Страница:
сошлись на том, что ничего подобного они в жизни не видели. О, этот
незабываемый вечер! Триумф искусства! Тереса и Хильберто отдавались игре,
как настоящие артисты. Они заставили публику плакать, переживая вместе с
персонажами чистую и жертвенную любовь.
Что касается меня, то я спокойно рассудил, что после премьеры ситуация
станет понятной всем и мне больше не придется одному нести это тяжкое бремя.
Теперь публика обязана разделить его со мной. Любовь Хильберто и Тересы
будет теперь как бы оправдана и освящена, и мне ничего не останется, как
просто присоединиться к общему мнению. Настоящая любовь, перешагнувшая
социальные предрассудки, свободная и святая, покорила нас всех. Поддержанию
во мне подобных иллюзий способствовал один памятный эпизод. Когда спектакль
закончился и послышались овации, которые несколько минут не давали опустить
занавес, актеры решили собрать на сцене всех участников спектакля. Режиссер,
администраторы, дирижер оркестра, художник-декоратор -- все получили
заслуженные аплодисменты. Наконец и меня вытащили из суфлерской раковины.
Мое появление публика встретила с энтузиазмом, и аплодисменты достигли
апогея. Грянули трубы, ликование было всеобщим -- и актеров, и зрителей. Я
истолковал взрыв аплодисментов как последнее и окончательное согласие:
общество все знало и соглашалось разделить со мной ответственность за
будущий финал жизненной драмы. Очень скоро я понял, как сильно ошибся, как
далеко заходит пагубная "непонятливость" снисходительного общества.
Поскольку не было никаких причин запретить Хильберто визиты в наш дом,
они продолжались после премьеры, как и до нее. В конце концов они вошли в
привычку. И тут уже начались козни, сплетни, клевета. Против нас
использовали самое подлое и низкое оружие. Все чувствуют себя праведниками:
кто первым, кто последним, -- все готовы сейчас бросить камень злословия в
Тересу. Кстати, однажды в нас запустили и настоящим камнем. Вы спросите,
возможно ли такое?
Мы сидели в гостиной с открытым окном, как я и люблю. Хильберто и я
разыгрывали одну из самых запутанных шахматных партий, а Тереса вязала. Я
собирался сделать очередной ход, как вдруг в окно, видимо, с близкого
расстояния, бросили камень -- величиной с кулак. Он с грохотом упал прямо на
шахматную доску, разметав все фигуры. Мы застыли потрясенные, как будто в
комнату влетел метеорит. Тереса едва не лишилась чувств, а Хильберто сильно
побледнел. Я лучше всех перенес сие странное покушение. Чтобы их успокоить,
сказал, что это, должно быть, просто балуются дети. Однако успокоиться уже
никто не смог, и вскоре Хильберто откланялся. Лично я не слишком-то и
расстроился, что данный инцидент прервал нашу игру, ибо мой король после
нескольких шахов, неминуемо предвещавших мат, был в весьма щекотливом
положении.
Что до нашей семейной жизни, должен сказать, что после "Возвращения
крестоносца" в ней произошла необычайная перемена. Честно говоря, со дня
премьеры Тереса перестала быть моей женой и превратилась в странное и чудное
существо. Она обитает в моем доме, но при этом далека от него, как звезды.
Тогда я еще не отдавал себе отчета в том, что меняться-то она начала очень
давно, но происходило это так медленно, что я не замечал.
В моей любви к Тересе, то есть, к Тересе, как к любимой женщине,
чего-то явно не хватало. Без тени зависти признаю, что не я был причиной
бурного роста ее личности и пышного расцвета ее души. Да, она светилась в
лучах моей любви. Но то был свет вполне переносимый для глаз, земной.
Теперь же Тереса ослепляет меня. При ее приближении я прикрываю глаза;
я любуюсь ею издали. У меня такое впечатление, что она так и не спустилась
со сцены, где играла "Возвращение крестоносца", и, скорее всего, больше
никогда не вернется в реальный мир. В наш маленький, простой и уютный мир. В
тот, который начисто забыла.
Если правда, что каждый влюбленный украшает и развивает душу своей
возлюбленной, то я должен признаться, что в любви не талантлив. Подобно
бездарному скульптору, я только предчувствовал красоту Тересы, но лишь
Хильберто смог отсечь все лишнее и изваять ее. Теперь я понимаю, что для
любви, как и для искусства, нужно родиться. Мы все стремимся к ней, но
удается она немногим. Любовь, достигая совершенства, становится
произведением искусства, действом, спектаклем.
Моей любви, как и любви большинства, не дано выйти за пределы дома. За
моими ухаживаниями наблюдать было никому не интересно. А за Хильберто и
Тересой все время шпионят, каждую минуту за их жизнью напряженно следят
чужие глаза, как в театре, где публика с замиранием сердца ждет развязки.
Мне вспоминаются рассказы о доне Исидоро, том самом, что написал в
церкви, в сводах купола, четырех евангелистов. Дон Исидоро никогда не
утруждал себя тем, чтобы писать картину с самого начала. Он оставлял это
ремесленникам, мастеровым, а когда вещь была уже почти готова, брал в руки
кисть и несколькими мазками превращал ее в произведение искусства. А потом
ставил свою подпись. Евангелисты были последним его творением, и говорят,
дон Исидоро не успел тронуть кистью святого Луку. Действительно, святой
получился какой-то недоделанный: невыразительный, детски-неопределенный. Не
могу удержаться от мысли, что, не появись Хильберто, с Тересой случилось бы
то же самое, что и со святым Лукой. Она навсегда осталась бы моей, но облик
ее никогда не обрел бы той законченности, того небесного сияния, какое
сообщил ему Хильберто.
Стоит ли говорить, что наши супружеские отношения совершенно
прекратились. Я и подумать не смел о теле Тересы. Это было бы
надругательством, святотатством. Раньше наша близость была полной и
совершенно неупорядоченной. Я наслаждался Тересой простодушно, как
наслаждаются водой и солнцем. Теперь наше прошлое кажется мне необъяснимо
невероятным. Думаю, я солгал бы, сказав, что прежде держал в объятиях ту
самую сияющую Тересу, которая поступью богини ходит теперь по моему дому и
которую даже домашние заботы не в силах снова сделать обыкновенной женщиной.
Хереса, накрывающая на стол, Тереса штопающая, Те-реса с метлой в руке --
это все равно существо высшее, к которому не знаешь, как и подступиться.
