Хуан Хосе Арреола. Выдумки на любой вкус

мастерской нет нужных колодок: башмаки стали совершенно бесформенными.
Вспомните: даже изношенные, они сохраняли приятные глазу очертания. А
теперь...
А попробуйте-ка пощупать их внутри! Вы обнаружите странную полость, в
которую влезет разве что лапа какой-нибудь рептилии. И еще одна
неприятность: у самых носков -- некий выступ, твердый, будто из цемента. Как
такое возможно? Мои ноги, сеньор сапожник, -- это обычные ноги, такие же,
как ваши (если, конечно, у вас конечности человеческого существа).
Но достаточно. Я написал, что вы не любите свою работу: это
действительно так. Обстоятельство, печальное для вас и рискованное для ваших
клиентов, явно не склонных бросать свои небольшие деньги на ветер.
Замечу кстати, что моим пером движут не корыстные соображения. Я беден,
да, но не мелочен. И я вовсе не пытаюсь посредством своего письма вернуть
деньги, уплаченные за ваш разрушительный труд. Ничего подобного. Я пишу вам
со всей искренностью и простотой, чтобы призвать вас полюбить свою
профессию. Я поведал вам трагедию моих башмаков, чтобы внушить вам почтение
к занятию, выпавшему вам на долю, занятию, которому вы учились в
молодости... Прошу прощения, ведь вы и сейчас еще молоды. Тем лучше: значит,
если вы забыли, как чинят ботинки, -- у вас есть время начать все сначала.
Нам так не хватает мастеров, похожих на умельцев прошлых лет... Они
работали не из-за денег, а из уважения к священным законам ремесла. Законам,
над которыми, взяв в руки мои башмаки, вы надругались.
Я с удовольствием рассказал бы вам о сапожнике из моей родной деревни,
с любовью и тщанием чинившим мне башмаки в далекие времена моего детства. Но
у меня нет намерения пристыдить вас посредством примеров.
И последнее: если вы почувствуете, что в вашем сердце рождается не
раздражение, а раскаяние и что оно готово привести в движение ваши
руки, зайдите ко мне домой, заберите башмаки, почините их как надо -- и
у меня не будет к вам никаких претензий. Обещаю вам, что если мои ноги
наконец-то смогут оказаться внутри башмаков, то вы получите от меня
великолепное благодарственное письмо, где будете названы прекрасным
человеком и примером для всех сапожников...
Искренне Ваш, и т. д.
1945

БЕЗМОЛВИЕ ГОСПОДА БОГА

Думаю, обычно так не поступают: не оставляют незапечатанных писем на
столе, чтобы Господь их прочел.
Загнанный чередой мелькающих дней, измученный неотвязными мыслями, я
оказался в этой ночи, как в темном тупике. В ночи, стоящей у меня за спиной,
словно стена, и распахнутой передо мной, как вопрос, ответов на который не
счесть.
Обстоятельства толкают меня к отчаянному поступку, и я кладу это письмо
перед глазами Того, кто видит все. С детства я отступал и отступал,
оттягивая этот миг, но все же он наступил.
Я не пытаюсь предстать перед Господом самым страждущим из людей. Ничего
подобного. Близко ли, далеко, наверняка есть и другие, кого загнала в тупик
ночь вроде этой. Но я спрашиваю: что сделали они, чтобы все-таки жить? Да и
живыми ли они вышли из этого тупика?
Я чувствую потребность выговориться, исповедаться, но послание мое --
словно послание потер-
певшего кораблекрушение: оно без адреса. Хочу верить, что оно дойдет до
кого-то, что письмо мое не будет реять в пустоте, незапечатанное и одинокое.
Заблудшая душа -- много это или мало? Они гибнут и гибнут тысячами,
лишенные поддержки с того самого дня, когда восстают, вопрошая о смысле
жизни. Я не пытаюсь постичь его, не прошу, чтоб мне открыли суть вселенной.
В этот час мрака я не ищу того, чего не обрели в обители света ни мудрецы,
ни святые. Мой вопрос краткий и сугубо личный.
Я хочу быть хорошим и прошу указать мне путь. И это все. Я тону в
водовороте сомнений, и рука моя, вырвавшись в последний момент на
поверхность, не находит соломинки, чтобы ухватиться. А ведь то, что мне
нужно, ничтожно мало, и слово, что мне поможет, проще простого.
