что быть изгнанником в чужой стране — участь несладкая. И хотя мать рассказывала ей истории о тех днях, когда она, Генриетта-Мария, была маленькой девочкой и Париж был ее домом, их здесь, несмотря на это, принимали как чужестранцев. Когда француз был зол на английские власти, для них делалось многое, когда же он был равнодушен или занят собственными делами, про изгнанников либо забывали, либо смотрели на них угрюмым взглядом.
— Самая печальная вещь на свете — не иметь своей страны, — говорила Генриетта-Мария.
— Неужели у нас никогда не будет родины? — спрашивала дочь.
Глаза матери, подернутые тенью грусти, оживлялись — она подступала к своей любимой теме:
— Когда выйдешь замуж, страна мужа станет и твоей страной.
Генриетта медленно кивала, она знала, что у матери есть на примете муж для нее. Это был мальчик, который со временем должен стать персоной номер один во Франции. Он уже был королем, как и Чарлз. Это был Людовик XIV. Забыв, что некогда она его видела, Генриетта воображала его точной копией брата Чарлза, хотя и знала, что он не такой взрослый. Но он был королем, и люди преклоняли перед ним колени и целовали руки, как целовали руки Чарлза. Ей нравилось думать о браке с Людовиком, потому что, мечтая, она видела мальчика с внешностью Чарлза, разговаривающего, как Чарлз, только имя у него другое — Людовик, и он король Франции, а не Англии.
Ныне, разумеется, по причине Фронды, маленький король и его брат не приезжали в Париж. Сама Генриетта-Мария могла оставаться в Париже потому, что не была в глазах горожан важной персоной, а кроме того, ей дал на это разрешение Поль де Гонди.
Поэтому они то жили в своих покоях в Лувре, то переселялись в Шайо, в дом, расположенный на холмах. Генриетта занялась учебой, это оказалось несложным делом и развлекало ее. Ей хотелось учиться, нужно было столько узнать! Ей хотелось понять, за что народ Англии убил ее отца и не позволяет Чарлзу взойти на престол, ей хотелось понять, почему французы угрожали точно так же поступить со своим монархом.
Поэтому, чтобы угодить матери, она старалась быть хорошей католичкой. Она верила отцу Сиприену, когда тот говорил, что гражданская война ниспослана Богом, чтобы Генриетта спаслась и, покинув страну своего отца, приехала во Францию и стала примерной католичкой. И она добросовестно молилась Богу о спасении душ тысяч убитых людей, включая ее отца, и надеялась, что этими молитвами спасает и свою душу.
Генриетта-Мария купила дом в Шайо и взяла туда нескольких монахинь из обители Дщерей Марииных, чтобы установить порядок по своему усмотрению. Одна из комнат предназначалась специально для Генриетты-Марии, и наивысшее удовольствие она получала проводя львиную часть времени «в уединении», как она это называла. Для нее было истинным счастьем брать с собой дочь. Генриетта с радостью стояла бы там у окна и смотрела на текущие воды Сены, на здания, разбросанные на том берегу, но она знала, что находится здесь не для того, чтобы восхищаться видами из окна; она здесь для того, чтобы учиться быть хорошей католичкой.
Леди Мортон неизменно сопровождала девочку и часто оказывалась свидетельницей наставлений, которые ей давала мать. Все это вызывало в наставнице сильнейшее неудовольствие, и Генриетта чувствовала себя виноватой за все происходящее. Почему все они не могут быть довольными? Какая разница, к какой вере она принадлежит? Сказать по правде, Генриетта не видела сколь-нибудь заметных различий между той и другой верой, но боялась сказать об этом, потому что при одном упоминании об этом обе женщины приходили в ужас.
Генриетта-Мария заявила Чарлзу, что при выходе замуж ей было обещано, что все дети будут обращены в католичество. Чарлз, в свою очередь, вновь и вновь указывал, что такие действия идут вразрез с волей отца, на что королева клялась, что муж обещал, что разрешит обратить Генриетту в католичество, если остальные члены семьи будут твердо следовать учению Англиканской церкви.