Наивно было бы ожидать, что какие бы то ни было откровенные разговоры вдруг
вернут нас к идиллии прошлого. А стоит мне вообразить, как я, словно
троглодит какой-нибудь, набрасываюсь на Тересу в кухне, -- ужас парализует
меня!
К Хильберто я, напротив, отношусь как к равному, хотя чудо совершил
именно он. Мой прежний комплекс неполноценности исчез вовсе. Я понял, что в
моей жизни есть, по крайней мере, один поступок уровня Хильберто: я полюбил
Тересу. Я просто выбрал ее, как выбрал бы и сам Хильберто; по сути дела, я
опередил его, увел у него его женщину. Потому что он, безусловно, должен был
влюбиться в Тересу, едва увидев ее. Любовь к ней -- подтверждение нашего с
ним глубокого родства, и в этом родстве старшинство принадлежит мне. Хотя
частенько я думаю, что все наоборот: я допускаю, что Тереса полюбила меня
только потому, что мечтала о Хильберто, ждала его, тщетно искала его во мне.
262
С тех пор, как мы, закончив начальную школу, перестали видеться, я
постоянно страдал от того, что все события моей жизни были рангом ниже, чем
у Хильберто. Всякий раз, как он приезжал в наш городок на каникулы, я
старательно избегал с ним встречи, боялся сравнения.
Но если заглянуть еще глубже, если быть искренним до конца, не мне
жаловаться на судьбу. Я не променял бы свой скромный жребий на обширную
клиентуру врача или адвоката. Ручеек покупателей стал для меня неиссякаемым
источником жизненного опыта, и я счастлив посвятить этому жизнь. Меня всегда
занимал человек, находящийся в приобретательском трансе, человек, выбирающий
одно и отказывающийся от другого. Облегчить ему отказ от дорогостоящего
товара и сделать радостью покупку товара дешевого -- всегда было одним из
моих любимейших занятий. Кроме того, со значительной частью моих клиентов я
поддерживаю особые отношения, весьма далекие от тех, которые обычно
существуют между продавцом и покупателем. Этим людям стал почти необходим
духовный контакт со мной. Я чувствую себя по-настоящему удовлетворенным,
когда человек приходит ко мне в магазин в поисках какой-нибудь вещи, а
уходит домой, облегчив душу недолгим, но доверительным разговором или
обогатившись здравым советом.
Я говорю все это без тени гордыни, ведь, в конце концов, именно я
сейчас подаю повод к самым низким сплетням. По сути дела, я взял свою
частную жизнь и выложил ее на прилавок, как отрез материи, который я
разворачиваю перед покупателями, чтобы дать им хорошенько рассмотреть ее.
Нет недостатка в добрых людях, что из кожи вон лезут помочь мне, и
потому пристально следят за всем, что происходит у меня в доме. Так как я не
смог со всей решительностью отказаться от их услуг, то узнал, что Хильберто
несколько раз приходил к нам в мое отсутствие. Это меня очень удивило. Да,
конечно. Тереса как-то говорила мне, что Хильберто зашел утром -- забрать
свой портсигар, забытый у нас накануне вечером. Но если верить моим
добровольным информаторам, он теперь бывает у нас ежедневно, и чаще всего
приходит около полудня. Не далее как вчера мне в магазине настоятельно
посоветовали немедленно отправиться домой, если я хочу увидеть наконец все
своими глазами. Я наотрез отказался. Явиться в двенадцать дня? Представляю,
как перепугалась бы Тереса, увидев меня дома в столь неурочный час!
Я заявляю, что мое поведение основано на абсолютном доверии. И еще
должен сказать, что обыкновенная пошлая ревность не посещала мою душу даже в
самые тяжелые моменты, когда Хильберто и Тересе случалось выдать себя
взглядом, жестом или просто молчанием. Я видел, как они застывали в немом
смущении, как будто их пылающие от стыда души, обнаженные и обнявшиеся,
лежали тут же, на полу, у всех под ногами.
Я не знаю, о чем они думают, что говорят и делают, пока меня нет. Но я
живо представляю себе их, молча страдающих, боящихся приблизиться друг к
другу, трепещущих. И эта дрожь передается мне, и я тоже трепещу, вместе с
ними и за них.
Так мы и живем, в ожидании неизвестно чего. Чего-то, что положило бы
конец этому злосчастному положению вещей. Пока что я твердо решил по
возможности не допустить или хотя бы отдалить все обыкновенные, узаконенные
традициями развязки. Может, это и глупо, но я жажду какого-то особенного,
достойного нас финала.
И наконец, заявляю, что всегда испытывал отвращение к самой идее
милости к падшим. Не то чтобы я отвергаю великодушие, как одну из
добродетелей. Я даже восхищаюсь им в других людях. Но и мысли не могу
допустить, чтобы проявлять его самому, особенно в своей семье. Боязнь
прослыть человеком великодушным отвращает меня от идеи самопожертвования и
укрепляет в решении остаться в постыдной роли свидетеля и молчаливой помехи.
Я знаю, что ситуация уже сейчас невыносима. Но постараюсь держаться, пока
обстоятельства сами меня из нее не вытолкнут.
Знаю, бывают жены, которые падают на колени, рыдают, просят, низко
склонив голову, прощения. Если нечто подобное произойдет у нас с Тересой, я
все брошу и сдамся. Тогда, несмотря на все мои титанические усилия избежать
этого, я стану обыкновенным обманутым мужем. Господи, укрепи мой дух и мою
веру в то, что Тереса не унизится до подобной сцены!
В "Возвращении крестоносца" все кончается хорошо, так как в последнем
акте Гризельда удостаивается романтической смерти, а двое соперников,
породненные болью утраты, вложив воинственные шпаги в ножны, клянутся
провести остаток дней своих на поле брани. Но в жизни-то все не так.
Да, Тереса, возможно, между нами все кончено. Но занавес еще не упал, и
надо во что бы то ни стало продолжать играть. Я понимаю, что жизнь поставила
тебя в невыносимое положение. Должно быть, ты чувствуешь себя актрисой в
пьесе без развязки, играющей для никого. В твоей роли не осталось больше
слов, а суфлера давно уже не слышно. Но на самом деле зритель с нетерпением
ждет развязки и в ожидании развлекается измышлением историй, порочащих твою
честь. Ну что ж, Тереса, самое время начать импровизировать.
1947
1 августа
Сегодня я опрокинул на стол баночку с клеем. Случилось это ближе к
вечеру, когда Педро уже ушел. Мне пришлось самому заняться уборкой,
переписать четыре уже подготовленных письма и заменить обложку на одной из
папок с документами.