С некоторых пор я придерживаюсь в своих поступках определенного курса,
направления, которое мне казалось разумным, а теперь не нахожу покоя. Боюсь
стать жертвой заблуждения, ибо по сей день, что бы я ни делал, все
получалось плохо.
Я совсем потерял надежду, потому что мои рецепты доброты никогда не
приводят ни к чему
хорошему. Мои весы подводят меня. Есть нечто мешающее мне безошибочно
подобрать формулу добра. Всегда примешивается какая-то частичка от лукавого,
и то, что получается, взрывается прямо у меня в руках.
Неужели я не способен творить добро? Мне больно признаться в этом, но
ведь я могу научиться.
Не знаю, происходит ли то же самое с другими, а от меня всю жизнь не
отстает ласковый бес, который весьма тактично подстрекает к дурному. Не
знаю, есть ли на то соизволение Господа, но лукавый не оставляет меня в
покое ни на минуту. Он умеет придать соблазну непреодолимую
привлекательность. Он находчив и является всегда в самый нужный момент. С
ловкостью фокусника из самых невинных предметов он вдруг извлекает вещи
ужасные и насылает греховные мысли, которые захватывают воображение, как
отрывки из увиденных фильмов. Говорю как на духу: намеренно я никогда не
совершаю зла. Это мой бес наводит мосты, расчищает дороги, и все под уклон.
Это он калечит мне жизнь.
Если кому-нибудь это интересно, вот первое сведение из истории моего
нравственного становления: в школе, в первые годы, жизнь свела меня
с детьми, которым были ведомы некие тайны, весьма привлекательные,
которым было открыто нечто заповедное.
Естественно, я не из числа счастливых детей. Детская душа, что хранит
нелегкие тайны, не способна летать, она, как ангел с грузом за плечами,
никак не может воспарить. Дни моего детства украшены не только милыми
картинами, они омрачены и поступками, достойными сожаления. Дьявол,
являвшийся, как призрак, по расписанию, превращал мои сны в кошмары, и в
детских воспоминаниях остался саднящий привкус греховного.
Когда я узнал, что Господь видит все мои поступки, то попытался прятать
от него дурные по темным углам. Однако потом, следуя советам взрослых, я
раскрыл свои тайны, представил их на суд. Я узнал, что между Богом и мною
есть посредники, и долгое время пытался решать свои дела через них, покуда
однажды в недобрый час -- детство уже миновало -- не попробовал делать это
самолично.
Тогда и встали передо мной нелегкие задачи, а их разбор все
откладывался и откладывался. Я стал отступать перед ними, избегать их
грозного наступления, закрыв на все глаза, предоставив добру и злу совместно
вершить свое дело. И так до тех пор, пока однажды не раскрыл глаза снова и
не принял сторону одного из этих непримиримых соперников.
Из рыцарских побуждений я встал на сторону слабейшего. И вот результат
наших совместных усилий.
Мы проиграли все битвы. Из всех столкновений с противником мы неизменно
выходили побежденными. И вот мы снова отступаем, в этой ночи, которой нам не
забыть.
Почему добро так беззащитно? Почему так быстро оно рушится? Часами
старательно возводится его крепость, но хватает и мига, чтобы одним ударом
разнести все строение. Каждую ночь я оказываюсь под обломками порушенного
дня, который возводил так любовно и который был так хорош.
Чувствую, что в один прекрасный день я уже не поднимусь и останусь жить
среди развалин, словно ящерица. Уже сейчас в моих руках нет сил для той
работы, которая предстоит мне завтра. И если не придет ко мне сон, хотя бы
сон, как некая малая смерть, чтобы подвести неутешительный итог прошедшему
дню, напрасно буду я ждать воскрешения. Пусть темные силы завладеют моей
душой и низвергнут ее в пропасть стремительно и неотвратимо.
Но я задаю и другой вопрос: разве можно жить ради зла? Чем утешатся
злые, если они не почувствуют в сердце своем хотя бы смутного стремления к
добру? И если за каждым злонамеренным поступком следует наказание, что
делать им, чтобы защитить себя? Что касается меня, я всегда проигрывал в
этой борьбе, угрызения совести преследовали меня, словно банда разбойников,
и вот я загнан в тупик этой ночи.
Не раз перед моим удовлетворенным взором маршировали, как на параде,
отряды добрых дел, уже почти одержавшие победу, но стоило явиться хоть
малейшему воспоминанию о деле злом, как армия обращалась в бегство. Должен
признаться, что часто я бываю добр лишь за отсутствием подходящей
возможности быть дурным, и с горечью вспоминаю, на что я бывал способен,
когда зло манило меня со всей силой своей притягательности.