— Клянусь тебе, Чарлз! Клянусь тебе! — кричала она, топая ногами. — Он обещал мне это при последней встрече. Ты же не захочешь идти против воли своего покойного отца?
— Нет, мама, — отвечал Чарлз. — Именно поэтому я хочу, чтобы леди Мортон взяла в свои руки воспитание моей сестры и вернула ее в лоно англиканской церкви.
— Но воля твоего отца…
Молодой король только мягко улыбался матери. Он всегда держался в высшей степени учтиво с ней, но не любил ее и был слишком честен, чтобы притворяться. Он горячо любил сестренку, но также стремился сохранить мир в семейных отношениях. Юный монарх королевства, которое еще предстояло отвоевать, и без того сталкивался со множеством трудностей и не желал создавать себе новых врагов в лице фанатиков католицизма, к которым относилась его мать. Поэтому Чарлз успокоил себя заключением, что Минетта пока еще ребенок и не воспринимает всерьез то, что ей навязывают. Потом можно будет что-нибудь придумать. Возможно, позже ему удастся подключить к борьбе против матери кого-то другого, и тем самым избежать семейного разрыва.
Его тем временем одолевало множество других хлопот. Приехала в Париж Люси с сыном, и он был счастлив увидеть их обоих. Кроха Джимми был очаровательным карапузом. Чарлз готов был поклясться, что у него глаза Стюартов, и не сомневался, что Роберт Сидней никак не может претендовать на отцовство. То и дело он приговаривал: «Не будь я королем, я бы женился на Люси и усыновил мальчика».
Но его встревожило то обстоятельство, что малыш Джимми уже стал источником неприятностей в Гааге. Все понимали, что он был не просто мальчуганом, а важной персоной, так что созрел заговор с целью его похищения, чуть было не увенчавшийся успехом. Чарлз заявил, что Люси следует переехать в Париж и привезти мальчика с собой, причем сделать это как можно скорее. Париж больше подходил Люси, чем Гаага — пусть даже это был Париж, только-только оправлявшийся от бедствий Фронды. Так что Чарлзу с его планами поездки в лояльные области королевства — Джерси, Шотландию и Ирландию, озабоченному проблемами с Люси и маленьким сыном, было не до религии, которую исповедовала его сестра, и он предпочел отложить решение вопроса до лучших времен.
Генриетта-Мария наблюдала за всем этим с чувством тихого удовлетворения. Пусть мальчик порезвится. Скоро у него не останется времени на подобные развлечения. Это так естественно для его возраста — тешить себя любовницей. В конце концов, разве он не внук Генриха IV?
Так что Генриетта-Мария сумела удержать дочь при себе. Посадив девочку на колени, мать неистово обнимала ее и говорила, что только затвердив все, чему учит отец Сиприен, она сумеет спасти свою душу.
— А что будет с теми, кто не сумеет спасти свои души? — спрашивала Генриетта.
— Они будут вечно гореть в пламени преисподней.
— А вечно — это долго?
— Всегда-всегда, без конца.
— И леди Мортон будет гореть всегда-всегда?
— Если не станет католичкой. Слезы наполняли глаза Генриетты.
— Нет, нет, нет! Только не милая Нэн! Мамочка, пожалуйста, помолись Богу и Всем Святым, попроси не сжигать бедную Нэн!
— Если она станет католичкой, она будет спасена. Ты должна помочь ей обратиться в истинную веру.
— Хорошо, мамочка, я сделаю это, я сделаю!.. После этого Генриетта шла к воспитательнице и с плачем бросалась на шею.
— Пожалуйста, обратись в истинную веру, милая Нэн. Милая леди Мортон, ты должна стать католичкой, чтобы спастись. Пожалуйста, стань католичкой, и я стану любить тебя еще сильнее, чем теперь.
— Моя драгоценная, мы же не можем так легко менять свою веру, — говорила Анна Мортон.
— Но ты должна стать католичкой… должна! Все, кто этого не сделают, не смогут спастись. Они будут всегда-всегда мучиться.
— Они что тебе сами об этом рассказали?
— Я не перенесу, если ты будешь сожжена, милая Нэн.
— Ну-ка, утри слезы. Обещаю тебе, что не дам себя сжечь.