Наверное, всю эту возню можно было отложить до завтра, перепоручив ее
Педро. Но, на мой взгляд, это было бы несправедливо. Полагаю, что ему вполне
хватает и обычной ежедневной работы.
Педро -- отличный сотрудник. Он проработал у меня несколько лет, и я ни
в чем не могу на него пожаловаться. Наоборот, Педро как человек и как
сотрудник заслуживает самых хвалебных отзывов. В последнее время я стал
замечать, что он выглядит несколько обеспокоенным и словно хочет что-то
сообщить мне, но никак не может решиться. Боюсь, что работа у меня стала
утомлять его или разонравилась. Чтобы хоть немного снизить его нагрузку, я с
сегодняшнего дня буду по мере возможности помогать Педро. Перепечатывая
сегодня залитые клеем письма, я обратил внимание на то, что отвык от пишущей
машинки: печатаю медленно. Что ж, тем лучше: небольшая практика будет мне
только полезна.
Решено, с завтрашнего дня вместо безразличного ко всему начальника у
Педро будет надежный товарищ, всегда готовый помочь ему в работе. И все
благодаря опрокинутому клею, уборка которого и натолкнула меня на эти
размышления.
Всякого рода перевертывания, опрокидывания и разбивания, происходящие
по вине каких-то загадочных, необъяснимых движений локтя уже не раз
становились моей немалой головной болью (на днях я умудрился уронить и
разбить вдребезги вазу в гостях у Вирджинии).
3 августа
В дневнике нужно отмечать и случающиеся неприятности. Вчера ко мне
вновь обратился господин Гальвес и опять предложил мне поучаствовать в своих
грязных махинациях. Я в негодовании. Он посмел удвоить предлагаемое мне
вознаграждение, видимо полагая, что я все же соглашусь поставить свою
профессию и свое дело на службу его преступной алчности.
А ведь если я приму от него какую-то пригоршню монет -- целая семья
будет разорена, оставлена без единого гроша! Нет, господин Гальвес, найдите
себе другого пособника; я -- не тот, кто вам нужен! Я решительно отказался
от сомнительного предложения, и этот презренный ростовщик ушел, умоляя меня
напоследок сохранить в тайне наш разговор.
Подумать только: а ведь господин Гальвес состоит в нашем Союзе! Нет, у
меня, конечно, тоже есть небольшой капитал (несопоставимый с тем, каким
обладает Вирджиния), собранный по грошу, путем постоянных отказов себе в чем
бы то ни было, но чтобы я согласился приумножить его каким-нибудь
недостойным, неправедным способом-- да ни за что!
В остальном день прошел хорошо, и мне удалось доказать, что я способен
добиваться задуманного, а именно -- быть по отношению к Педро
небезразличным, участливым начальником.
5 августа
С особым интересом читаю предложенные мне Вирджинией книги. Библиотека
у нее небольшая, но подобранная со вкусом.
Только что закончил читать книгу, озаглавленную "Размышления
христианского рыцаря", принадлежавшую, несомненно, покойному супругу
Вирджинии. Получил достойный урок того, как нужно уметь выбирать и ценить
хорошую литературу.
Очень надеюсь на то, что сумею стать достойным наследником этого
почтенного господина, который, по словам Вирджинии, всю свою жизнь стремился
следовать мудрым заповедям сей книги.
6 августа
Дружба с Вирджинией идет мне во благо. Она наполняет особым смыслом
исполнение моих общественных обязанностей.
Не без удовлетворения узнал, что наш священник на одном из заседаний
Морального союза, на котором я не смог присутствовать по причине плохого
самочувствия, лестно отозвался о работе, проводимой мною в качестве
редактора "Христианского вестника". Это периодическое издание ежемесячно
освещает благие дела, осуществляемые нашим неформальным объединением.
Моральный союз занимается пропагандой и восхвалением религии, освещает
церковную деятельность, а также считает себя призванным строго надзирать за
моралью и нравственностью в нашем городке. Кроме того, немалые усилия и
средства направляются Союзом на благо культуры. Разумеется, время от времени
перед членами Союза встает задача по преодолению тех или иных трудностей
экономического характера, с которыми столь часто сталкивается наш небогатый
приход.
Принимая во внимание благородство своих целей, Союз вправе требовать от
входящих в него членов образцового с точки зрения морали поведения -- под
угрозой применения к отступникам самых суровых санкций.
Если кто-либо из членов Союза нарушает тем или иным образом
предписанные уставом моральные нормы поведения, ему выносится первое
предупреждение. Если он не делает надлежащих выводов, за первым
предупреждением следует второе, за вторым -- третье, оно же -- последнее, за
которым уже неизбежно исключение.
Такая суровость не должна казаться излишней: Союз был создан и
существует для тех, кто своим поведением способствует исполнению его столь
благородных и возвышенных целей. Не без удовлетворения я вспоминаю, что за
всю историю его существования было вынесено лишь несколько предупреждений и
всего один раз дело дошло до исключения. Напротив, куда больше среди нас
тех, чья достойная жизнь, чьи заслуживающие уважения деяния получили лестные
отзывы на страницах "Христианского вестника".
Мне доставляет истинное удовольствие писать о нашем Союзе на страницах
этого дневника.
В моей жизни Моральный союз занимает значительное место -- наряду с
благотворным влиянием Вирджинии.
7 августа
То, что я веду этот дневник, тоже следует отнести к влиянию Вирджинии.
Это ее идея. Она ведет свои записи уже много лет, и получается это у нее
превосходно. У нее есть особый дар, умение излагать события так, что они
приобретают новые грани, становятся приятнее и интереснее. Не буду скрывать:
порой она кое-что преувеличивает. Например, на днях она зачитала мне
описание нашей прогулки, которую мы совершили в компании одной супружеской
пары, чье расположение мы оба очень ценим.
Так вот: прогулка была как прогулка -- ничего особенного; даже, следует
признать, не без неприятных моментов. Дело в том, что человек, которому было
поручено нести провизию, подвернул ногу и растянулся на земле, вследствие
чего на пикнике нам пришлось вкушать какую-то жалкую мешанину из различных
продуктов. Сама Вирджиния тоже споткнулась (пока мы преодолевали участок
пересеченной местности) и изрядно ушибла ногу. На обратном пути нас застал
дождь, так что домой мы вернулись промокшие и по уши в грязи.
Странное дело: в дневнике Вирджинии не только не упоминаются эти
неприятности, но к тому же все мероприятие предстает в ином свете.
