Страница:
был зачат в давние времена, он являлся сыном всех людей и его мать, не ведая
о тайне, должна была умереть во время родов. И ключ к разгадке плана,
которому подчинялось все его существование, суждено было Пабло найти без
какого-либо явления высших сил однажды будничным утром, которое мало чем
отличалось от прочих, в бесконечном лабиринте кабинетов Центрального банка,
наполненного обыденным гулом и шумом.
Выйдя на улицу после работы, Пабло взглянул на мир новыми глазами.
Каждому из себе подобных воздавал он безмолвную хвалу. Он видел в людях,
словно они были прозрачны, живую дарохранительницу, и пречистый символ сиял
в них. Всевышний живет и воплощается, в каждом своем создании. С того дня
Пабло стал смотреть на человеческие пороки иначе, чем прежде: из-за ошибки в
дозировке кто-то обретает избыток добродетели, а кто-то оказывается
обделенным. И тогда всеобщий дефицит порождает лживую добродетель, которая
всем представляется злом.
Пабло испытывал великое сострадание к тем, кто не осознал себя
носителем Бога, кто либо позабыл о Нем, либо отверг Его, к тем, кто приносит
Его в жертву своей тленной плоти. Он узрел человечество жаждущее, ищущее
неустанно утраченный архетип. Каждый рожденный может быть спасителем, каждый
умерший -- утраченная надежда. Род человеческий с первых дней своих
составляет всевозможные комбинации, подбирает все мыслимые и немыслимые дозы
божественных частиц, рассеянных по миру. Человечество стыдливо скрывает свои
промахи и упущения, засыпая их землей, и восторженно взирает на каждое новое
жертвоприношение матерей. Великие злодеи мира лишают человечество надежды.
Быть может, перед концом света они испытают последнее разочарование, когда
восторжествует в человеке полностью противоположный архетип, и тогда явится
зверь апокалипсиса, устрашающий всех на протяжении уже многих столетий.
Но Пабло познал: никто не должен терять надежды. Человечество --
бессмертно, ибо в нем живет Бог, и если есть в человеке что-либо
непреходящее -- это сама Божия вечность. Великие катаклизмы, потопы,
землетрясения, война и чума не смогут покончить с человеком. У человечества
никогда не будет лишь одной головы, которую кто-либо смог бы срубить одним
ударом.
Со дня откровения Пабло стал жить новой жизнью. Мелочные дела и заботы
для него перестали существовать. Казалось, обычный -- ежедневный и
еженощный, еженедельный и ежемесячный -- ход времени для Пабло остановился.
Он пожелал жить только в едином мгновении, безмерном и неподвижном, словно
скала посреди вечности. Свое свободное время он посвятил размышлениям и
человечеству. Всякий день его озаряли необыкновенные идеи, и мозг его был
полон сияния. Без какого-либо усилия с его стороны, вселенский дух проникал
в него, он чувствовал себя просветленным и трансцендентальным, словно мощный
весенний напор пробудил молодую листву его бытия. Его мысль парила в
запредельных высотах. Захваченному идеями, витающему в облаках, ему стоило
неимоверных усилий вспомнить на улице, что ступает он все-таки по земле.
Город стал для него другим. Дети и птицы приносили ему благие вести. Краски
казались ярче и сочней, словно все вокруг раскрашено ими мгновение назад.
Пабло нравилось всматриваться подолгу в море и горы. Умиротворенный, смотрел
он на лужайки и родники.
Почему же остальные не хотят разделить с ним эту наивысшую радость? Из
глубины сердца Пабло рассылал всем безмолвные приглашения. Порою восторг,
испытываемый в одиночестве, приносил беспокойство. Весь мир принадлежал ему,
и Пабло трепетал, как ребенок перед огромным подарком, и жаждал наслаждаться
им бесконечно долго. Он посвящал вечера созерцанию большого и прекрасного
дерева или бело-розового облака, что тихо плывет в небесах, или белокурого
ребенка, играющего в мяч на лужайке.
Разумеется, Пабло осознавал: непременное условие его наслаждения -- им
ни с кем нельзя поделиться. Он сравнивал свою нынешнюю жизнь с прежней.
Пустыня, однообразная мертвенная пустыня! И понял: если бы кто-либо принялся
описывать ему, непосвященному, такое видение мира, он остался бы
равнодушным, запредельное было бы для него лишь звуком пустым.
Он не рассказывал никому даже о самом незначительном своем откровении.
Жил в одиночестве, без близких друзей и дальних родственников. Его
нелюдимость и замкнутость помогали ему. Только боялся: тайну перевоплощения
может открыть лицо или глаза вдруг предательски выдадут внутренний свет. По
счастью этого не случилось. И на работе, и дома, и в гостях никто ни разу не
заме-
тил какую-либо перемену в его внутренней жизни, а жизнь внешняя шла
безо всяких изменений.
Иногда какое-либо стороннее воспоминание, не то детское, не то
юношеское, вторгалось вдруг в его память, и требовало дать ему место в
единстве с другими. Пабло нравилось тогда располагать эти воспоминания
вокруг главной идеи, что всецело захватило его, доставляло удовольствие
отыскивать в них некие предзнаменования своего будущего предназначения.
Предзнаменования состояли из маленьких чудесных откровений, и в них
удавалось расшифровывать целые послания, что отправляла сама природа сердцу
каждого человека. Теперь они наполнялись особым значением, и Пабло
выкладывал ими путь своей души, словно белыми камешками. Каждый из них
напоминал о каком-либо счастливом событии, которое он мог оживить по своей
воле и желанию.
В такие моменты божественная частичка, казалось, сообщала душе Пабло
неведомые ранее ощущения, и Пабло пугался. Он прибегал к уже опробованному
смирению, считая себя самым наиничтожнейшим из людей, не достойным быть
носителем Господа, неудачным опытом в бесконечной череде исканий.
Единственное, что он мог пожелать в минуты своих великих амбиций --
жить только мгновением открывшейся истины. Но это казалось ему невозможным и
чрезмерным. Он воспринимал мощный импульс, который, очевидно вслепую,
подталкивает и направляет род человеческий к тому, чтобы вновь и вновь
продолжать поиски в обретении вовеки непрерываемого течения жизни. Эта мощь,
этот триумф, с каждым разом все более длительные, наполняли Пабло
неосознанной надеждой и уверенностью в том, что однажды появится среди людей
существо изначальное и совершенное. Этот день положит конец инстинкту
самосохранения и размножения. Никто из людей будет уже не нужен, они войдут,
исчезая с восторгом, в существо, которое примет их и оправдает все
человечество, все века, тысячелетия невежества, скверны, исканий. Род
человеческий, очищенный ото всех пороков, почит вовеки в лоне своего
создателя. Никто не будет ощущать ни страдания, ни радости: и радости и
страдания сольются в одном бесконечном существе.
