Он выразил эти мысли в стихах, которые показал ей:
…Мне кажется, нет ничего на свете
Превыше радостей любви.
Но она предала его и теперь знала, что никогда больше не сможет почувствовать себя счастливой.
Бессонные ночи начали сказываться на здоровье, и это заметила не только она, но и дамы из ее свиты. Она еще больше исхудала, и вид у нее стал слишком изнуренный для молодой женщины двадцати семи лет.
Филипп по-прежнему не давал ей жизни. Он вновь и вновь напоминал ей о ее влиянии на короля и требовал добиться освобождения де Лоррэна, а в случае, если она этого не сделает, угрожал ей тяжкими последствиями.
Она, и без того уставшая, отворачивалась и не слушала его. Он заставлял ее жить вместе с ним в Сен-Клу, где, казалось, задался целью сделать ее жизнь и вовсе непереносимой. Только приказ короля позволял ей выезжать в Версаль, но вслед ей тут же летели указания как можно скорее возвращаться в Сен-Клу.
День за днем ей приходилось терпеть его общество, его непрерывные жалобы и попреки, и это мучило ее наряду с упреками ее собственной совести.
У нее открылся сильный кашель; бывали дни, когда она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы сносить бремя жизни.
Однажды вечером, через какую-нибудь пару-тройку недель после возвращения, она обедала с Филиппом и фрейлинами, когда почувствовала вдруг, как ею овладевает странная апатия. Когда обед закончился, она прилегла на диванные подушки, заявив, что чувствует себя необычайно усталой. День был жаркий, и она уснула и начала грезить. Ей снилось, что она подплывает к белым скалам Дувра, брат взбегает на корабль и протягивает руки, но она, отвернувшись, плачет от непереносимого стыда.
Очнувшись от сна, она услышала тихие голоса:
— Какой больной вид у мадам. Вы обратили внимание?
Затем послышался голос Филиппа.
— Никогда еще не видел ее столь больной.
— Это все после поездки в Англию. Она так и не оправилась со времени возвращения.
— Ох, уж эта поездка в Англию! — снова сказал Филипп. — И как я только разрешил ей поехать туда!
Генриетта открыла глаза и сказала:
— Я хочу пить.
Мадам де Гурдон, одна из ее фрейлин, поспешила принести стакан цикориевого кофе. Генриетта выпила и в то же мгновение ощутила пронзительную боль в боку. Забившись в судорогах, она закричала:
— Боже! Как больно! Что было в стакане? Мне кажется, меня отравили!
При этих словах ее взгляд застыл на Филиппе, поспешившем к ней.
Фрейлины помогли распустить шнуровку, и она без сознания упала на диванные подушки.
Некоторое время спустя она с трудом разомкнула глаза и пробормотала:
— Какое… мученье! Я не вынесу! Кто меня отравил?
Она вновь взглянула на Филиппа. Тот упал перед ней на колени.
— Ты поправишься, — сказал он. — Ты обязательно должна поправиться!
— Ты разлюбил меня, Филипп, — сказала она чуть слышно. — А впрочем, ты никогда меня и не любил.
Филипп, закрыв лицо руками, в голос зарыдал. Одна из дам была послана за исповедником, другая позаботилась о том, чтобы сохранить для обследования цикориевый кофе.
— Мадам, — шепотом сказала одна из женщин, — врачи скоро будут здесь.
— Скорее мне нужен духовник, — ответила Генриетта.
Дамы с участием смотрели на нее. Сквозь туман в голове от непереносимой боли Генриетта почувствовала, что они подозревают мужа. Они не сомневались, что их хозяйка отравлена, а убийца — Филипп.
Прошло несколько часов. На Филиппа было страшно взглянуть, такой у него был жалкий вид, но Генриетта по-прежнему не верила ему. Он решил исполнить свои угрозы в мой адрес, говорила она себе, и составил этот план… вместе с Лоррэном.
— Мадам, мадам… скушайте этот суп, — попросила одна из дам. — Это вернет вам силы.
— Ничто больше не вернет мне силы. Утром меня уже не будет, и я знаю, что говорю.