И вот, чтобы направлять дальше душу, которая мне дана, очень прошу, и
как можно скорее, -- слова, знака, компаса.
То, что вижу я в мире, сбило меня с толку. Надо всем властвует случай,
по воле его все зыбко и неясно. И негде собрать разные поступки и сравнить
их друг с другом. Опыт всегда запаздывает, приходит после наших деяний,
бесполезный, как мораль в конце басни.
Вокруг себя я вижу людей, ведущих жизнь скрытную, непонятную. Вижу
детей, внимающих отравленным голосам, и жизнь -- преступную кормилицу, --
которая питает их ядом. Вижу народы, спорящие из-за вечных слов и считающие
себя богоизбранными. Бредут через века орды кровожадных злодеев и глупцов, и
время от времени то тут, то там вдруг мелькнет душа, отмеченная божественным
знаком.
Я смотрю на животных, покорно сносящих свою участь, их жизнь идет по
другим законам; смотрю на растения, чахнущие после мощного и загадочного
расцвета; смотрю на минералы, твердые, безмолвные.
Нет конца загадкам, они стучат мне в сердце; они как семена,
прорастающие благодаря скрытому в них соку.
Я разглядываю следы, оставленные на земле рукою Господа, и иду по ним.
Напряженно вслушиваюсь в нестройный шум ночи, внимаю тишине, которая вдруг
наступает и также внезапно прерывается новым звуком. Пристально слежу за
всем, пытаюсь добраться до сути и подняться на общий корабль, слиться со
всеми. Но снова и снова я оказываюсь в одиночестве, в неведении,
отгороженный от всех, всегда на берегу.
И с этого берега, с пристани я отправляю письмо, которое обречено
потеряться в безмолвии...
В самом деле, письмо твое и кануло в безмолвие. Но случилось так, что
как раз в это время я там находился. Галереи безмолвия неоглядны, и я давно
уже в них не бывал.
С сотворения мира попадают сюда все эти штуки. Целый легион ангелов,
специализирующихся на этом, доставляет с земли все послания. После
тщательной сортировки они хранятся в картотеках, которыми уставлены галереи
безмолвия.
Не удивляйся, что я все же отвечаю на одно из писем, которое, как у нас
заведено, должно было бы храниться в безмолвии. Как ты и просил, не буду
раскрывать перед тобой тайны вселенной, ограничусь несколькими полезными
советами. Надеюсь, ты достаточно благоразумен, чтобы не считать, что я стал
твоим союзником, и завтра с утра не начнешь вести себя словно просветленный,
сподобившийся благодати.
Впрочем, письмо мое написано словами. Материал явно человеческий и моя
причастность не оставляет в них следа; я-то привык иметь
дело с вещами более масштабными, а эти маленькие знаки, скользкие,
словно речная галька, не очень подходят мне. Чтобы выразиться, как мне
подобает, я должен бы был употребить язык, соответствующий моей сущности. Но
тогда мы окажемся на своих извечных местах и ты не поймешь меня. Так что не
ищи в моих фразах какого-либо особого смысла: я пользуюсь твоими же
собственными словами, простыми, бесхитростными, а в их употреблении у меня
нет опыта.
Кое-что в твоем письме мне нравится. Я ведь привык слышать упреки или
мольбы, а в твоем послании есть некая новизна. Содержание, конечно, старо,
но в тоне чувствуется искренность, звучит голос сына страждущего, человека,
не обуянного гордыней.
Видишь ли, люди обращаются ко мне двояко: либо это экстаз святого, либо
проклятия безбожника. Большинство пользуется специфическим языком
механически затверженных молитв, которые обычно не достигают цели, за
исключением тех случаев, когда потрясенная душа наполняет их новым чувством.
Ты же говоришь сдержанно, лишь за одно я мог бы упрекнуть тебя -- за
то, что ты с такой определенностью, как будто зная заранее, сказал, что
письмо твое канет в безмолвие. В самом деле, по чистой случайности я
оказался там, когда ты заканчивал письмо. Запоздай я ненадолго, и, может
быть, читал бы твои страстные слова, когда на земле не осталось бы и праха
от костей твоих.
Я хочу, чтобы ты видел мир таким, каким его рассматриваю я, -- как
грандиозный эксперимент. Доныне его результаты не очень ясны, и я признаю,
что люди погубили гораздо больше, чем я предполагал. Думаю, им не составит
труда покончить вообще со всем. И все это благодаря крупицам свободы,
которой они так дурно воспользовались.