Эта счастливая мысль, которая все оправдывала, иногда исчезала и на ее
место заступала противоположная -- она овладевала Пабло и утомляла его.
Прекрасный светозарный сон терял ясность, грозил разрушиться или оборотиться
кошмаром.
Господь, пожалуй, мог бы никогда не возвращать себе свою целостность и
оставаться всегда сокрытым в миллионах темниц -- в существах,
потерявших надежду, каждое из которых ощущало свою частичку тоски
Господа и каждое из которых неустанно стремилось к единству, дабы обрести
самое себя, обрести себя в нем. Но сущность божественного должна будет
удаляться от людей, понемногу изменяясь, как драгоценный металл, многократно
переплавленный, раз от раза теряет все больше и больше ценных частиц в своем
сплаве. Дух Божий будет проявляться уже только в великой воле к сверхжизни,
он не примет в расчет миллионы поражений, отрицательный и ежедневный опыт
смерти. Божественная частица всесильно проявится в сердце каждого человека и
разобьет дверь темницы. Все ответят на этот зов, каждый раз все более
сильный и неосознанный, желанием воспроизводства; и целостность Бога вновь
станет невозможной, ибо отыскать одну единственную драгоценную частичку,
пришлось бы перелопатить горы мусора, осушить трясину тревоги.
И тогда Пабло попадал в западню безнадежности, что вдребезги разбивала
остатки уверенности, к которой он тщетно пытался взывать.
Пабло начал осознавать свою ужасную способность наблюдателя, стал
отдавать себе отчет в том, что созерцая мир, пожирает его. Созерцание питало
его дух, и его тяга к созерцанию раз от раза возрастала. Он перестал видеть
в людях ближних своих, его одиночество все росло и росло, пока не стало
невыносимым. Он глядел с завистью на всех остальных, на этих неведомых
существ, что, сами того не зная, проникли в его душу свободно, со всеми
своими мелочными делами; радуясь и страдая, они окружили Пабло, одинокого и
огромного, а он, возвышаясь над всеми ними, вдыхал чистый и жаркий воздух,
каждый день бродил меж них, вбирая в себя все людские добрые деяния.
Его память смогла пробиться в самые дальние дали. Пабло заново пережил
свою жизнь день за днем, минуту за минутой. Достиг детства и отрочества.
Затем проник еще дальше, до момента своего рождения, познал жизнь своих
родителей и пред-ков, до последнего колена рода своего, где вновь встретил
свою владеющую тайной единства душу.
Он ощущал себя всесильным. Мог припомнить любую деталь из жизни каждого
человека, даже самую незначительную, описать вселенную одной фразой, увидеть
предметы, сокрытые временем и пространством, сжать в своем кулаке облака,
деревья и камни.
Его душа изнемогала сама от себя и переполнялась страхом. Безнадежная и
неизъяснимая неуверенность овладевала им. Как ответ жаркому пламени, что
сжигало его изнутри, он выбрал внешнюю невозмутимость. Ничто не должно было
изменить ритм жизни. Существовали как бы два Пабло, но людям был известен
лишь один. Другой, совершенный Пабло, который мог восстановить равновесие в
человечестве, вынести приговор осуждающий либо оправдательный, пребывал в
безвестности, абсолютно никому неизвестный -- внешне он пребывал в своем
строгом сером костюме и защищал свой взгляд толстыми стеклами очков в
черепаховой оправе.
В бесконечном списке человеческих воспоминаний его душу смущал один
незначительный анекдот, прочитанный им, быть может, в детстве. Анекдот
вспоминался как будто лишенный фраз, но они, в своей обнаженной сути,
оставались в сознании Пабло: в некоей горной деревеньке старый пастор, не из
местных, добился от прихожан, чтобы его почитали воплощением самого Господа.
Какое-то время все складывалось для него как нельзя лучше. Но случилась
засуха. Весь урожай погиб, овцы пали. Верующие набросились на бога и
принесли его в жертву без каких-либо угрызений совести.
Однажды Пабло оказался на грани разоблачения. Он чуть было не
выпрямился во весь свой истинный рост в глазах другого, едва не пренебрег
основным условием Божьего откровения, и на мгновение ощутил
неподдельный страх.
Был чудесный день; Пабло, утоляя свою вселенскую жажду, прогуливался по
одной из улиц где-то в центре города, когда какой-то человек вдруг
остановился посреди тротуара, пристально вглядываясь в него. Пабло
почувствовал: его осеняет некий луч. Удивленный, он замер в полном молчании.
Сердце учащенно забилось и тотчас наполнилось нежностью. Он сделал шаг
навстречу, раскрыл объятия, выказывая покровительство, призывая опознать,
выдать и распять.
Это длилось всего несколько мгновений, но они показались Пабло
вечностью. Незнакомец, в последний момент смутившись, бормоча извинения, что
он, мол, ошибся, пошел своей дорогой дальше.
Несколько минут Пабло стоял, не зная куда идти, обеспокоенный,
опустошенный и уязвленный одновременно. Он осознал: лицо стало выдавать его
и удвоил меры предосторожности. С тех пор Пабло предпочитал прогуливаться
только в сумерках, по дорожкам парков, что в первые вечерние часы тихи и
тенисты.
Пабло приходилось бдительно следить за тем, что он делает, и прилагать
все усилия, чтобы отказаться от любого своего желания. Он решил ни на йоту
не изменять путь своей жизни, не мешать ее свободному течению. Это означало:
он утратил волю. Он пытался не делать ничего, что могло бы открыть, даже для
себя самого, его истинную природу, всемогущество тяжелым бременем легло на
душу, подавляя ее.
Но все было тщетно. Вселенная вливалась в сердце Пабло бурным потоком,
воскресая в нем и с ним -- так широкая река отдает все изобилие вод своих
природным источникам. Он был бессилен сопротивляться, душа раскрывалась,
подобно равнине, и сущность мироздания изливалась на нее дождем.
С излишней щедростью осыпанный богатствами, Пабло страдал, видя с
вершины своего дара нищий мир, -- мир пустотелых существ, утративший все
свои краски, остановившийся в развитии. Безмерные скорбь и жалость
переполнили его, сделавшись невыносимыми.