Закрыв глаза, она подумала: да и не хочу я больше здесь оставаться. Я не хочу жить, до конца дней попрекая себя…
Немного погодя она сказала:
— Есть человек, у которого при известии о моей кончине сердце разобьется на части. Вы поняли, о ком я говорю? Это мой английский брат, который любит меня больше, чем кого-либо другого на свете.
— Мадам, — услышала она в ответ, — король выехал, чтобы увидеть вас.
Когда Людовик приехал, она лежала на спине, совершенно измученная. Он с трудом узнал ее, такой маленькой показалась она ему в ночной рубашке с открытым воротом, чтобы следить за дыханием. Лицо ее было смертельно бледным, прекрасные глаза запали; она скорее производила впечатление мертвой.
У нее едва хватило сил, чтобы взглянуть на него. Он словно плыл перед ее глазами: высокий, внушительный, самый красивый мужчина на свете.
— Людовик, — ее губы с трудом произнесли слово.
— Генриетта… милая!..
— Людовик… Я умираю… Я скоро умру…
— Нет! — крикнул он, и она услышала, как он всхлипнул, — нет, ты выздоровеешь! Ты обязана выздороветь!
— Первое, что ты услышишь поутру, — известие о моей смерти.
— Не бывать этому! Этого не должно быть!
— Людовик, ты король и привык приказывать и распоряжаться, но даже ты не можешь приказать смерти уйти вон, если она решила прибрать меня к рукам.
Людовик повернулся к врачам.
— Неужели вы позволите ей умереть?.. Ничего не попробовав?
— Сир, здесь мы бессильны.
— Людовик, — воскликнула она, — вернись ко мне! Возьми мою руку… в последний раз.
Его глаза ослепли от слез, и он с трудом различал ее.
— Генриетта, — прошептал он, — Генриетта, ты не можешь оставить меня. Ты не должна этого делать…
— Мне придется оставить тебя… тебя и Чарлза… вас обоих, кого я так сильно любила. Найдутся многие, кто утешат тебя… Я беспокоюсь за Чарлза, за моего брата. Он теряет ту, которую любил больше всех на земле. Людовик, ты напишешь ему? Ты расскажешь ему о моем конце? Передай, что я говорила о нем перед смертью. Расскажи ему все… А если я чем и навредила ему..». Я любила его… Я всегда любила его.
— Я пошлю ему письмо. Я утешу его, прислав эту бретонскую девочку, что была с тобой… Ты ведь говорила, он очень хотел, чтобы она осталась. Она утешит его… Она будет напоминанием о тебе… Я пошлю ее к его двору, в качестве утешения, от меня и тебя…
Генриетта попыталась мотнуть головой. Она поняла замысел Людовика: послать девочку, чтобы та делала то, чем занималась раньше ее хозяйка, — шпионила в пользу Франции.
— Людовик, — задыхаясь, сказала она. — Нет… нет.
— Но ты поправишься, — упорно повторял король. — Я приказываю тебе выздороветь! Ты не можешь покинуть меня. Я не разрешаю тебе делать этого!
Прибыл кюре прихода Сен-Клу. Причастив умирающую, он попросил взять в руки распятие, ранее принадлежавшее королеве Анне.
Всем стало ясно, что ждать осталось недолго.
Мужчины и женщины, придворные и челядь — все столпились в большом зале, потому что весть о том, что мадам умирает, молниеносно разлетелась по столице.
Подле кровати стоял король, и его большое тело сотрясалось от рыданий.
— Поцелуйте меня в последний раз, сир, — прошептала Генриетта. — Не плачьте по мне, а то и я чего доброго заплачу. Ты теряешь хорошего слугу, Людовик. Во все времена больше всего на свете я боялась потерять твое расположение… больше, чем умереть. И если я поступала плохо… то это потому, что я верно служила вам. Людовик, не забывайте меня…
Он нежно поцеловал ее и, встав на колени перед кроватью, закрыл лицо руками.
Чарлз был потрясен новостью. Генриетта, всего несколько недель назад гостившая у него, умерла!
Минетта, его любимая сестра, от которой сейчас остались только письма! Минетта, которую он любил больше всех и вся, ибо страсть к любовницам была мимолетна, а любовь к сестре он пронес через всю жизнь.
И эта Минетта умерла!