Вирджинии, оказывается, вся прогулка от начала до конца представляется
очаровательным времяпрепровождением. Холмы, деревья, небо -- все описано
просто великолепно. В записях фигурирует даже какой-то журчащий ручеек,
которого я, честно говоря, не видел и не слышал. Но самое интересное
заключается в том, что ближе к концу повествования Вирджиния вспоминает о
разговоре со мной, разговоре, которого ни тогда, ни в какой-либо другой день
между нами не было.
Диалог воссоздан (или создан) со свойственным Вирджинии изяществом
стиля -- это бесспорно. Вот только самого себя я в нем не узнаю, а его
содержание мне представляется -- не знаю даже, как сказать, -- до некоторой
степени неадекватным для людей нашего возраста. К тому же в ее записи я
почему-то пользуюсь возвышенно-поэтическим стилем, совсем не свойственным
мне в жизни.
Без сомнения, это является свидетельством больших духовных, творческих
возможностей Вирджинии, которых я, увы, совершенно чужд. Я могу сказать
только то, что думаю, что приходит мне в голову, то есть то, что есть. Таким
образом, мой дневник, полагаю, не может представлять никакого интереса для
кого бы то ни было.
8 августа
Педро по-прежнему чем-то озабочен. Работает он с еще большим усердием,
словно пытаясь скрыть таким образом какое-то затаенное желание. Он явно
собирается о чем-то попросить, но, видимо, не хочет раньше времени
расстраивать меня.
Слава Богу, за последние дни я удачно завершил несколько дел, и если
просьба Педро не выйдет за рамки разумного, мне будет только приятно
выполнить ее. Повысить зарплату? Да с удовольствием!
10 августа
Шестая годовщина со дня смерти мужа Вирджинии. Было весьма любезно с ее
стороны предложить мне посетить кладбище вместе с нею.
На могиле установлен эффектный и недешевый памятник: сидящая женская
фигура рыдает над мраморной плитой, лежащей у нее на коленях.
Лужайка, окружающая могилу, оказалась заросшей сорняками. Мы решили
выполоть их, и, выполняя эту благочестивую работу, я ухитрился засадить в
палец занозу.
Уже собираясь уходить, я обнаружил у подножия памятника восхитительную
эпитафию: "Пока был жив, он творил добро". Пожалуй, эту фразу я возьму себе
в качестве жизненного девиза.
Творить добро! Прекрасная работа, великое дело, почти забытое ныне
человечеством!
С кладбища мы возвращались уже поздно, шли молча.
14августа
С удовольствием побывал сегодня у Вирджинии. Мы приятно поговорили о
том о сем, потом она сыграла на пианино наши любимые произведения.
Эти визиты наполняют меня восхитительным ощущением счастья. Я
возвращаюсь домой духовно обновленным, готовым творить добро.
Я достаточно регулярно жертвую деньги на благотворительные нужды, но
мне бы хотелось совершать более определенные, более целенаправленные добрые
дела. Помогать кому-нибудь, помогать действенно и постоянно. Помогать так,
как помогают тому, кого любят, как помогают родственнику, члену семьи, может
быть, даже собственному ребенку...
16 августа
С удовлетворением отмечаю, что сегодня исполняется ровно год с тех пор,
как я начал вести эти записки.
Год жизни предстал перед моим взором -- деяниями и заботами прекрасной
души, взявшей на себя труд направлять мои дела и помыслы. Нет сомнений, Бог
послал ее мне как ангела-хранителя.
Все, к чему прикасается Вирджиния, становится красивее и добрее. Теперь
я понимаю, откуда в ее дневнике столько света, красоты и приятных сюрпризов.
Вот и тогда на прогулке, пока я спал в тени деревьев, ей было дано
созерцать красоты пейзажа, которые затем открылись и мне в ее дневнике.
Беру на себя обязательство: с сегодняшнего дня я также буду стремиться
к тому, чтобы мои глаза открылись красоте; попытаюсь также записывать то,
что мне удастся увидеть. Быть может, тогда мой дневник станет столь же
прекрасным, как и тот, что ведет Вирджиния.
17 августа
Прежде чем окончательно закрыть глаза на вульгарность мира и предаться
созерцанию одной лишь красоты, я позволю себе сделать одно замечание,
которое носит финансово-экономический характер.
С давних пор, можно сказать, с доисторических времен (ибо тогда я еще
не был знаком с Вирджинией) я носил шляпы производства одной-единственной
фирмы.
Эти шляпы, разумеется, импортные, все время дорожали. Шляпа, конечно,
не та вещь, которая быстро изнашивается, но, хочешь не хочешь, рано или
поздно она требует замены; в общем, за последние годы я купил с полдюжины,
если не больше, шляп этой самой фирмы. Взяв в качестве исходных данных
количество шляп, равное шести, и арифметическую прогрессию увеличения их
стоимости в пять песо, я проделал следующие расчеты: если последняя шляпа
обошлась мне в сорок песо, то первая, получается, стоила всего пятнадцать.
Суммируя последовательно разницу с каждой покупки, я начал сознавать, что
верность одной, раз и навсегда избранной фирме обошлась мне на сегодняшний
день уже в семьдесят пять песо.
Что касается качества этих шляп, тут мне пожаловаться не на что. Они
великолепны. Зато с
другой стороны, мне кажется достойным сожаления и даже порицания мое
неумение обходиться малым. Если бы я изначально принял для себя цену в 15
песо за окончательную, мне пришлось бы придерживаться этой суммы и в
дальнейшем. Таким образом, я не позволил бы вовлечь себя в процесс
удовлетворения все возрастающей алчности производителей и торговцев. Должен
признать, что шляпы по цене в 15 песо всегда имелись и имеются в продаже.
Пользуясь тем, что как раз настало время сменить мою нынешнюю шляпу на
новую, я собираюсь расставить все по своим местам: необходимо резко перейти
с одной цены головного убора на другую, обеспечив таким образом экономию
денежных средств в размере двадцати пяти песо.
18 августа
Я нашел лишь одну шляпу моего размера за пятнадцать песо --
ядовито-зеленого цвета и, прямо скажем, не идеальной формы.
Из чистого любопытства поинтересовался у продавца ценой шляп моей
бывшей любимой фирмы. Оказалось, они стоят -- ни много ни мало -- пятьдесят
песо. Тем лучше! По мне, решившему отныне и навсегда проявлять скромность в
потреблении, по крайней мере шляп, они могут стоить хоть все двести.
