Страница:
Королева пристально рассматривала сидящую перед ней девушку. Принц Чарлз находился на пути в Париж, и мадемуазель казалась ей наиболее подходящей партией для сына.
Мадемуазель де Монпансье, известная в стране не иначе как мадемуазель французского двора, приходилась Генриетте-Марии племянницей: она была дочерью брата королевы Гастона, графа Орлеанского. К сожалению, мадемуазель сильно задирала нос. Богатейшая из наследниц Европы, кузина юного короля Людовика XIV, она считала себя ко всему прочему еще и неотразимой красавицей, и хотя ухаживания принца Уэльского — пока, правда, в лице его матери — льстили девушке, но она не показывала виду и предпочитала держаться с равнодушием.
Вот и сейчас она небрежно расправила оборки роскошного парчового наряда, подчеркивающего ее великолепную фигуру, и каждый ее жест говорил: она обворожительна, молочно-розовый цвет ее лица восхитителен, а пышные светлые волосы и вовсе бесподобны. Для королевы не были секретом претензии племянницы слыть не только богатейшей наследницей, но и красивейшей девушкой Франции, и сейчас, воочию наблюдая ее замашки, Генриетта-Мария почувствовала, как закипает в душе бунтарский дух, миниатюрные ручки сжимаются в кулаки, а изящная ножка вот-вот готова топнуть.
— Мой сын скоро будет с нами, — сказала королева, сдержав себя. — Я с таким нетерпением жду этого дня.
— Ах, драгоценнейшая тетя, как это, вероятно, прекрасно в вашем положении изгнанницы, томящейся в чужой стране, узнать, что семья ваша ускользнула из рук этих варваров-мужланов.
— В чужой стране? — воскликнула королева. — Мадемуазель, я родилась в этой стране. Я любимая дочь покойного короля Франции.
— Какая жалость, что он умер, так и не увидев вас, — с ядом в голосе сказала мадемуазель.
— Ах! Его смерть была величайшей трагедией для страны. Я закипаю негодованием всякий раз, когда прохожу по Рю де ля Ферроньери, где сумасшедший монах пронзил его сердце кинжалом.
— Драгоценная тетя, вы так сильно переживаете по поводу того, что быльем поросло, хотя у вас столько поводов для переживаний сейчас.
Генриетта-Мария с раздражением взглянула на племянницу. Мадемуазель, надо отдать ей должное, умела наносить удар в самое больное место. Сейчас эта надменная юная красавица напоминала тете, что она, кузина короля, дочь монсеньора Франции — старшего брата короля, проявляла прямо-таки неслыханную любезность, тратя свое драгоценное время на беседу с бедной тетушкой-изгнанницей.
Когда это было необходимо, Генриетта-Мария умела подавить гнев.
— Мой сын очень вырос, он уже совсем мужчина. Говорят, он поразительно похож на своего деда — моего отца.
— Только внешне, надо полагать, ваше величество. Ваш отец, наш великий король Генрих IV, был не только величайшим из королей, но, как всем известно, и величайшим любовником Франции.
— Мой сын тоже будет любить глубоко и со всей страстью души. Есть в нем что-то, что заставляет так думать.
— Остается надеяться, что он не станет по примеру деда источником страданий для своей жены и не будет заводить такое же бесчисленное количество любовниц.
— О, нет, ведь в нем течет и отцовская кровь, а более благородного, более преданного человека, чем мой Карл, невозможно себе представить. Мне, его жене, вы-то уж можете поверить!
— Если так, то вам, дорогая тетя, и в самом деле невероятно повезло с мужем. Когда я стану выбирать мужа, я тоже буду искать в нем прежде всего такое качество, как верность.
— Ваша красота любого заставит быть верным.
— Только не такого человека, как ваш отец, мадам. Он изменил бы самой Венере. И коли ваш сын так похож на него…
— Фи, мадемуазель, он же еще мальчик!
— Юный настолько, что ему еще не время думать о женитьбе?
— Принц никогда не бывает слишком молод для брака.
— А может, пока дела у него не очень хороши, разумнее не спешить. Богатые наследницы охотнее отдают руку и сердце королю, восседающему на троне, нежели изгнаннику, который всю жизнь может прожить в тщетной надежде обрести утерянную его отцом корону.
Мадемуазель небрежно улыбнулась собственному ходу мыслей. Она размышляла о замужестве, но не о браке с юным английским принцем. Генриетта-Мария, слушая рассуждения кокетки, негодовала. Племянница явно мечтала выйти замуж, но не за кого-нибудь, а за своего царствующего кузена, короля Франции.
Людовик XIV, твердо решила для себя Генриетта-Мария, должен быть предназначен другой — а именно, ее дочери Генриетте.
Принцесса Генриетта — она вновь стала Генриеттой с момента возвращения к матери — сразу полюбила брата, стоило ему войти в детскую, где девочка находилась в обществе наставницы леди Далкейт, исхудавшей и бледной после перенесенной болезни, только что с удивлением узнавшей, что вся Франция чествует ее как героиню. Леди Далкейт, женщина серьезная и трезвая, не была расположена наслаждаться похвалой. Она поняла, что королева решила воспитывать ребенка в католической вере, а это противоречило воле короля Англии и его народа. Беспокойство было тем более сильным, что Анна ощущала свою косвенную причастность к новообращению девочки, поскольку именно она доставила малышку к матери.
Но крошка-принцесса не могла знать, какие баталии разыгрываются вокруг нее. Она знала, что у нее есть брат, которого она полюбила, как только он взял ее на руки и сказал, что помнит совсем-совсем маленькой.» Чарлз! Дорогой Чарлз!»— звала она тоненьким детским голоском, а он ласково называл ее своей маленькой сестренкой.» Но, — добавлял он, — Генриетта — слишком длинное имя для такого человечка, а они, как я слышал, хотят прибавить к твоему имени «Анна»в знак уважения к матери Людовика. Это уже чересчур. Моя кисонька… любимая моя, ты будешь моей Минеттой «.
— Минетта? — повторила девочка с восхищением.
— Это имя, которым буду называть тебя я и никто больше, и о нем будем знать только я и ты, моя сестренка.
— Минетта! — кричала она радостно. — Я Минетта! Минетта Чарлза!
Он поцеловал ее и разрешил потаскать себя за длинные темные кудри.
— Уж не знаю, когда снова увижу тебя, Минетта, — говорил он. — Допускаю, что, может быть, и никогда.
— Ты такой большой для брата, — замечала она.
— Это потому, что я самый старший. Мне было целых четырнадцать лет, когда ты родилась.
Она не все поняла и, засмеявшись, прижала его руку к своему маленькому тельцу, чтобы показать, как сильно его любит.