Говорили, что она была отравлена, а виновниками смерти назывались Филипп и шевалье де Лоррэн.
Чарлз в приступе ярости потребовал вскрытия и судебного расследования и встретил полнейшее участие Людовика.
«Мы все понесли горестную утрату, — писал французский король своему английскому родственнику. — Если имел место преступный заговор, я не меньше вас жажду покарать убийцу».
Цикориевый кофе проверили и даже дали выпить его другим, но никаких следов яда не обнаружили, точно так же, как не дало результатов вскрытие. После этого вспомнили, что покойная давно уже не отличалась особым здоровьем и что внезапная смерть всякой высокой особы дает пищу слухам об отравлении.
Чарлз был не в силах скрыть горя. Он запретил кому-либо говорить о ней и отгородился от развлечений двора. По слухам, никто из его приближенных не видел его таким убитым.
Но тут ко двору прибыла та, кто по мысли французского короля могла бы хоть немного, но утешить его английского собрата, напоминая последнему о сестре. Это был тот драгоценный камень, который Чарлз выпрашивал у Генриетты перед ее отъездом. Генриетта сама пожелала, писал Людовик, чтобы брат получил его в свои руки. В сопроводительном письме выражалась надежда, что король Англии уделит фрейлине сестры «кусочек нежности»и поможет ей прижиться при дворе.
В лице юной бретонки Луизы де Керуаль оба короля обрели замену без времени умершей Генриетте.
Людовик, получив нового агента при английском дворе, который взял на себя ту службу, которую раньше выполняла Генриетта, Чарлз, наслаждаясь свежей красотой ее молодости, смягчающей его горе. Он выполнил просьбу Людовика и уделил ей «кусочек нежности», и с тех пор она напоминала ему о Генриетте, точно так же, как Момут напоминал о Люси.
В любви — утеха, говорил он всегда, и сам жил по этому правилу. Впереди и у него, и у Людовика было много лет, преисполненных этими утехами, много женщин, память о которых туманилась и теряла четкость, как это произошло с Люси, но до конца жизни он хранил в душе воспоминания о своей драгоценной маленькой Минетте.
…Мне кажется, нет ничего на свете
Превыше радостей любви.
Но она предала его и теперь знала, что никогда больше не сможет почувствовать себя счастливой.
Бессонные ночи начали сказываться на здоровье, и это заметила не только она, но и дамы из ее свиты. Она еще больше исхудала, и вид у нее стал слишком изнуренный для молодой женщины двадцати семи лет.
Филипп по-прежнему не давал ей жизни. Он вновь и вновь напоминал ей о ее влиянии на короля и требовал добиться освобождения де Лоррэна, а в случае, если она этого не сделает, угрожал ей тяжкими последствиями.
Она, и без того уставшая, отворачивалась и не слушала его. Он заставлял ее жить вместе с ним в Сен-Клу, где, казалось, задался целью сделать ее жизнь и вовсе непереносимой. Только приказ короля позволял ей выезжать в Версаль, но вслед ей тут же летели указания как можно скорее возвращаться в Сен-Клу.
День за днем ей приходилось терпеть его общество, его непрерывные жалобы и попреки, и это мучило ее наряду с упреками ее собственной совести.
У нее открылся сильный кашель; бывали дни, когда она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы сносить бремя жизни.
Однажды вечером, через какую-нибудь пару-тройку недель после возвращения, она обедала с Филиппом и фрейлинами, когда почувствовала вдруг, как ею овладевает странная апатия. Когда обед закончился, она прилегла на диванные подушки, заявив, что чувствует себя необычайно усталой. День был жаркий, и она уснула и начала грезить. Ей снилось, что она подплывает к белым скалам Дувра, брат взбегает на корабль и протягивает руки, но она, отвернувшись, плачет от непереносимого стыда.
Очнувшись от сна, она услышала тихие голоса:
— Какой больной вид у мадам. Вы обратили внимание?
Затем послышался голос Филиппа.
— Никогда еще не видел ее столь больной.
— Это все после поездки в Англию. Она так и не оправилась со времени возвращения.
— Ох, уж эта поездка в Англию! — снова сказал Филипп. — И как я только разрешил ей поехать туда!