Итак, мне удалось реально сэкономить. В коммерческой деятельности я
незабываемый вечер! Триумф искусства! Тереса и Хильберто отдавались игре,
как настоящие артисты. Они заставили публику плакать, переживая вместе с
персонажами чистую и жертвенную любовь.
Что касается меня, то я спокойно рассудил, что после премьеры ситуация
станет понятной всем и мне больше не придется одному нести это тяжкое бремя.
Теперь публика обязана разделить его со мной. Любовь Хильберто и Тересы
будет теперь как бы оправдана и освящена, и мне ничего не останется, как
просто присоединиться к общему мнению. Настоящая любовь, перешагнувшая
социальные предрассудки, свободная и святая, покорила нас всех. Поддержанию
во мне подобных иллюзий способствовал один памятный эпизод. Когда спектакль
закончился и послышались овации, которые несколько минут не давали опустить
занавес, актеры решили собрать на сцене всех участников спектакля. Режиссер,
администраторы, дирижер оркестра, художник-декоратор -- все получили
заслуженные аплодисменты. Наконец и меня вытащили из суфлерской раковины.
Мое появление публика встретила с энтузиазмом, и аплодисменты достигли
апогея. Грянули трубы, ликование было всеобщим -- и актеров, и зрителей. Я
истолковал взрыв аплодисментов как последнее и окончательное согласие:
общество все знало и соглашалось разделить со мной ответственность за
будущий финал жизненной драмы. Очень скоро я понял, как сильно ошибся, как
далеко заходит пагубная "непонятливость" снисходительного общества.
Поскольку не было никаких причин запретить Хильберто визиты в наш дом,
они продолжались после премьеры, как и до нее. В конце концов они вошли в
привычку. И тут уже начались козни, сплетни, клевета. Против нас
использовали самое подлое и низкое оружие. Все чувствуют себя праведниками:
кто первым, кто последним, -- все готовы сейчас бросить камень злословия в
Тересу. Кстати, однажды в нас запустили и настоящим камнем. Вы спросите,
возможно ли такое?
Мы сидели в гостиной с открытым окном, как я и люблю. Хильберто и я
разыгрывали одну из самых запутанных шахматных партий, а Тереса вязала. Я
собирался сделать очередной ход, как вдруг в окно, видимо, с близкого
расстояния, бросили камень -- величиной с кулак. Он с грохотом упал прямо на
шахматную доску, разметав все фигуры. Мы застыли потрясенные, как будто в
комнату влетел метеорит. Тереса едва не лишилась чувств, а Хильберто сильно
побледнел. Я лучше всех перенес сие странное покушение. Чтобы их успокоить,
сказал, что это, должно быть, просто балуются дети. Однако успокоиться уже
никто не смог, и вскоре Хильберто откланялся. Лично я не слишком-то и
расстроился, что данный инцидент прервал нашу игру, ибо мой король после
нескольких шахов, неминуемо предвещавших мат, был в весьма щекотливом
положении.
Что до нашей семейной жизни, должен сказать, что после "Возвращения
крестоносца" в ней произошла необычайная перемена. Честно говоря, со дня
премьеры Тереса перестала быть моей женой и превратилась в странное и чудное
существо. Она обитает в моем доме, но при этом далека от него, как звезды.
Тогда я еще не отдавал себе отчета в том, что меняться-то она начала очень
давно, но происходило это так медленно, что я не замечал.
В моей любви к Тересе, то есть, к Тересе, как к любимой женщине,
чего-то явно не хватало. Без тени зависти признаю, что не я был причиной
бурного роста ее личности и пышного расцвета ее души. Да, она светилась в
лучах моей любви. Но то был свет вполне переносимый для глаз, земной.
Теперь же Тереса ослепляет меня. При ее приближении я прикрываю глаза;
я любуюсь ею издали. У меня такое впечатление, что она так и не спустилась
со сцены, где играла "Возвращение крестоносца", и, скорее всего, больше
никогда не вернется в реальный мир. В наш маленький, простой и уютный мир. В
тот, который начисто забыла.
Если правда, что каждый влюбленный украшает и развивает душу своей
возлюбленной, то я должен признаться, что в любви не талантлив. Подобно
бездарному скульптору, я только предчувствовал красоту Тересы, но лишь
Хильберто смог отсечь все лишнее и изваять ее. Теперь я понимаю, что для
любви, как и для искусства, нужно родиться. Мы все стремимся к ней, но
удается она немногим. Любовь, достигая совершенства, становится
произведением искусства, действом, спектаклем.
Моей любви, как и любви большинства, не дано выйти за пределы дома. За
моими ухаживаниями наблюдать было никому не интересно. А за Хильберто и
Тересой все время шпионят, каждую минуту за их жизнью напряженно следят
чужие глаза, как в театре, где публика с замиранием сердца ждет развязки.
Мне вспоминаются рассказы о доне Исидоро, том самом, что написал в
церкви, в сводах купола, четырех евангелистов. Дон Исидоро никогда не
утруждал себя тем, чтобы писать картину с самого начала. Он оставлял это
ремесленникам, мастеровым, а когда вещь была уже почти готова, брал в руки
кисть и несколькими мазками превращал ее в произведение искусства. А потом
ставил свою подпись. Евангелисты были последним его творением, и говорят,
дон Исидоро не успел тронуть кистью святого Луку. Действительно, святой
получился какой-то недоделанный: невыразительный, детски-неопределенный. Не
могу удержаться от мысли, что, не появись Хильберто, с Тересой случилось бы
то же самое, что и со святым Лукой. Она навсегда осталась бы моей, но облик
ее никогда не обрел бы той законченности, того небесного сияния, какое
сообщил ему Хильберто.
Стоит ли говорить, что наши супружеские отношения совершенно
прекратились. Я и подумать не смел о теле Тересы. Это было бы
надругательством, святотатством. Раньше наша близость была полной и
совершенно неупорядоченной. Я наслаждался Тересой простодушно, как
наслаждаются водой и солнцем. Теперь наше прошлое кажется мне необъяснимо
невероятным. Думаю, я солгал бы, сказав, что прежде держал в объятиях ту
самую сияющую Тересу, которая поступью богини ходит теперь по моему дому и
которую даже домашние заботы не в силах снова сделать обыкновенной женщиной.
Хереса, накрывающая на стол, Тереса штопающая, Те-реса с метлой в руке --
это все равно существо высшее, к которому не знаешь, как и подступиться.