Он в ответ крепко обнял сестру. Как это замечательно быть с кем-то одной плоти и крови. Повторится ли вновь такая встреча, будет ли когда-нибудь вся семья в сборе, в этом он сильно сомневался. Он был еще мальчиком, но вместе с отцом участвовал в бою и знал, что события развиваются не в их пользу. Тихий, даже робкий, он предпочитал общество женщин, но не таких надменных, как его кузина мадемуазель де Монпансье, ему нравились девушки более безыскусные, в первую очередь те, которым он сам нравился, а он нравился, поскольку, не будучи красавцем, излучал обаяние.
Особенную робость принц испытывал здесь, во Франции, потому что знал, что над его французским произношением смеются. Чарлз первый был готов посмеяться над своим ужасным акцентом и никогда не пытался строить из себя человека более образованного, чем есть на самом деле, но все же он был слишком юн и слишком неуверен в себе, чтобы спокойно воспринимать иронические намеки в свой адрес. Он ни на минуту не забывал, что является наследником без престола и зыбкость будущего заставляла его быть особенно осторожным.
Тем более чудесно было находиться в обществе нежной и привязанной к нему крохи-сестренки, хрупкой, необыкновенно хорошенькой девочки с живыми, умными глазами Стюартов. До чего же хорошо иметь семью, решил Чарлз.
Чтобы побыть в обществе сестры, он убежал от своего компаньона и кузена принца Руперта, который отменно говорил по-французски и слыл отличным воякой, несмотря на поражение при Марстонской пустоши; убежал от матери с ее нескончаемыми жалобами и наставлениями о том, что ему следует ухаживать за кузиной, мадемуазель Монпансье.
— Я люблю тебя, сестренка, — шептал он, — и люблю гораздо сильнее, чем эту заносчивую мадемуазель.
— Чарлз, — пролепетала малышка, подергав его за волосы и убедившись, что кудри как заколдованные ложатся на прежнее место, — ты останешься со мной, Чарлз?
— Мне скоро придется уехать, Минетта.
— Нет! Минетта говорить» нет «! Он коснулся ее щеки.
— Что же, приказы Минетты надлежит выполнять!
Леди Далкейт вышла, оставив их двоих. Принц ей очень нравился и ее искренне радовала привязанность брата и сестры. Она подумала: может быть, удастся поговорить с ним о религиозных наставлениях ей? Он ведь знает волю своего отца. Но как пойти против королевы? Как можно сплетничать с принцем о его матери? Мальчик еще слишком юн для таких разговоров. Придется ждать. Если бы знать, что случится дальше?
— Ты был когда-нибудь маленьким? — спросила Генриетта брата, когда они остались одни.
— Да, я был маленьким, и при этом таким некрасивым, что даже мама стыдилась меня. Я был очень напыщенный, поэтому все думали, что я очень умный. Дорогая сестренка, если ты чего-то не знаешь по невежеству, смолчи, и сойдешь за умную. Все сочтут тебя глубокомысленной особой.
Генриетта не понимала, что имел в виду брат, но смеялась вместе с ним, и смех был полон радости. Он говорил с ней так, как не мог говорить с другими. Говорил о юности, об Англии, где когда-то был самой важной особой среди всех маленьких мальчиков, о том, как они играли с братом Джеймсом и сестрой Мэри в прятки: в промозглые, дождливые дни — в огромных залах Гэмптон Корта и Уайтхолла, а в хорошую погоду — в дворцовых садах, где прятались среди деревьев и незаметно крались друг за другом по аллеям аккуратно постриженных тисов. А больше всего на свете он любил смотреть на корабли, плывущие по реке, и, по его словам, целыми часами валялся на траве в Гринвиче, наблюдая за судами, которые проходили мимо с поднятыми парусами.
— Но, Минетта, ты же ничего не понимаешь в этих вещах, а я как дурак говорю и говорю с тобой, и все потому, что на деле я говорю сам с собой, а это очень глупо. От таких разговоров начинаешь себя жалеть, а жалость к себе — ужасная вещь, Минетта, это меч, погруженный в собственное тело, человек чуть поворачивает лезвие в ране и упивается болью, и это чистой воды безумство.
Он замолчал, потом улыбнулся ей.
— Еще, еще! — закричала принцесса.
— Ах, моя маленькая Минетта, что с нами станется… Каков будет наш конец?
Но не в его натуре было долго пребывать в унынии. Не веря в победу отца, он все-таки смотрел в будущее с беспечностью юноши. Он умел радоваться мгновению, а в данный момент он открыл, что у него замечательная сестренка, и что это так здорово — жить семьей.
— Драгоценная моя Минетта, ведь ты же не говоришь мне о том, что нужно отправляться ухаживать за этой гордячкой мадемуазелью, разве не так? Ты смеешься над моей сентиментальной болтовней, как будто она необычайно остроумна. Не удивительно, что я так люблю тебя, милая моя сестричка!
— Минетта тоже любит Чарлза, — сказала она, обвивая руками его шею.
Потом он рассказал ей о мистере Фосетте, который учил его и брата Джеймса стрельбе из лука. В голове промелькнули воспоминания об учителе французского, об учителе чистописания, о наставнике, заставлявшем его читать букварь, вспомнил он и о матери, душившей его своей привязанностью и ежечасно напоминавшей о важности и значительности его положения.» Никогда не забывай, Чарлз, что однажды тебе суждено стать королем Англии. Тебе надлежит быть таким же великим и славным монархом, как твой отец «.
Принц криво усмехнулся. Назвали бы теперь отца великим и славным королем англичане, делавшие все, чтобы избавиться от него? Наступит ли тот момент, когда они будут приветствовать принца Уэльского Чарлза в качестве своего короля — Карла II Стюарта?
— Бедная мама, — сказал он, — у меня такое чувство, что ей никогда не быть счастливой. Она одно из самых незадачливых созданий в этом мире. Как хорошо, что можно говорить с тобой, сестренка, не таясь, потому что ты слишком мала, чтобы понять.
Он поцеловал ее в волосы.
— Ты прелестна, и я люблю тебя. Ты ведь знаешь, мне гораздо приятнее быть с тобой, чем с самыми прекрасными леди двора, или с королем и королевой, или с мамой… в общем, со всеми.
Чтобы позабавить ее, он рассказал о деревяшке, которую всегда брал с собой в постель в ее возрасте.