Ты лишь вскользь касаешься проблем, которые я анализирую глубоко и с
горечью. Сколько скорби и горя у людей, у детей, да и у животных, а они так
похожи на детей своею чистотой. Я вижу страдания детей, и мне хочется спасти
их раз и навсегда, не допустить, чтоб они стали взрослыми. Но я должен
подождать еще немного, и жду я с верой.
Если и тебе в тягость та капля свободы, которая тебе дана, то измени
свое умонастроение, будь смиренным, покорным. Приемли с благоговением то,
что жизнь дает тебе в руки, и не желай плодов небесных, не заходи слишком
далеко.
В отношении компаса, о коем ты меня просишь, поясню: я уже дал тебе
таковой, а вот где он -- кто его знает, другого же дать не могу. Помни, что
я дал тебе уже все, что только мог.
Может, ты обретешь успокоение в какой-нибудь религии. Это я оставляю на
твое усмотрение. Не могу посоветовать тебе, в какой именно, сам понимаешь,
не мне же давать подобные советы. Тем не менее подумай и сам реши, просит ли
этого твой внутренний голос.
Что я тебе и впрямь посоветую, притом настоятельно, так это вот что:
чем с горечью копаться в себе, научись лучше видеть то, что тебя окружает.
Тщательно следи за повседневными чудесами и открой сердце для красоты.
Научись воспринимать ее бессловесные послания и переводить их на свой язык.
Думаю, ты не очень деятелен и еще не проникся глубоким смыслом труда.
Тебе надо найти какое-либо занятие, которое бы удовлетворяло твои
потребности и оставляло тебе свободными лишь несколько часов. Прислушайся к
этому внимательно, именно такой совет тебе нужен. После наполненного трудами
дня обычно не бывает таких ночей, как эта, которая близится к концу, и ты, к
счастью, крепко спишь.
Будь я тобою, я бы подыскал себе место садовника или занялся бы
огородничеством. Рост цветов, полет бабочек -- мне этого хватило бы, чтобы
жизнь стала веселее.
Если тебе станет одиноко, поищи общество других душ и общайся с ними,
но не забывай: всякая душа создана для одиночества.
Буду рад увидеть и другие письма на твоем столе. Пиши мне при условии,
что не будешь говорить о неприятном. Ведь можно говорить о стольких вещах,
что наверняка на это и всей твоей жизни не хватит. Так будем выбирать сюжеты
поинтересней.
Я не подписываюсь, но чтобы подтвердить тебе подлинность этого письма
(не думай, что оно тебе только снится), предлагаю следующее: я явлюсь тебе в
течение дня так, чтобы ты легко меня узнал, например..Но нет, только ты, ты
один должен будешь опознать меня.
1943

МОШЕННИЧЕСТВО

После смерти сеньора Брауна кухонные плиты фирмы "Прометей"
необъяснимым образом начали ломаться. Запах газа наполнял кухни, плиты,
потухшие, но чадящие, отказывались повиноваться хозяевам. Было и несколько
несчастных случаев: горящие газовые баллоны, взорвавшиеся трубы.
Встревоженные техники из фирмы Брауна принялись искать причины неполадок и
даже выдумали несколько новых приспособлений, но было уже поздно. В разгар
общего расстройства дел фирма-конкурент захватила рынок и тем самым ускорила
крах "Прометея" и погребла его престиж в потоке кровожадной рекламы.
По мнению лиц, имевших касательство к этим событиям, главным виновником
краха "Прометея" являлся я. Взбешенные кредиторы устроили разбирательство на
виду у всей фирмы, обвинили меня в мошенничестве и поставили под сомнение
мою порядочность. И все это оттого, что я позже всех покинул тонущий
корабль, это я от-
дал последние распоряжения отчаявшейся команде.
Вчера я в последний раз предстал перед сборищем бухгалтеров и
нотариусов, ликвидаторов фирмы-банкрота. Мне пришлось выдержать подробнейшие
расспросы касательно всех моих личных дел, и, разумеется, речь зашла о моих
"маленьких" личных сбережениях. Я ставлю это слово в кавычки, чтобы дать
понять, с каким выражением употреблял его один из моих недругов. Еще
чуть-чуть, и я набросился бы на него с кулаками, но сдержался и заткнул ему
рот цифрами. Я говорил о надбавках к зарплате, о премиальных, об одном
добавочном проценте, который я получал со всего объема продаж фирмы Брауна.