Пабло испытывал страдания ото всего: от загубленной жизни детей -- он
не встречал их ни в садах ни в школах, от бесцельности человеческого бытия,
от тщетной надежды беременных -- они не могли дать жизнь своим детям, от
юных парочек -- они расходились, на полуслове оборвав бессмысленную
болтовню, не назначая при прощании встреч на завтра. Он боялся за птиц,
которые позабыли свои гнезда и летали безо всякой цели, едва взмахивая
крыльями в неподвижном воздухе. Листья на деревьях пожелтели и стали
опадать. Пабло вздрагивал при мысли, что для них новая весна не наступит,
так как он отнимал жизнь у тех, кто смертен. Он чувствовал, что не в силах
пережить видение умирающего мира, и глаза его наполнялись слезами.
Доброе отзывчивое сердце Пабло не выдерживало такого испытания. Он уже
не мог быть никому судьей. Пабло решил, что мир выживет, если вернуть ему
все, отнятое у него. Он попытался вспомнить: а не было ли в прошлом
какого-либо другого Пабло, который спустился с высот своего одиночества для
того, чтобы просто прожить в мирском океане очередной цикл бесцельной и
мимолетной жизни.
Однажды туманным утром, когда мир утратил почти все свои краски, и они
сверкали только в душе Пабло, что была подобна кофру, набитому сокровищами,
он решился на жертвоприношение. Ветер разрушения гулял по миру, некий черный
архангел крылами из ледяного ветра и мелкого дождя пытался стереть очертания
реальности; это было прелюдией к финальной сцене. Пабло почувствовал себя
всесильным, он мог вырвать с корнем деревья и опрокинуть статуи, разрушить
дворцы и храмы, унести в своих сумрачных кры-лах все оставшиеся краски мира.
Трепещущий, не в силах более ни мгновение созерцать спектакль о всеобщей
гибели, Пабло заперся в комнате и приготовился к смерти. И словно самый
ничтожный самоубийца, прежде чем не стало слишком поздно, он покончил с
днями своей жизни и распахнул настежь двери своей души.
Похоронив очередную несостоявшуюся надежду, человечество продолжает
свои настойчивые искания. Со вчерашнего дня Пабло -- вновь с нами, в нас, в
поисках себя и единства.
Сегодня утром солнце светит на удивление ярко.
1947
-- Старых жен меняю на новых! -- выкрикивал торговец, а за ним по
сельским улицам тащился целый караван разноцветных экипажей.
Обмен шел быстро, на основе твердых цен. Желающие могли ознакомиться с
сертификатом качества, но выбирать товар не разрешалось. По словам торговца
все женщины -- в двадцать четыре карата. Все нездешние и все блондинки. И не
просто белокурые, а вызолоченные, словно канделябры.
Увидев приобретенное соседом, каждый во всю прыть устремлялся за
торговцем. Многие менялись с приплатой. Только один молодожен сумел
произвести равноценный обмен. Его супруга была свежа и ни в чем не уступала
ни одной из иностранок, хотя и не была блондинкой.
Трепещущий, я стоял у закрытого окна, когда мимо моего дома проехала
роскошная колесница. Под балдахином, на подушках возлежала женщина, похожая
на леопарда, она ослепила меня взглядом огромных топазовых глаз. Поддавшись
всеобщему безумию, я уже совсем был готов выскочить на улицу через окно. Но
устыдившись этого, повернулся к Софии.
Она была само спокойствие и вышивала на новой скатерти инициалы. Не
обращая внимания на уличную суматоху, уверенно делала стежок за стежком.
Никто, кроме меня, не смог бы заметить, что она слегка побледнела. В конце
улицы торговец в последний раз бросил волнующий клич:
-- Старых жен меняю на новых!
Но я стоял как вкопанный и таким образом лишил себя последнего шанса.
Народ на улице пребывал в возбужденном состоянии.
Ужинали мы с Софией в полном молчании, не в силах проронить ни слова.
-- Почему ты не обменял меня? -- наконец спросила она, унося посуду.
Что я мог ответить? И мы еще больше погрузились в бездну безмолвия.
Рано легли, но не могли уснуть. Отчужденные и молчащие, мы провели ночь,
словно два каменных гостя.
С тех пор мы с Софией жили на крохотном пустынном островке, затерянном
в океане бурного счастья. Деревня напоминала курятник, захваченный
павлинами. Ленивые и сладострастные, женщины проводили в постели целый день.
Они
выходили на улицу по вечерам и в лучах заката были похожи на желтые
шелковые знамена.
Мужья, услужливые и покорные, не разлучались с ними ни на минуту.
Предавшись сладострастию, мужчины забросили все дела и думать забыли о
завтрашнем дне.
Я упрекал односельчан в безрассудстве и вскоре лишился немногочисленных
друзей. Все решили, что примером нелепой верности я хочу преподать им урок.
На меня показывали пальцем, мне улюлюкали вслед из роскошных затемненных
альковов. Меня награждали обидными прозвищами, и в конце концов я в этом
сладостном раю почувствовал себя евнухом.
София, со своей стороны, становилась все более замкнутой и молчаливой.
Чтобы лишить меня возможности сравнивать ее с другими, она отказывалась
выходить со мной на улицу. И что хуже всего-- с большой неохотой выполняла
свои прямые супружеские обязанности. По правде говоря, наша скромная
узаконенная любовь стала нам обоим в тягость.
Больше всего меня угнетал ее виноватый вид. София чувствовала себя
ответственной за то, что я, подобно другим, не поменял ее на новую жену. С
самого начала она вбила себе в голову, что ее заурядная внешность не сможет
избавить меня от соблазна, мысль о котором бередила мне душу.
София сразилась с красотой-захватчицей в неравном бою и отступила на
самые дальние рубежи безмолвной досады. Напрасно я тратил свои скромные
сбережения, покупая ей безделушки, духи, украшения и наряды.
-- Не жалей меня!
И отворачивалась от всех подарков. А если я пытался заглянуть ей в
глаза--заливалась слезами:
-- Никогда не прощу, что не обменял меня!
И обвиняла во всех смертных грехах. Я терял терпение. И вспоминая ту,
что походила на леопарда, всем сердцем желал, чтобы торговец пришел опять.