Генриетта открыла глаза и сказала:
— Я хочу пить.
Мадам де Гурдон, одна из ее фрейлин, поспешила принести стакан цикориевого кофе. Генриетта выпила и в то же мгновение ощутила пронзительную боль в боку. Забившись в судорогах, она закричала:
— Боже! Как больно! Что было в стакане? Мне кажется, меня отравили!
При этих словах ее взгляд застыл на Филиппе, поспешившем к ней.
Фрейлины помогли распустить шнуровку, и она без сознания упала на диванные подушки.
Некоторое время спустя она с трудом разомкнула глаза и пробормотала:
— Какое… мученье! Я не вынесу! Кто меня отравил?
Она вновь взглянула на Филиппа. Тот упал перед ней на колени.
— Ты поправишься, — сказал он. — Ты обязательно должна поправиться!
— Ты разлюбил меня, Филипп, — сказала она чуть слышно. — А впрочем, ты никогда меня и не любил.
Филипп, закрыв лицо руками, в голос зарыдал. Одна из дам была послана за исповедником, другая позаботилась о том, чтобы сохранить для обследования цикориевый кофе.
— Мадам, — шепотом сказала одна из женщин, — врачи скоро будут здесь.
— Скорее мне нужен духовник, — ответила Генриетта.
Дамы с участием смотрели на нее. Сквозь туман в голове от непереносимой боли Генриетта почувствовала, что они подозревают мужа. Они не сомневались, что их хозяйка отравлена, а убийца — Филипп.
Прошло несколько часов. На Филиппа было страшно взглянуть, такой у него был жалкий вид, но Генриетта по-прежнему не верила ему. Он решил исполнить свои угрозы в мой адрес, говорила она себе, и составил этот план… вместе с Лоррэном.
— Мадам, мадам… скушайте этот суп, — попросила одна из дам. — Это вернет вам силы.
— Ничто больше не вернет мне силы. Утром меня уже не будет, и я знаю, что говорю.
Закрыв глаза, она подумала: да и не хочу я больше здесь оставаться. Я не хочу жить, до конца дней попрекая себя…
Немного погодя она сказала:
— Есть человек, у которого при известии о моей кончине сердце разобьется на части. Вы поняли, о ком я говорю? Это мой английский брат, который любит меня больше, чем кого-либо другого на свете.
— Мадам, — услышала она в ответ, — король выехал, чтобы увидеть вас.
Когда Людовик приехал, она лежала на спине, совершенно измученная. Он с трудом узнал ее, такой маленькой показалась она ему в ночной рубашке с открытым воротом, чтобы следить за дыханием. Лицо ее было смертельно бледным, прекрасные глаза запали; она скорее производила впечатление мертвой.
У нее едва хватило сил, чтобы взглянуть на него. Он словно плыл перед ее глазами: высокий, внушительный, самый красивый мужчина на свете.
— Людовик, — ее губы с трудом произнесли слово.
— Генриетта… милая!..
— Людовик… Я умираю… Я скоро умру…
— Нет! — крикнул он, и она услышала, как он всхлипнул, — нет, ты выздоровеешь! Ты обязана выздороветь!
— Первое, что ты услышишь поутру, — известие о моей смерти.
— Не бывать этому! Этого не должно быть!
— Людовик, ты король и привык приказывать и распоряжаться, но даже ты не можешь приказать смерти уйти вон, если она решила прибрать меня к рукам.
Людовик повернулся к врачам.
— Неужели вы позволите ей умереть?.. Ничего не попробовав?
— Сир, здесь мы бессильны.
— Людовик, — воскликнула она, — вернись ко мне! Возьми мою руку… в последний раз.
Его глаза ослепли от слез, и он с трудом различал ее.
— Генриетта, — прошептал он, — Генриетта, ты не можешь оставить меня. Ты не должна этого делать…
— Мне придется оставить тебя… тебя и Чарлза… вас обоих, кого я так сильно любила. Найдутся многие, кто утешат тебя… Я беспокоюсь за Чарлза, за моего брата. Он теряет ту, которую любил больше всех на земле. Людовик, ты напишешь ему? Ты расскажешь ему о моем конце? Передай, что я говорила о нем перед смертью. Расскажи ему все… А если я чем и навредила ему..». Я любила его… Я всегда любила его.