Моего противника больше убедили не доводы, а моя горячность. Мне это все
равно.
Если говорить всю правду, падение фирмы Брауна было печальным
следствием целого ряда поражений, среди которых и мое собственное. Последней
фазой этой коммерческой битвы явилась дуэль рекламодателей, и я эту дуэль
проиграл. Мне хорошо известно, что противник сражался запрещенным оружием, и
легко доказать, что катастрофа разразилась наполовину из-за скрытого
саботажа, направляемого нашими конкурентами и проводимого группой вероломных
служащих, чьи имена я мог бы назвать. Но теперь я уже не порываюсь спасти
положение. В моем душевном состоянии произошли глубокие перемены, и все
разъяснения сделались для меня ненужными. К чему скрывать? Я повернулся ко
всему миру спиной.
Необходимо было защитить свое доброе имя, и я этого добился. С меня
довольно. Но самое скверное то, что мои пресловутые сбережения стали для
меня невыносимыми. Любой здравомыслящий человек может подтвердить, что они
принадлежат мне по праву, однако, на мой новый взгляд, это не так уж и
очевидно. Сеньор Браун зарабатывал деньги на изготовлении и продаже плит, я
же -- убеждая людей, что они должны их покупать. Я превозносил их
достоинства на всех перекрестках и добился того, что престиж "Прометея"
достиг таких высот, что и сам сеньор Браун был удивлен. Ну так вот, теперь
этот престиж рухнул, многие из-за этого пострадали, несладко пришлось всем,
а моя кубышка осталась нетронутой. Деньги, лежащие в банковском сейфе,
тяготят мою совесть.
Мысли о виновности, все яростнее меня осаждавшие, сломили последний
оплот моего эгоизма. Слов нет, очень просто было отделаться от денег,
швырнув их в лицо кучке идиотов, обвинявших меня в мошенничестве, но я
искренне убежден, что не должно тратить деньги на то, чтобы учить дураков. Я
придумал выход получше. Теперь самое время дать кое-какие разъяснения. В
былые времена я стал бы площадным шутом, нищим, балагуром-сказочником.
Слишком поздно раскрылось мое признание: я уже не молод, а на дворе --
середина века, в котором таким персонажам, как я, нет места. И все-таки я
решился поведать свою историю нескольким нищим духом, представить мое
собрание горестей на суд двух-трех неискушенных читателей.
Конечно, было много случаев, когда люди в один миг внутренне
переменялись -- в лучшую или в худшую сторону. Большую часть своей жизни они
жили будто под маской, но в один прекрасный день, к удивлению окружающих,
обнаруживалась их подлинная сущность -- они оказывались святыми или,
наоборот, демонами. Я, разумеется, не хочу сказать, что со мной произошла
метаморфоза такого рода, однако же признаю, что доля сверхъестественного в
моей истории присутствует. В конце концов, абсурдное побуждение разделаться
с кучей денег могло проявиться и как-то иначе, что, возможно, подвигло бы
меня на более благородные деяния. Хватит и того, что я ускорил ход
своих размышлений и дал волю их последствиям. И все же...
Я и сам сейчас как плита, которая начала барахлить. После смерти
сеньора Брауна меня одолевают сомнения и угрызения совести. С того дня во
мне начала происходить сложная потаенная работа. В самой глубине моего
естества пробудились к жизни тайные живительные соки, и одновременно меня
мучает сознание невозможности обновления. Нежные ростки пытаются пробиться к
свету сквозь затвердевшую
корку.
Я живу воспоминаниями. Или, точнее, воспоминания являются мне, как
снятся сны, наваливаются, приводят в смятение. Мне теперь кажется, что
какой-то наркотик, уж не знаю когда введенный, вдруг перестал на меня
действовать. Мой разум, освободившись от наркоза, отдался на волю детских
фантазий. Трудно захлопнуть дверь перед этими воспоминаниями: рождественская
ночь, полная красок и звуков, любимая игрушка, яркий солнечный день и я бегу
по полю...
Все это началось в тот памятный день, когда, распахнув дверь кабинета,
я увидел сеньора Брауна, лежащего ничком на рабочем столе, без всяких
признаков жизни.