Но однажды блондинки начали окисляться. Крошечный островок нашего
жилища превратился в оазис посреди пустыни. Пустыни враждебной, оглашаемой
первобытными криками возмущения. С первого же взгляда ослепленные красотой
новых жен, мужчины больше ни на что не обращали внимания. Они не разглядели
своих подруг как следует, им даже в голову не пришло проверить качество
металла. Жены оказались подержанными, не из вторых, не из третьих, а Бог
знает из каких по счету рук. Торговец кое-как подновил их и покрыл очень
тонким слоем золота такой низкой пробы, что оно стало облезать при первом же
дожде.
Тот, кто первым заметил что-то неладное, пришел в недоумение. Второй
тоже. Но третий был аптекарем и различил в аромате жены явный запах сульфата
меди. Встревоженный, он произвел самый тщательный осмотр и, обнаружив на
теле супруги немало потемневших участков, издал душераздирающий вопль.
Очень скоро подобные пятна появились на лицах у всех женщин, словно
среди них прошла эпидемия ржавчины. Мужья скрывали друг от друга дефекты
своих жен, таили про себя страшные догадки о причинах появления пятен. Но
мало-помалу правда вышла наружу, и каждый понял, что ему подсунули
фальшивку.
Молодожен, который долго пребывал в эйфории от своего обмена, впал в
уныние. Одержимый воспоминаниями о безупречной белизне тела первой супруги,
он вскоре повредился в рассудке. В один прекрасный день молодожен принялся
смывать раствором кислоты остатки позолоты с тела своей новой жены, и она
почернела, точно мумия.
Мы с Софией навлекли на себя всеобщую зависть и ненависть. Опасаясь
столь однозначного отношения к нам, я решил принять меры предосторожности.
Но София и не думала скрывать свое ликование; торжествуя среди всеобщего
уныния, она выходила на улицу в лучших нарядах. Нисколько не ставя мое
поведение мне в заслугу, София полагала, что я остался с ней не по доброй
воли, а из трусости.
Сегодня из деревни на поиски торговца отправилась колонна обманутых
мужей. Это было поистине печальное зрелище. Требуя возмездия, мужчины
грозили небу кулаками. Женщины, увядшие, подавленные, одетые в траур,
выглядели словно прокаженные плакальщицы. Единственный, кто остался дома,
был уже известный вам молодожен, за рассудок которого следовало бы
опасаться. Демонстрируя маниакальную преданность, он постоянно твердит, что
только смерть разлучит его с почерневшей женою, каковую он сам испортил
серной кислотой.
Не знаю, что за жизнь меня ожидает то ли с глупой, то ли с
благоразумной Софией. В ближайшее время ей будет не хватать поклонников.
Сейчас мы живем на острове, окруженном со всех сторон одиночеством.
Прежде чем отправиться в путь, мужчины заявили, что они готовы спуститься
хоть в преисподнюю, лишь бы найти мошенника. И правда, у всех у них были
обреченные лица.
София не такая смуглая, как кажется. Блики от света лампы ложатся на ее
лицо. Во сне она слегка золотится от сознания своего превосходства.
1953
Досточтимый сеньор!
Я с легким сердцем заплатил за починку башмаков столько, сколько вы
запросили. И потому письмо, отправить которое моя святая обязанность,
несомненно, вас удивит. Вначале ничто не говорило о катастрофе. Я с
превеликой радостью принял от вас башмаки, уповая на их новую долгую жизнь,
довольный сбереженными деньгами: всего за несколько песо -- почти новая пара
обуви! (Именно таковы были мои мысли, и я не отрекаюсь от них.)
Но как же быстро угасло мое воодушевление! Придя домой, я внимательно
осмотрел башмаки. Мне показалось, что они слегка потеряли форму, стали
грубыми и жесткими. Поначалу я не придал этой перемене большого значения.
Ведь если хорошо подумать, починенная обувь всегда сперва выглядит какой-то
чужой и почти всегда вызывает тяжелые чувства.
Здесь я считаю уместным напомнить, что мои башмаки до починки не были
полной развалиной.
Вы сами отпустили два-три лестных комплимента насчет качества
материалов и прочности шитья. Очень хвалили вы и фабричную марку. Словом, вы
пообещали мне вернуть совершенно новую пару обуви.
Охваченный нетерпением, я не захотел дожидаться следующего дня и
разулся, чтобы проверить ваше обещание. И вот я сижу с натертыми ногами и
пишу вам это письмо, отнюдь не стремясь перенести на бумагу слова,
вырвавшиеся у меня после тщетных усилий.
Башмаки не налезли мне на ноги. Как и у остальных людей, мои ступни
сотворены из непрочной и чувствительной материи. А мне пришлось иметь дело с
башмаками из железа. Не знаю, с помощью какого искусства вы смогли сделать
их непригодными к носке. Сейчас они стоят в углу, с перекошенными носами,
как бы затаив насмешку.
Итак, все мои усилия надеть их пошли прахом. Я начал пристально
рассматривать сделанное вами. Откровенно говоря, в сапожном деле я -- полный
невежда. Мне известно только, что одни башмаки причиняли мне страдания; о
других же я вспоминаю, напротив, с нежностью -- как вот об этих, когда-то
мягких и податливых.
Я отдал вам в починку превосходные башмаки, верно служившие мне не один
год. Мои ступни чувствовали себя в них как рыба в воде. Они были больше чем
просто башмаки -- часть моего тела, спасительное прикрытие, придававшее моей
походке размашистость и уверенность. Кожа их защищала меня поистине как моя
собственная. Правда, они начинали уже показывать признаки износа. Прежде
всего подметки -- истончившиеся настолько, что стало ясно: башмаки доживают
последние дни. Когда я пришел к вам, через дыры в подошвах уже можно было
видеть носки.
Затем каблуки. Походка у меня слегка косолапая, и каблуки носят
отчетливые следы этого старого, так и не искорененного мною порока.
У меня возникло горячее желание продлить жизнь моих башмаков. Желание,
по-моему, совсем не предосудительное: напротив, оно -- признак скромности и
даже смирения перед жизнью. Вместо того чтобы выбросить их, я решил подарить
им второе существование -- конечно, не настолько славное и блестящее, как
первое. Кроме того, привычка людей, весьма небогатых, ремонтировать обувь,
если я правильно понимаю, составляет modus vivendi (Образ жизни) вам
подобных.
Должен признать, что изучение плодов вашего труда навело меня на
довольно-таки невеселые мысли. Вот одна из них: вы не любите свою работу.