Наивно было бы ожидать, что какие бы то ни было откровенные разговоры вдруг
вернут нас к идиллии прошлого. А стоит мне вообразить, как я, словно
троглодит какой-нибудь, набрасываюсь на Тересу в кухне, -- ужас парализует
меня!
К Хильберто я, напротив, отношусь как к равному, хотя чудо совершил
именно он. Мой прежний комплекс неполноценности исчез вовсе. Я понял, что в
моей жизни есть, по крайней мере, один поступок уровня Хильберто: я полюбил
Тересу. Я просто выбрал ее, как выбрал бы и сам Хильберто; по сути дела, я
опередил его, увел у него его женщину. Потому что он, безусловно, должен был
влюбиться в Тересу, едва увидев ее. Любовь к ней -- подтверждение нашего с
ним глубокого родства, и в этом родстве старшинство принадлежит мне. Хотя
частенько я думаю, что все наоборот: я допускаю, что Тереса полюбила меня
только потому, что мечтала о Хильберто, ждала его, тщетно искала его во мне.
262
С тех пор, как мы, закончив начальную школу, перестали видеться, я
постоянно страдал от того, что все события моей жизни были рангом ниже, чем
у Хильберто. Всякий раз, как он приезжал в наш городок на каникулы, я
старательно избегал с ним встречи, боялся сравнения.
Но если заглянуть еще глубже, если быть искренним до конца, не мне
жаловаться на судьбу. Я не променял бы свой скромный жребий на обширную
клиентуру врача или адвоката. Ручеек покупателей стал для меня неиссякаемым
источником жизненного опыта, и я счастлив посвятить этому жизнь. Меня всегда
занимал человек, находящийся в приобретательском трансе, человек, выбирающий
одно и отказывающийся от другого. Облегчить ему отказ от дорогостоящего
товара и сделать радостью покупку товара дешевого -- всегда было одним из
моих любимейших занятий. Кроме того, со значительной частью моих клиентов я
поддерживаю особые отношения, весьма далекие от тех, которые обычно
существуют между продавцом и покупателем. Этим людям стал почти необходим
духовный контакт со мной. Я чувствую себя по-настоящему удовлетворенным,
когда человек приходит ко мне в магазин в поисках какой-нибудь вещи, а
уходит домой, облегчив душу недолгим, но доверительным разговором или
обогатившись здравым советом.
Я говорю все это без тени гордыни, ведь, в конце концов, именно я
сейчас подаю повод к самым низким сплетням. По сути дела, я взял свою
частную жизнь и выложил ее на прилавок, как отрез материи, который я
разворачиваю перед покупателями, чтобы дать им хорошенько рассмотреть ее.
Нет недостатка в добрых людях, что из кожи вон лезут помочь мне, и
потому пристально следят за всем, что происходит у меня в доме. Так как я не
смог со всей решительностью отказаться от их услуг, то узнал, что Хильберто
несколько раз приходил к нам в мое отсутствие. Это меня очень удивило. Да,
конечно. Тереса как-то говорила мне, что Хильберто зашел утром -- забрать
свой портсигар, забытый у нас накануне вечером. Но если верить моим
добровольным информаторам, он теперь бывает у нас ежедневно, и чаще всего
приходит около полудня. Не далее как вчера мне в магазине настоятельно
посоветовали немедленно отправиться домой, если я хочу увидеть наконец все
своими глазами. Я наотрез отказался. Явиться в двенадцать дня? Представляю,
как перепугалась бы Тереса, увидев меня дома в столь неурочный час!
Я заявляю, что мое поведение основано на абсолютном доверии. И еще
должен сказать, что обыкновенная пошлая ревность не посещала мою душу даже в
самые тяжелые моменты, когда Хильберто и Тересе случалось выдать себя
взглядом, жестом или просто молчанием. Я видел, как они застывали в немом
смущении, как будто их пылающие от стыда души, обнаженные и обнявшиеся,
лежали тут же, на полу, у всех под ногами.
Я не знаю, о чем они думают, что говорят и делают, пока меня нет. Но я
живо представляю себе их, молча страдающих, боящихся приблизиться друг к
другу, трепещущих. И эта дрожь передается мне, и я тоже трепещу, вместе с
ними и за них.
Так мы и живем, в ожидании неизвестно чего. Чего-то, что положило бы
конец этому злосчастному положению вещей. Пока что я твердо решил по
возможности не допустить или хотя бы отдалить все обыкновенные, узаконенные
традициями развязки. Может, это и глупо, но я жажду какого-то особенного,
достойного нас финала.
И наконец, заявляю, что всегда испытывал отвращение к самой идее
милости к падшим. Не то чтобы я отвергаю великодушие, как одну из
добродетелей. Я даже восхищаюсь им в других людях. Но и мысли не могу
допустить, чтобы проявлять его самому, особенно в своей семье. Боязнь
прослыть человеком великодушным отвращает меня от идеи самопожертвования и
укрепляет в решении остаться в постыдной роли свидетеля и молчаливой помехи.
Я знаю, что ситуация уже сейчас невыносима. Но постараюсь держаться, пока
обстоятельства сами меня из нее не вытолкнут.
Знаю, бывают жены, которые падают на колени, рыдают, просят, низко
склонив голову, прощения. Если нечто подобное произойдет у нас с Тересой, я
все брошу и сдамся. Тогда, несмотря на все мои титанические усилия избежать
этого, я стану обыкновенным обманутым мужем. Господи, укрепи мой дух и мою
веру в то, что Тереса не унизится до подобной сцены!
В "Возвращении крестоносца" все кончается хорошо, так как в последнем
акте Гризельда удостаивается романтической смерти, а двое соперников,
породненные болью утраты, вложив воинственные шпаги в ножны, клянутся
провести остаток дней своих на поле брани. Но в жизни-то все не так.
Да, Тереса, возможно, между нами все кончено. Но занавес еще не упал, и
надо во что бы то ни стало продолжать играть. Я понимаю, что жизнь поставила
тебя в невыносимое положение. Должно быть, ты чувствуешь себя актрисой в
пьесе без развязки, играющей для никого. В твоей роли не осталось больше
слов, а суфлера давно уже не слышно. Но на самом деле зритель с нетерпением
ждет развязки и в ожидании развлекается измышлением историй, порочащих твою
честь. Ну что ж, Тереса, самое время начать импровизировать.
1947
1 августа
Сегодня я опрокинул на стол баночку с клеем. Случилось это ближе к
вечеру, когда Педро уже ушел. Мне пришлось самому заняться уборкой,
переписать четыре уже подготовленных письма и заменить обложку на одной из
папок с документами.