Потом дни летели беспорядочно и быстро. Крах фирмы и позор банкротства
обрушились на меня, словно ливень из помоев. Ошибки и жалобы, недовольство и
претензии избрали своей мишенью именно меня. Сам того не заметив, я оказался
в первом ряду, принял всю ответственность на себя и ускорил развал фирмы,
вложив значительные средства в рекламную кампанию, столь же бесполезную,
сколь и дорогостоящую.
Сеньор Браун умер не сразу. Мы призвали на помощь все современные
средства науки, и он получил два часа агонии. Никогда не забыть мне ни этих
двух нескончаемых часов, казавшихся вечностью, ни сеньора Брауна,
погружавшегося в пучину смерти в окружении стенографисток, врачей,
растерянных служащих; полезным оказался только священник, он таинственным
образом явился незнамо откуда и в этой толчее сумел привести в порядок дела
умирающего, в страхе бормотавшего обрывки фраз -- причем то, что говорил
сеньор Браун, имело больше отношения к будущему краху "Прометея", чем к
делам духовным.
Результатом второй инъекции явились лишь судорожные подергивания, с
каждым разом все более слабые. Врачи отказались от своих попыток, понимая,
что смерть уже предъявила свои права на кабинет сеньора Брауна. Я был на
грани помешательства; чтобы не случилось нервного срыва, мне пришлось
прибегнуть к помощи врачей. Любопытно, что в момент максимального
потрясения, когда я стоял над телом своего начальника, весь мой опыт
рекламного агента не мог подсказать мне ничего, кроме полузабытого детского
жеста: вспомнился обрывок какой-то молитвы, и я поднес руки к лицу, наверное
чтобы перекреститься.
Как и все чародеи, сеньор Браун унес с собой в могилу секрет своих
расчетов. Я видел, как шли в гору его дела, был его главным и ближайшим
помощником, но так и не дождался того, чтобы он посвятил меня в секрет своих
комбинаций. Это могло бы мне позволить правильно повести дела фирмы, но я
так и остался в ранге прислужника при жреце. По-моему, это подходящее слово,
так как сеньор Браун творил своего рода священнодействие в рамках
материалистической религии, цель которой -- счастье человека на земле. Его
личным вкладом в дело людского комфорта были плиты "Прометей", модели
которых обновлялись ежегодно, следуя ходу прогресса. Сеньор Браун
проповедовал скромный и экономичный домашний рай, где в чистом и приветливом
храме кухни плите отводилась роль алтаря.
А я был рупором для его проповедей, старательным писцом, день за днем
фиксировавшим его достижения, автором писем-циркуляров, что несли благую
весть потеющим, черным от копоти домохозяйкам и поварихам с их печурками
тысячелетней давности.
Несмотря на свое высокое положение, сеньору Брауну нравилось вспоминать
старые добрые времена. Иногда он покидал свой роскошный кабинет, чтобы лично
продать одну из плит, -- прямо как знаменитый проповедник, спустившийся со
своей кафедры, чтобы помочь страждущему.
Тогда его жесты делались величавыми и торжественными: он неспешно
заряжал газовый баллон, манипулировал вентилями, живописуя при этом
достоинства современной системы газификации, исключающей появление
неприятных запахов и несчастные случаи. А когда он подносил горящую спичку к
горелке, на его лице отражалось волнение, даже легкий испуг, как будто бы
ему на секунду приходила в голову мысль о неудаче. Когда же появлялись
язычки синего пламени, сеньор Браун расплывался в блаженной улыбке,
рассеивавшей последние сомнения клиента. Я вспоминаю эти сцены и, несмотря
на крах фирмы и всеобщее недоверие, по-прежнему убежден, что плиты
"Прометей" -- хорошие плиты, и готов заплатить за свое убеждение всем, что
имею. Если плиты не будут работать, то мне ничего не останется, кроме как
выйти из игры и отдать свои накопления в другие, более чистые руки. Идея моя
проста и, несомненно, эффективна: "Куплю поломанные плиты фирмы "Прометей",
а ниже мое имя и адрес. Завтра отнесу это объявление в газету.
Я играю в орлянку. Моя ставка -- против мнения большинства. И пусть
теперь все нотариусы и жертвы краха попробуют обвинить меня в лицемерии.
Отрадно думать, что мой поступок -- лучшая дань светлой памяти сеньора
Брауна.
Довольно долго я не решался продолжить эти записки. Не знал, как это
сделать: я связан по рукам и ногам событиями, переменившими всю мою жизнь.
Мне кажется, если я просто и ясно изложу факты, -- это и будет
мошенничеством.
Объявление, напечатанное в газете, привело к поразительным результатам.