— Я пошлю ему письмо. Я утешу его, прислав эту бретонскую девочку, что была с тобой… Ты ведь говорила, он очень хотел, чтобы она осталась. Она утешит его… Она будет напоминанием о тебе… Я пошлю ее к его двору, в качестве утешения, от меня и тебя…
Генриетта попыталась мотнуть головой. Она поняла замысел Людовика: послать девочку, чтобы та делала то, чем занималась раньше ее хозяйка, — шпионила в пользу Франции.
— Людовик, — задыхаясь, сказала она. — Нет… нет.
— Но ты поправишься, — упорно повторял король. — Я приказываю тебе выздороветь! Ты не можешь покинуть меня. Я не разрешаю тебе делать этого!
Прибыл кюре прихода Сен-Клу. Причастив умирающую, он попросил взять в руки распятие, ранее принадлежавшее королеве Анне.
Всем стало ясно, что ждать осталось недолго.
Мужчины и женщины, придворные и челядь — все столпились в большом зале, потому что весть о том, что мадам умирает, молниеносно разлетелась по столице.
Подле кровати стоял король, и его большое тело сотрясалось от рыданий.
— Поцелуйте меня в последний раз, сир, — прошептала Генриетта. — Не плачьте по мне, а то и я чего доброго заплачу. Ты теряешь хорошего слугу, Людовик. Во все времена больше всего на свете я боялась потерять твое расположение… больше, чем умереть. И если я поступала плохо… то это потому, что я верно служила вам. Людовик, не забывайте меня…
Он нежно поцеловал ее и, встав на колени перед кроватью, закрыл лицо руками.
Чарлз был потрясен новостью. Генриетта, всего несколько недель назад гостившая у него, умерла!
Минетта, его любимая сестра, от которой сейчас остались только письма! Минетта, которую он любил больше всех и вся, ибо страсть к любовницам была мимолетна, а любовь к сестре он пронес через всю жизнь.
И эта Минетта умерла!
Говорили, что она была отравлена, а виновниками смерти назывались Филипп и шевалье де Лоррэн.
Чарлз в приступе ярости потребовал вскрытия и судебного расследования и встретил полнейшее участие Людовика.
«Мы все понесли горестную утрату, — писал французский король своему английскому родственнику. — Если имел место преступный заговор, я не меньше вас жажду покарать убийцу».
Цикориевый кофе проверили и даже дали выпить его другим, но никаких следов яда не обнаружили, точно так же, как не дало результатов вскрытие. После этого вспомнили, что покойная давно уже не отличалась особым здоровьем и что внезапная смерть всякой высокой особы дает пищу слухам об отравлении.
Чарлз был не в силах скрыть горя. Он запретил кому-либо говорить о ней и отгородился от развлечений двора. По слухам, никто из его приближенных не видел его таким убитым.
Но тут ко двору прибыла та, кто по мысли французского короля могла бы хоть немного, но утешить его английского собрата, напоминая последнему о сестре. Это был тот драгоценный камень, который Чарлз выпрашивал у Генриетты перед ее отъездом. Генриетта сама пожелала, писал Людовик, чтобы брат получил его в свои руки. В сопроводительном письме выражалась надежда, что король Англии уделит фрейлине сестры «кусочек нежности»и поможет ей прижиться при дворе.
В лице юной бретонки Луизы де Керуаль оба короля обрели замену без времени умершей Генриетте.
Людовик, получив нового агента при английском дворе, который взял на себя ту службу, которую раньше выполняла Генриетта, Чарлз, наслаждаясь свежей красотой ее молодости, смягчающей его горе. Он выполнил просьбу Людовика и уделил ей «кусочек нежности», и с тех пор она напоминала ему о Генриетте, точно так же, как Момут напоминал о Люси.
В любви — утеха, говорил он всегда, и сам жил по этому правилу. Впереди и у него, и у Людовика было много лет, преисполненных этими утехами, много женщин, память о которых туманилась и теряла четкость, как это произошло с Люси, но до конца жизни он хранил в душе воспоминания о своей драгоценной маленькой Минетте.