— Так, значит, ты…
— Давай не будем об этом говорить, мое сердечко. Разве не может быть других путей спасения, кроме этого?
— Только один. Отец Сиприен так сказал.
— Так, может быть, он знает всего один. Хочешь, я тебе расскажу, как мы выбрались из Англии?
— О, да… пожалуйста. И как я хотела сказать людям, что я принцесса и что одежда моя — вовсе не моя.
На какое-то время она успокаивалась, а позже говорила матери:
— Я скажу Чарлзу, что ему следует постараться спастись, ведь он, мамочка, тоже будет гореть вечно.
— Не говори на эти темы с братом, дорогая.
— Но, мамочка, он не сможет спастись, если он не католик.
Генриетта-Мария ответила резче, чем обычно разговаривала с маленькой дочерью:
— Ну… ну… ты много болтаешь. Не твое это дело — спасать души. Это дело отца Сиприена. Тебе нужно заучивать то, что он говорит. Ты слишком мала, чтобы поучать других.
— Но если я могу попытаться спасти милую леди Мортон, почему не попытаться спасти Чарлза?
Генриетта-Мария нежно ущипнула ее за мягкую щечку.
— Я уже сказала: сперва тебе следует всему научиться. Еще так много вещей, о которых ты не знаешь.
Генриетта кивнула. Ей и не хотелось всего знать, потому что поняв, люди начинают ссориться, и она сама была свидетелем разлада между людьми, которых любила больше всего.
У Генриетты сложилось впечатление, что каждый день мог принести новости, получив которые, мать начнет рыдать и причитать, что она несчастнейшая королева в мире и ни одной женщине не приходилось страдать столько, сколько ей.
В перипетиях Фронды жизнь многих лиц королевской крови висела на волоске. Прошло много времени с тех пор, как Генриетта последний раз видела своего кузена, короля Людовика, и его брата Филиппа, так что она успела даже забыть о знакомстве с ними. Ее любимый Чарлз вновь уехал — на этот раз на остров Джерси, жители которого оставались верными ему. Генриетта быстро усвоила, что быть изгнанником в чужой стране — участь несладкая. И хотя мать рассказывала ей истории о тех днях, когда она, Генриетта-Мария, была маленькой девочкой и Париж был ее домом, их здесь, несмотря на это, принимали как чужестранцев. Когда француз был зол на английские власти, для них делалось многое, когда же он был равнодушен или занят собственными делами, про изгнанников либо забывали, либо смотрели на них угрюмым взглядом.
— Самая печальная вещь на свете — не иметь своей страны, — говорила Генриетта-Мария.
— Неужели у нас никогда не будет родины? — спрашивала дочь.
Глаза матери, подернутые тенью грусти, оживлялись — она подступала к своей любимой теме:
— Когда выйдешь замуж, страна мужа станет и твоей страной.
Генриетта медленно кивала, она знала, что у матери есть на примете муж для нее. Это был мальчик, который со временем должен стать персоной номер один во Франции. Он уже был королем, как и Чарлз. Это был Людовик XIV. Забыв, что некогда она его видела, Генриетта воображала его точной копией брата Чарлза, хотя и знала, что он не такой взрослый. Но он был королем, и люди преклоняли перед ним колени и целовали руки, как целовали руки Чарлза. Ей нравилось думать о браке с Людовиком, потому что, мечтая, она видела мальчика с внешностью Чарлза, разговаривающего, как Чарлз, только имя у него другое — Людовик, и он король Франции, а не Англии.
Ныне, разумеется, по причине Фронды, маленький король и его брат не приезжали в Париж. Сама Генриетта-Мария могла оставаться в Париже потому, что не была в глазах горожан важной персоной, а кроме того, ей дал на это разрешение Поль де Гонди.
Поэтому они то жили в своих покоях в Лувре, то переселялись в Шайо, в дом, расположенный на холмах. Генриетта занялась учебой, это оказалось несложным делом и развлекало ее. Ей хотелось учиться, нужно было столько узнать! Ей хотелось понять, за что народ Англии убил ее отца и не позволяет Чарлзу взойти на престол, ей хотелось понять, почему французы угрожали точно так же поступить со своим монархом.