Если вы, забыв обиду, навестите меня и пристально рассмотрите башмаки, то
признаете мою правоту. И обратите внимание на прошивку: слепой не мог бы
сделать хуже. Кожа обрезана с необъяснимой небрежностью: края подметок вышли
неровными и опасным образом выступают наружу. По всей вероятности, в вашей
о тайне, должна была умереть во время родов. И ключ к разгадке плана,
которому подчинялось все его существование, суждено было Пабло найти без
какого-либо явления высших сил однажды будничным утром, которое мало чем
отличалось от прочих, в бесконечном лабиринте кабинетов Центрального банка,
наполненного обыденным гулом и шумом.
Выйдя на улицу после работы, Пабло взглянул на мир новыми глазами.
Каждому из себе подобных воздавал он безмолвную хвалу. Он видел в людях,
словно они были прозрачны, живую дарохранительницу, и пречистый символ сиял
в них. Всевышний живет и воплощается, в каждом своем создании. С того дня
Пабло стал смотреть на человеческие пороки иначе, чем прежде: из-за ошибки в
дозировке кто-то обретает избыток добродетели, а кто-то оказывается
обделенным. И тогда всеобщий дефицит порождает лживую добродетель, которая
всем представляется злом.
Пабло испытывал великое сострадание к тем, кто не осознал себя
носителем Бога, кто либо позабыл о Нем, либо отверг Его, к тем, кто приносит
Его в жертву своей тленной плоти. Он узрел человечество жаждущее, ищущее
неустанно утраченный архетип. Каждый рожденный может быть спасителем, каждый
умерший -- утраченная надежда. Род человеческий с первых дней своих
составляет всевозможные комбинации, подбирает все мыслимые и немыслимые дозы
божественных частиц, рассеянных по миру. Человечество стыдливо скрывает свои
промахи и упущения, засыпая их землей, и восторженно взирает на каждое новое
жертвоприношение матерей. Великие злодеи мира лишают человечество надежды.
Быть может, перед концом света они испытают последнее разочарование, когда
восторжествует в человеке полностью противоположный архетип, и тогда явится
зверь апокалипсиса, устрашающий всех на протяжении уже многих столетий.
Но Пабло познал: никто не должен терять надежды. Человечество --
бессмертно, ибо в нем живет Бог, и если есть в человеке что-либо
непреходящее -- это сама Божия вечность. Великие катаклизмы, потопы,
землетрясения, война и чума не смогут покончить с человеком. У человечества
никогда не будет лишь одной головы, которую кто-либо смог бы срубить одним
ударом.
Со дня откровения Пабло стал жить новой жизнью. Мелочные дела и заботы
для него перестали существовать. Казалось, обычный -- ежедневный и
еженощный, еженедельный и ежемесячный -- ход времени для Пабло остановился.
Он пожелал жить только в едином мгновении, безмерном и неподвижном, словно
скала посреди вечности. Свое свободное время он посвятил размышлениям и
человечеству. Всякий день его озаряли необыкновенные идеи, и мозг его был
полон сияния. Без какого-либо усилия с его стороны, вселенский дух проникал
в него, он чувствовал себя просветленным и трансцендентальным, словно мощный
весенний напор пробудил молодую листву его бытия. Его мысль парила в
запредельных высотах. Захваченному идеями, витающему в облаках, ему стоило
неимоверных усилий вспомнить на улице, что ступает он все-таки по земле.
Город стал для него другим. Дети и птицы приносили ему благие вести. Краски
казались ярче и сочней, словно все вокруг раскрашено ими мгновение назад.
Пабло нравилось всматриваться подолгу в море и горы. Умиротворенный, смотрел
он на лужайки и родники.
Почему же остальные не хотят разделить с ним эту наивысшую радость? Из
глубины сердца Пабло рассылал всем безмолвные приглашения. Порою восторг,
испытываемый в одиночестве, приносил беспокойство. Весь мир принадлежал ему,
и Пабло трепетал, как ребенок перед огромным подарком, и жаждал наслаждаться
им бесконечно долго. Он посвящал вечера созерцанию большого и прекрасного
дерева или бело-розового облака, что тихо плывет в небесах, или белокурого
ребенка, играющего в мяч на лужайке.
Разумеется, Пабло осознавал: непременное условие его наслаждения -- им
ни с кем нельзя поделиться. Он сравнивал свою нынешнюю жизнь с прежней.
Пустыня, однообразная мертвенная пустыня! И понял: если бы кто-либо принялся
описывать ему, непосвященному, такое видение мира, он остался бы
равнодушным, запредельное было бы для него лишь звуком пустым.
Он не рассказывал никому даже о самом незначительном своем откровении.
Жил в одиночестве, без близких друзей и дальних родственников. Его
нелюдимость и замкнутость помогали ему. Только боялся: тайну перевоплощения
может открыть лицо или глаза вдруг предательски выдадут внутренний свет. По
счастью этого не случилось. И на работе, и дома, и в гостях никто ни разу не
заме-
тил какую-либо перемену в его внутренней жизни, а жизнь внешняя шла
безо всяких изменений.
Иногда какое-либо стороннее воспоминание, не то детское, не то
юношеское, вторгалось вдруг в его память, и требовало дать ему место в
единстве с другими. Пабло нравилось тогда располагать эти воспоминания
вокруг главной идеи, что всецело захватило его, доставляло удовольствие
отыскивать в них некие предзнаменования своего будущего предназначения.
Предзнаменования состояли из маленьких чудесных откровений, и в них
удавалось расшифровывать целые послания, что отправляла сама природа сердцу
каждого человека. Теперь они наполнялись особым значением, и Пабло
выкладывал ими путь своей души, словно белыми камешками. Каждый из них
напоминал о каком-либо счастливом событии, которое он мог оживить по своей
воле и желанию.
В такие моменты божественная частичка, казалось, сообщала душе Пабло
неведомые ранее ощущения, и Пабло пугался. Он прибегал к уже опробованному
смирению, считая себя самым наиничтожнейшим из людей, не достойным быть
носителем Господа, неудачным опытом в бесконечной череде исканий.
Единственное, что он мог пожелать в минуты своих великих амбиций --
жить только мгновением открывшейся истины. Но это казалось ему невозможным и
чрезмерным. Он воспринимал мощный импульс, который, очевидно вслепую,
подталкивает и направляет род человеческий к тому, чтобы вновь и вновь
продолжать поиски в обретении вовеки непрерываемого течения жизни. Эта мощь,
этот триумф, с каждым разом все более длительные, наполняли Пабло
неосознанной надеждой и уверенностью в том, что однажды появится среди людей
существо изначальное и совершенное. Этот день положит конец инстинкту
самосохранения и размножения. Никто из людей будет уже не нужен, они войдут,
исчезая с восторгом, в существо, которое примет их и оправдает все
человечество, все века, тысячелетия невежества, скверны, исканий. Род
человеческий, очищенный ото всех пороков, почит вовеки в лоне своего
создателя. Никто не будет ощущать ни страдания, ни радости: и радости и
страдания сольются в одном бесконечном существе.