Наверное, всю эту возню можно было отложить до завтра, перепоручив ее
Педро. Но, на мой взгляд, это было бы несправедливо. Полагаю, что ему вполне
хватает и обычной ежедневной работы.
Педро -- отличный сотрудник. Он проработал у меня несколько лет, и я ни
в чем не могу на него пожаловаться. Наоборот, Педро как человек и как
сотрудник заслуживает самых хвалебных отзывов. В последнее время я стал
замечать, что он выглядит несколько обеспокоенным и словно хочет что-то
сообщить мне, но никак не может решиться. Боюсь, что работа у меня стала
утомлять его или разонравилась. Чтобы хоть немного снизить его нагрузку, я с
сегодняшнего дня буду по мере возможности помогать Педро. Перепечатывая
сегодня залитые клеем письма, я обратил внимание на то, что отвык от пишущей
машинки: печатаю медленно. Что ж, тем лучше: небольшая практика будет мне
только полезна.
Решено, с завтрашнего дня вместо безразличного ко всему начальника у
Педро будет надежный товарищ, всегда готовый помочь ему в работе. И все
благодаря опрокинутому клею, уборка которого и натолкнула меня на эти
размышления.
Всякого рода перевертывания, опрокидывания и разбивания, происходящие
по вине каких-то загадочных, необъяснимых движений локтя уже не раз
становились моей немалой головной болью (на днях я умудрился уронить и
разбить вдребезги вазу в гостях у Вирджинии).
3 августа
В дневнике нужно отмечать и случающиеся неприятности. Вчера ко мне
вновь обратился господин Гальвес и опять предложил мне поучаствовать в своих
грязных махинациях. Я в негодовании. Он посмел удвоить предлагаемое мне
вознаграждение, видимо полагая, что я все же соглашусь поставить свою
профессию и свое дело на службу его преступной алчности.
А ведь если я приму от него какую-то пригоршню монет -- целая семья
будет разорена, оставлена без единого гроша! Нет, господин Гальвес, найдите
себе другого пособника; я -- не тот, кто вам нужен! Я решительно отказался
от сомнительного предложения, и этот презренный ростовщик ушел, умоляя меня
напоследок сохранить в тайне наш разговор.
Подумать только: а ведь господин Гальвес состоит в нашем Союзе! Нет, у
меня, конечно, тоже есть небольшой капитал (несопоставимый с тем, каким
обладает Вирджиния), собранный по грошу, путем постоянных отказов себе в чем
бы то ни было, но чтобы я согласился приумножить его каким-нибудь
недостойным, неправедным способом-- да ни за что!
В остальном день прошел хорошо, и мне удалось доказать, что я способен
добиваться задуманного, а именно -- быть по отношению к Педро
небезразличным, участливым начальником.
5 августа
С особым интересом читаю предложенные мне Вирджинией книги. Библиотека
у нее небольшая, но подобранная со вкусом.
Только что закончил читать книгу, озаглавленную "Размышления
христианского рыцаря", принадлежавшую, несомненно, покойному супругу
Вирджинии. Получил достойный урок того, как нужно уметь выбирать и ценить
хорошую литературу.
Очень надеюсь на то, что сумею стать достойным наследником этого
почтенного господина, который, по словам Вирджинии, всю свою жизнь стремился
следовать мудрым заповедям сей книги.
6 августа
Дружба с Вирджинией идет мне во благо. Она наполняет особым смыслом
исполнение моих общественных обязанностей.
Не без удовлетворения узнал, что наш священник на одном из заседаний
Морального союза, на котором я не смог присутствовать по причине плохого
самочувствия, лестно отозвался о работе, проводимой мною в качестве
редактора "Христианского вестника". Это периодическое издание ежемесячно
освещает благие дела, осуществляемые нашим неформальным объединением.
Моральный союз занимается пропагандой и восхвалением религии, освещает
церковную деятельность, а также считает себя призванным строго надзирать за
моралью и нравственностью в нашем городке. Кроме того, немалые усилия и
средства направляются Союзом на благо культуры. Разумеется, время от времени
перед членами Союза встает задача по преодолению тех или иных трудностей
экономического характера, с которыми столь часто сталкивается наш небогатый
приход.
Принимая во внимание благородство своих целей, Союз вправе требовать от
входящих в него членов образцового с точки зрения морали поведения -- под
угрозой применения к отступникам самых суровых санкций.
Если кто-либо из членов Союза нарушает тем или иным образом
предписанные уставом моральные нормы поведения, ему выносится первое
предупреждение. Если он не делает надлежащих выводов, за первым
предупреждением следует второе, за вторым -- третье, оно же -- последнее, за
которым уже неизбежно исключение.
Такая суровость не должна казаться излишней: Союз был создан и
существует для тех, кто своим поведением способствует исполнению его столь
благородных и возвышенных целей. Не без удовлетворения я вспоминаю, что за
всю историю его существования было вынесено лишь несколько предупреждений и
всего один раз дело дошло до исключения. Напротив, куда больше среди нас
тех, чья достойная жизнь, чьи заслуживающие уважения деяния получили лестные
отзывы на страницах "Христианского вестника".
Мне доставляет истинное удовольствие писать о нашем Союзе на страницах
этого дневника.
В моей жизни Моральный союз занимает значительное место -- наряду с
благотворным влиянием Вирджинии.
7 августа
То, что я веду этот дневник, тоже следует отнести к влиянию Вирджинии.
Это ее идея. Она ведет свои записи уже много лет, и получается это у нее
превосходно. У нее есть особый дар, умение излагать события так, что они
приобретают новые грани, становятся приятнее и интереснее. Не буду скрывать:
порой она кое-что преувеличивает. Например, на днях она зачитала мне
описание нашей прогулки, которую мы совершили в компании одной супружеской
пары, чье расположение мы оба очень ценим.
Так вот: прогулка была как прогулка -- ничего особенного; даже, следует
признать, не без неприятных моментов. Дело в том, что человек, которому было
поручено нести провизию, подвернул ногу и растянулся на земле, вследствие
чего на пикнике нам пришлось вкушать какую-то жалкую мешанину из различных
продуктов. Сама Вирджиния тоже споткнулась (пока мы преодолевали участок
пересеченной местности) и изрядно ушибла ногу. На обратном пути нас застал
дождь, так что домой мы вернулись промокшие и по уши в грязи.
Странное дело: в дневнике Вирджинии не только не упоминаются эти
неприятности, но к тому же все мероприятие предстает в ином свете.