— Напрасно они старались отобрать ее у меня, потому что я ни за что на свете не расстался бы с нею. Я любил свою деревянную палку и, признаюсь, хранил ее как сокровище, пока однажды ее не забрали у меня силой. Тут я понял, что давно вырос из таких игр. Когда-нибудь, Минетта, я расскажу тебе еще кое-что. Я расскажу о забаве, которая у нас была с братом и сестрой, и о том, как мы думали, что будем вечно смеяться и играть в игры, а потом внезапно стали взрослыми, все в один день. Им было тяжелее пережить это — ведь они моложе меня; Мэри — на год, Джеймс — на четыре, а маленькая Элизабет — на целых пять. Я был старшим, Генри был совсем еще ребенком, а маленькая Минетта даже не числилась в нашем семействе, потому что еще не появилась на свет.
— Минетта не появилась!
— Ты без себя не можешь представить существование мира вообще, правда ведь? Давай поиграем, Минетта! Я утомил тебя разговорами.
— Нет, давай говорить еще, — сказала она. Но тут появилась мадемуазель в сопровождении кузена, принца Руперта.
— Вашей маме не понравится, что вы проводите время в детской, играя с малышкой, — кокетливо сказала мадемуазель. Для себя она решила, что на этого мальчика с туманным будущим не стоит тратить время, но устоять не смогла — при всей молодости и неопытности было в нем что-то, что делало его более интересным, чем кузен Руперт.
— Вам придется простить меня, мадемуазель, — сказал Чарлз, — мой французский слишком убог, чтобы ответить вам на вашем языке.
Она веером ударила его по руке.
— И вам не стыдно, кузен? Вы не говорите по-французски?
— Это все моя нерадивость. Боюсь, я слишком много времени уделял верховой езде и стрельбе, тогда как следовало» учить французский, точно так же как и вы, мадемуазель, несомненно, предпочитали заниматься более приятными делами вместо того, чтобы учить английский.
Руперт перевел, и мадемуазель надулась.
— Что бы вы сказали, Чарлз, если бы я позволила вам нести мои цветы?
— Я бы сказал, что вы очень любезны, — ответил он через Руперта.
— Я бы разрешила проводить меня до кареты.
— Мадемуазель чрезвычайно добра.
— И, пожалуй, вы могли бы подержать лампу, пока я приведу себя в порядок.
— Ради Бога, скажите мадемуазель, что я сражен ее великодушием.
Мадемуазель повернулась к Руперту.
— А это не переводите. Я делаю все это только потому, что мне жаль этого бедного юношу. Я никогда не выйду за него замуж, как этого хочет его мать. Я целюсь выше… много выше!
— Я уверен, — сказал Чарлз, — что слова мадемуазель не лишены здравого смысла.
Руперт улыбнулся, он знал, что принц Уэльский понял каждое слово, и не говорит с мадемуазель по-французски только из застенчивости.
— Скажите ему, — приказала мадемуазель, — что он может прийти в мои апартаменты и сидеть возле моих ног, пока я буду беседовать со служанкой.
Когда Руперт перевел, Чарлз ответил:
— Мадемуазель невероятно великодушна, но у меня важное свидание с леди.
— Леди? — воскликнула мадемуазель.
— С моей маленькой сестрой, мадемуазель. С моей подружкой Минеттой.
Генриетта почувствовала, что прекрасная гостья недоброжелательно относится к ее брату.
— Уходите! — сказала она. — Вы не нравитесь Минетте!
— Я понимаю, — сказала мадемуазель, — девочка еще мала, но ее стоит поучить правилам хорошего тона. Ее следовало бы хорошенько высечь.
Услышав слово «высечь», Генриетта обхватила брата и с плачем уткнулась в его плечо.
— Никто тебя не обидит, Минетта, — сказал тот. — Никто тебя пальцем не тронет, пока Чарлз с тобой.
Мадемуазель засмеялась и, поднявшись, приказала Руперту проводить ее.
— Оставим мальчика играть с сестренкой, — сказала она. — В конце концов, он всего лишь мальчишка, и, совершенно очевидно, еще не вырос из детских забав.
Стоило им уйти, как на Минетту и ее брата вновь напало безудержное веселье.
Что ни день они были вместе, что ни день он приходил и разговаривал с ней, и хотя она далеко не все понимала из того, что он говорил, она знала, что он любит ее так же, как и она его.
Ей и в голову не приходило, что когда-нибудь все может измениться, пока однажды он не пришел к ней и не сказал, с грустью поцеловав:
— Минетта, мы всегда будем любить друг друга.
На следующий день он не пришел. Она с негодованием спросила, где Чарлз, и ей ответили, что он уехал. Она мучилась день и ночь, не ела, плохо спала, ей так хотелось, чтобы он вернулся.
Мама ласково обнимала ее.
— Мое дорогое дитя, ты еще очень мала, но есть вещи, которые необходимо знать и тебе. Твой отец сражается с плохими людьми, и твой брат поехал к нему на помощь. Потом, когда они победят плохих людей, мы все вернемся домой, и у тебя будет не один, а целых три брата, а кроме того еще и сестра.
— Не хочу трех братьев, — рыдала Генриетта. — Минетта хочет Чарлза.
И все последующие дни во дворце Сен-Жермен она оставалась печальной. Если бы кто-то спросил ее, отчего она такая грустная, она бы ответила:
«Хочу Чарлза». Все дни напролет она сидела на коленках у окна, высматривая его, ей казалось, что она ждет брата годы, но при этом она ни на час не забывала его.
Принцесса Генриетта лежала в постели в покоях Луврского дворца. Мать сидела у кровати, накинув на плечи три шали, надев на руки толстые перчатки. Погода стояла морозная, январская, и за стенами Лувра на узких парижских улочках французы сражались с французами. В стране полыхала гражданская война, именуемая Фрондой.
Маленькая Генриетта, которой исполнилось четыре года, дрожала от холода, и мать ее тоже дрожала, но к холоду примешивались иные причины. Как обмолвилась ее подруга мадам де Мотвиль, в этом году взошла несчастливая звезда для монархов.
Генриетта-Мария не особо вслушивалась в леденящие душу крики, то и дело доносившиеся сквозь стекла, мыслями она была в стране своего мужа, там, за Ла-Маншем, потому что король Англии стал узником парламента и теперь ждал суда. Она молилась о том, чтобы ей позволили свидеться с ним, но получила отказ. В случае приезда в Англию, — так ей было сказано, — она сядет на скамью подсудимых вместе с мужем, ибо парламент полагает, что на ней не меньше, чем на короле, лежит вина за преступление, именуемое Государственной Изменой.
Что происходит в Англии? Об этом ей было известно мало, поскольку немногим посыльным удавалось добраться до нее через охваченную гражданской войной Францию. Она попеременно осыпала упреками себя и других. То она негодовала на себя за то, что погубила не только собственную жизнь, но и жизнь мужа и детей, но тут же роптала на злодея Кромвеля и его разбойников-парламентариев, принесших столько несчастий ее семье.