Эта счастливая мысль, которая все оправдывала, иногда исчезала и на ее
место заступала противоположная -- она овладевала Пабло и утомляла его.
Прекрасный светозарный сон терял ясность, грозил разрушиться или оборотиться
кошмаром.
Господь, пожалуй, мог бы никогда не возвращать себе свою целостность и
оставаться всегда сокрытым в миллионах темниц -- в существах,
потерявших надежду, каждое из которых ощущало свою частичку тоски
Господа и каждое из которых неустанно стремилось к единству, дабы обрести
самое себя, обрести себя в нем. Но сущность божественного должна будет
удаляться от людей, понемногу изменяясь, как драгоценный металл, многократно
переплавленный, раз от раза теряет все больше и больше ценных частиц в своем
сплаве. Дух Божий будет проявляться уже только в великой воле к сверхжизни,
он не примет в расчет миллионы поражений, отрицательный и ежедневный опыт
смерти. Божественная частица всесильно проявится в сердце каждого человека и
разобьет дверь темницы. Все ответят на этот зов, каждый раз все более
сильный и неосознанный, желанием воспроизводства; и целостность Бога вновь
станет невозможной, ибо отыскать одну единственную драгоценную частичку,
пришлось бы перелопатить горы мусора, осушить трясину тревоги.
И тогда Пабло попадал в западню безнадежности, что вдребезги разбивала
остатки уверенности, к которой он тщетно пытался взывать.
Пабло начал осознавать свою ужасную способность наблюдателя, стал
отдавать себе отчет в том, что созерцая мир, пожирает его. Созерцание питало
его дух, и его тяга к созерцанию раз от раза возрастала. Он перестал видеть
в людях ближних своих, его одиночество все росло и росло, пока не стало
невыносимым. Он глядел с завистью на всех остальных, на этих неведомых
существ, что, сами того не зная, проникли в его душу свободно, со всеми
своими мелочными делами; радуясь и страдая, они окружили Пабло, одинокого и
огромного, а он, возвышаясь над всеми ними, вдыхал чистый и жаркий воздух,
каждый день бродил меж них, вбирая в себя все людские добрые деяния.
Его память смогла пробиться в самые дальние дали. Пабло заново пережил
свою жизнь день за днем, минуту за минутой. Достиг детства и отрочества.
Затем проник еще дальше, до момента своего рождения, познал жизнь своих
родителей и пред-ков, до последнего колена рода своего, где вновь встретил
свою владеющую тайной единства душу.
Он ощущал себя всесильным. Мог припомнить любую деталь из жизни каждого
человека, даже самую незначительную, описать вселенную одной фразой, увидеть
предметы, сокрытые временем и пространством, сжать в своем кулаке облака,
деревья и камни.
Его душа изнемогала сама от себя и переполнялась страхом. Безнадежная и
неизъяснимая неуверенность овладевала им. Как ответ жаркому пламени, что
сжигало его изнутри, он выбрал внешнюю невозмутимость. Ничто не должно было
изменить ритм жизни. Существовали как бы два Пабло, но людям был известен
лишь один. Другой, совершенный Пабло, который мог восстановить равновесие в
человечестве, вынести приговор осуждающий либо оправдательный, пребывал в
безвестности, абсолютно никому неизвестный -- внешне он пребывал в своем
строгом сером костюме и защищал свой взгляд толстыми стеклами очков в
черепаховой оправе.
В бесконечном списке человеческих воспоминаний его душу смущал один
незначительный анекдот, прочитанный им, быть может, в детстве. Анекдот
вспоминался как будто лишенный фраз, но они, в своей обнаженной сути,
оставались в сознании Пабло: в некоей горной деревеньке старый пастор, не из
местных, добился от прихожан, чтобы его почитали воплощением самого Господа.
Какое-то время все складывалось для него как нельзя лучше. Но случилась
засуха. Весь урожай погиб, овцы пали. Верующие набросились на бога и
принесли его в жертву без каких-либо угрызений совести.
Однажды Пабло оказался на грани разоблачения. Он чуть было не
выпрямился во весь свой истинный рост в глазах другого, едва не пренебрег
основным условием Божьего откровения, и на мгновение ощутил
неподдельный страх.
Был чудесный день; Пабло, утоляя свою вселенскую жажду, прогуливался по
одной из улиц где-то в центре города, когда какой-то человек вдруг
остановился посреди тротуара, пристально вглядываясь в него. Пабло
почувствовал: его осеняет некий луч. Удивленный, он замер в полном молчании.
Сердце учащенно забилось и тотчас наполнилось нежностью. Он сделал шаг
навстречу, раскрыл объятия, выказывая покровительство, призывая опознать,
выдать и распять.
Это длилось всего несколько мгновений, но они показались Пабло
вечностью. Незнакомец, в последний момент смутившись, бормоча извинения, что
он, мол, ошибся, пошел своей дорогой дальше.
Несколько минут Пабло стоял, не зная куда идти, обеспокоенный,
опустошенный и уязвленный одновременно. Он осознал: лицо стало выдавать его
и удвоил меры предосторожности. С тех пор Пабло предпочитал прогуливаться
только в сумерках, по дорожкам парков, что в первые вечерние часы тихи и
тенисты.
Пабло приходилось бдительно следить за тем, что он делает, и прилагать
все усилия, чтобы отказаться от любого своего желания. Он решил ни на йоту
не изменять путь своей жизни, не мешать ее свободному течению. Это означало:
он утратил волю. Он пытался не делать ничего, что могло бы открыть, даже для
себя самого, его истинную природу, всемогущество тяжелым бременем легло на
душу, подавляя ее.
Но все было тщетно. Вселенная вливалась в сердце Пабло бурным потоком,
воскресая в нем и с ним -- так широкая река отдает все изобилие вод своих
природным источникам. Он был бессилен сопротивляться, душа раскрывалась,
подобно равнине, и сущность мироздания изливалась на нее дождем.
С излишней щедростью осыпанный богатствами, Пабло страдал, видя с
вершины своего дара нищий мир, -- мир пустотелых существ, утративший все
свои краски, остановившийся в развитии. Безмерные скорбь и жалость
переполнили его, сделавшись невыносимыми.