Вирджинии, оказывается, вся прогулка от начала до конца представляется
очаровательным времяпрепровождением. Холмы, деревья, небо -- все описано
просто великолепно. В записях фигурирует даже какой-то журчащий ручеек,
которого я, честно говоря, не видел и не слышал. Но самое интересное
заключается в том, что ближе к концу повествования Вирджиния вспоминает о
разговоре со мной, разговоре, которого ни тогда, ни в какой-либо другой день
между нами не было.
Диалог воссоздан (или создан) со свойственным Вирджинии изяществом
стиля -- это бесспорно. Вот только самого себя я в нем не узнаю, а его
содержание мне представляется -- не знаю даже, как сказать, -- до некоторой
степени неадекватным для людей нашего возраста. К тому же в ее записи я
почему-то пользуюсь возвышенно-поэтическим стилем, совсем не свойственным
мне в жизни.
Без сомнения, это является свидетельством больших духовных, творческих
возможностей Вирджинии, которых я, увы, совершенно чужд. Я могу сказать
только то, что думаю, что приходит мне в голову, то есть то, что есть. Таким
образом, мой дневник, полагаю, не может представлять никакого интереса для
кого бы то ни было.
8 августа
Педро по-прежнему чем-то озабочен. Работает он с еще большим усердием,
словно пытаясь скрыть таким образом какое-то затаенное желание. Он явно
собирается о чем-то попросить, но, видимо, не хочет раньше времени
расстраивать меня.
Слава Богу, за последние дни я удачно завершил несколько дел, и если
просьба Педро не выйдет за рамки разумного, мне будет только приятно
выполнить ее. Повысить зарплату? Да с удовольствием!
10 августа
Шестая годовщина со дня смерти мужа Вирджинии. Было весьма любезно с ее
стороны предложить мне посетить кладбище вместе с нею.
На могиле установлен эффектный и недешевый памятник: сидящая женская
фигура рыдает над мраморной плитой, лежащей у нее на коленях.
Лужайка, окружающая могилу, оказалась заросшей сорняками. Мы решили
выполоть их, и, выполняя эту благочестивую работу, я ухитрился засадить в
палец занозу.
Уже собираясь уходить, я обнаружил у подножия памятника восхитительную
эпитафию: "Пока был жив, он творил добро". Пожалуй, эту фразу я возьму себе
в качестве жизненного девиза.
Творить добро! Прекрасная работа, великое дело, почти забытое ныне
человечеством!
С кладбища мы возвращались уже поздно, шли молча.
14августа
С удовольствием побывал сегодня у Вирджинии. Мы приятно поговорили о
том о сем, потом она сыграла на пианино наши любимые произведения.
Эти визиты наполняют меня восхитительным ощущением счастья. Я
возвращаюсь домой духовно обновленным, готовым творить добро.
Я достаточно регулярно жертвую деньги на благотворительные нужды, но
мне бы хотелось совершать более определенные, более целенаправленные добрые
дела. Помогать кому-нибудь, помогать действенно и постоянно. Помогать так,
как помогают тому, кого любят, как помогают родственнику, члену семьи, может
быть, даже собственному ребенку...
16 августа
С удовлетворением отмечаю, что сегодня исполняется ровно год с тех пор,
как я начал вести эти записки.
Год жизни предстал перед моим взором -- деяниями и заботами прекрасной
души, взявшей на себя труд направлять мои дела и помыслы. Нет сомнений, Бог
послал ее мне как ангела-хранителя.
Все, к чему прикасается Вирджиния, становится красивее и добрее. Теперь
я понимаю, откуда в ее дневнике столько света, красоты и приятных сюрпризов.
Вот и тогда на прогулке, пока я спал в тени деревьев, ей было дано
созерцать красоты пейзажа, которые затем открылись и мне в ее дневнике.
Беру на себя обязательство: с сегодняшнего дня я также буду стремиться
к тому, чтобы мои глаза открылись красоте; попытаюсь также записывать то,
что мне удастся увидеть. Быть может, тогда мой дневник станет столь же
прекрасным, как и тот, что ведет Вирджиния.
17 августа
Прежде чем окончательно закрыть глаза на вульгарность мира и предаться
созерцанию одной лишь красоты, я позволю себе сделать одно замечание,
которое носит финансово-экономический характер.
С давних пор, можно сказать, с доисторических времен (ибо тогда я еще
не был знаком с Вирджинией) я носил шляпы производства одной-единственной
фирмы.
Эти шляпы, разумеется, импортные, все время дорожали. Шляпа, конечно,
не та вещь, которая быстро изнашивается, но, хочешь не хочешь, рано или
поздно она требует замены; в общем, за последние годы я купил с полдюжины,
если не больше, шляп этой самой фирмы. Взяв в качестве исходных данных
количество шляп, равное шести, и арифметическую прогрессию увеличения их
стоимости в пять песо, я проделал следующие расчеты: если последняя шляпа
обошлась мне в сорок песо, то первая, получается, стоила всего пятнадцать.
Суммируя последовательно разницу с каждой покупки, я начал сознавать, что
верность одной, раз и навсегда избранной фирме обошлась мне на сегодняшний
день уже в семьдесят пять песо.
Что касается качества этих шляп, тут мне пожаловаться не на что. Они
великолепны. Зато с
другой стороны, мне кажется достойным сожаления и даже порицания мое
неумение обходиться малым. Если бы я изначально принял для себя цену в 15
песо за окончательную, мне пришлось бы придерживаться этой суммы и в
дальнейшем. Таким образом, я не позволил бы вовлечь себя в процесс
удовлетворения все возрастающей алчности производителей и торговцев. Должен
признать, что шляпы по цене в 15 песо всегда имелись и имеются в продаже.
Пользуясь тем, что как раз настало время сменить мою нынешнюю шляпу на
новую, я собираюсь расставить все по своим местам: необходимо резко перейти
с одной цены головного убора на другую, обеспечив таким образом экономию
денежных средств в размере двадцати пяти песо.
18 августа
Я нашел лишь одну шляпу моего размера за пятнадцать песо --
ядовито-зеленого цвета и, прямо скажем, не идеальной формы.
Из чистого любопытства поинтересовался у продавца ценой шляп моей
бывшей любимой фирмы. Оказалось, они стоят -- ни много ни мало -- пятьдесят
песо. Тем лучше! По мне, решившему отныне и навсегда проявлять скромность в
потреблении, по крайней мере шляп, они могут стоить хоть все двести.
Итак, мне удалось реально сэкономить. В коммерческой деятельности я