И вот она, королева Англии, сидит без пищи и тепла в огромном пустом дворце, одна с ребенком на руках, с воспитательницей, отцом Сиприеном и парой слуг, которые страдают не меньше ее.
Трое ее детей были узниками парламента:
Джеймс, Элизабет и Генри. Мэри, слава Богу, удачно вышла замуж за иностранного монарха еще до того, как ситуация в стране вышла из-под контроля, и теперь смогла предоставить убежище брату Чарлзу и всем, кто смог ускользнуть. В эти тяжелые дни Мэри старалась помочь своей семье.
По приезду во Францию Генриетта-Мария поначалу держалась высокомерно, но мало-помалу пришлось сбросить спесь. К тому же она осталась без драгоценностей и серебра: пришлось послать все, что было, мужу в Англию. Если когда-то своим легкомыслием она в немалой степени способствовала падению мужа, то по крайней мере теперь она от всего сердца хотела помочь ему. Только сейчас, в разлуке, она поняла, как сильно любит этого честного и славного человека, лучшего из мужей и отцов, пусть даже при этом не самого мудрого из королей. А на какую помощь со стороны французских родственников она могла рассчитывать сейчас? Королевской семье пришлось покинуть Париж, маленький король заботами матери королевы был переправлен в Сен-Жермен, где оба они оставались весь период осады Парижа. Мадемуазель де Монпансье приняла сторону бунтовщиков-фрондеров, что для нее очень характерно: чего не сделаешь, чтобы привлечь к себе внимание! Поистине зловещая звезда зажглась в этом году на небе! Генриетта-Мария тщетно заклинала мадемуазель подумать, что она делает, но частенько сама задумывалась, не совершает ли она глупость, разделяя позицию королевы Анны. Ей трудно было усвоить, что жизнь и в той и в другой стране ушла далеко вперед, их народы по-новому начали смотреть на вещи, будущее открывало новые перспективы. Стюарты оказались столь же автократичны, как и Тюдоры, но не чувствовали настроения народа, а именно это чутье лежало в основе популярности, завоеванной великими монархами из династии Тюдоров — Генрихом VIII и Елизаветой I. Простой люд уже отказывался признавать священное право королей управлять всем; еще живы были те, кто помнил мятежи баронов в предшествующем столетии. Народ хотел вернуться к тем временам, когда власть короля была ограничена. Но как легко рассуждать о просчетах задним числом и, оглядываясь назад, говорить: если бы сделать так, то ничего бы и не было! Если бы Карл I и Генриетта-Мария не делали ошибок, они бы и сейчас благополучно царствовали в Англии и жили вместе в счастии и довольстве.
Но все повторялось в другой стране и с другой королевой — Анной Австрийской, королевой-матерью Франции. Мазарини и королева-регентша задавили народ непосильными налогами, и тот наглядно продемонстрировал, что эра безмятежной веры в право монархов управлять своими подданными кончилась. Франция разделилась на две части. Анна, такая же легкомысленная, как и Генриетта-Мария и столь же не от мира сего, в лицо смеялась Полю де Гонди, коадьютору Парижа, и поощряла насмешки других в адрес этого денди, чьи привычки плохо соотносились с сутаной, которую он носил как представитель церкви. Поль де Гонди, будучи сильной личностью, объявил, что хочет править Парижем и приготовился всерьез приступить к осуществлению своей мечты.
В конце июля, в разгар летней жары, парижане бросились баррикадировать улицы как раз напротив тех окон, перед которыми сидела сейчас английская королева и ее дочь. Огромные бочки, набитые землей и поставленные в ряд, перегородили проходы с дворцовой площади на узкие улочки. На охрану заграждений были откомандированы люди. Все это напоминало знаменитую «ночь баррикад» прошлого столетия, да и, собственно, являлось ее отголоском.
Война — «Фронда»— началась. Название представляло из себя типичный образчик чисто парижского юмора. Перед самым началом событий был принят закон, запрещавший парням-малолеткам околачиваться на улицах города и метать друг в друга камни при помощи популярных в то время рогаток и пращей, по-французски именуемых «фронда». Такие игрища не раз и не два заканчивались для их участников плачевно и давно вызывали беспокойство в обществе. Во время горячего обсуждения в парижском парламенте налогов, навязываемых ненавистным фаворитом королевы-матери, кардиналом Мазарини, президент парламента призвал собравшихся обратить внимание на условия, выдвигаемые Мазарини. Сын президента Башомон, слывший в Париже человеком светлого ума, заявил, что, когда придет его очередь говорить, он с удовольствием расстреляет из пращи оппонентов своего отца. Красное словечко было немедленно подхвачено, и прозвище «фрондер» прилипло к тем, кто выступал с критикой двора.
И вот теперь Париж был в опасности, и престол грозил обрушиться, как это уже произошло в соседней Англии. Пенсия Генриетты-Марии не выплачивалась с начала войны; у нее были на исходе запасы еды и топлива, а теперь, когда против нее ополчилась и зима, приходилось страдать от отсутствия элементарных удобств. И все же, успокаивая сейчас дочку, обнимая и прижимая к себе в попытке согреть, она думала не о том, что происходит за окнами, а о муже, которому предстояло предстать перед судом в Лондоне.
— Мама, — сказала маленькая принцесса, — мне холодно.
— Да, малышка, сейчас холодно, но, может быть, скоро мы согреемся.
— А мы не можем разжечь камин?
— Дорогая моя, нам его нечем топить.
— Я голодна, мама.
— Да, мы все голодны, драгоценная моя. Принцесса начала всхлипывать — она была не в силах понять, что происходит.
— О, Святая дева Мария, — пробормотала королева. — Как там Карл?
В комнату вошла Анна Дуглас, после смерти свекра получившая титул леди Мортон. Губы у нее посинели, прекрасные руки покрылись пятнами от мороза.
— Что случилось, Анна? — спросила королева.
— Мадам, месье коадьютор хочет видеть вас.
— Что ему нужно?
— Он хочет сказать об этом лично.
В дверях показался Поль де Гонди. Время было неподходящее для соблюдения церемониала, но он стал хозяином Парижа.
Но он пришел не как враг.
Коадьютор поклонился королеве, и та взглянула в лицо человека, ставшего на время королем Парижа. Это было лицо распутника, но человека, сильного духом. Полю де Гонди, с рожденья мечтавшему о власти над всем миром, с детства была уготована стезя служителя церкви, ведь его дядя был архиепископом парижским, и Полю предстояло со временем занять его место. Но юноша, не питавший слабости к духовной жизни, всячески пытался засвидетельствовать непригодность к ней беспрерывными кутежами и дуэлями. Убедившись в невозможности избежать посвящения в чин архиепископа, он решил сделаться образованным человеком, чтобы управлять Францией на манер Ришелье. Для начала он постарался взять верховенство над парижской чернью и, осуществив свое начинание, оказался в положении человека, облеченного властью.