Пабло испытывал страдания ото всего: от загубленной жизни детей -- он
не встречал их ни в садах ни в школах, от бесцельности человеческого бытия,
от тщетной надежды беременных -- они не могли дать жизнь своим детям, от
юных парочек -- они расходились, на полуслове оборвав бессмысленную
болтовню, не назначая при прощании встреч на завтра. Он боялся за птиц,
которые позабыли свои гнезда и летали безо всякой цели, едва взмахивая
крыльями в неподвижном воздухе. Листья на деревьях пожелтели и стали
опадать. Пабло вздрагивал при мысли, что для них новая весна не наступит,
так как он отнимал жизнь у тех, кто смертен. Он чувствовал, что не в силах
пережить видение умирающего мира, и глаза его наполнялись слезами.
Доброе отзывчивое сердце Пабло не выдерживало такого испытания. Он уже
не мог быть никому судьей. Пабло решил, что мир выживет, если вернуть ему
все, отнятое у него. Он попытался вспомнить: а не было ли в прошлом
какого-либо другого Пабло, который спустился с высот своего одиночества для
того, чтобы просто прожить в мирском океане очередной цикл бесцельной и
мимолетной жизни.
Однажды туманным утром, когда мир утратил почти все свои краски, и они
сверкали только в душе Пабло, что была подобна кофру, набитому сокровищами,
он решился на жертвоприношение. Ветер разрушения гулял по миру, некий черный
архангел крылами из ледяного ветра и мелкого дождя пытался стереть очертания
реальности; это было прелюдией к финальной сцене. Пабло почувствовал себя
всесильным, он мог вырвать с корнем деревья и опрокинуть статуи, разрушить
дворцы и храмы, унести в своих сумрачных кры-лах все оставшиеся краски мира.
Трепещущий, не в силах более ни мгновение созерцать спектакль о всеобщей
гибели, Пабло заперся в комнате и приготовился к смерти. И словно самый
ничтожный самоубийца, прежде чем не стало слишком поздно, он покончил с
днями своей жизни и распахнул настежь двери своей души.
Похоронив очередную несостоявшуюся надежду, человечество продолжает
свои настойчивые искания. Со вчерашнего дня Пабло -- вновь с нами, в нас, в
поисках себя и единства.
Сегодня утром солнце светит на удивление ярко.
1947
-- Старых жен меняю на новых! -- выкрикивал торговец, а за ним по
сельским улицам тащился целый караван разноцветных экипажей.
Обмен шел быстро, на основе твердых цен. Желающие могли ознакомиться с
сертификатом качества, но выбирать товар не разрешалось. По словам торговца
все женщины -- в двадцать четыре карата. Все нездешние и все блондинки. И не
просто белокурые, а вызолоченные, словно канделябры.
Увидев приобретенное соседом, каждый во всю прыть устремлялся за
торговцем. Многие менялись с приплатой. Только один молодожен сумел
произвести равноценный обмен. Его супруга была свежа и ни в чем не уступала
ни одной из иностранок, хотя и не была блондинкой.
Трепещущий, я стоял у закрытого окна, когда мимо моего дома проехала
роскошная колесница. Под балдахином, на подушках возлежала женщина, похожая
на леопарда, она ослепила меня взглядом огромных топазовых глаз. Поддавшись
всеобщему безумию, я уже совсем был готов выскочить на улицу через окно. Но
устыдившись этого, повернулся к Софии.
Она была само спокойствие и вышивала на новой скатерти инициалы. Не
обращая внимания на уличную суматоху, уверенно делала стежок за стежком.
Никто, кроме меня, не смог бы заметить, что она слегка побледнела. В конце
улицы торговец в последний раз бросил волнующий клич:
-- Старых жен меняю на новых!
Но я стоял как вкопанный и таким образом лишил себя последнего шанса.
Народ на улице пребывал в возбужденном состоянии.
Ужинали мы с Софией в полном молчании, не в силах проронить ни слова.
-- Почему ты не обменял меня? -- наконец спросила она, унося посуду.
Что я мог ответить? И мы еще больше погрузились в бездну безмолвия.
Рано легли, но не могли уснуть. Отчужденные и молчащие, мы провели ночь,
словно два каменных гостя.
С тех пор мы с Софией жили на крохотном пустынном островке, затерянном
в океане бурного счастья. Деревня напоминала курятник, захваченный
павлинами. Ленивые и сладострастные, женщины проводили в постели целый день.
Они
выходили на улицу по вечерам и в лучах заката были похожи на желтые
шелковые знамена.
Мужья, услужливые и покорные, не разлучались с ними ни на минуту.
Предавшись сладострастию, мужчины забросили все дела и думать забыли о
завтрашнем дне.
Я упрекал односельчан в безрассудстве и вскоре лишился немногочисленных
друзей. Все решили, что примером нелепой верности я хочу преподать им урок.
На меня показывали пальцем, мне улюлюкали вслед из роскошных затемненных
альковов. Меня награждали обидными прозвищами, и в конце концов я в этом
сладостном раю почувствовал себя евнухом.
София, со своей стороны, становилась все более замкнутой и молчаливой.
Чтобы лишить меня возможности сравнивать ее с другими, она отказывалась
выходить со мной на улицу. И что хуже всего-- с большой неохотой выполняла
свои прямые супружеские обязанности. По правде говоря, наша скромная
узаконенная любовь стала нам обоим в тягость.
Больше всего меня угнетал ее виноватый вид. София чувствовала себя
ответственной за то, что я, подобно другим, не поменял ее на новую жену. С
самого начала она вбила себе в голову, что ее заурядная внешность не сможет
избавить меня от соблазна, мысль о котором бередила мне душу.
София сразилась с красотой-захватчицей в неравном бою и отступила на
самые дальние рубежи безмолвной досады. Напрасно я тратил свои скромные
сбережения, покупая ей безделушки, духи, украшения и наряды.
-- Не жалей меня!
И отворачивалась от всех подарков. А если я пытался заглянуть ей в
глаза--заливалась слезами:
-- Никогда не прощу, что не обменял меня!
И обвиняла во всех смертных грехах. Я терял терпение. И вспоминая ту,
что походила на леопарда, всем сердцем желал, чтобы торговец пришел опять.
Но однажды блондинки начали окисляться. Крошечный островок нашего
жилища превратился в оазис посреди пустыни. Пустыни враждебной, оглашаемой
первобытными криками возмущения. С первого же взгляда ослепленные красотой
новых жен, мужчины больше ни на что не обращали внимания. Они не разглядели
своих подруг как следует, им даже в голову не пришло проверить качество
металла. Жены оказались подержанными, не из вторых, не из третьих, а Бог
знает из каких по счету рук. Торговец кое-как подновил их и покрыл очень
тонким слоем золота такой низкой пробы, что оно стало облезать при первом же
дожде.