Мадемуазель де Монпансье, известная в стране не иначе как мадемуазель французского двора, приходилась Генриетте-Марии племянницей: она была дочерью брата королевы Гастона, графа Орлеанского. К сожалению, мадемуазель сильно задирала нос. Богатейшая из наследниц Европы, кузина юного короля Людовика XIV, она считала себя ко всему прочему еще и неотразимой красавицей, и хотя ухаживания принца Уэльского — пока, правда, в лице его матери — льстили девушке, но она не показывала виду и предпочитала держаться с равнодушием.
Вот и сейчас она небрежно расправила оборки роскошного парчового наряда, подчеркивающего ее великолепную фигуру, и каждый ее жест говорил: она обворожительна, молочно-розовый цвет ее лица восхитителен, а пышные светлые волосы и вовсе бесподобны. Для королевы не были секретом претензии племянницы слыть не только богатейшей наследницей, но и красивейшей девушкой Франции, и сейчас, воочию наблюдая ее замашки, Генриетта-Мария почувствовала, как закипает в душе бунтарский дух, миниатюрные ручки сжимаются в кулаки, а изящная ножка вот-вот готова топнуть.
— Мой сын скоро будет с нами, — сказала королева, сдержав себя. — Я с таким нетерпением жду этого дня.
— Ах, драгоценнейшая тетя, как это, вероятно, прекрасно в вашем положении изгнанницы, томящейся в чужой стране, узнать, что семья ваша ускользнула из рук этих варваров-мужланов.
— В чужой стране? — воскликнула королева. — Мадемуазель, я родилась в этой стране. Я любимая дочь покойного короля Франции.
— Какая жалость, что он умер, так и не увидев вас, — с ядом в голосе сказала мадемуазель.
— Ах! Его смерть была величайшей трагедией для страны. Я закипаю негодованием всякий раз, когда прохожу по Рю де ля Ферроньери, где сумасшедший монах пронзил его сердце кинжалом.
— Драгоценная тетя, вы так сильно переживаете по поводу того, что быльем поросло, хотя у вас столько поводов для переживаний сейчас.
Генриетта-Мария с раздражением взглянула на племянницу. Мадемуазель, надо отдать ей должное, умела наносить удар в самое больное место. Сейчас эта надменная юная красавица напоминала тете, что она, кузина короля, дочь монсеньора Франции — старшего брата короля, проявляла прямо-таки неслыханную любезность, тратя свое драгоценное время на беседу с бедной тетушкой-изгнанницей.
Когда это было необходимо, Генриетта-Мария умела подавить гнев.
— Мой сын очень вырос, он уже совсем мужчина. Говорят, он поразительно похож на своего деда — моего отца.
— Только внешне, надо полагать, ваше величество. Ваш отец, наш великий король Генрих IV, был не только величайшим из королей, но, как всем известно, и величайшим любовником Франции.
— Мой сын тоже будет любить глубоко и со всей страстью души. Есть в нем что-то, что заставляет так думать.
— Остается надеяться, что он не станет по примеру деда источником страданий для своей жены и не будет заводить такое же бесчисленное количество любовниц.
— О, нет, ведь в нем течет и отцовская кровь, а более благородного, более преданного человека, чем мой Карл, невозможно себе представить. Мне, его жене, вы-то уж можете поверить!
— Если так, то вам, дорогая тетя, и в самом деле невероятно повезло с мужем. Когда я стану выбирать мужа, я тоже буду искать в нем прежде всего такое качество, как верность.
— Ваша красота любого заставит быть верным.
— Только не такого человека, как ваш отец, мадам. Он изменил бы самой Венере. И коли ваш сын так похож на него…
— Фи, мадемуазель, он же еще мальчик!
— Юный настолько, что ему еще не время думать о женитьбе?
— Принц никогда не бывает слишком молод для брака.
— А может, пока дела у него не очень хороши, разумнее не спешить. Богатые наследницы охотнее отдают руку и сердце королю, восседающему на троне, нежели изгнаннику, который всю жизнь может прожить в тщетной надежде обрести утерянную его отцом корону.
Мадемуазель небрежно улыбнулась собственному ходу мыслей. Она размышляла о замужестве, но не о браке с юным английским принцем. Генриетта-Мария, слушая рассуждения кокетки, негодовала. Племянница явно мечтала выйти замуж, но не за кого-нибудь, а за своего царствующего кузена, короля Франции.
Людовик XIV, твердо решила для себя Генриетта-Мария, должен быть предназначен другой — а именно, ее дочери Генриетте.
Принцесса Генриетта — она вновь стала Генриеттой с момента возвращения к матери — сразу полюбила брата, стоило ему войти в детскую, где девочка находилась в обществе наставницы леди Далкейт, исхудавшей и бледной после перенесенной болезни, только что с удивлением узнавшей, что вся Франция чествует ее как героиню. Леди Далкейт, женщина серьезная и трезвая, не была расположена наслаждаться похвалой. Она поняла, что королева решила воспитывать ребенка в католической вере, а это противоречило воле короля Англии и его народа. Беспокойство было тем более сильным, что Анна ощущала свою косвенную причастность к новообращению девочки, поскольку именно она доставила малышку к матери.
Но крошка-принцесса не могла знать, какие баталии разыгрываются вокруг нее. Она знала, что у нее есть брат, которого она полюбила, как только он взял ее на руки и сказал, что помнит совсем-совсем маленькой.» Чарлз! Дорогой Чарлз!»— звала она тоненьким детским голоском, а он ласково называл ее своей маленькой сестренкой.» Но, — добавлял он, — Генриетта — слишком длинное имя для такого человечка, а они, как я слышал, хотят прибавить к твоему имени «Анна»в знак уважения к матери Людовика. Это уже чересчур. Моя кисонька… любимая моя, ты будешь моей Минеттой «.
— Минетта? — повторила девочка с восхищением.
— Это имя, которым буду называть тебя я и никто больше, и о нем будем знать только я и ты, моя сестренка.
— Минетта! — кричала она радостно. — Я Минетта! Минетта Чарлза!
Он поцеловал ее и разрешил потаскать себя за длинные темные кудри.
— Уж не знаю, когда снова увижу тебя, Минетта, — говорил он. — Допускаю, что, может быть, и никогда.
— Ты такой большой для брата, — замечала она.
— Это потому, что я самый старший. Мне было целых четырнадцать лет, когда ты родилась.
Она не все поняла и, засмеявшись, прижала его руку к своему маленькому тельцу, чтобы показать, как сильно его любит.
Он в ответ крепко обнял сестру. Как это замечательно быть с кем-то одной плоти и крови. Повторится ли вновь такая встреча, будет ли когда-нибудь вся семья в сборе, в этом он сильно сомневался. Он был еще мальчиком, но вместе с отцом участвовал в бою и знал, что события развиваются не в их пользу. Тихий, даже робкий, он предпочитал общество женщин, но не таких надменных, как его кузина мадемуазель де Монпансье, ему нравились девушки более безыскусные, в первую очередь те, которым он сам нравился, а он нравился, поскольку, не будучи красавцем, излучал обаяние.
Особенную робость принц испытывал здесь, во Франции, потому что знал, что над его французским произношением смеются. Чарлз первый был готов посмеяться над своим ужасным акцентом и никогда не пытался строить из себя человека более образованного, чем есть на самом деле, но все же он был слишком юн и слишком неуверен в себе, чтобы спокойно воспринимать иронические намеки в свой адрес. Он ни на минуту не забывал, что является наследником без престола и зыбкость будущего заставляла его быть особенно осторожным.
Тем более чудесно было находиться в обществе нежной и привязанной к нему крохи-сестренки, хрупкой, необыкновенно хорошенькой девочки с живыми, умными глазами Стюартов. До чего же хорошо иметь семью, решил Чарлз.
Чтобы побыть в обществе сестры, он убежал от своего компаньона и кузена принца Руперта, который отменно говорил по-французски и слыл отличным воякой, несмотря на поражение при Марстонской пустоши; убежал от матери с ее нескончаемыми жалобами и наставлениями о том, что ему следует ухаживать за кузиной, мадемуазель Монпансье.
— Я люблю тебя, сестренка, — шептал он, — и люблю гораздо сильнее, чем эту заносчивую мадемуазель.
— Чарлз, — пролепетала малышка, подергав его за волосы и убедившись, что кудри как заколдованные ложатся на прежнее место, — ты останешься со мной, Чарлз?
— Мне скоро придется уехать, Минетта.
— Нет! Минетта говорить» нет «! Он коснулся ее щеки.
— Что же, приказы Минетты надлежит выполнять!
Леди Далкейт вышла, оставив их двоих. Принц ей очень нравился и ее искренне радовала привязанность брата и сестры. Она подумала: может быть, удастся поговорить с ним о религиозных наставлениях ей? Он ведь знает волю своего отца. Но как пойти против королевы? Как можно сплетничать с принцем о его матери? Мальчик еще слишком юн для таких разговоров. Придется ждать. Если бы знать, что случится дальше?
— Ты был когда-нибудь маленьким? — спросила Генриетта брата, когда они остались одни.
— Да, я был маленьким, и при этом таким некрасивым, что даже мама стыдилась меня. Я был очень напыщенный, поэтому все думали, что я очень умный. Дорогая сестренка, если ты чего-то не знаешь по невежеству, смолчи, и сойдешь за умную. Все сочтут тебя глубокомысленной особой.
Генриетта не понимала, что имел в виду брат, но смеялась вместе с ним, и смех был полон радости. Он говорил с ней так, как не мог говорить с другими. Говорил о юности, об Англии, где когда-то был самой важной особой среди всех маленьких мальчиков, о том, как они играли с братом Джеймсом и сестрой Мэри в прятки: в промозглые, дождливые дни — в огромных залах Гэмптон Корта и Уайтхолла, а в хорошую погоду — в дворцовых садах, где прятались среди деревьев и незаметно крались друг за другом по аллеям аккуратно постриженных тисов. А больше всего на свете он любил смотреть на корабли, плывущие по реке, и, по его словам, целыми часами валялся на траве в Гринвиче, наблюдая за судами, которые проходили мимо с поднятыми парусами.
— Но, Минетта, ты же ничего не понимаешь в этих вещах, а я как дурак говорю и говорю с тобой, и все потому, что на деле я говорю сам с собой, а это очень глупо. От таких разговоров начинаешь себя жалеть, а жалость к себе — ужасная вещь, Минетта, это меч, погруженный в собственное тело, человек чуть поворачивает лезвие в ране и упивается болью, и это чистой воды безумство.
Он замолчал, потом улыбнулся ей.
— Еще, еще! — закричала принцесса.
— Ах, моя маленькая Минетта, что с нами станется… Каков будет наш конец?
Но не в его натуре было долго пребывать в унынии. Не веря в победу отца, он все-таки смотрел в будущее с беспечностью юноши. Он умел радоваться мгновению, а в данный момент он открыл, что у него замечательная сестренка, и что это так здорово — жить семьей.
— Драгоценная моя Минетта, ведь ты же не говоришь мне о том, что нужно отправляться ухаживать за этой гордячкой мадемуазелью, разве не так? Ты смеешься над моей сентиментальной болтовней, как будто она необычайно остроумна. Не удивительно, что я так люблю тебя, милая моя сестричка!
— Минетта тоже любит Чарлза, — сказала она, обвивая руками его шею.
Потом он рассказал ей о мистере Фосетте, который учил его и брата Джеймса стрельбе из лука. В голове промелькнули воспоминания об учителе французского, об учителе чистописания, о наставнике, заставлявшем его читать букварь, вспомнил он и о матери, душившей его своей привязанностью и ежечасно напоминавшей о важности и значительности его положения.» Никогда не забывай, Чарлз, что однажды тебе суждено стать королем Англии. Тебе надлежит быть таким же великим и славным монархом, как твой отец «.
Принц криво усмехнулся. Назвали бы теперь отца великим и славным королем англичане, делавшие все, чтобы избавиться от него? Наступит ли тот момент, когда они будут приветствовать принца Уэльского Чарлза в качестве своего короля — Карла II Стюарта?
— Бедная мама, — сказал он, — у меня такое чувство, что ей никогда не быть счастливой. Она одно из самых незадачливых созданий в этом мире. Как хорошо, что можно говорить с тобой, сестренка, не таясь, потому что ты слишком мала, чтобы понять.
Он поцеловал ее в волосы.
— Ты прелестна, и я люблю тебя. Ты ведь знаешь, мне гораздо приятнее быть с тобой, чем с самыми прекрасными леди двора, или с королем и королевой, или с мамой… в общем, со всеми.
Чтобы позабавить ее, он рассказал о деревяшке, которую всегда брал с собой в постель в ее возрасте.
— Напрасно они старались отобрать ее у меня, потому что я ни за что на свете не расстался бы с нею. Я любил свою деревянную палку и, признаюсь, хранил ее как сокровище, пока однажды ее не забрали у меня силой. Тут я понял, что давно вырос из таких игр. Когда-нибудь, Минетта, я расскажу тебе еще кое-что. Я расскажу о забаве, которая у нас была с братом и сестрой, и о том, как мы думали, что будем вечно смеяться и играть в игры, а потом внезапно стали взрослыми, все в один день. Им было тяжелее пережить это — ведь они моложе меня; Мэри — на год, Джеймс — на четыре, а маленькая Элизабет — на целых пять. Я был старшим, Генри был совсем еще ребенком, а маленькая Минетта даже не числилась в нашем семействе, потому что еще не появилась на свет.