Тот, кто первым заметил что-то неладное, пришел в недоумение. Второй
тоже. Но третий был аптекарем и различил в аромате жены явный запах сульфата
меди. Встревоженный, он произвел самый тщательный осмотр и, обнаружив на
теле супруги немало потемневших участков, издал душераздирающий вопль.
Очень скоро подобные пятна появились на лицах у всех женщин, словно
среди них прошла эпидемия ржавчины. Мужья скрывали друг от друга дефекты
своих жен, таили про себя страшные догадки о причинах появления пятен. Но
мало-помалу правда вышла наружу, и каждый понял, что ему подсунули
фальшивку.
Молодожен, который долго пребывал в эйфории от своего обмена, впал в
уныние. Одержимый воспоминаниями о безупречной белизне тела первой супруги,
он вскоре повредился в рассудке. В один прекрасный день молодожен принялся
смывать раствором кислоты остатки позолоты с тела своей новой жены, и она
почернела, точно мумия.
Мы с Софией навлекли на себя всеобщую зависть и ненависть. Опасаясь
столь однозначного отношения к нам, я решил принять меры предосторожности.
Но София и не думала скрывать свое ликование; торжествуя среди всеобщего
уныния, она выходила на улицу в лучших нарядах. Нисколько не ставя мое
поведение мне в заслугу, София полагала, что я остался с ней не по доброй
воли, а из трусости.
Сегодня из деревни на поиски торговца отправилась колонна обманутых
мужей. Это было поистине печальное зрелище. Требуя возмездия, мужчины
грозили небу кулаками. Женщины, увядшие, подавленные, одетые в траур,
выглядели словно прокаженные плакальщицы. Единственный, кто остался дома,
был уже известный вам молодожен, за рассудок которого следовало бы
опасаться. Демонстрируя маниакальную преданность, он постоянно твердит, что
только смерть разлучит его с почерневшей женою, каковую он сам испортил
серной кислотой.
Не знаю, что за жизнь меня ожидает то ли с глупой, то ли с
благоразумной Софией. В ближайшее время ей будет не хватать поклонников.
Сейчас мы живем на острове, окруженном со всех сторон одиночеством.
Прежде чем отправиться в путь, мужчины заявили, что они готовы спуститься
хоть в преисподнюю, лишь бы найти мошенника. И правда, у всех у них были
обреченные лица.
София не такая смуглая, как кажется. Блики от света лампы ложатся на ее
лицо. Во сне она слегка золотится от сознания своего превосходства.
1953
Досточтимый сеньор!
Я с легким сердцем заплатил за починку башмаков столько, сколько вы
запросили. И потому письмо, отправить которое моя святая обязанность,
несомненно, вас удивит. Вначале ничто не говорило о катастрофе. Я с
превеликой радостью принял от вас башмаки, уповая на их новую долгую жизнь,
довольный сбереженными деньгами: всего за несколько песо -- почти новая пара
обуви! (Именно таковы были мои мысли, и я не отрекаюсь от них.)
Но как же быстро угасло мое воодушевление! Придя домой, я внимательно
осмотрел башмаки. Мне показалось, что они слегка потеряли форму, стали
грубыми и жесткими. Поначалу я не придал этой перемене большого значения.
Ведь если хорошо подумать, починенная обувь всегда сперва выглядит какой-то
чужой и почти всегда вызывает тяжелые чувства.
Здесь я считаю уместным напомнить, что мои башмаки до починки не были
полной развалиной.
Вы сами отпустили два-три лестных комплимента насчет качества
материалов и прочности шитья. Очень хвалили вы и фабричную марку. Словом, вы
пообещали мне вернуть совершенно новую пару обуви.
Охваченный нетерпением, я не захотел дожидаться следующего дня и
разулся, чтобы проверить ваше обещание. И вот я сижу с натертыми ногами и
пишу вам это письмо, отнюдь не стремясь перенести на бумагу слова,
вырвавшиеся у меня после тщетных усилий.
Башмаки не налезли мне на ноги. Как и у остальных людей, мои ступни
сотворены из непрочной и чувствительной материи. А мне пришлось иметь дело с
башмаками из железа. Не знаю, с помощью какого искусства вы смогли сделать
их непригодными к носке. Сейчас они стоят в углу, с перекошенными носами,
как бы затаив насмешку.
Итак, все мои усилия надеть их пошли прахом. Я начал пристально
рассматривать сделанное вами. Откровенно говоря, в сапожном деле я -- полный
невежда. Мне известно только, что одни башмаки причиняли мне страдания; о
других же я вспоминаю, напротив, с нежностью -- как вот об этих, когда-то
мягких и податливых.
Я отдал вам в починку превосходные башмаки, верно служившие мне не один
год. Мои ступни чувствовали себя в них как рыба в воде. Они были больше чем
просто башмаки -- часть моего тела, спасительное прикрытие, придававшее моей
походке размашистость и уверенность. Кожа их защищала меня поистине как моя
собственная. Правда, они начинали уже показывать признаки износа. Прежде
всего подметки -- истончившиеся настолько, что стало ясно: башмаки доживают
последние дни. Когда я пришел к вам, через дыры в подошвах уже можно было
видеть носки.
Затем каблуки. Походка у меня слегка косолапая, и каблуки носят
отчетливые следы этого старого, так и не искорененного мною порока.
У меня возникло горячее желание продлить жизнь моих башмаков. Желание,
по-моему, совсем не предосудительное: напротив, оно -- признак скромности и
даже смирения перед жизнью. Вместо того чтобы выбросить их, я решил подарить
им второе существование -- конечно, не настолько славное и блестящее, как
первое. Кроме того, привычка людей, весьма небогатых, ремонтировать обувь,
если я правильно понимаю, составляет modus vivendi (Образ жизни) вам
подобных.
Должен признать, что изучение плодов вашего труда навело меня на
довольно-таки невеселые мысли. Вот одна из них: вы не любите свою работу.
Если вы, забыв обиду, навестите меня и пристально рассмотрите башмаки, то
признаете мою правоту. И обратите внимание на прошивку: слепой не мог бы
сделать хуже. Кожа обрезана с необъяснимой небрежностью: края подметок вышли
неровными и опасным образом выступают наружу. По всей вероятности, в вашей