— Минетта не появилась!
— Ты без себя не можешь представить существование мира вообще, правда ведь? Давай поиграем, Минетта! Я утомил тебя разговорами.
— Нет, давай говорить еще, — сказала она. Но тут появилась мадемуазель в сопровождении кузена, принца Руперта.
— Вашей маме не понравится, что вы проводите время в детской, играя с малышкой, — кокетливо сказала мадемуазель. Для себя она решила, что на этого мальчика с туманным будущим не стоит тратить время, но устоять не смогла — при всей молодости и неопытности было в нем что-то, что делало его более интересным, чем кузен Руперт.
— Вам придется простить меня, мадемуазель, — сказал Чарлз, — мой французский слишком убог, чтобы ответить вам на вашем языке.
Она веером ударила его по руке.
— И вам не стыдно, кузен? Вы не говорите по-французски?
— Это все моя нерадивость. Боюсь, я слишком много времени уделял верховой езде и стрельбе, тогда как следовало» учить французский, точно так же как и вы, мадемуазель, несомненно, предпочитали заниматься более приятными делами вместо того, чтобы учить английский.
Руперт перевел, и мадемуазель надулась.
— Что бы вы сказали, Чарлз, если бы я позволила вам нести мои цветы?
— Я бы сказал, что вы очень любезны, — ответил он через Руперта.
— Я бы разрешила проводить меня до кареты.
— Мадемуазель чрезвычайно добра.
— И, пожалуй, вы могли бы подержать лампу, пока я приведу себя в порядок.
— Ради Бога, скажите мадемуазель, что я сражен ее великодушием.
Мадемуазель повернулась к Руперту.
— А это не переводите. Я делаю все это только потому, что мне жаль этого бедного юношу. Я никогда не выйду за него замуж, как этого хочет его мать. Я целюсь выше… много выше!
— Я уверен, — сказал Чарлз, — что слова мадемуазель не лишены здравого смысла.
Руперт улыбнулся, он знал, что принц Уэльский понял каждое слово, и не говорит с мадемуазель по-французски только из застенчивости.
— Скажите ему, — приказала мадемуазель, — что он может прийти в мои апартаменты и сидеть возле моих ног, пока я буду беседовать со служанкой.
Когда Руперт перевел, Чарлз ответил:
— Мадемуазель невероятно великодушна, но у меня важное свидание с леди.
— Леди? — воскликнула мадемуазель.
— С моей маленькой сестрой, мадемуазель. С моей подружкой Минеттой.
Генриетта почувствовала, что прекрасная гостья недоброжелательно относится к ее брату.
— Уходите! — сказала она. — Вы не нравитесь Минетте!
— Я понимаю, — сказала мадемуазель, — девочка еще мала, но ее стоит поучить правилам хорошего тона. Ее следовало бы хорошенько высечь.
Услышав слово «высечь», Генриетта обхватила брата и с плачем уткнулась в его плечо.
— Никто тебя не обидит, Минетта, — сказал тот. — Никто тебя пальцем не тронет, пока Чарлз с тобой.
Мадемуазель засмеялась и, поднявшись, приказала Руперту проводить ее.
— Оставим мальчика играть с сестренкой, — сказала она. — В конце концов, он всего лишь мальчишка, и, совершенно очевидно, еще не вырос из детских забав.
Стоило им уйти, как на Минетту и ее брата вновь напало безудержное веселье.
Что ни день они были вместе, что ни день он приходил и разговаривал с ней, и хотя она далеко не все понимала из того, что он говорил, она знала, что он любит ее так же, как и она его.
Ей и в голову не приходило, что когда-нибудь все может измениться, пока однажды он не пришел к ней и не сказал, с грустью поцеловав:
— Минетта, мы всегда будем любить друг друга.
На следующий день он не пришел. Она с негодованием спросила, где Чарлз, и ей ответили, что он уехал. Она мучилась день и ночь, не ела, плохо спала, ей так хотелось, чтобы он вернулся.
Мама ласково обнимала ее.
— Мое дорогое дитя, ты еще очень мала, но есть вещи, которые необходимо знать и тебе. Твой отец сражается с плохими людьми, и твой брат поехал к нему на помощь. Потом, когда они победят плохих людей, мы все вернемся домой, и у тебя будет не один, а целых три брата, а кроме того еще и сестра.
— Не хочу трех братьев, — рыдала Генриетта. — Минетта хочет Чарлза.
И все последующие дни во дворце Сен-Жермен она оставалась печальной. Если бы кто-то спросил ее, отчего она такая грустная, она бы ответила:
«Хочу Чарлза». Все дни напролет она сидела на коленках у окна, высматривая его, ей казалось, что она ждет брата годы, но при этом она ни на час не забывала его.
Принцесса Генриетта лежала в постели в покоях Луврского дворца. Мать сидела у кровати, накинув на плечи три шали, надев на руки толстые перчатки. Погода стояла морозная, январская, и за стенами Лувра на узких парижских улочках французы сражались с французами. В стране полыхала гражданская война, именуемая Фрондой.
Маленькая Генриетта, которой исполнилось четыре года, дрожала от холода, и мать ее тоже дрожала, но к холоду примешивались иные причины. Как обмолвилась ее подруга мадам де Мотвиль, в этом году взошла несчастливая звезда для монархов.
Генриетта-Мария не особо вслушивалась в леденящие душу крики, то и дело доносившиеся сквозь стекла, мыслями она была в стране своего мужа, там, за Ла-Маншем, потому что король Англии стал узником парламента и теперь ждал суда. Она молилась о том, чтобы ей позволили свидеться с ним, но получила отказ. В случае приезда в Англию, — так ей было сказано, — она сядет на скамью подсудимых вместе с мужем, ибо парламент полагает, что на ней не меньше, чем на короле, лежит вина за преступление, именуемое Государственной Изменой.
Что происходит в Англии? Об этом ей было известно мало, поскольку немногим посыльным удавалось добраться до нее через охваченную гражданской войной Францию. Она попеременно осыпала упреками себя и других. То она негодовала на себя за то, что погубила не только собственную жизнь, но и жизнь мужа и детей, но тут же роптала на злодея Кромвеля и его разбойников-парламентариев, принесших столько несчастий ее семье.
И вот она, королева Англии, сидит без пищи и тепла в огромном пустом дворце, одна с ребенком на руках, с воспитательницей, отцом Сиприеном и парой слуг, которые страдают не меньше ее.
Трое ее детей были узниками парламента:
Джеймс, Элизабет и Генри. Мэри, слава Богу, удачно вышла замуж за иностранного монарха еще до того, как ситуация в стране вышла из-под контроля, и теперь смогла предоставить убежище брату Чарлзу и всем, кто смог ускользнуть. В эти тяжелые дни Мэри старалась помочь своей семье.
По приезду во Францию Генриетта-Мария поначалу держалась высокомерно, но мало-помалу пришлось сбросить спесь. К тому же она осталась без драгоценностей и серебра: пришлось послать все, что было, мужу в Англию. Если когда-то своим легкомыслием она в немалой степени способствовала падению мужа, то по крайней мере теперь она от всего сердца хотела помочь ему. Только сейчас, в разлуке, она поняла, как сильно любит этого честного и славного человека, лучшего из мужей и отцов, пусть даже при этом не самого мудрого из королей. А на какую помощь со стороны французских родственников она могла рассчитывать сейчас? Королевской семье пришлось покинуть Париж, маленький король заботами матери королевы был переправлен в Сен-Жермен, где оба они оставались весь период осады Парижа. Мадемуазель де Монпансье приняла сторону бунтовщиков-фрондеров, что для нее очень характерно: чего не сделаешь, чтобы привлечь к себе внимание! Поистине зловещая звезда зажглась в этом году на небе! Генриетта-Мария тщетно заклинала мадемуазель подумать, что она делает, но частенько сама задумывалась, не совершает ли она глупость, разделяя позицию королевы Анны. Ей трудно было усвоить, что жизнь и в той и в другой стране ушла далеко вперед, их народы по-новому начали смотреть на вещи, будущее открывало новые перспективы. Стюарты оказались столь же автократичны, как и Тюдоры, но не чувствовали настроения народа, а именно это чутье лежало в основе популярности, завоеванной великими монархами из династии Тюдоров — Генрихом VIII и Елизаветой I. Простой люд уже отказывался признавать священное право королей управлять всем; еще живы были те, кто помнил мятежи баронов в предшествующем столетии. Народ хотел вернуться к тем временам, когда власть короля была ограничена. Но как легко рассуждать о просчетах задним числом и, оглядываясь назад, говорить: если бы сделать так, то ничего бы и не было! Если бы Карл I и Генриетта-Мария не делали ошибок, они бы и сейчас благополучно царствовали в Англии и жили вместе в счастии и довольстве.
Но все повторялось в другой стране и с другой королевой — Анной Австрийской, королевой-матерью Франции. Мазарини и королева-регентша задавили народ непосильными налогами, и тот наглядно продемонстрировал, что эра безмятежной веры в право монархов управлять своими подданными кончилась. Франция разделилась на две части. Анна, такая же легкомысленная, как и Генриетта-Мария и столь же не от мира сего, в лицо смеялась Полю де Гонди, коадьютору Парижа, и поощряла насмешки других в адрес этого денди, чьи привычки плохо соотносились с сутаной, которую он носил как представитель церкви. Поль де Гонди, будучи сильной личностью, объявил, что хочет править Парижем и приготовился всерьез приступить к осуществлению своей мечты.
В конце июля, в разгар летней жары, парижане бросились баррикадировать улицы как раз напротив тех окон, перед которыми сидела сейчас английская королева и ее дочь. Огромные бочки, набитые землей и поставленные в ряд, перегородили проходы с дворцовой площади на узкие улочки. На охрану заграждений были откомандированы люди. Все это напоминало знаменитую «ночь баррикад» прошлого столетия, да и, собственно, являлось ее отголоском.
Война — «Фронда»— началась. Название представляло из себя типичный образчик чисто парижского юмора. Перед самым началом событий был принят закон, запрещавший парням-малолеткам околачиваться на улицах города и метать друг в друга камни при помощи популярных в то время рогаток и пращей, по-французски именуемых «фронда». Такие игрища не раз и не два заканчивались для их участников плачевно и давно вызывали беспокойство в обществе. Во время горячего обсуждения в парижском парламенте налогов, навязываемых ненавистным фаворитом королевы-матери, кардиналом Мазарини, президент парламента призвал собравшихся обратить внимание на условия, выдвигаемые Мазарини. Сын президента Башомон, слывший в Париже человеком светлого ума, заявил, что, когда придет его очередь говорить, он с удовольствием расстреляет из пращи оппонентов своего отца. Красное словечко было немедленно подхвачено, и прозвище «фрондер» прилипло к тем, кто выступал с критикой двора.
И вот теперь Париж был в опасности, и престол грозил обрушиться, как это уже произошло в соседней Англии. Пенсия Генриетты-Марии не выплачивалась с начала войны; у нее были на исходе запасы еды и топлива, а теперь, когда против нее ополчилась и зима, приходилось страдать от отсутствия элементарных удобств. И все же, успокаивая сейчас дочку, обнимая и прижимая к себе в попытке согреть, она думала не о том, что происходит за окнами, а о муже, которому предстояло предстать перед судом в Лондоне.
— Мама, — сказала маленькая принцесса, — мне холодно.
— Да, малышка, сейчас холодно, но, может быть, скоро мы согреемся.
— А мы не можем разжечь камин?
— Дорогая моя, нам его нечем топить.
— Я голодна, мама.
— Да, мы все голодны, драгоценная моя. Принцесса начала всхлипывать — она была не в силах понять, что происходит.
— О, Святая дева Мария, — пробормотала королева. — Как там Карл?
В комнату вошла Анна Дуглас, после смерти свекра получившая титул леди Мортон. Губы у нее посинели, прекрасные руки покрылись пятнами от мороза.
— Что случилось, Анна? — спросила королева.
— Мадам, месье коадьютор хочет видеть вас.
— Что ему нужно?
— Он хочет сказать об этом лично.
В дверях показался Поль де Гонди. Время было неподходящее для соблюдения церемониала, но он стал хозяином Парижа.
Но он пришел не как враг.
Коадьютор поклонился королеве, и та взглянула в лицо человека, ставшего на время королем Парижа. Это было лицо распутника, но человека, сильного духом. Полю де Гонди, с рожденья мечтавшему о власти над всем миром, с детства была уготована стезя служителя церкви, ведь его дядя был архиепископом парижским, и Полю предстояло со временем занять его место. Но юноша, не питавший слабости к духовной жизни, всячески пытался засвидетельствовать непригодность к ней беспрерывными кутежами и дуэлями. Убедившись в невозможности избежать посвящения в чин архиепископа, он решил сделаться образованным человеком, чтобы управлять Францией на манер Ришелье. Для начала он постарался взять верховенство над парижской чернью и, осуществив свое начинание, оказался в положении человека, облеченного властью.